Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"

Автор книги: Витаутас Петкявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

Влюбленная ночь ласкала землю.

Люда упросила зайти в клуб. Пришлось лезть в окно, тащить ее за собой. Она села за рояль, тихо и неуверенно заиграла. Все время сбивалась, ошибалась, только под самый конец я понял, что играет она мотив той комсомольской песни, которую мы пели по дороге со стрельбища.

– Тебе нужно вступить в комсомол, Люда.

– Почему «нужно»?

– Обязательно. Ты знаешь, какое теперь время? Эпоха пролетарских революций. Кто не с нами, тот против нас.

– А мне и так хорошо, с тобой.

Я отложил агитацию. Поднял ее на руки, как нес тогда из воды, поставил на окно.

– Прыгай. Уже светает.

Шли, молчали. Нет, мы говорили молча. Для чего же глаза, для чего руки? И вообще, можно ли трещать, когда касаешься плеча любимой девушки, когда держишь ее руку, смотришь ей в глаза? Когда вокруг цветет земля и предрассветный ветерок ласкает мир.

– Зачем ты узнавала обо мне?

– Ты мне нравишься.

– Давно?

– Очень-очень давно.

– С тех пор, когда я перебежал дорогу?

– Нет, с тех пор, как ты читал нам лекцию о комсомоле.

– И ты молчала?

– А что я должна была делать?

– Я бы не молчал.

– Я девушка.

Пришлось прикусить язык: ведь и я молчал, да еще как молчал! Значит, она первая, задолго до того, как я увидел ее на лестнице. Если бы она не любила, вряд ли я заметил бы ее! Мне даже жарко стало, я подбежал к источнику, ополоснул лицо.

– Зачем ты меня на руки взял?

– Хотел вспомнить…

– Я тебе нравлюсь?

– Конечно. А я тебе?

– Очень.

– А комсомол?

– Нет. – Лучше бы она мне пощечину влепила. Я проглотил это ее признание, лишь зло вытер лицо рукавом гимнастерки. – Ты рассердился?

– А ты как думала! Я и комсомол – одно и то же.

– Я верю.

– Этого мало.

– Я не это хотела сказать. Я хожу в костел.

Трам-тарарам! Вот положеньице. И в костел ходит, и комсомольца любит. Набожная. А ведь добрая, хорошая, лучше сестры родной. Даже лучше комсомолки Раи, даже лучше… даже сравнить не с кем… Сколько книг дома – и в костел? Я взял ее за руку:

– Людочка, я буду тебя крепко любить. Но ты перестанешь ходить в костел…

– Не знаю…

Река умывалась белесым туманом, причесывалась ветром и легко несла нас к другому берегу. Я изо всех сил налегал на весла. Лодка летела рывками. Люда опустила руку за борт, смотрела на воду, задумавшись.

– Я тебе завидую. Ты все знаешь твердо…

– Где уж там.

– Все вы будто из книг…

– Какие?

– Хорошие.

– Нам на лекции сказали, что быть хорошим – это значит любить друзей и ненавидеть врагов. И чем больше ненависть к прошлому, тем больше любовь к будущему.

– Мне некого ненавидеть, разве что немцев.

– Тогда тебе и любить нечего!

– Неправда! Я люблю будущее. И очень много думаю о нем!

– Что ж ты надумала?

– Хочу любить и быть любимой. Хочу быть красивой и умной. Хочу сделать людям что-нибудь хорошее, доброе. И чтобы никто никогда не узнал, что это я совершила. Пусть меня ищут, пусть все думают обо мне. И я буду счастлива.

– Это наша комсомольская программа.

– А разве только вы можете делать добро?

– Мы строим коммунизм для всех.

– Вы очень много об этом говорите и хвалитесь.

Лодка уткнулась в берег.

– Ну и здоров веслами махать! Бычок! – улыбнулся паромщик.

Я не сумел возразить ни ему, ни ей. У дома Люды стояли перепуганные родители. Бледные, растерянные.

– Я понимаю, вы спасли ей жизнь. Но это не значит, молодой человек, что вам дано право подвергать ее опасности, – с укором сказал мне ее отец.

– Люда, чему я учила тебя всю жизнь?! – со слезами воскликнула мать.

Люда обняла ее.

Я попросил у Людиного отца папиросу, затянулся раз, другой, как можно глубже. Теплый дым ударил в голову. Затоптав окурок, промямлил:

– Мы об этом совсем не подумали, честное слово… Теперь так рано светает… – Это, наверное, выглядело глупо, но ничего другого в оправдание я придумать не смог и стоял, не зная, как быть – уходить нужно или еще постоять. Все же это были родители Люды.

Отец вдруг сунул мне руку:

– За Люду… даже не знаю, как вам сказать. Она у нас единственная… Мы просили пригласить вас в гости… мы приготовились…

Я пожал его узкую гладкую руку, повернулся, пошел в сторону комитета. Очень хотелось обернуться, но мужское достоинство не позволяло. Погасло электричество, как тогда. Я инстинктивно обернулся. Люда не исчезла. Она махала мне рукой. Занималось чудесное летнее утро.

Я постоял, подождал, пока они скрылись за дверью. Но не помахал. Мне показалось, что ее отец тоже приподнял руку…»

4

Арунасу надоело пролеживать бока. Зарылся в солому стоя. Оглядел двор, но его пылающие в жару глаза ничего не увидели. Стоял в каком-то дремотном состоянии. Не спал. Мучила лихорадка. От жара и выпитого спирта страшно хотелось пить. Залпом выпил всю оставшуюся воду. Жадно потянулся за куревом. Сигарет не было.

«Сочельник, черт возьми… Девки сейчас, наверное, свинец растапливают, льют в воду – гадают, свое будущее узнают. Чаще всего видят то, чего сами желают.

Мать тоже гадала – жгла бумагу, плавила воск. Но самые странные и интересные фигуры получались из свинца. Эх, если бы свинец шел только на то, чтобы угадывать будущее человека. Никто бы ни грамма не расходовал для войн. Люди только плавили бы его и лили в кипяток, чтобы судьба к ним стала благосклонной и мягкой, как сам расплавленный свинец.

Но судьбу такими игрушками не задобришь. Это не мои слова: я комсомолец и ни в какую судьбу не верю. Это сказала Домицеле Шкемайте. А как ей называть эту отвратительную кашу, в которую влезла по милости друзей? Разумеется, судьбой. Судьбу за нее ковали другие. Да кузнецы-то они никудышные. Приложил и я свою пятерню. Но тяжело что-нибудь исправить. Судьба у нее – как брошенный в поле проржавевший кусок железа.

Бедняжка Домицеле. Жила она у Раи и никуда трогаться не помышляла, пока не пригласил Светляков. Я тогда бывал у нее каждый день, хотя, по правде говоря, ходил из-за Раи. Даже Раин отец привык ко мне. Однажды он в шутку сказал:

– Молодежь имеет перед нами то преимущество, что она еще поддается влиянию…

Он прав. Я действительно перестал быть самим собой: думал одно, делал другое. Рая относилась ко мне, как к исправляющемуся преступнику. А сама прямо-таки ела глазами Альгиса, когда он появлялся в комитете. В этом она походила на меня: что предлагали – не брала, что желала – не получала.

После разговора Домицеле со Светляковым Рая привела ее ко мне.

– Арунас, можешь ты достать машину?

– Могу.

– И отвезти Домицеле домой?

– Могу.

– Ты все можешь и ничего не делаешь.

– Позабыл. Дела. Вот проводим парней, отвезу.

– О таких вещах не забывают. Назвался другом. Или для тебя это так, пустяки?

Меня всегда раздражала ее библейская логика. Да еще где проповедует! Нашла место, дура. Не откладывая, я договорился со своим приятелем-шофером. В ближайшее воскресенье после обеда мы укатили. «Эмка» неслась по шоссе, выжимала сто километров в час. Свистел ветер. Мелькали столбы, прохожие, дома, деревья.

– Пока дерево далеко впереди, кажется, что машина никогда до него не доедет. А как только приблизится – мелькнет, просвистит, пронесется мимо, как будто его и не было. Так и в жизни. Пока мечтаешь, смотришь издали, все кажется очень красивым и хорошим. А сделаешь первый неудачный шаг – и все это далекое начинает со свистом проноситься мимо. С той только разницей, что машину можно повернуть назад, а жизнь – никогда, – расфилософствовалась Домицеле.

– К чему такие грустные мысли? – рассмеялся шофер. – Скажите лучше, умеете ли вы готовить вкусные цепелины?

– Умею.

– Они для нас сегодня – проблема номер один. И не дай бог им пролететь мимо. А чтобы такое не приключилось, нужно ходить с расставленными руками. Может, с лету ухватите…

– Я вовсе не о том…

– Мой старик тоже такой. Но меня почему-то учит руки держать только по швам. А сам – дай боже! Слона ухватит, если приспичит.

– К папаше заскочим?

– Нет надобности. – Я страшно не хотел, чтобы отец видел меня с Домицеле. А может, наоборот, мне не хотелось его видеть? Такое со мной бывало и не только по отношению к нему. Иногда и Шкемайте мне казалась очень хорошей, иногда отталкивающей. Когда я думал о ней как о постороннем человеке, она мне нравилась, казалась красивой и неглупой. Но как только вспоминал о ее положении, о своих обязанностях, о наставлениях отца, она сразу менялась.

Покормив ребенка, Домицеле продолжала рассуждать вслух:

– Просвистело дерево мимо, умчалось. И словно остановилось на горизонте. Опять привлекает глаз, зовет – вернуться к нему, еще раз порадоваться. Но жаль времени. Манит вперед, к неизведанному, к ожидающим впереди деревьям. Да, в жизни нельзя лететь без оглядки, как на машине. Надо хорошо запомнить каждый шаг, каждый поворот, каждый встреченный предмет и каждого человека, чтобы потом не сожалеть и твердо знать, почему одно оставил, почему спешишь к другому, чтобы не побояться вернуться к самому лучшему.

Я обнял ее, поинтересовался:

– Чем ты будешь заниматься дома?

– Буду работать, думать. Много работать. Если разрешат, пойду учительствовать. А не разрешат – ткать буду. У нас есть кросна[21]21
  Кросна – ручной ткацкий станок.


[Закрыть], мама меня многому научила. Первая, самая красивая работа – для вас, Арунас.

– Ну что вы, это не обязательно.

– А вторая? – спросил шофер.

– Вторая? Еще не знаю, не думала. Скорее всего, для Раи или Бичюса.

Опять этот Альгис! К чертям! Медом он, что ли, намазан? Или все эти девки немного того… Я разозлился, но ничего не возразил Домицеле, – она была единственным человеком, ставившим меня на первое место.

Ее отец встретил нас весьма странно.

– Ну, дочь, здорово. – Он обнял Домицеле, взглянул на ребенка. – За таким приданым не обязательно было по белу свету мыкаться, да и протирать парту в гимназии не стоило… Здравствуйте… не знаю, как вас величать – господами или товарищами.

– Как хотите.

– Никто теперь на наши хотения внимания не обращает.

А когда он нажрался цепелинов и налакался сивухи, придвинулся поближе к нам и принялся выспрашивать:

– Так вот просто – взяли и отпустили ее?

– Я не в курсе. Ее спрашивайте.

– Если на легковой ездишь, должен знать.

Шкемене, злая и угрюмая, ходила по комнате, словно тень. Даже к столу не села. К дочери не подошла, не посмотрела на внука. Она все делала, будто из-под палки. Я слышал, как Анеле упрекнула ее:

– Нельзя так, мама.

– Лучше бы не возвращалась!

Шкема лил самогонку, как в бездонную пропасть. Не брали его ни хмель, ни пиво, ни ёрш.

– Объясни, начальничек, как это у вас получается. Осудили, вывезли. Ну, отпустили – это я понимаю. Но почему на легковой возите? За какие такие заслуги? А может быть, за будущие добрые дела?

– Мы с женщинами не воюем.

Шкема хитро погрозил пальцем:

– Это ты брось, начальник. Такая должна была вернуться домой – чтобы все собаки на нее лаяли. Броситься к ногам родительским. А вы ее – как министершу.

– Она мне ничего плохого не сделала.

– А нам? А семье? Как теперь с ней прикажете поступить? Мы из-за нее, шлюхи этакой, Леопольдаса от земли должны были оторвать, в стрибуки записать. Собственными руками сына под топор сунул! Из-за этой потаскухи я теперь должен всякую шантрапу бояться! Обязан каждому кланяться, каждого поить. Любой теперь может мне в глаза плевать: твоя дочь – бандитская шлюха, стриженая девка, каторжница…

– Отец, – пыталась унять Шкему Анеле, подавая ему стакан самогона.

– Что «отец»! Кто на земле работать будет? Старший махнул за Урал. Эта подолом родину защищала… Леопольдас был единственной опорой. Вас спас и сам, вот этими руками, – под топор его, под топор… В Америке десять лет на хлебе да воде сидел, чтобы хоть чуток сколотить… А теперь? – Шкема опрокинул стакан, грохнулся головой об стол. – Кто на земле работать будет?! – кричал он, уткнувшись лицом в доски стола.

Домицеле сдержала слово: накормила нас отменными цепелинами, напоила самогоном, пивом и проводила. Старший Шкема не унимался.

– Вот, – он обвел руками двор, – я всю жизнь лепил, а они за один год… Времечко пришло! Яйца поют, а петухам молчать велят.

– Брось волноваться, отец. Если б так было, куриная задница вместо хора приходского пела бы, – поддразнил его шофер.

Домицеле долго держала мою руку, не решаясь сказать что-то, потом смущенно произнесла:

– Можно вам изредка писать?..

– Пожалуйста.

– За все вам большое спасибо, Арунас…

– Ну, вот и слезы.

Ее губы зашевелились, но я ничего не расслышал, хотя могу биться об заклад, что она сказала: «Только слова».

Я не нашелся что ответить. Да и не было нужды.

Ехали всю ночь, так как «эмка» утром должна была стоять в гараже чистенькая. Шофер выжимал из нее последние соки. И через каждый километр делился со мной своими «жизненными наблюдениями», как он их называл.

– Эта твоя Домицеле – не девка, а кремень. Я сказал бы – золото, да не поверишь. Ржавчина, конечно, есть: ребенок, тюрьма. Но если она опять полюбит – блажен будет тот мужик. Не характер у нее – ледокол. Никогда больше не пойдет за мужиком, как слепой котенок. Сама поведет. Все помехи смахнет, первая пойдет. Честное шоферское. Не девка – трактор С-80. Куда нам! Против нее ты, Арунас, – заводная игрушка. Я тебе вот что скажу: жизнь должна покидать человека, как футбольный мяч, иначе он не человек, – все философствовал он и философствовал.

Э, все это только слова.

«Слов были тысячи, а погибель – одна». Кажется, так она сказала? Нет, ее губы произнесли: «Слов опять будут тысячи, только любовь останется той же». Нет, я, наверное, ничего толком не слышал и сам все выдумал. Черт знает что придумываем, миллионы самых красивых слов поэты создают, а любовь и смерть остаются такими же – загадочными, всесильными.

– Ты не гляди, что она в тюрьме сидела, – тянул свое мой спутник. – Тюрьма – начало всякой свободы.

Он чертовски прав в этих наблюдениях. О них я думаю все время. И тогда, в машине, думал, пока не уснул.

На второй день сбора оба мы с Бичюсом были сонными: он дремал за спинами товарищей, я – в президиуме. Он не спал две ночи подряд, я – одну. Но я к тому же продолжал переваривать эти проклятые цепелины.

– Куда тебя черт носил? – спросил он меня.

– Ссылал Домицеле в двадцатигектарное царство ее папаши.

– Молодец. Здорово бесились родители?

– Кабы поросенка привез, может, и поблагодарили бы. А за такое богатство… А ты где шлялся?

– С городом прощался.

– Погляди-ка, что дежурный в рапорте о тебе написал: в окно выскочил, на поверке отсутствовал, дневального не сменил, бранился.

– Правду пишет. Надо было выпустить меня…

– На, сгодится на подтирку. Пошли ко мне в кабинет, вздремнем.

Легли мы на диваны и дали храпака. А над нашими головами собиралась гроза. Гром, правда, был не из тучи, но на один удар набралось, и удар этот чуть было не пристукнул Бичюса.

Шло открытое комсомольское собрание. Обсуждали вопрос о моральном облике комсомольца. Ближа метал громы и молнии. Вторые сутки громил Венцкунаса. Было похоже, что и так и сяк прикладывает он этого мерзавца к наждачному точилу, – летят во все стороны искры, трещат, сверкают, но зажечь никого не могут.

– Краткие выводы, – заключил он. – Трусов и предателей будущее не простит.

– А мы? – крикнул Йотаутас.

– Мы их осудим. Будущее за нами. Работайте. Боритесь. Оправдывайте доверие.

– А кто оправдает свои рекомендации Венцкунасу?

Вопрос остался без ответа. Потом выступали рядовые. Ругинис, дежурный, которому пришлось отстоять две смены, накинулся на Альгиса:

– Товарищ Бичюс получил медаль, но это вовсе не значит, что в комсомоле могут быть две дисциплины – одна для награжденных, другая для простых смертных. А почему Бичюсу не самовольничать, если его поддерживает товарищ Гайгалас? Он о моем рапорте такое сказал, что повторить стыдно. Бичюс – старший в группе, он посещал кружок, должен показывать пример, а не так вот… После всего… Я бы в случае опасности… не мог доверять ему…

– И ты мог кружок посещать, нечего плести околесицу. Причина у Альгиса уважительная: его вызвала сестра.

– Вот об той «сестре» я как раз и хочу поговорить, – усердствовал Ругинис. – Никакая она не сестра ему. Она дочь буржуя. Ее отец служил директором департамента. А мой старик должен был этому тузу дверь открывать, кланяться в три погибели.

– Видимо, чаевые любил больше, чем свой позвоночник, – шутливо бросил Бичюс.

И собрание раскололось. Одни «за», другие «против», третьи сами по себе. Накопленная во время скучной лекции энергия хлынула через край. Только Альгис держался спокойно и улыбался как ни в чем не бывало.

– Пусть даст объяснения, – пришли наконец к общему мнению.

– Товарищи, – Бичюс встал. – Во-первых, вы сами знаете, дети за родителей не отвечают. Она хороший человек, прекрасно учится. Кроме того, и сознание почти комсомольское…

– Ложь! – кричал Ругинис. – Почему она ходит в костел?

Поднялся шум. Бичюс сел и заявил, что все это его личное дело.

– Осуждайте за то, что вылез в окно, не дежурил. А в это не лезьте.

И опять заварилась каша. Собрание заставило его встать, отвечать на вопросы.

– Скажи прямо: ходит она в костел?

– Ходит.

– И ты любишь ее?

– Люблю.

– А ты знал, кто ее отец?

– Теперь узнал. Правда, замечал, что живут они неплохо.

Все это Бичюс сказал в присутствии Раи. Я обрадовался. Она стояла, привалившись к дверному косяку, и взволнованно водила по нему приколкой. Стало досадно, и я чуть было не выступил против Альгиса.

– Это предательство по отношению к коммунистической морали. Подлее поступка Венцкунаса. Тот хотя бы открыто сказал, чего он стоит. А Бичюс скрывает. Будем рассуждать логично: Альгис собирается воевать с классовым врагом, а сам добровольно разрешает представителю враждебного класса опутать себя. Как же он сможет поднять руку против них? Прежде нужно ненавидеть, потом уже бить, – распинался Ругинис.

– Глупости! – прервал его Альгис. – Выходит, чтобы научиться бить виновных, я должен сперва попрактиковаться на невиновных?

Встал Йотаутас.

– Мы только что слышали выступление товарища Ругиниса. Этот парень как глухарь: бормочет-бормочет, а сам себя не слышит, поэтому не в состоянии мыслить. По его мнению, каждый, кто не учится в их ремесленном училище, – классовый враг. Почитай Ленина. Пусть Альгис любит, кого хочет. К этому вопросу нужно подойти совсем с другой стороны. Сумеет комсомолец Бичюс вытащить свою подругу из мелкобуржуазного болота или сам превратится в затхлого обывателя? Нам не кричать нужно, а помогать Бичюсу, чтобы такое с ним не случилось.

– А Корчагин, а Павка как поступил?

– Если бы Тоня не бросила Корчагина, еще неясно, чем бы все это кончилось…

Выступление Йотаутаса только подлило масла в огонь. Шумели, спорили, ругались и вздумали решать вопрос большинством голосов. И решили бы, если б не Рая.

– Глупые вы, – сказала она. – Вы, наверное, еще никого не любили. Как можно решить такой вопрос большинством голосов?! У вас, наверное, ум за разум зашел. Где это в уставе сказано, кого должен любить комсомолец? Когда человек любит, он не думает, за что, не спрашивает, чем занимаются родители… Он любит! Я уверена, Альгис не может полюбить плохую девушку, тем более нашего врага. Он никогда этого не сделает. Разве вы не видите, что он совсем не такой…

«Теоретики» остыли. Рая несколько раз как-то странно сглотнула, напряженно втягивая воздух. Пошатнулась. Ближа поспешил со стаканом воды. Она оттолкнула его руку, провела ладонью по глазам и продолжала:

– Нас тоже стреляли только за то, что мы евреи. Меня спас доктор Личкус. Он из помещиков. А моего отца арестовали и погнали в гетто наборщик и кровельщик.

– Это исключение! – настаивал Ругинис.

– А кто тебе сказал, что их любовь – не исключение? Откуда ты знаешь? Может быть, это самое замечательное исключение? Может быть, о таком люди когда-нибудь книги писать будут, музыку сочинять! – Она как-то неловко, боком, повернулась и вдруг повалилась на стул.

Страсти угасли. Их окончательно остудил своим нерушимым спокойствием Альгис:

– Товарищи, спор не следует превращать в пересуды. Я никогда ради девушки, какой бы она ни была, не откажусь от комсомола. Это ясно не только мне, но и вам. Я обещаю, что Люда будет примерной комсомолкой. Кроме того, коммунизм мы строим не только для себя…

– Но не для буржуев и помещиков!

– Тоже правильно, – не сдавался Альгис. – Однако лучше помещик, спасший Раю, чем так называемый рабочий, стрелявший в ее родителей. Это слишком ясно, чтобы надо было спорить.

Крыть было нечем. «Теоретики» перекликались друг с другом. Ближа, соблюдая достоинство секретаря, спросил:

– Товарищ Бичюс, ты давно с ней дружишь?

– Два дня.

Все заулыбались.

Рая все еще находилась в полуобморочном состоянии, пришлось вызвать «Скорую». Альгис топтался вокруг нее, снес ее на руках в машину. По нему не было видно, чтобы он чувствовал себя виноватым.

– Тоже мне, не мог потерпеть со своей любовью? Видишь – человека прикончил, – упрекнул я его.

Он чуть не плакал, но держался своего: «Я иначе не мог. Она поймет меня».

Понимал его и я, но быть таким одновером не мог. У меня выходило то так, то сяк».

В доме стукнула дверь, кого-то окликнули. Арунас выглянул в щелку и успокоился: «Скотину кормить пошли».

5

Альгис наблюдал за женщинами. Шкемене, надергав из стожка соломы, отнесла ее в хлев, Анеле, повесив в проем двери фонарь, села доить корову. Слышно было, как по дну ведра чиркают струйки молока, сначала звонко, потом все мягче, сочнее. В мглистом свете фонаря видны были вырывающиеся из хлева клубы пара, лоснящийся теленок, неуклюже тыкавшийся к вымени и мешавший Анеле. Шерстка на нем смешно дыбилась в тех местах, где корова лизала его краем языка.

– Шш-шу, дурачок, останется и тебе. – Анеле шлепает телка.

Корова мыкнула, словно вступаясь за своего детеныша, повернулась, сколько позволяла привязь, потянулась к теленку – глаза вспыхнули красным пламенем, словно два фонарика.

– Не дается, – жалуется Анеле. – Литра два с грехом пополам нацедила…

– Как же, отдаст она, дожидайся! Для своего байбака бережет…

Шкемене заложила вход соломой, сняла фонарь и заперла дверь хлева. Женщины направились в дом.

Альгис улыбался. Светящийся квадрат двери, фигуры женщин, их движения, звуки, доносившиеся из хлева, – картина казалась ему таинственной и вместе с тем очень близкой чем-то. Его, городского парня, деревня привлекала и непривычностью и умилительной простотой своей жизни. Он вспомнил о доме, о матери… И снова улыбнулся, поймав себя на том, что ему, как теленку этому, очень хочется приласкаться к близкому, милому существу, положить голову на грудь и излить душу.

«Как иногда человеку нужен другой человек, только для того, чтобы прижаться, приголубиться и пожаловаться!.. Выплакаться бы мне хорошенько, только мужчина ведь я: при других неудобно, а один – не могу.

Мама, мама! Ты поняла бы меня. Поняла бы и Люда. Но вы далеко. Даже не подозреваете, чем я сейчас занимаюсь. А мне нелегко. Вот уже два года хожу я по солдатскому пути, о котором вы даже понятия не имеете. Не представлял и я в то время, что ждет нас. Ушел, как на ярмарку. А вернусь-то как?

Я очень обрадовался, когда наш первый инструктаж наконец окончился. Скорее отсюда, от этих разговоров. Только бы не сидеть сложа руки, только бы действовать. В тот день в моих мыслях весь мир разделился на два полюса: Рая и Люда.

Почему мне нельзя дружить с Людой? Почему я не могу заставить себя дружить с Раей? Почему благодарен одной за дружескую помощь, за сочувственные слова, за самоотверженную поддержку, а тоскую все-таки по другой? Жалею Раю, ругаю себя за некрасивый поступок, но чувствую: доведись – сделал бы опять то же самое. Неужели любовь так несправедлива?

– Если намереваешься стать чекистом, серьезно подумай об отношениях с этой знатной барышней, – предупредил меня Светляков. – Ты ведь мужчина. Возьми себя в руки, чтобы не пришлось потом виноватых искать.

Серьезнее думать я не умел. Я никого ни в чем не винил, но все жалел: почему Люда родилась в красивом каменном особняке, а не в нашем пригороде, почему не она оказалась на Раином месте?.. Я чувствовал, что в этом деле не помогут мне ни большинство голосов, ни советы товарищей, ни Светляков. Надо было решать самому.

Да, надо было решать, спорить, драться, а не расплываться в сожалениях и укорах самому себе.

– Бичюс! Получай бумаги!

Комитет комсомола выдал мне справку: «Предъявитель сего Бичюс Альгис… года рождения…» Интересно – за три дня я постарел на три года!

– Арунас, что за фокусы?

– Ты думаешь – факир был пьян? Ошибаешься! Таким манером Ближа решил успокоить свою совесть, а заодно и Светлякова.

– Исправь…

– Осел! Исправлю – оружия не получишь. Ясно? Соображать надо: в разрешении сказано «огнестрельное оружие», а несовершеннолетним, как тебе недавно разъяснили…

– Но ведь у меня был пистолет и разрешение на него.

– Так то для личной безопасности. А теперь ты идешь народ защищать. Тут дело сложнее. Словом, все, парень! Инициатива масс поддержана: ты – рвешься, а мы тебя – оформляем. Салют! И привет златокосому классовому врагу!

«В самом деле, как смогу я командовать, если в документах будет указано, что мне всего семнадцать?! И кто только выдумал эту норму – восемнадцать. В таком случае нужно смотреть не по годам – по росту, силе, по делам, ну и, разумеется, по уму», – подумал я, а вслух сказал:

– Дело ваше. Хоть пенсионную книжку выписывайте. Куда назначаете?

– Куда пожелаешь. Ты герой, медаль получил. Твое право – выбирай! – Гайгалас не пропустил случая поддеть меня. – Я бы советовал в Рамучяй. Там Валанчюс… Ну и старик.

– Мне безразлично. Давай в Рамучяй. Записывай куда хочешь. – Я был удивлен его услужливостью. – Ну, будь здоров. Позаботься о Рае. Если не трудно, черкни о ней пару строк.

– Не обещаю.

– И на том спасибо.

Ближа вручил мне запечатанный конверт и предупредил:

– Тут характеристики. На всех по одной, на тебя – две. Счастливец! Секретарь горкома партии просил передать привет и сказать, что вызов в школу он тебе вышлет в уезд. Ну, не плошай там… и не проклинай в случае чего…

– Постараюсь.

Что я мог ответить? Благодарить? Что ж, он секретарь, ему лучше знать, сколько мне нужно характеристик и какие. И где я больше всего буду полезен комсомолу.

Хотя спешить было некуда, я торопился. Хотелось поскорее уехать. И все же долго стоял на перекрестке, как былинный витязь раздумывал, куда повернуть. Прямо пойду – домой попаду, направо пойду – в больницу приду, налево пойду – с Людой вечер проведу. Так куда же? Я колебался, пока не увидел комендантский патруль. Им показался подозрительным парень в тесноватой шинели без погон, без шапки, но с автоматом.

Свернул к больнице. Туда не пускали. Еле упросил, соврав, что приехал издалека. Рая лежала бледная, видны были все жилки на лице, но веселая, разговорчивая.

– Я ведь уже простилась с тобой.

– Но я не простился.

– У Люды был?

– Нет.

Рая вспыхнула, зарделась и стала похожа на ту, вчерашнюю:

– Я не думала, что ты струсишь.

– Даже Светляков сказал…

– Всего хорошего. В больнице мертвый час, – она закрыла глаза, отвернулась.

И снова я был на распутье. Направо? Налево?..

Я вспомнил о брате, о стандартном бланке, о строчке в тысячах «похоронных» – «пал смертью храбрых», об искалеченном отце, убитом Гечасе и медленно свернул в сторону пригорода.

В клубе меня ждали. На проводы пришло больше молодежи, чем я мог надеяться. И весь вечер я чувствовал себя как-то непривычно. Товарищи примеряли мою шинель, рассматривали оружие. Я разрешил каждому пальнуть из автомата по железному водяному баку, поставленному в профессорском саду. Через пробоины медленно вытекала ржавая, застоявшаяся до густоты вода. Словно кровь… Я прекратил стрельбу.

Дома мысленно распростился с каждой вещью. Поймал себя на том, что смотрю теперь на все глазами своего старого отца.

– Матери помогай! С бандитами мы скоро управимся, вот тогда я тебя погоняю, заставлю учиться… Смотри, чтобы мама ни ведра воды не подняла. Понял? – наставлял я брата. – Обо мне – ни гугу!

Заботился – чтобы воду не носила, дрова чтобы были. А о том, что сын потихоньку готовится сбежать, воевать идет, ни гугу. Мать обязана любить, любить, тысячу раз любить своих детей. Но знать об их мыслях не может. Как это глупо устроено. Но что поделать, как сказать ей? О Люде промолчал, а тут дело серьезнее.

Нет, о любви, о мечтах, о походах мать ничего не должна знать. Это – наше. Мы в таких случаях о матерях не думаем. О матери вспоминаем в другое время – когда нет любви, когда разбиваются мечты, когда приходится возвращаться из похода с поражением. Тогда она опять нужна, тогда хочется прильнуть к ней, уткнуться в ее тепло носом, как теленок, и не произносить ни слова, изливать свои чувства мычанием. Да, когда ты нелюбим, неудачлив, несчастлив, возле матери ты снова ребенок, снова маленький, снова находишь силы, чтобы все начать сначала. Ее теплая рука подталкивает тебя, ободряет: «Иди!»

Мама, мама! И я не лучше других. Вспомнил о тебе, когда туго пришлось. А тогда как я глупо обманул тебя, мама. Ты спросила:

– Что-то ты сегодня больно праздничный? Случилось что, сынок?

– Обыкновенный, как всегда! – пожал я плечами.

– Завтра, значит, опять потащишься лекции читать?

– Потащусь, мама!

– Намного?

– Недельку-другую пробуду…

– Совсем спятили. Ну, скажите на милость, неужели нет людей повзрослее, поумнее, что таких вот молокососов гоняют? Ну кого ты можешь убедить, если тебе самому еще ремнем ума вкладывать нужно? Что ты смыслишь в жизни?

Я уже многое смыслю, мама. Теперь. Потому что две «недельки» превратились в два года. А для тебя – это тысячи дней. Теперь-то ты представляешь, куда ушел сын. И прекрасно знаешь, что здесь, в лесу, не в салки братья-литовцы играют, не снежками друг в друга кидают. А тогда ты думать не думала о таком, не предчувствовала даже…

Только от отцовых глаз ничего нельзя было утаить. Он подозвал меня к кровати, сказал:

– Ничего, сын. Год-другой я еще протяну. А там – гляди сам.

И не выдержал мой мужской, закаленный характер. Размяк я, как дрожжи в тепле. Но старик крепко ухватил меня за плечо, удержал:

– Ну, ну! Не волнуй мать.

Это был священный мужской сговор против матери. Мне кажется: и дедушка вот так провожал отца, когда тому пришло время в бою доказывать свою любовь к родине. Не знаю, но, наверно, и прадед обманывал прабабушку, уходя воевать. И дед, и прадед, и отец знали: война – не женское дело…

Утром мы с отцом расцеловались. Мать, провожая меня до калитки, сунула бумажный сверток с едой. На прощанье попросила:

– Гляди, бешеный, вперед без толку не суйся.

Я помахал ей и ушел, как обычно, налегке, без шапки, без пиджака. Спустился по откосу и в кустах долго ждал, пока брат огородами и окольными тропинками принесет шинель и оружие, с вечера спрятанные в хлеву.