Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"
Автор книги: Витаутас Петкявичюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
– Почему поставки не выполняешь? – начал я переговоры.
– Успею. Есце не обмолоцено.
– Мы берем только в счет поставок.
– И хоросо делаете.
– Что вы можете дать?
– Ницего. Сам восемь ртов кормлю. – Шесть «ртов» за спиной старика подпирали стены и искоса поглядывали на нас. Время от времени они, не выдержав штучек Кашеты, отвернувшись, прыскали в кулак. Затем снова поворачивались к нам, изображая достойных и неприступных хозяек. Еще два «рта» – правда беззубые – спокойно спали в колыбели, покрытой марлей.
– Трофейные, заграничной марки, – повел рукой в их сторону Цильцюс, а его глаза смотрели на нас, как бы спрашивая: «Ну, кто же кому должен помогать?»
– Что выписывать? – вынув листки, спокойно спросил я.
– Ницего! – рассердился старик. – А сесть девок и двух байстрюков растить – это, мозет, сказесь, не повинность? Такие поставки – за целый век не выполнис.
– Айюшки, папаня, скажешь тоже – не выполнишь! – подала голос старшая.
– Зато дров не покупаешь! – вставил Кашета. – Зятья, к девкам идучи, по палке принесут – от собак отбиваться – вот тебе за несколько вечеров и воз готов.
– Цтоб вас разорвало, горлодеры собацьи! – выругался Цильцюс. – А когда зена понадобится, будете морду воротить: и приданого мало, и постели нет, и не одета, и не уцена…
– Айюшки, так уж ты и учишь, – снова вмешалась старшая.
– Цыц! Зато зрать даю.
– Не маленькие, сами едим, – поддержала сестру одна из девушек, такая же толстокосая, но потоньше и подвижнее.
«Эх, слабоваты у тебя тылы, Цильцюс», – подумал я и поднажал:
– Как хочешь: не дашь теперь, потом сам в волость повезешь. Тебе, видно, лошадей девать некуда. Пошли, ребята!
Грохнул гром, дождь захлюпал еще сильнее.
– Так сколько зе? – передумал Цильцюс.
– Много не возьмем. Мешок муки и несколько мешков картошки.
Хозяин, видимо, ждал, что попросим больше. Он расплылся и предложил:
– Ставлю магарыц.
Шкема заиграл марш на гребенке. Скельтис на ложках вторил ему. А Кашета с Крейвулисом пустились в пляс. Эта пара и бревно могла рассмешить. Вообразите саженного роста, тощую изогнувшуюся девицу, обутую в тупорылые немецкие сапоги, наряженную в куцую, вылезающую из-под ремня гимнастерку, поджавшую под себя коренастого, кривоногого, краснощекого кавалера! И хотя бы разочек улыбнулись танцоры. Нет, мечтательно положив подбородок на всклокоченную голову Кястаса, томно изогнувшись, лукаво опустив длинные рыжие ресницы, изображавший девицу Кашета вертел задом и выделывал ногами такие выкрутасы, что шесть сестриц прямо-таки заходились смехом, мальчишек разбудили.
– Ах, дорогой Кясталис, кабы выпрямил тебе кто-нибудь ноги, был бы ты как раз под стать, – Кашета выкидывал такие коленца, что все слезно плакали от смеха.
Вдруг танцоры разошлись и похватали дочек хозяина. Натанцевавшись, вышли во двор покурить.
– Видишь, Цильцюс, сколько я тебе зятьев привез.
– Как не видеть! В амбар лезть все вы зятья, а к алтарю – исци ветра в поле.
– Сам виноват. Надо уметь зятьев принимать.
– Конецно, девки – не политика, – гнул свое старик. – Из-за девок в тюрьму не угодис. Да только я и таким бы головы отрывал…
И так целый день по деревням: где уговорами, где шутками, а кое-где и обысками, пока не доехали до Ожкабуджяй. Там дождя как не бывало. Несколько капель упало, пыль слегка на дороге прибило, словно святой водой покропили.
Вдруг посланный вперед Скельтис плюхнулся на землю и подал знак остановиться. Ребята, пригибаясь, побежали к Йонасу. Помчался и я. Невдалеке от леса виднелась красивая усадьба. Возле дома расхаживал вооруженный мужчина. Видны были несколько винтовок, прислоненных к стене. В бинокль можно было пересчитать у этого вояки пуговицы на брюхе. На гумне жужжала молотилка. По манежу кружили лошади.
– Что делать будем? – спросил Йонас.
– Пусть Кашета с пулеметом проберется вон за тот пригорок, а мы – с боков. Беру на себя часового с винтовками, а вы – другую сторону. Только гляди, Вилюс, никого в нашу сторону из гумна не пускай.
На этот раз я уже не боялся. Подполз к последнему кусту, встал и кинулся бежать к усадьбе. Застрочил «бронюкас» Кашеты. У гумна заметались люди и сразу же исчезли. Я увидел их опять уже неподалеку от леса. Мужики бежали впереди, женщины за ними. Мы перестали стрелять – не палить же по женщинам. В доме остался только тугой на ухо, подслеповатый старик.
– Почему ваши убежали?
– Жить хотят.
– Почему бандитов поддерживаете?
– Жить хотим.
– Почему нам не сообщаете?
– Жить надо, – словно попугай, старик повторял одни и те же слова, глядел на нас угасшими гноящимися глазами и угодливо улыбался. Наше оружие заставляло старика быть не по годам гибким и услужливым. Я это понимал и кусал губы.
– Сами убежали, а тебя, старика, оставили богатство охранять?
– Все мое богатство – шесть досок. – По щекам старика покатились слезинки, но он еще пытался выдавить улыбку: – Может, березового соку подать?
Мы осмотрели усадьбу. На гумне молчала подавившаяся соломой молотилка. На току понуро качали головами лошади. В снопах торчали вилы. В комнате – бидон с березовым соком, ведро самогона, яичница яиц, наверное, на сорок и две пары новеньких американских ботинок на красной подошве.
– Бандитская толока? – спросил Шкема. – Лесные на подмогу прибыли?
– Все теперь такие, – спокойно ответил старик.
– Поджечь змеиное гнездо! – Шкема оттолкнул старика, схватил со стены лампу и швырнул ее в оклеенную газетами стену. Опрокинул самогон и стал искать спички.
Я думал – он шутит. Но Леопольдас схватил кусок бумаги и поджег. Подняв руки, старик кинулся ему под ноги. Только тогда я очнулся. Вышиб у Шкемы из рук огонь и затоптал.
– Вон отсюда, идиот! – заорал я во всю глотку. – Вон, пока рожа цела.
В комнату вошел Крейвулис. Он принес полную пилотку яиц. Я поразился, увидев, как он их уплетает – как хорек. Мигнет старику, разинет рот, сунет яйцо, почавкает и выплюнет скорлупу…
Я и его, «хорька», попер из комнаты.
Потом мы со Скельтисом вписали в листок, что берем в счет поставок мешок муки, свеклу на борщ, шесть буханок хлеба, тридцать уже выпитых «хорьком» яиц, бидон с березовым соком, две пары американских ботинок, беконную свинью и… четыре винтовки. Пусть-ка с такой записью сунутся в волость сдавать квитанцию о выполнении поставок! Я нарочно вписал винтовки. С такими мы не церемонимся и теперь.
Во дворе Крейвулис, прикрепив к винтовке штык, отсчитал три шага и по всем правилам подал себе команду:
– Шты-ком ко-оли!
Свинья, даже не взвизгнув, испустила дух. Выпотрошив ее, мы вскинули тушу на подводу и уехали.
– Скажи своим, – предупредил на прощанье старика Скельтис, – чтобы перестали в прятки играть. Пусть не дожидаются, пока мы вторично приедем.
– Скажу, скажу! – Старик кинулся целовать ему руку. – Обязательно скажу, господа. И от себя еще добавлю…
В казарме я нашел вызов в школу. Ну и счастлив же я был! Сколько думал, сомневался, мучился, а тут – бац! – документ уже на столе. Значит, разобрались, где ложь и где правда. Ни на какие паскудные характеристики не посмотрели! Разве я не говорил этому слюнтяю, что там умные люди работают?! Вышло-таки по-моему. «А может, просто характеристика еще не дошла», – мучили меня сомнения.
Я помчался к Намаюнасу за советом.
– Может, не ехать?
– Я тебе не поеду! Обойдемся тут и без тебя. А тебе, морда ты щенячья, еще учиться и учиться. Маня, дай-ка водочки! Такое дело вспрыснуть надо!»
БЕЛАЯ ТЕНЬ
1
«Что же на самом деле побудило меня надеть шинель? Почему я стал офицером? С кем собирался воевать и кого защищать? – уже не впервые спрашивал себя Арунас и не находил ответа. – Прежде всего отряд добромила. Туда я попал, желая научиться искусству самбо. Потом… Нет, не из любви к чекистской работе, не из желания стать всесильным и всезнающим. Это было чувство самозащиты. Позже – желание воспротивиться воле отца, желание быть самостоятельным, независимым от его должности и имени.
И опять самозащита. Неужели это все? Нет, должно же еще что-то быть, должно…
Рая! Это ради нее я был готов на все. Нет, Рая ни при чем. Зависть. Ведь я во всем следовал примеру Альгиса, подражал ему. Но где же тогда я сам? Неужели меня нет? Остается только какое-то глупое упрямство и желание победить.
Просто глупейшее самолюбие. Нет и нет! Все это я выдумал от безделья. Вбил себе в голову. На самом деле все было иначе: мне всегда немного недоставало смелости. Ее-то я и решил приобрести в кружке самбо. Мне не хватало мужества – я думал помочь себе офицерским мундиром и погонами. Но ничего я не приобрел, ничем не помог себе. Не там искал, не за тем кидался. Все-то я делал только для собственного благополучия. Надеялся мундиром защититься от себя самого…
А долг? А комсомол?
Они просто сдерживали меня, не давали преждевременно сорваться, втиснули в рамки устава и дисциплины.
Раю же я полюбил только потому, что нашел в ней все, чего самому не хватало. Ничего я, наверное, с собой поделать не смогу. Человек всегда наделяет себя тем, чего ему больше всего недостает. Горбун в мыслях видит себя стройным, хромой – обязательно быстроногим, а я – красивым, добрым, мужественным.
Неужели мне всего этого не хватает?! Ведь зачатки добра есть в каждом. Важно только, под каким слоем самолюбия они скрыты. Неужели никто не поможет мне раз и навсегда разгрести эту грязь? Неужели будут пихать все глубже и глубже?
Нет, капитан Намаюнас, я хорошо знаю себя, очень хорошо, только до сих пор я страшился, не хотел так о себе думать. А теперь вот думаю и готов хлестать себя по роже. Но ведь не все и не всегда думали обо мне плохо. Есть люди, которые находят во мне что-то хорошее. Домицеле в тот раз сказала:
– А может, и хорошо, что все случилось именно так? Может быть, необходимо было увидеть весь ужас человеческих страданий? В кого бы я превратилась, если бы все шло хорошо? Что сделали бы из меня эти негодяи? Кем бы я стала, если бы не встретила вас? – Она не сказала – тебя, но смотрела на меня так серьезно, с такой преданностью, что я не выдержал: крепко пожал ей руку и поцеловал. От всего сердца!
Так уж вышло – я остался на день, а пробыл целую неделю. Семья Шкемы ублажала меня, как ксендза. В постель блинчики подавали, но я не позволял за собой ухаживать: вставал вместе со всеми, учился косить, лущил с Домицеле горох, ловил рыбу.
Интересно, почему человеку на холоде больше всего вспоминается, как ходил он босиком по жнивью, как, обливаясь потом, клал прокос за прокосом и остужал разгоряченные мускулы в родниковой речушке, такой холодной, что ломило тело?
– Хорошие теперь времена и люди хорошие, – угощал меня на прокосном лугу домашним табаком Шкема. – Раньше, хоть все глаза прогляди, ни за что не увидел бы сына начальника уезда с косой в руке… Да…
В последний день мы с Домицеле пошли на речку: я удил, она пониже полоскала пеленки. Тогда мне хотелось быть хорошим крестьянином и иметь такую вот красивую, заботливую жену. Рыба не клевала.
– Ну, последний заброс. На твое счастье, – пошутил я и поймал испуганного вислоусого сома. Вытащил его, словно старую калошу из ила, и понес Домицеле.
Она завизжала и кинулась наутек. Я гнался за ней с рыбиной в руке. Домицеле споткнулась, упала, и я с разбегу свалился на нее… Обнял, но так и не засунул холодную рыбину за шиворот, как собирался. Только удивился красоте Домицеле: отросшие золотистые волосы, лучистые глаза, разгоряченное лицо. Я сел и растерянно сказал:
– Ты очень хорошая.
– Нет, Арунас, я очень плохая. У меня даже нет права равняться с вами, ведь я еще ничего не сделала, чтобы искупить свою вину.
– Тебе ничего и не надо делать. Тебе просто не посчастливилось, вот и все.
Она грустно покачала головой и сказала:
– Счастья человек сам должен добиваться.
– Я об этом не думал.
– А я по ночам не сплю и все думаю, думаю. Иногда мне кажется, что человек несчастен лишь постольку, поскольку он сам так думает. А иногда уверена, что другие повинны во всех моих бедах. Все условно: то, что я раньше считала счастьем, я теперь ненавижу, а то, против чего решилась бороться, теперь влечет меня магнитом. Не угнаться мне мыслями за жизнью.
– Жалуйся, все равно не поверю, – я продолжал шутить, не хотел разговаривать серьезно.
– Я не жалуюсь. Там, в Сибири, я познакомилась с одной очень интересной женщиной. Однажды она сказала мне: «Человек не имеет права жаловаться на жизнь, потому что природа дала ему все, чтобы он мог устроить эту жизнь так, как ему хочется. Только курица может охаивать воду, не умея плавать. А человек? Ему, властелину природы, не пристало хныкать. Он должен бороться, учиться и бороться». Такому человеку я могла бы поверить, даже если бы негодяи смешали его с землей.
– А мне поверила бы?
– Не знаю. Я боюсь этой слишком скороспелой нашей дружбы. Она ничем не испытана и ни на чем не основана. Даже не заслужена. Она может увянуть, стать горькой, как недозрелый плод. И потому, Арунас, я еще не верю в нее.
– Глупая ты, вот и все, – обиделся я, как гимназистик.
– Может быть, – она не сердилась. – Я просто боюсь снова разочароваться. Я не имею права, сын не разрешает. Не позволяете вы, комсомольцы, и те замурзанные детишки из Пуренпевяй, у которых глаза сверкают, когда рассказываешь им о лесных и автоматах. Я должна им помочь, завоевать их уважение и любовь. И нашу с тобой дружбу должна завоевать и… тебя.
– Я и так тебя любить буду.
– Не нужно дразнить судьбу. Она и без того слишком щедра ко мне. Люди иногда всю жизнь хорошего друга завоевывают. Не будем спешить, Арунас.
Что мне оставалось? Я снова горячо поцеловал ее руку. Как родной сестре. Домицеле не бросалась словами: согласившись присоединиться к поединку за нового человеке, она надела шинель, как настоящий солдат, и теперь сидит у детской кроватки и ждет огня, который вызвала на себя…
А я? Чего я здесь сижу? Охочусь за третьей звездочкой на погонах? Эх, Арунас, Арунас, на отца злишься, а сам все до последней крохи у него перенял и даже превзошел его. Да, слишком много в тебе чужой закваски и ни капельки своего.
Пока я гостил у Шкемы, старик поднял на ноги весь уезд. Домой меня сопровождал отряд народных защитников. Старик не осмелился сам выехать в Пуренпевяй, он ждал в своей «эмке» в Дегесяй. Но первым проповедь развел Альгис.
– Подзадержался малость? – подмигнул он мне.
– И ты бы засиделся. Не девка – мечта.
– Значит, ту, ресторанную, из рабочих, теперь побоку?
Я мог, конечно, объяснить ему все серьезно, мог обернуть все в шутку, но мне пришло в голову разыграть прожженного донжуана:
– Та – для праздников, а эта – курортная; представляешь, деревенская идиллия: сало, дежки со сметаной, блинчики в масле, мягкая постель, не уснуть от любви…
– Так уж и прыгали вокруг тебя, поверю я, как же, – хмыкнул Альгис. – Домицеле не из таких.
– Может, думаешь, что мы с ней в обнимку четки перебирали или устав комсомола изучали?
– Не трепись. Она – мать.
– Мать, да не моя!
Альгис вспыхнул и почему-то разозлился:
– Тебе бы коновалом работать, со скотиной дело иметь.
– А человек кто? По-научному – мыслящее животное. Хотя таким Шкемам до неандертальцев куда ближе, чем до современных людей. Там еще одна соломенная вдова есть – Анеле. Огонь… – Я почувствовал, что вылетаю из повозки: чьи-то тяжелые и цепкие руки бросили меня на землю.
– Ах ты паскуда! – задыхаясь от гнева, хрипел белобрысый парень. Из-под растрепавшихся волос меня сверлили два раскаленных, сверкавших голубыми искрами глаза.
Я ничего не понимал – почему искры голубые, что хочет от меня этот тип? А парень так разъярился, что никак его унять не могли. Пришлось сбить ему пыл рукояткой пистолета. Хряснул несколько раз и освободился из живых клещей.
– Кончай! – Альгис встал между нами.
Парень вырывался, утирал рукавом гимнастерки окровавленный лоб и сипел сквозь стиснутые зубы:
– Таких гадин бить надо так, чтобы они не сразу ноги протянули, а три дня, вцепившись зубами, удерживали свою бессмертную душу за хвост и не могли удержать.
– Альгис, что нужно от меня этому бесноватому?
– Молчи, идиот. Это брат Домицеле!
Вот и пошути в компании таких психов. Что они, никогда сальных анекдотов не слышали, сами в мужской компании солоно не острили? К девкам не ходили? Да и я хорош, не мог оглянуться. В такое время нажить врага! И какого врага. Ну и везет мне, как утопленнику!..
Черт знает, почему в мыслях у меня все выходит великолепно? Может, мне и вправду суждено быть вовсе не чекистом, а писателем. На бумаге я могу стать и властелином, и разбойником, и святым. Могу позволить герою влюбиться, могу наказать, могу расстрелять, могу сделать министром или превратить в нищего. Все могу!
Нет, писатель из меня не получится. Слишком я добр к себе. И терпения у меня не хватает… Болтнул я, конечно, лишку. Но ведь не извиняться же мне при всех… Он сам полез, ну, а я не остался в долгу.
– Знаешь, Альгис, у вас тут, по-моему, психиатр больше нужен, чем комсорг.
– Я его уложу! – вырывался Шкема.
– Давай, давай, пока пыл не прошел…
– Знаешь, Арунас, если нечем заняться, сунь-ка лучше голову в плетень, и пусть тебе вороны задницу клюют. Ясно? – сказал мне Альгис и отвел в сторону психопата Шкему. Мне и теперь неясно, почему – в плетень и почему – вороны?
Отец встретил меня молча, а когда машина тронулась, вдруг заорал, словно мы были одни и никто нас не мог услышать:
– Тебе что, жить надоело?!
– Папочка, я будущий чекист, мне бояться нельзя. Кроме того, я – Гайгалас…
– Остановись! – заорал он шоферу, будто тот был глухим. – А ты, мерзавец, марш отсюда, ступай пешком!
Я вылез, пошел. Машина ехала рядом; отец продолжал отчитывать на весь лес: «Это я Гайгалас, а не ты! Это я Гайгалас!..»
Пока мы пререкались, народные защитники изрядно поотстали. Старик не решался оставить меня одного, видать, у него самого поджилки дрожали, когда он слышал, как лес повторяет: «Это я Гайгалас… Я Гайгалас!»
– Залазь, паразит!
Я влез. Он перевесился через спинку сиденья и стал меня трясти:
– Это я Гайгалас!.. Я! Я! Я!..
После морали – экзекуция! Меня смех разбирал: сравнить отцовское встряхивание со Шкеминой хваткой, кулачки старика с пудовыми гирями стрибука! Ну и кувалды у этого Шкеменка, хоть на ярмарку выставляй.
– Мы стали слишком нервными, – успокоился старик дома. – Поговорим по-мужски. Кто она тебе, эта бандитская шлюха? Дороже отца, матери? Комсомолка? Неужели не можешь найти получше?
– Слышал уже.
– Почему ты все делаешь наперекор?
– Ты повторяешься, отец.
– Решил себе и мне испортить биографию?
– Что значит какая-то личность в сравнении с народными массами!..
На миг он стал похож на Шкеменка, но сдержался. В наступление пошла мать. Она действовала, как вода, замерзающая в трещинах скал: без шума, медленно, но уверенно раскалывала самые большие камни моей обороны.
– Арунелис, ты же весь издергался!
– Я честным хочу быть, стараюсь, а вы меня, как слепого котенка, носом все время тыкаете. Ругаете за то, что дружу с девушкой, которая одна на всем свете понимает меня и, может быть, искренне любит. Довольно нянчить меня! Я устал от этого. Хватит! Уже сами с усами.
– Не имеешь ты права так с нами разговаривать. Ты же хороший, Арунас. А стараешься казаться грубым и циничным. Это не идет тебе, Арунас. Не стыдись своей доброты… – В каждую щелку моей обороны мать старалась лить как можно больше слез.
Отец рассмеялся:
– Будь хорошим комсомольцем, и этого вполне достаточно.
– Нет, отец, настоящему человеку мало быть просто хорошим комсомольцем.
– Он и этого не может… – Отец махнул рукой.
– Всякие уставы только сковывают Арунаса, – вступилась опять мама. – Он очень чуткий, тонкий…
– Как же, скуешь такого жеребца.
– Ты, Юргис, всех равняешь по себе. Человек должен быть выше добра и зла.
Отец расхохотался.
– Теоретики вы, теоретики! Господь бог тоже пытался подняться над добром и злом, да пшик получился. Люди его за это в небо вышибли. Над добром и злом не подниматься надо, а понимать следует, что к чему. Арифметика несложная: мы честными считаем тех, кто борется за революцию, а капиталисты их, как самых страшных преступников, преследуют. Что у нас хорошо, у них – плохо. И наоборот.
– Как сказать, – возразил я. – Не знаю, но мне кажется, что и среди наших могут быть негодяи, и у врагов могут найтись честные люди.
– Я запрещаю тебе говорить так! И не потерплю!.. – Крик его вышвырнул нас из комнаты.
На улице я вспомнил о трактористке Нюре – о разбитной, славной Нюре, девятнадцатилетней вдове. Если бы я знал тогда, где она, никто бы меня не удержал. Вспомнил и сказал:
– Ты, мама, больше его неправа. Ты даже не знаешь, чего хочешь. Отец стремится к одному: он хочет быть великим. А ты?
– Я хочу, чтобы ты был счастлив.
И она снова расплакалась. А слез я боялся пуще пощечин и крика. Если бы наша уборщица хорошенько поплакала на моем плече, я бы, наверное, пообещал жениться на ней, только бы она успокоилась. Такой уж я есть. И ничто меня не изменит.
Но разве виноват я, что стал таким, а не иным?
А комсомол?..
Э, членские взносы, собрания, поручения, мечтания о светлом будущем…
Разнесли меня на конференции, погнали поганой метлой. А теперь – исправляйся. Как быть добрым и честным? Как сделать, чтобы одному не испортить биографию, у другого не выжать ни слезинки, третьему не съездить по морде, четвертую не обнять, не поцеловать, пятому руки не подать, шестому кукиш в кармане не показать? Как?
Неужели при коммунизме все будут ходить паиньками, руки по швам держать и улыбаться друг другу, как заводные куклы? Нет, хочу драться, ненавидеть! Хочу любить, хочу, чтобы меня любили. Я хочу славы. Хочу, чтобы от гордости грудь распирало, хочу от отчаяния грызть пальцы!
Хватит, Арунас, самоанализа. Попытайся теперь думать по-иному: все от тебя и все для тебя. Что, веселее стало? Вот увидишь, и температура спадет…»
2
Стрелки часов продвигались к полуночи нехотя. До ведьмовского шабаша оставалось добрых два часа. Альгис чутко прислушивался, не раздастся ли скрип шагов по снегу, не донесется ли приглушенный голос. Он ждал не ведьм, а живых людей. И все же немного побаивался. «А вдруг правда?» – в подсознании ожили слышанные сказки о привидениях, все ужасы.
«Ерунда, – успокаивал он себя. – Просто одному неприятно. Пусть бы человеческим голосом заговорили и кошка, и голуби, и мыши, все же не так страшно, как в бандитском гнезде. Никогда не испытывал я большего страха, чем в тот раз, когда мы с Йонасом попали в логово Патримпаса.
…Мою поездку в Вильнюс пришлось отложить. Намаюнас, Гармус и Скельтис готовили мирную операцию против банды. Йонас с лейтенантом по ночам куда-то уезжали, зачем-то бродили по деревням днем, о чем-то советовались, запершись в кабинете. И опять, не успев толком поспать, шли с хутора на хутор.
Йонас осунулся, почернел, нос его отвис, а в глазах зажегся упрямый и таинственный огонек. Казалось, Скельтис только и жив этими походами да куревом.
Совсем неожиданно я стал соучастником его секретов. Гармус пропорол ногу ржавым гвоздем и очутился с заражением крови в больнице. Намаюнас вызвал меня:
– Задание ерундовое, но очень рискованное.
– Начальник… – сунулся было Скельтис.
– Помолчи! Я не имею права приказывать ему. Только по доброй воле. Видишь ли, Альгис, тебе придется отправиться с Йонасом во владения Патримпаса.
– Согласен.
– Погоди, не спеши, чтоб потом не проклинал. Тут дело такое – не только в школу можешь опоздать… Словом, обдумай все хорошенько, напиши письмо родителям и принеси мне со всеми документами. А ты, Йонас, не агитируй его.
Письма я не стал писать. Сел за дневник, который после смерти Вердяниса вел регулярно. Я привык в дневнике изливать душу и не заметил, как отмахал несколько страниц:
«…Меня убьют? Смешно! Конечно нет! Никогда! Кто может меня убить? Прежде всего, за что? Я же никому ничего плохого не сделал. А во-вторых? Во-вторых… во-вторых… Нет, кого угодно, только не меня». Тогда мне казалось, что меня могут изрешетить пулями, мне могут оторвать руки, ноги, даже голову, но я все равно очнусь, как после страшного сна, и снова вернусь к живым. «Нет, со мной ничего не может случиться, пока у меня есть Люда…» Потом Люду я зачеркнул и написал «мама».
Я не прощался, поставил многоточие.
Мы с Йонасом были готовы еще до рассвета. Намаюнас велел мне надеть пиджак посвободней, приладил под мышками пистолеты, а на спине – финку.
– Смотри не горячись. Выдержка, выдержка и еще раз выдержка… В долгие разговоры не пускайся. Твое дело изложить им закон об амнистии. И все. Мы постараемся находиться как можно ближе. Хоть они и не указывают место встречи, но я нюхом чую, где оно… Ни за что не тяните до ночи.
– Да ничего там, начальник, такого особого не будет. Поговорим и приведем. А может быть, и говорить не придется, – опять вмешался Йонас.
– Ну-ну! – погрозил ему Намаюнас. – Он все раскумекал! Гляди, просчитаешься, я тебе! А теперь присядем перед дорогой. – Сам он вышагивал около нас и дымил, словно хотел окурить от злого глаза и призраков. – Ну, двигайте.
По-над землей, в остывшем за ночь воздухе, стлался туман, он скапливался в низинках и то клубился, то вязко колыхался на пригорках. Далеко вокруг был слышен каждый звук. Но видно ничего не было. Чувствовалось приближение осени.
– Ты, Альгис, особо не пугайся, – наконец заговорил Йонас.
– А я и не боюсь.
– То-то вижу.
Где-то налево должно было взойти солнце. По правую руку остались Клевай и неглубокая безымянная речушка. Вместе с ними осталась и моя храбрость.
Мы шли лесом.
– Я понимаю тебя, – опять заговорил Скельтис. – Наплевать на смерть многие могут, но умереть для того, чтобы другие жили, не у каждого получается. Под горячую руку всякий может героем стать. А тут надо все обмозговать, наперед приготовиться. Чтобы пойти на такое, всю жизнь нужно по совести жить, иначе ничего не выйдет. А ты только начинаешь свою дорогу…
– Аминь, аллилуйя…
– На политзанятиях ты мастак кровь горячить. И ловок на слова. Так вот ответь мне, куда нам девать всех, кто думает не по-нашему?
– Перевоспитать.
– А как тогда понимать лозунг, который ты над дверью повесил: «Кто не с нами, тот против нас!»?
Я растерялся, не нашелся что ответить. Да, схож с моим отцом Скельтис, говорит тихо, да крепко.
– Я и сам прежде верил, что поляк, да еще рыжий, – уже не человек. А теперь учитель, что меня такому учил, совсем другое детишкам в головы вдалбливает.
Было ясно, что он и по мне пройдется. Я молчал и ждал. А Йонас неторопливо продолжал:
– Так вот, комсорг, когда агитируешь, хорошенько подумай, что ты человеку в башку вгоняешь.
Возражать было нечего.
– Но и бандюг жалеть особо нечего. Хорошо знают, что натворили. Знают и то, что ответ держать придется. Однако боятся, чтобы власти слишком их не прижали, не стали платить той же карой.
На этом и закончилась наша беседа. В Ожкабуджяй в заброшенной усадьбе Сребалюса нас встретили двое. Один – огромный детина, прямо-таки великан, другой – похожий на Йонаса дядька.
– Кто такой? – кивнул в мою сторону Йонасов двойник.
– Нужен, – ответил Скельтис.
С усадьбы пошли в лес. Хотя туман рассеялся, я ориентировался плохо. Потом снова выбрались на опушку и приблизились к небольшой усадьбе. Вокруг дома расхаживали вооруженные люди.
– Караул можете не выставлять, наши не придут, – сказал Йонас.
– Мы от своих…
Вошли в дом. Я осмотрелся. Сидят вдоль стен, потягивают самокрутки тихие, медлительные люди. У каждого между колен оружие – у кого винтовка, у кого автомат, у кого пулемет. Сердце вдруг вскинулось и затрепыхалось. Так, наверное, дрожит попавшая в силки птичка… Заметалось, отыскивая, куда спрятаться, застучало в горле, висках, в животе.
Кое-как я справился со страхом и начал подыскивать место. Нашел. Выбрал с таким расчетом, чтобы удобнее было наблюдать. Люди как люди. Ни шаулисской формы, ни знаков, ни повязок, ни кокард, ни крестов, ни гербов литовских – ничего такого. Домотканая одежда, кто в сапогах, кто в клумпах. На одном немецкий мундир, на другом советский китель, но все это как-то по-крестьянски переделано: погоны содраны, пуговицы перешиты, некоторые подпоясаны обыкновенным брючным ремешком.
И руки на ружьях пахарские, натруженные, мозолистые – с черной полоской земли под ногтями. Ни одного белоручки, ни одного жирного или очкастого, хоть чем-нибудь выделяющегося, чтобы можно было угадать в нем старшего. Пахари и пахари. Если бы не оружие – прямо-таки сельский сход.
Скельтис, заметив мое волнение, толкнул меня коленом: мол, не волнуйся, спокойнее, они тоже побаиваются нас с тобой.
– Значит, так и сели, бога непомянувши? – раздался голос из угла.
– Не знаем, какому богу вы молитесь.
Закурили и мы. Покупные. Угостили. Обе пачки были тут же опустошены мужицкими руками, и засветились огоньки, и повалил дымок.
– Хорош дух! – пробасил провожавший нас великан. – Читай, Скельтис, лекцию.
Йонас не встал. Уставившись в стол, он заговорил совсем по-домашнему:
– Вы мои разговоры знаете. Ничего нового я не прибавлю. Кончайте свою игру. Не для мужиков она. Вижу, что не только мне, но и вам эти прятки по кустам все жилы повытягивали. Зима на носу…
Ничего вроде особенного не сказал, а мужики расчувствовались, закивали, стали подталкивать друг друга.
– Руки по работе тоской изводятся, – продолжал Скельтис. – Мне-то теперь что? Одна шапка – все богатство. Мог бы и покуролесить, да только невинные ребятишки ваши своих глупых отцов недосчитаются. Не приведи господь, односельчане, кому-нибудь в моей шкуре очутиться. От души говорю.
Одобрительное бормотанье взметнулось, смешалось с дымом и осело в углах.
– Интересно знать, как бы ты заговорил, очутись здесь Пускунигис? – спросил щербатый парень с заячьей губой.
Скельтис поднял голову. По его костлявым скулам задвигались желваки, и он рубанул, не таясь, напрямик:
– С ним разговор короток – уложил бы паразита и пулю выбросил бы. Я его детей не убивал. И не с такими говорить пришел. Ну, а с вами поговорю. Все время вы, сельчане, чувствовали какую-нибудь власть на своей шее. Все они вам до чертиков надоели, всем вы давали и ни от одной ничего не получали. И было хорошо, вы были довольны? А эта власть, которая обещала кое-что дать вам, вдруг не угодила, стала нехороша? Сами решили властью заделаться, за винтовки взялись. Один от большого ума, другой по глупости, третий из страха, четвертый так себе, не пропадать же добру зря. Ну и как? Долго повластвовали? Черта лысого! И в лесу нашлись на вашу шею начальнички. Правильно я говорю?
– Нашлись… – неохотно поддержало его несколько голосов.
– Значит, вопрос о власти мы решили. Власть должна быть. Теперь выбирайте, которая лучше, которая дальше поведет.
