Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"
Автор книги: Витаутас Петкявичюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)
– Не побрезгуй!
Щелкнув затвором, я спросил в ярости:
– Почему отцу налог назначил?
– Да ведь я… – Уголки его губ поползли вниз.
– А себя не забыл?
– Так ведь я…
– Забыл, мать твою так, или нет?
– Но я же…
– А нас, семью погибшего солдата, паразит!.. – Я повел винтовкой.
– Промашка вышла, господин Бичюс, не подумал хорошенько, напутал. План положен, а ваша матушка справочку не представила вовремя… – хныкал Накутис.
– А ты сам не мог эту бумажку затребовать?! Или тебе свидетели нужны? Отправляйся, жук навозный, и наведай Винцаса сам! – Накутис рухнул на колени. Его жена и дети кинулись ко мне, едва не свалили на пол. А я кричал: – Это видел? – И тыкал под нос Накутису дуло винтовки. – Вот где моя справка! Пока она у меня в руках, плевать я хотел на твою кулацкую рожу!
Бледная, запыхавшаяся, вбежала мама.
– Господи помилуй! Что ты делаешь, Альгис! – Она повисла на мне.
– Не мешай, мама! Если этот паразит утром не принесет бумажку, что с нас сняты налоги, я его, как свинью, штыком проткну! – Силы мои иссякли, и я отступил к двери, ухватился за косяк. По телу прошел холод, я весь покрылся липким потом. Но все это показалось мне сущими пустяками по сравнению с тем, что я увидел в окно: посреди улицы шел отец. Он торопился. Его седые волосы липли ко лбу, падали на глаза, посиневшие руки стискивали палку, которая помогала ему держаться на ногах. Я выскочил навстречу.
– Отдай винтовку, паршивец! – выдохнул отец.
Я протянул. Он отшвырнул ее в канаву и холодной рукой ударил меня по лицу. Удара я не ощутил – такой слабой была его рука.
– Мальчишка! – Он оттолкнул меня и, собрав остаток сил, повернул обратно к дому. Мать кинулась помочь, но он отстранил ее. Лишь у калитки отец повалился на руки брату. С трудом переводя дух, продолжал в горячке: – Ишь, поганец, вздумал винтовкой справедливости добиваться.
Я шел позади, волочил винтовку, ухватившись за конец дула, и боялся поднять голову…»
– Хоть дверь-то открой! – вдруг крикнул кто-то во дворе.
«Это же крикнул мне тогда брат…»
8
Арунасу стало хуже. Он поминутно трогал пылающий лоб, тревожно считал пульс.
«Неужели придется умирать в этой прелой соломе, в этом закутке? Раньше целый мир казался тесным, все рвался вперед, досадовал, что сердце бьется слишком медленно. А теперь подошло время согласиться с полной тишиной и покоем. Ну нет!» – Арунас выбрался из своего логова, выпрямился, расставил ноги и начал с усилием разводить руками – делать зарядку. Но вскоре опрокинулся назад в солому и заскрипел от беспомощности зубами. Вдруг ему показалось, что есть еще спасительный выход. «Говорят, моча сгоняет температуру! Ничего, товарищ Создатель, ты еще нас не одолел, еще повоюем! – Он отыскал баклажку, помочился, через силу выпил. – Еще повоюем! Не так-то просто нас взять!» И действительно, вроде стало легче. Так по крайней мере ему показалось после долгих тошнотворных приступов. И он снова стал вспоминать, как преследовал бандитов во время первой своей самостоятельной операции.
«От бешеной скачки жеребая кобыла Скельтиса выдохлась. Словно стельная корова, колыхала животом, мотала головой, но быстрее не двигалась. С нее клочьями валила пена. Потом она остановилась как вкопанная, покачнулась.
– Приехали! – Скельтис соскочил с кобылы, привязал ее к липке у дороги, а сам, ухватившись за мое стремя, крикнул: – Гони, уже недалеко!
Поехали крупной рысью, потом перешли на шаг, опять прибавили ходу, пока наконец за пригорком не показалась полоска леса и не выступили неподалеку от нее дома.
– Который?
– Самый дальний, – Йонас держался за грудь, никак не мог перевести дух.
Я пришпорил коня.
– Осторожно! Может, они еще не убрались! – догнал меня предостерегающий голос Скельтиса, но я уже ни на что не обращал внимания.
Сорвал с плеча автомат и помчался галопом. Перед самым домом огромный черный пес кинулся коню в ноги. Конь шарахнулся в сторону, а я, взмахнув руками и едва не выронив автомат, вылетел из седла. От удара о землю автомат выстрелил. Кривясь от боли, я вскочил и приготовился защищаться, но сразу же понял дурацкое недоразумение и неверной походкой пошел к двери. Порог перешагнуть я не решался. Скельтис тоже не шел внутрь, он, как сумасшедший, крестился и припадал головой к стене. Немного поодаль, возле угла дома, у окна, стоял, вцепившись в доски, Шкема.
– Подлецы, людоеды! – стонал он.
Наконец Скельтис подошел к Шкеме, поднес ему к носу зажженную тряпку и, поглаживая Леопольдаса по спине, уговаривал:
– Все равно нужно войти, все равно нужно…
– Дай и мне, – попросил я Йонаса и долго втягивал острый, едкий дым, пока не закружилась голова. Потом вошел.
Стены просторной комнаты были продырявлены пулями, обрызганы кровью. У стен лежали трупы. Петрикене, крупная женщина, обхватив руками грудного ребенка, навалилась на него всем телом. Широкоплечий Петрикас, ее муж, и двое стариков были скручены колючей проволокой. А дальше лежали дети… Дети, дети, дети – один за другим все дети матери-героини. Орден, торжественно врученный Петрикене несколько дней назад, убийцы засунули ей в рот.
Меня стали корежить конвульсии. Не осознавая, что делаю, я припал к кадке и начал лихорадочно стрелять, поводя автоматом. Кинувшийся сзади Скельтис прижал меня к полу:
– Своих перестреляешь, лейтенант!
Перед глазами мелькали бумажные цветы на фотографии Петрикасов, брусничные веточки на стульях, белая скатерть, покрывавшая праздничный стол, искаженные лица мертвых… Все кружилось и вертелось, потом внезапно куда-то пропало, голова вдруг стала пустой-препустой и от малейшего движения звенела. В глазах рябило. Вдруг я почувствовал, что под кадкой, на которую я опирался, что-то шевелится. Я подскочил, как от выстрела, и ногой перевернул кадку. На полу скорчился четырехлетний ребенок. Мальчик.
– Дяденька, я еще не убитый, – серьезно сказал он.
Мне казалось, что я схожу с ума.
– Поехали! – У меня было такое чувство, что я готов был зубами перегрызть горло. – По коням!
– Лейтенант, нужно собаку взять! Она всегда за конем бегала.
– Бери и поехали!
– И прибрать тут нужно!
– Прибирай и поехали!
Йонас привел нескольких женщин, соседок.
– Обмойте…
– Боимся.
– Мертвых?
– Нет…
– Хоть маленького доглядите…
Охая и причитая, соседки разожгли огонь, поставили воду.
А мы стали собираться в путь по свежим еще следам пароконной телеги. Скельтис схватил винтовку, пошептал что-то и, похлопывая по бедру рукой, пошел к собаке.
– Сабалас, Сабалас, прозевал ты хозяев своих. Оба прозевали. Ты хоть привязан был, а кто мне простит!
Собака словно понимала что: вскинула морду и завыла.
– Кончай, а то пристрелю ее, – не выдержал я.
Скельтис отомкнул цепь и повел собаку. Сначала она кинулась к дому, потом в кусты, а когда выбралась на полевую тропку, уткнула морду в землю и пустилась по конному следу. На полдороге нас нагнала машина с шестью народными защитниками.
– Куда?
– Совхоз в Бурбишкяй ночью подожгли.
На дороге след затерялся, но Сабалас все бежал и бежал, нетерпеливо натягивая цепь.
– Не уйти им далеко. – Ребята, поснимав шинели, мчались вслед за Скельтисом.
Бешеная гонка длилась около двадцати километров. Мокрые от пота, петляли мы по извилистым лесным дорожкам и тропинкам, пока не вышли на большую поляну, окруженную старыми, разросшимися елями. У вросшей в землю хатенки с винтовкой наперевес стоял бандит-караульный.
– Обойти! – приказал я тихо. – Со стороны склона оставить проход, пусть бегут, легче бить будет.
Ребята, пригибаясь, выполнили приказ. Внезапно Сабалас рванулся и, вырвав из рук Йонаса цепь, метнулся к шагавшему вдоль хатенки мужчине. Тот не успел даже вскинуть винтовку, как очутился под Сабаласом.
– А ну дай огня! – крикнул я пулеметчику и тут только вспомнил о правилах. – Сдавайтесь, дом окружен!
В ответ хлопнул выстрел.
Не пригибаясь, я кричал:
– Если есть в доме женщины, дети или больные, пусть выходят!
Вторым выстрелом с меня сбило фуражку.
– Ждем три минуты!
Уже была на исходе последняя минута, когда из двери выбежала старуха и две босоногие девочки. Их провожали выстрелы.
– Скельтис, по крыше зажигательными!
Крыша задымилась, заплескался огонь. Выстрелы из дома участились, стали нервными, торопливыми. Каждое окно плевалось огнем. А крыша все разгоралась. Ветер раздувал огонь, солома пылала, горящие клоки отрывались от крыши и летели с треском по сторонам.
– Готовьсь!
В окно пробовали выскочить несколько бандитов, но земли коснулись мертвыми.
Перестрелка долго не утихала. Что не удалось нам, то сделал огонь: крыша с треском провалилась. В огромном столбе искр в небо взлетели щепки, головешки. Горящие обломки упали на крышу хлева. Ребята кинулись гасить.
– Назад!
– Это уж шиш тебе! – заартачился Скельтис и, взобравшись на конек крыши, принялся сбивать огонь мешком. В хлеву мычала корова, визжали свиньи, ржали и били копытами лошади.
Кое-как ребята отстояли хлев. Внутри увидели пароконку Петрикасов, груженную всяким скарбом и припасами.
У пожарища лежали шесть трупов. Столько же, по моим расчетам, должно было остаться в огне. На всякий случай стал допрашивать старуху:
– Сколько их было?
– Десять.
– Откуда знаешь?
– Просили десять стаканов.
– Кто из них старший?
– Мне почем знать.
– А ты приглядись хорошенько.
Старуха подходила к каждому, наклонялась и что-то шептала. Я прислушался.
– Слава богу, этот уже не придет… Господь милостив, не будешь больше терзать, – такой молитвой провожала старуха души воинов королевства Витаутаса.
Стало жаль ее, и я как можно мягче посочувствовал.
– Помучились вы с этими негодяями.
– Что уж, – ответила она, наклоняясь над последним бандитом.
– Видала, сколько головорезов уложили?
– Нашел чем хвалиться…
– Где хозяин? – Я опять стал официальным.
– В прошлом году господь бог прибрал.
– Бандит?
– Безземельный.
– А жена?
– Схоронилась где-то.
Ребята осмотрели каждый уголок, но никого больше не нашли. Под конец старуха показала Скельтису прикрытую дерном яму, вырытую рядом с домом. В ней лежала молодая женщина. Она была без сознания – угорела. Счастье, что яма была с подветренной стороны, а то бы вовсе задохнулась. Еле-еле привели в чувство, но добиться от нее ничего не удалось.
– А еще где можно спрятаться?
– В погребе, – ответила старуха, хлопотавшая около обессилевшей невестки.
В погребе было полно воды. В воде плавали щепки, бочки, спинка кровати. В углу торчало ведро.
– Нет никого, – захлопнул я дверцу и только тогда подумал: «А почему ведро не утонуло?» Еще раз пристальнее вгляделся и увидел, что дно у ведра пробито.
– А ну снимай шлем! – Я вскинул автомат. – Живее!
Напялив на голову ведро, в воде стоял человек. Подняв руки, он выбрался на свет и долго моргал, глядя на солнце. На поясе у него болталась граната.
– Он самый, – узнала старуха.
– Кто?
– Кого вы спрашивали.
Ребята окружили пленного.
– Пускунигис! – узнал бандита Скельтис. – Вот где ты!… – Размахнувшись, Йонас ударил его в зубы. Бандит свалился.
– Ребята, нельзя! Назад! – Я видел, что мои приказы бессильны, все равно они прикончат бандита у меня на глазах. – Стрелять буду! – Я выстрелил вверх.
– Господи боже мой, лейтенант! – Шкема отстранил мой автомат. – Да он, вампир, детей убивал!
Я встал между ними и Пускунигисом. Бандит поднялся, пошатываясь, обхватил руками голову и прошепелявил беззубым ртом:
– Не имеете права.
Во мне что-то оборвалось.
– Не имею права?!.. – Я сунул ему автомат в лицо. – Не имею?!
– Не имеете права, – повторил бандит. Знал, гад, наши законы.
– Беги! – приказал я. – Беги!
Подняв руки, Пускунигис озирался, ничего не понимая.
– Убирайся, мать твою… А то на месте! – Я ударил его в живот, и бандит затрусил тяжелой рысцой.
Вскинув автомат, я, не целясь, дал очередь. Выстрелил и Скельтис. Пускунигис обмяк и свалился…
Мы готовились в обратный путь. Успокоили плачущих женщин, помогли им устроиться в амбаре и стали запрягать лошадей. Внезапно с той стороны, где лежал Пускунигис, раздался оглушительный взрыв. Рядом с ним вздыбилась земля и задымилась трава.
«Не добили гада. Гранату прозевали…» Нам со Скельтисом стало неловко глядеть друг на друга».
9
Альгису ни о чем не хочется думать. Стоит, смотрит на алеющее небо, но ничего не видит. Перед глазами мелькают картины прошлого, проносятся в неверном фиолетовом рассвете и исчезают…
…Он дома. После первых объятий наступают будни. Он у всех в ногах, ни к чему не может приспособиться, а через несколько дней уже подобен лишнему человеку.
Потом ходьба по разным учреждениям за пособием по болезни. Выясняется, что платить должно учреждение, где он работал, когда ранило. Больше того, оказывается, он не наемный, он доброволец.
Альгис видит себя, усталого, со стертыми ногами. Стоит перед матерью и огорченно показывает ей развалившиеся сапоги…
– Сапог и тех не могут выдать, – сокрушается мать.
Он не спорит. Прекрасно понимает: мама – вся в заботах о еде. Ей все кажется простым и несложным: нет крупы, очереди в городе – виновата власть. А старик и мальчишка – горячие защитники этой власти. Вот и мылит она обоим голову при каждом случае.
И так изо дня в день. Потом первый проблеск. Пришел Накутис, поговорил о погоде, рассказал о заграничных новостях и словно невзначай положил на стол несколько квитанций.
– Нехорошо получилось, господин Бичюс… Может, не будем ссориться.
– Это мужской разговор, – Альгис засовывает квитанции в карман и пьет принесенную Накутисом водку. – А то справки… Немцам я служу, что ли?
– Таких нужно строже держать, – говорит после ухода соседа отец. – Пусть знает, что заступник приехал. – Эти слова вмиг разрушили ту стену, которая возникла между Альгисом и домашними из-за горячей выходки у Накутисов.
Снова картины: по железнодорожной насыпи весело шагают Будрис, Машалас, Лягас и Багдонас. Они поют задорную песню и после каждого куплета кричат:
– Практика без науки слепа, а наука без практики – глуха!
– Здорово, солдаты! – приветствует Альгис вооруженных лопатами товарищей. – Куда направляетесь?
– Удобрения грузить. Деньжат надобно позарез.
– Да ведь ночь на носу.
– Днем над нами наука висит.
– Примите и меня.
И всю ночь они кидают в небольшое оконце под крышей вагона тяжелые лопаты суперфосфата. В едкой пыли трудно дышать. До крови натерты еще слабые после болезни, отвыкшие от работы руки. Под утро совсем обессилел. Размахнувшись грабаркой, не удержался и упал. Как ни стискивает зубы, собраться с силами не может.
– Отдохни, Альгис, – просит его Багдонас. – На кой черт тебе деньги, если протянешь ноги.
– Они не мне нужны.
– А мы тебя и не просим бездельничать: подмети, убери с рельсов, все равно кому-то придется эту работу сделать.
И он соглашается. Вылезает из вагона, садится на платформу покурить. Да так и засыпает там. Проснувшись, видит, что лежит в вагоне на подостланных пальто. Товарищи улыбаются.
– Не хотели будить, – объясняет Будрис.
Машалас пробует курить, старается не кашлять, но дым раздирает легкие. Посиневший от натуги, хвалит папиросу:
– Экстра табачок.
Багдонас вернулся со станции с заработком.
– Держи, – протягивает он Альгису.
– Почему так много? Ведь это половина всего заработка.
– Не твое дело, – смеется Багдонас. – Решили большинством голосов.
– Я не голосовал, – пытается вставить Лягас.
– Тоже мне голос! – злится Будрис.
– Ну-ну, без насилия! – грозится суховатым пальцем Багдонас и выталкивает Лягаса из вагона. – Беда с этой несоюзной молодежью, намучаешься, пока втолкуешь, что пальцы не только к себе гнутся.
С полученными деньгами идет Альгис на базар. И вот, нагруженный хлебом, салом, медом и домашним вином, еле волоча ноги, входит в дом и кричит во все горло:
– Мама, получай подарок от советской власти!
Мать выходит из другой комнаты заплаканная и не смотрит на покупки.
– Мама, это тебе… – нерешительно повторяет он.
– Отец… помирает…
Руки опускаются. Валится еда на пол. Альгис бежит в комнату. Взгляд отца приковался к потолку. Грудь едва приметно вздымается…
Больше думать об этом Альгис не может. Сон вдруг как рукой сняло.
«До последней минуты он не терял рассудка, старался хотя бы добрым словом помочь мне.
– Ты вытянешь, сын. И хорошо, что ты такой.
– Что ты, отец! – Бросился на колени, припал к кровати.
– Не мешай. Мне уже немного осталось. И слез не распускай. Человек с рожденья знает, что этим кончится. И беда, если человека только слезами провожают. Присматривай за домом… И почисть ботинки. Лучше, чтобы мать не знала, откуда у тебя покупки… – Наш священный мужской уговор продолжал действовать.
Я не мог стронуться с места. Какое-то странное ощущение, словно луком глаза натерты, – все щипало и щипало; на руку отца упало несколько горячих слез. Он погрозил пальцем и сказал:
– Не надо. И помни: если человек не может заработать на хлеб днем, то к черту такую работу и такого человека.
На следующее утро отец умер. Долго сжимал он стынущими пальцами мою руку и перед концом успел еще спросить:
– Много вас таких упрямых?
– Немало.
– И в наше время было не меньше. Дай вам бог… – Он знал, что всего не успеет сказать, поэтому и не старался. Все его желания и надежды давно уже были у меня в крови.
– В жизни можно многое сделать, если не надорвешься, – я обдумывал его слова и не сразу понял, почему за моей спиной закричала, забилась мать».
Альгис провел по лицу рукой, отгоняя от себя тени прошлого. Взглянув в окно, он первым в Пуренпевяй увидел алый край поднимающегося солнца.
УТРО
1
«Кажется, довольно я уже знал себя. Все остальное – прах. Перегорю, дунет ветерок – и не останется даже воспоминаний. А когда-то я взывал: не нужно мне милостей! Никому не позволю жалеть себя! – Арунасу казалось, что он кричит во весь голос. – Откуда во мне эта гордость? Что я сделал людям хорошего? Кому облегчил жизнь? Одним только могу гордиться – искренним презрением к ничтожеству, чванству и к самому себе. А так хотелось общения с настоящими людьми, помериться с ними силой. Не хочу, чтобы жизнь прошла, как длинная, скучная пьеса…
Как мне надоела раздвоенность! Надоело смотреть на чинуш, которые думают одно, делают другое, а говорят третье. Не люди, а кусты какие-то, снаружи пугающие и колкие, а внутри – водянистые, размякшие и горькие.
В таком настроении встретил я прошлые Октябрьские праздники. Предстояло дежурить, но вмешался родитель, позвонил Намаюнасу и выторговал мне отпуск. С собой я потащил Шкеменка. Он все еще дулся из-за Домицеле, и от него можно было ждать любого свинства. Требовалось мириться. Дома мы изрядно выпили. На празднике присутствовали моя соломенная теща и ее дочь. Оля все время прятала руки, стеснялась показать мозоли. Она работала на фабрике. Генерал сдержал слово и не давал ей денег даже на чулки.
Утром голова шумела, как примус. Во рту – будто кони стояли. И дрожь в коленках. Выпили мы со Шкеменком по нескольку стопок и немного ожили. Я сел бриться. Тут зазвонил телефон. Трубку снял старик.
– Да. Что? Ночью? Не может быть! Говоришь, у всех важных учреждений? Ну, сволочи! Еще не сообщал? И не сообщай, пока не выясним. – Он хотел было положить трубку, но вспомнил о чем-то: – Погоди. А ты не мог бы поручить эту работу моему сыну? Намаюнас рассердится? Как бы мы сами на него не рассердились. Могу я своего ребенка хоть в праздник видеть дома? Погостит и для вас полезное сделает. Ну, спасибо.
Через несколько часов начальник уездного управления вызвал меня и поручил выяснить, кто в местечке залил серной кислотой вывешенные на исполкоме флаги и обрызгал чернилами портреты вождей. Я, конечно, попросил, чтобы мне в помощники оставили Леопольдаса. Майор только махнул рукой.
На месте почти ничего установить не удалось: красные флаги выглядели так, будто в них заворачивали головешки. Около забрызганных фиолетовыми чернилами портретов мы нашли кое-что поважнее: испачканные чернилами яичные скорлупки. Выпив содержимое яйца, мерзавцы наполняли скорлупу чернилами, залепляли дырки воском и швыряли эти «бомбы» в портреты. Около одного учреждения была наклеена антисоветская листовка. Шкема быстро соскреб ее ножом.
– Вот жижа навозная! – Он был страшно бледным и взволнованным.
– Надо было снять осторожно, как вещественное доказательство.
– Галиматья всякая, товарищ лейтенант!
О результатах я доложил начальнику:
– Средства студенческие, работа гимназическая.
– С гимназии и начинайте, – приказал он мне.
Шкема не мог успокоиться всю ночь. Курил, вставал, писал, рвал написанное и опять писал. Наконец признался:
– Я знаю, чьих рук это дело.
– Пока помолчи. Дай мне самому поработать, потом скажешь.
Я напустил на себя важность, хотя задание было более чем простым.
В химическом кабинете школы не осталось ни капли серной кислоты. Перед самым праздником несколько гимназистов покупали чернила. У учителя черчения кто-то стащил лист ватмана…
На следующее утро я уже допрашивал в отцовском кабинете двух гимназистов. Руки они так и не смогли отмыть от чернил. Родители их ходили под окнами – ждали результатов допроса.
– Кто еще? – спрашивал я обоих вместе и каждого в отдельности. – Еще кто?
Парни разнюнились и стали объяснять, что клятва не позволяет им выдать товарищей. И почему-то поглядывали на Шкему. Он тоже как-то странно мялся.
– Кому клятву давали? – Я делал вид, что не замечаю их переглядывания.
– Друг другу.
– Значит, у вас организация?
– Нет, что вы!
– Так за каким же чертом вы клятву давали?
– Так интереснее.
– Цели организации?
– Мы за Литву…
– За какую?
Парни пожимали плечами. Наверное, окончательно еще не сговорились, как себя вести.
– Название!
– Нет никакого названия.
– Название! – Я еще раз стукнул кулаком по столу.
– «Юная гвардия».
– А Шкема ваш командир?
Парнишки покраснели, стали отказываться, божиться, что это неправда. Командира они еще не выбирали, не нашлось подходящей кандидатуры.
– Я с ними вместе учился, – объяснил Шкема, не поднимая головы.
Мне пришло в голову поручить дальнейший допрос Шкеме. Я вышел, обошел здание и остановился под окном покурить. Через отворенную форточку было слышно все, что говорилось в комнате. Некоторое время они толковали о всяких незначительных мелочах. Потом Леопольдас начал их ругать:
– Какого черта надо было вам, ослы вы такие, втягивать меня в эту кашу? Для чего вы в листовку мое стихотворение вписали?
– Мы не знали. Нам Димша дал.
Потом пареньки стали хныкать, просить Леопольдаса помочь выпутаться из этой истории:
– Мы же ничего плохого не думали. Хотели поводить милицию за нос, только и всего. Помоги. Будь человеком. До смерти не забудем…
– Вы уже отблагодарили…
– Прости нас. Только помоги!
– Кто вас научил чернила в яичную скорлупу наливать?
– Никто не учил. Историк рассказывал, как в царские времена делали.
– Ну вот, еще и учителя втяните, потом и на своих родителей натравите. Слюнтяи! Сколько вас было?
– Восемь… Но мы больше всех…
– Учитель знает?
– Мы не такие дураки, – ответил один, а второй возразил:
– Знает, наверное. Он нам пальцем погрозил, когда мы шли сюда.
– Кто организовал?
– Димша.
– И вы приняли этого фашиста?! Или не знаете, что его брат был в отряде Патримпаса и неделю назад окончил свою карьеру на базарной площади в Дегесяй.
Гимназисты молчали. Пошептались о чем-то и признались:
– Леопольдас, нас Димша стрелять учит. У него настоящий наган есть.
– С кем связались! Его брат с Пускунигисом всю семью Петрикасов перестреляли. Только за то, что мать у них – героиня.
– Не может быть!
– Я сам их поймал.
– И детей?
– И стариков. Всех, В газетах ведь писали.
– Мы думали – попугать хотят.
– Если хотите выкарабкаться, не болтайте всякую ерунду, не трепитесь о клятве и о группе. Скажите – Димша заставил, наганом грозил. Этого иуду не стоит жалеть, – наставлял Шкема. – Ведь он при немцах, Стракшис, твою сестру гестапо выдал?
– Я не забыл об этом.
– Не забыл, а ходишь к нему стрелять учиться. Литовцев бить собираешься?
– И вы не по воронам стреляете.
– Враги из вас пустяковые, а друзья – дерьмовые. Только боюсь, чтобы лейтенант из вас контрреволюционеров не сделал. Хотя вы просто дураки.
– Вот мерзавец! – ругнулся я сквозь зубы, но, по правде говоря, мне нравилось поведение Шкемы. Твердый парень.
Когда я вернулся, Леопольдас совершенно искренне рассказал, что он в школе тоже принадлежал к «гвардии», что писал стихи, но считает теперь все это детской игрой, мальчишеством. А сейчас к ребятам примазался Димша, гестаповский последыш. Леопольдас несмело тронул меня за рукав и смущенно попросил:
– Товарищ лейтенант, помогите этим паренькам. Вы же понимаете, что они просто дураки. Когда до ума дойдут – сколько пользы могут принести родине через несколько лет!
– Ослы-то они ослы, но почему-то чернила не себе на голову лили.
– Товарищ Гайгалас, я вам, как брату, признаюсь: я сам сомневался. В комсомол вступил, только когда сестра спуталась с этим бандитом. Я очень хотел учиться. Но отец дрожал за свое хозяйство и заставил меня вступить в народные защитники. Старшего брата он пробовал в банду отправить, да тот не послушался и подался в Россию. Я долго не мог решиться, колебался. Но когда увидел, что эти подлецы сделали с Петрикасами, понял: мое место – с вами. А что эти сопляки видели? Вся их жизнь – буржуазная школа, немецкая оккупация да гимназия теперь. Независимая Литва кажется им раем…
– Литве нашей не быть ни коричневой, ни красной, – продекламировал я строки из стихотворения в листовке.
– Меня так учили.
– А Димша?
– Садист. Но вот Стракшис – талант. Как он играет, послушали бы! Как рисует! Помогите ему. Он мой товарищ. Мы вместе давали клятву: накапали крови в стакан с водой и выпили, стали кровными братьями. Клялись любить Литву, но мы не умели разделять ее на социалистическую и буржуазную. Для нас она была единственной. Только в отряде я узнал все это. А они? Вот посмотрите – придет их время, и они не хуже нас с вами будут бороться за новую Литву, за социализм, дайте им только время одуматься, понять, что творится вокруг…
– А почему ты о себе не просишь?
Он смешался, испугался своей откровенности, но, поняв, что деваться ему некуда, ответил:
– Потому что теперь я знал бы, в чем виноват. А они будут считать себя мучениками. Неужели вы не понимаете, что именно этого хотят и Димша, и Скейвис, и другие подобные им?
От его слов я окончательно размяк и пообещал:
– Вот тебе моя рука.
– Значит, поможете?
– Конечно, ведь дело веду я.
Во время обыска у Димши мы нашли под матрацем новый «вальтер», патроны и самодельный шрифт. Я решил и Димшу оставить наедине со Шкемой, а сам стоял за дверью. У меня сохранилось еще какое-то недоверие к Леопольдасу. Они сидели друг против друга, и ни один не хотел начинать разговора первым.
– Тебе, мерзавец, мало Онуте Стракшайте? – наконец заговорил Шкема. – К этим молокососам прицепился?
– К вашим молокососам, товарищ стрибукас, – поправил его Димша.
– Почему мое стихотворение оказалось в листовке?
– Приказ. У нас думают, что ты еще не совсем продался. – Димша поднялся и вполголоса произнес: – Будь литовцем…
– Патриот выискался! Вот наложишь в штаны, так быстро все из головы вылетит.
Последовал громкий звук пощечины.
– Не воображай, что если ты стриб, так до тебя и добраться нельзя! Захочу, дневники твои мигом окажутся где следует.
– Опоздал. Я лейтенанту уже все рассказал.
– Предатель! Твои дневники у Бяржаса. Он велел сказать, что это твоя последняя тропка.
И опять возня. На этот раз Димша высвободился быстрее.
– Коммунистское отродье. Если хочешь, чтобы я молчал, освободи меня. Еще есть время, бежим вместе.
– В Лепнюнай, к Даукутене? Она ведь тоже получила орден материнской славы. И дети поменьше, так что никакого риска!..
– Ух ты, ирод проклятый!
– Ах так! И пусть тебя черти допрашивают!
Удар, второй, третий. На этот раз пришлось вмешаться. Открыв дверь, я увидел, что Димша стоит на четвереньках и пробует подняться, но Шкема снова и снова сбивает его на пол.
– Он мне предлагает к этой вонючей свинье Бяржасу в мясники идти! – возмущался Шкема.
Через две недели дело было закончено. На скамье подсудимых оказались восемь гимназистов и учитель истории. Обвинения им были предъявлены довольно тяжкие: активная антисоветская деятельность, нелегальная организация, подготовка к террору.
Шкема на суде должен был выступить и главным свидетелем и раскаявшимся обвиняемым. Но перед самым судом он прибежал ко мне бледный как смерть:
– Где же ваше слово, товарищ лейтенант? – Увидев в кресле моего отца, обратился к нему: – Неужели их так строго приговорят?
– Сами того добивались, на революцию замахнулись.
– Будьте же великодушны! – Шкема верил в магическую силу слов.
– В политике это непозволительная роскошь!
Леопольдас взглядом молил заступиться. Он был в отчаянии.
– Моя сестра вон что натворила, но ведь ее пощадили.
Отец усмехнулся. Он совершенно искренне изумлялся наивности Шкемы и по-дружески пояснил:
– Вот так народный защитник! Вам, молодой человек, пора знать, что охотник уточку жалеет, пока селезень в камышах.
Эти слова Шкему словно обухом по голове стукнули: он зачем-то порылся в карманах, что-то вытянул, потом засунул обратно, подтянул пояс, снова полез в карман…
– Тогда судите и меня! – Я уверен, что за стуком собственного сердца Шкема не слыхал своего голоса.
– Разъясни ему, Арунас, как комсомолец должен поступать с врагами народа!
Отец вышел. Я протянул Шкеме стакан с водой, но он не пил.
– Не обращай внимания, он в этих вопросах всегда был прямолинейным…
– Лейтенант! Лейтенант! – умолял Леопольдас.
Я не знал, куда глаза девать, но и признаться не мог, что начальник уездной госбезопасности, проверив собранный материал и прочитав мои выводы, схватился за голову:
– Никогда бы не подумал, что сын такого уважаемого человека может быть таким мягкотелым. У нас под носом бандиты пачкают портреты вождей, а ты пишешь, что это чуть ли не детские забавы. Почему только Димша? Абсурд! С сегодняшнего дня вы будете работать под моим наблюдением! Только ради вашего отца я воздерживаюсь от оргвыводов.
– Но ведь они не сознавали, что творят, – пробовал я возражать.
– Лейтенант, где ваша бдительность?! Каждый из этих мерзавцев более сознательный, чем мы с вами, вместе взятые, а вы пишете – несознательные действия!
– Но следует ведь учитывать обстоятельства…
– Никаких «но»! Это дело должно зазвучать так, чтобы другим неповадно было.
– Но учитель, он-то в чем виноват?
– А в том, что знал и не сообщил.
Что я мог тогда ответить Шкеме?
– Не надо нервничать. Разве я мог предвидеть, что меня отстранят от дела.
Шкема сидел на скамейке сгорбившись и обеими руками тер колени. Мне было жаль его.
– Что мне теперь делать? Куда обращаться?
