Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"
Автор книги: Витаутас Петкявичюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)
– Ни черта подобного. Мне драться охота. Драться!
– Это другой разговор, – согласился он. – Только зря ты Люду обижаешь. Она замечательная девушка. Пока клуб действовал, чуть не каждый день приходила.
– Не может быть!
– Мы ее убеждали вступить в комсомол.
– Вряд ли получится. Ведь ее родители…
– Дурак ты, что ли? Не родителей – ее принимать станем. Вот будет бомба! В самое сердце ханжам из женской гимназии. Лучшая ученица, главная опора! После нее там косяком пойдут.
Лишь у дома Люды мы сообразили, что под утро в гости не ходят. А так хотелось! Никак не мог уйти от двери.
Утром, невыспавшийся и кислый, поехал в Вильнюс. Город встретил меня руинами. На завалах копошились люди. У строительных лесов пахло деревом и смолой. На стройках дело двигалось живее, кирпичи тут, казалось, были вдвое легче.
Разыскал училище – здание с двумя каменными великанами, которые поддерживали старинную входную арку, протянул документы караульному. Пришел дежурный офицер и повел меня по шумным нескончаемым коридорам в отдел кадров. Я доложил о прибытии и подал свои бумаги сидевшему ближе других офицеру.
– Почему опоздал?
– Здесь написано, – с первых же слов я приготовился к бою.
Он пихнул документы в ящик стола, что-то написал на листке календаря, протянул этот листок мне и отчитал:
– Зачем оружие приволок? Здесь тебе не партизанский отряд! Ступай…
Как-то непривычно и неловко было расхаживать с листком в руках по коридору, среди одетых в форму курсантов. Словно белая ворона залетела в стаю. Я разыскал Арунаса. Он выглядел, будто только что с картинки сошел. Втайне я позавидовал ему: не успел приехать в школу, а уже три «макарона» носит, возглавляет отряд курсантов, избран членом комсомольского комитета.
– Ну, как там отдел кадров? – спросил он.
– Пока ничего. Обещают принять.
– Держись. Я уже говорил, где надо. Пробьем. Просись в мой взвод. А теперь – здравия желаю! Мне на заседание. Одного жемайтийца за аморалку драить будем.
И начался мой путь в курсанты. Две недели от одного к другому. Собеседования, заполнение анкет и спецанкет, писание автобиографии, опять собеседование.
Начальник курса докапывался до самой сути.
– Вы писали, что за границей родственников у вас нет. А дядя?
– Он застрелился.
– Чем вы докажете это?
– А чем вы докажете, что он жив? – Мое терпение иссякло.
– Вы всегда так разговариваете со старшим?
– Когда требуют обстоятельства. В то время, когда дядя бежал в Бразилию, меня и на свете еще не было.
– Ну-ка, остынь немножко. – Начальник листал мои бумаги и удивлялся: – Если верить тому, что здесь написано, вам можно и без школы присвоить звание.
– Документы я привез запечатанными.
– Да я вас не обвиняю, – улыбнулся начальник курса. – Ну, как там Антон Марцелинович орудует? Жестковат?
– Кремень, – вырвалось у меня против воли, и я смолк.
– Ну-ка, расскажи, расскажи, как он там? Воюет против всех на свете несправедливостей? Может, уже коммуну в своей волости создал?
– Он хороший человек, – ответил я коротко.
– Слишком хороший, – странновато улыбнулся начальник курса. – Для себя и для матушки анархии хорош.
Начальник школы почти не разговаривал со мной. Что-то читал, листал, несколько раз оставлял меня одного в кабинете. Наконец решил:
– Иди обедай.
И только в конце второй недели я попал в огромную комнату, полную военных. Глядя на их спокойные, улыбчивые лица, начал улыбаться и я. Потом осторожно огляделся: ковры, стол, портреты, старая изразцовая печка и лица, лица, мундиры, ордена, ордена, ордена, медали. Только офицер из отдела кадров с шестью, а все остальные… Стоя перед ними, я вдруг почувствовал, что становлюсь все меньше и меньше…
Начальник курса, представив меня собравшимся, сказал в конце:
– Определенные сомнения вызывает отрицательная характеристика комсомола и некоторые анкетные данные. На повторный запрос получили ответ совершенно противоположный, то есть положительную характеристику. – Он выжидающе остановился.
Стоял и я, кузнец своей судьбы. А как ковать эту судьбу?.. Ведь одно их слово может опрокинуть все твои мечты, повернуть вверх ногами всю твою жизнь. И все же я чувствовал себя кузнецом. Что ж, я – это я, какой есть, и всегда останусь самим собой…
И опять посыпались приевшиеся за две недели вопросы.
– Выйдите ненадолго! – попросил меня начальник школы.
Перекошенная дверь закрылась неплотно.
– Хороший парень, – прозвучал бас начальника школы. – И порох нюхал…
– Так подходить нельзя, – прервал его другой, более высокий голос начальника курса. – Положим, что он окончит школу. Допустим, окончил. Можем мы его, такого, использовать для оперативной работы?
– Мы уже используем его, и, кажется, довольно успешно, – возразил кто-то.
Нестройный хор восклицаний и междометий.
– Надо принять, – наступал бас начальника школы. – Парень уже постарался кое-что сделать для советской власти. Одно удовольствие читать. Просто приятно, что есть такие ребята. И семья советская – отец, брат… Кроме того, я очень хорошо знаю. Антона Марцелиновича Намаюнаса. Он зря словами не разбрасывается. Если похвалил, значит, парень стоит того.
На душе стало легко и приятно. Я уже двинулся было от двери, как вдруг раздался ставший звонким, резким голос начальника курса:
– А я, товарищи, думаю, что слишком положительная характеристика Намаюнаса окончательно все запутывает. Этот человек, к вашему сведению, сам в прошлом лишь случайно избежал больших осложнений…
– Он свои ошибки искупил на фронте, – не уступал бас.
– А после войны опять был понижен в должности. И это не делает чести его заступникам…
«Откуда тебе знать Намаюнаса! Попробовал бы ты по лесам, иначе бы заговорил!» Я ловил каждое слово.
За дверью некоторое время царила тишина.
– Да, Намаюнас иногда не считается с выражениями, но он прекрасный человек, – настаивал начальник школы, но кому-то эта уступка показалась недостаточной.
– Вы, товарищ Зеленин, думаете о том, кого защищаете?
– Да уж думаю!..
Тишина и раздраженное, нетерпеливое покашливание.
Что же было дальше? Кажется, бас сказал:
– Пустое все это…
И опять долгая тишина. Кто-то покашливает, кто-то невнятно объясняет что-то, а резкий, звенящий голос начальника курса не уступает:
– Говорите, Намаюнас старается? А что делать такому? Как свидетельствуют факты, люди, имеющие те или другие хвосты, всегда подозрительно исполнительны и старательны.
Я не мог совладать с собой и схватился за ручку двери.
– Еще раз спрашиваю: сможем мы его использовать для оперативной работы или нет?
– Нет!
– Сможем!
– Надо подумать! – раздались нестройные голоса.
– А как с инструкцией быть?
– Исключения допускаются. Он парень не рядовых способностей и из хорошей семьи, – уже не меня, а себя защищал начальник школы.
И опять этот злой голос:
– И тут я мог бы спорить. Соседи о них отрицательно отзываются. Его брат чист – согласен, но отец несколько подозрителен. Три года в немецком лагере – это не шутки. Причем он не участвовал ни в каких организациях Сопротивления, остался жив. А мы прекрасно знаем, что фашисты и там вербовали людей…
Я ворвался в комнату как угорелый:
– Если боитесь ошибиться, не принимайте. Но не думайте, что мой отец… что Намаюнас! Я за них головой ручаюсь! Они честные люди…
– Видите – чувствуется школа Намаюнаса, – сказал обладатель злого голоса, чернобровый красивый подполковник.
– Вы не имеете права так о людях, которых совсем не знаете… Собрали слухи, которые распускают о нашей семье антисоветские элементы, и думаете, что это правда. Некоторые соседи нас ненавидят, но, чтобы заслужить их любовь, надо быть такой же сволочью… – Я не мог подыскать слов. Крикнул и выскочил за дверь.
С момента той злосчастной исповеди Арунаса я был готов к такому удару, собрал в кулак всю свою выдержку и все же не сумел совладать с собой, сорвался. Помчался в свою комнату, собрал вещи, кинулся к воротам, но выйти не смог: требовалось отметить пропуск. Пришлось вернуться.
– Некрасиво подслушивать за дверьми, – выговаривал мне начальник отдела кадров. – Сам ты себе все испортил, комиссию настроил против себя. Теперь не знаю, как решат.
– Мне ничего не надо.
– Ты не имеешь права так вести себя.
– Отпустите меня домой!
Когда я вернулся в ту большую комнату, все уже было решено. Меня ругали за нетактичную выходку. Наконец начальник школы сказал:
– Ты опоздал, отстал от программы. Кроме того-тебе еще нет восемнадцати. Мы твою кандидатуру переносим на следующий год. Тогда все окончательно выяснится, а ты, надеюсь, станешь серьезнее.
Это было самое неприятное решение. Мне не сказали прямо, по-мужски, а оставили мучиться еще год. Еще целый год раздумывать, сомневаться и огорчаться.
Приехав домой, я побежал в комитет комсомола к Грейчюсу с упреком и угрозами:
– Какое вы имеете право клеветать на человека?!
– Подожди, Альгис, хвататься за наган. Что с тобой? Тебя прямо-таки не узнать.
– Еще бы, так расписали в своей характеристике.
– Знаю. Слышал. Но мы уже другую выслали. Прости, если можешь. Это работа Арунаса. Я в тот день около пятидесяти характеристик подписал. Глянул – начало вроде в порядке, – ну и подписал, печать поставил. Но я этого так не оставлю…
Отец все понял с первого взгляда. Подбодрил меня:
– Нет худа без добра. Учебу кончишь, отдохнешь. Может, и лучше, что не приняли. – Моргнув мне, он объяснил улыбающейся матери: – Врачебную не прошел.
«Врачебную! – У меня внутри все кипело и клокотало от бешенства. – Неужели придется всем врать? Неужели я и Шилейкам должен буду так объяснять? И ребятам из отряда, которые верили каждому моему слову, придется жаловаться на всякие недуги? Нет, это уж чересчур! Скорее из дома, скорее из этого несчастного города, скорее в отряд! Там меня поймут, только там».
На улице встретил Люду.
– Приехал?
– Да.
– И не зашел?
– Не мог.
– Что с тобой?
Я не ответил. Шли молча. Люда смотрела на меня ласково, но глаза были печальные и задумчивые. Не мог и я оторвать от нее взгляда и все яснее понимал, что чем дальше стараюсь убежать от нее, тем ближе она мне становится.
Люда была серьезна, и я хмурился. Но в душе уже улыбался, заметив, с каким уважением и страхом она смотрит на мою полувоенную форму и оружие. Посмеивался и над собой, вспомнив, как утешался словами мудреца о том, что время и расстояние – два величайших целителя человеческих страданий. Шутник он, мудрец этот. Один лишь взгляд, полный любви, опрокинул в тот вечер всю его вековую мудрость. Бледнеет только неистинное и непостоянное, а все правдивое, нетленное расцветает и сверкает все новыми и новыми красками.
А наша с нею любовь самая красивая, самая настоящая!
Мы шли и молчали. И тишина вокруг была такой же торжественной, светлой и доброй, как наша дружба. Я не мог больше злиться и проклинать.
– Знаешь, Люда, мне дали отставку.
– Неужели не приняли? – Она закрыла лицо руками. – За что? – вопрос прозвучал робко, отчаянно. Я понял, что она боится ответа, так как считает себя виновницей моей неудачи.
– Сам толком не пойму. Всего понемногу, наверное.
– Это несправедливо!
– Не тебе судить! – ощетинился я.
Она погрустнела еще больше, хотя ждала этих слов давно.
– Кто же я такая, по-твоему?
«Буржуйская дочка», – готово было сорваться обидное слово.
– Я все знаю, – тихо проговорила Люда. – Тебе очень тяжело… И все равно там неправы. Нельзя делить людей на хороших и плохих лишь по сословной принадлежности. Мой папа тоже бедствовал, учился. Не его вина, что он стал хорошим специалистом и был назначен руководить. Он никому плохого не делал. Ведь и у вас работают не одни коммунисты…
– Ты меня в свое мелкобуржуазное болото не втягивай, – сказал я и тут же добавил, уже ласковее: – Мы уж как-нибудь сами разберемся, что кому положено. – Ее лицо потемнело, и она отпустила мою руку. – Ладно, не надо принимать так близко к сердцу мои слова. Ты должна понять, как бывает тяжело, когда товарищи не верят.
Она опять оживилась:
– Надо доказать. Пусть они сами убедятся.
– Мне хотелось застрелиться…
– Этого еще не хватало! – Она, кажется, не поверила. А ведь я действительно несколько раз заглядывал в вагоне в дуло нагана.
– Грейчюс предложил мне остаться в комитете, заведующим отделом, но я отказался.
– Я тебя понимаю.
Мы подошли к кафедральному собору. Играл орган. Но музыка была не церковная. Я приостановился.
– Зайдем? – предложила Люда.
Я вздрогнул и отстранился от нее, словно она сказала что-то невероятное.
– Чего ты испугался? Я теперь тоже неверующая. Это музыкант играет, он здесь по вечерам репетирует. Когда тяжело на душе, я прихожу его послушать.
Я обнял ее и поцеловал, прямо посреди улицы. После Людиных слов я мог войти хоть к самому богу. Взял ее за руку, и мы вошли за церковную ограду. Несколько задержавшихся богомолок опасливо посторонились.
Не знаю, что исполнял этот музыкант, но могу твердо сказать: это была музыка обо мне. Но понял это я не сразу. Сначала я оглядывал темнеющие своды костела, светящийся золотом витражный крест и льющийся из него сноп закатных солнечных лучей, в которых радугой сверкали пылинки.
Послышались тягучие напевные звуки, и постепенно они заглушили во мне все: исчезла злость, померкло золото креста, все отдалилось, поднялось на неведомую высоту. А мелодия лилась, становилась легкой, светлой. Я взял Люду за руку, и пошли мы вместе с ней по радужным солнечным мостам. Задыхаясь от восторга, все выше, быстрее к прекрасному солнцу!
Внезапно нас остановили рокочущие, мрачные голоса. Словно от взрывов, задрожал воздух.
«Война!..»
Орган пытался выровнять мелодию, он вплетал в нее чудесные трели, но музыка рвалась, рассыпалась, и все заглушил зловещий хор басов. Изредка сквозь низкое гудение прорывалась печальная многоустая песня.
«Солдаты идут…»
Звуки блуждали под каменными сводами, цеплялись за пилястры, поднимались ввысь и, отражаясь от расписанного рукой художника небосвода, падали и падали вокруг меня тяжелыми серебряными каплями. Еще несколько раз тяжко вздохнули басы и умолкли.
«Фашистов изгнали…»
И снова я витал вместе со звуками, как легкая осенняя паутина, то распрямляясь и плывя по ветру, то взмывая в сверкающих лучах солнца высоко-высоко, откуда было видно далеко вокруг.
Но ветер все усиливался, крепчал и, подхватив меня, взметнул под самые небеса, а потом завертел со страшной силой, швырнул на землю. В непролазную грязь! Прогрохотал гром, хлынул ливень, град прибил меня к земле, вдавил в песок.
«Погиб Винцас. Я пошел в отряд».
Опять зазвенела многоустая песня. Мелодия пробежала легкой дрожью по спине и оборвалась. А когда зазвучала снова, в ней слышались и веселая комсомольская песня, и посвист вихря в верхушках сосен, и стоны, и рыдания матери Виктораса. Потом, обессилев, полилась двумя голосами: тонким, захлебывающимся пиликаньем скрипки и хрипловатым плачем гармошки, сорвавшей голос на батрацких посиделках.
И, развеяв все, снова заискрилась радость. Но не такая, как вначале, а чище, прекраснее, умытая грозой, закаленная молниями, выстраданная в муках…
«Люда снова со мной».
Я взглянул на нее. Она смотрела на светящийся в витражах клочок неба и плакала.
– Не надо…
– Это о нас, – сказала она и встала. – Пошли, а то запрут.
Я удивился: орган молчал.
У выхода из костела горела яркая лампа. На улице было пустынно, лишь одна пара шла нам навстречу. Девушка визгливо смеялась, будто ее щекотали. Парень удивленно и подозрительно взглянул на нас. Это был Арунас. Мы прошли мимо.
– Помолились?! – захохотал он вдогонку. Я понял, что он пьян и возвращается после весело проведенного субботнего вечера.
Люда довела меня до шоссе. Уже занимался рассвет, когда удалось остановить грузовик. Я обнял ее и крепко поцеловал.
– Спасибо, Людусь, за все, а больше всего за орган. Спасибо! До сих пор я думал, что под органную музыку можно только молиться.
– Пиши! – крикнула она вслед заурчавшей машине.
– Каждый день…
Я мог писать ей каждый час и не писал, не хватало бумаги. Странно, отчего это человеку обязательно должно чего-нибудь не хватать: школьнику – нескольких часов для подготовки к экзамену, маме – нескольких рублей до получки, а мне вот – терпения и выдержки. И не хватает обязательно в самый последний, критический момент».
5
Полночь. Собака воет на луну. Лошадь в загородке громко хрупает, пережевывая клевер.
«Ни привидения, ни ведьмы не появляются… И лошади не заговаривают человечьими голосами. А может, они на своем языке и говорят, да мы не понимаем? Между людьми тоже так бывает… Кто-то сказал, что все люди хорошие, только не все понимают друг друга. – Мысли текли вяло, не спалось. Арунас стащил перчатки и начал лениво шарить в кармане, где обычно хранил лекарства, и вдруг нащупал пилюлю. – О счастье, ты всегда появляешься не вовремя! – Он зажег спичку, повертел находку, понюхал и проглотил. – Не то, но все ж какое-то лекарство. Ах, не берет сон, и не надо! Разомнусь немного, постель вот поправить надо. По обычаю, дрема навалится тогда, когда придется бодрствовать. Многое приходит к человеку не вовремя. Ум и опыт, например. Они всегда появляются на закате, когда человек уже ничего не может.
Да, все отмерено, все по норме. И редко кому удается разжать эти тиски. Только тем, кто отрешается от всего и лишь добивается поставленной цели, кто не зевает по сторонам, не мечется, а работает до помрачения в глазах.
Я должен так поступать, если не хочу топтаться на месте. Только так! Мне не нужно изобретать или открывать что-нибудь. Я офицер. Моя ближайшая цель – старший лейтенант. Потом – капитан, майор, полковник, генерал. И я буду генералом!.. Иначе плохой из меня солдат. Не всем же суждено стать учеными…
Много раз мне твердили, что цели добиваются только самые сильные. Так стоит ли раскисать, если в состязании кто-нибудь отстанет. Чем меньше соревнующихся, тем больше шансов оказаться первым. Тратить время на сантименты – преступлению подобно. Если спортсмен, опередив соперника, пожалеет его и отдаст бровку, такого растяпу сразу же направили бы к психиатру. А жизнь – то же соревнование, только в тысячу раз суровее.
Хватит. Один раз меня Рая разжалобила, больше этого не будет. Глазеть по сторонам – не резон. Да и с рапортами вышла оплошка. Понаписал я тогда их начальникам, все защищал Альгиса, как последний осел, а что из этого вышло? Одни неприятности, не говоря уже о свинской неблагодарности самого Бичюса – мерзавцем при всех обозвал…
Долго еще на занятиях меня без ножа резали: «Гайгалас? А, адвокат Бичюса!..»
Болван несчастный! А тот тоже – клялся, что свою Дульцинею человеком сделает, дотянет до комсомольского уровня. Нечего сказать; дотянул – молиться вместе побежали. Не поздоровавшись, прошмыгнуть норовили. От такого факта ему не отвертеться. Сам видел, собственными глазами. Может, скажет, что ксендза просил автомат святой водичкой покропить? А как умеет строить из себя невинность. Органную музыку, видите ли, слушал. А что ему еще сказать? С автоматом, в шинели, с комсомольским билетом в кармане – в костел! Только так и ходят люди концерты слушать. Нашел театр оперы и балета. Опутала парня буржуйская дочка, с потрохами увяз. Оно, конечно, верно, и простая официантка будь здоров как голову заморочит. Кинулся же я в увольнение за сто верст к ней. А тут – знатная барышня…»
Как ни злился Арунас, как ни подогревал себя, больше никаких обвинений Альгису придумать не мог. Не нашел. Потом нахлынули другие воспоминания, и Арунас забыл о своем сопернике. Проглоченная таблетка снотворного уняла его злость…
6
Перевалило за полночь, но вокруг было по-прежнему тихо и торжественно-спокойно. Бандиты не пришли, хотя Альгис ждал их именно в эту, самую длинную в году ночь. Он ждал их ночью, так как привык думать, что преступления совершаются под покровом темноты.
Размышляя над этим, Альгис дошел до абсурдной мысли, что самые тяжкие преступления должны были бы совершаться на севере, во вьюжную полярную ночь. Между тем самое страшное преступление перед человечеством было совершено на рассвете самой короткой в году ночи – 22 июня.
«Нет, что-то тут не так. Ночь, когда я слушал орган и бродил с Людой по спящему городу, сделала меня лучше, богаче. Я прозрел, словно на свет заново родился! Словно кто-то вывел тогда меня на широкую дорогу и ласково и решительно подтолкнул вперед… Трясясь в кузове полуторки, я радовался всему, каждой мелочи.
Как хорошо любить и быть любимым! Хотя иногда очень трудно бывает. Но любить без мучений даже неинтересно. Ради такой изумительной ночи можно все вынести, все повторить сначала.
Нет, дорогой мой Альгис, ничего ты не повторишь, не получится. В любви нет и не может быть привычки. Тысячи, миллионы любили, писали, пели, рассказывали об этом. И все разное. Даже один и тот же человек любит другого каждый раз по-иному.
Время и расстояние – два великих целителя, – до чего же убоги они перед настоящим глубоким чувством. Нет, мудрецы, чем больше расстояние, тем дороже и счастливее встреча, чем длиннее время, тем светлее воспоминания. И вовсе не нужно излечиваться от того, что изумительно и прекрасно. Нет надобности забывать о том, что волнует тебя и облагораживает. Время и расстояние! Нет, только старики могли придумать такое!
Как я сердился, как бесился: не приняли! Ну и что? А может, так действительно лучше? Мы не должны давать врагам ни малейшей надежды. Найдутся парни кристально чистые. А я в другом месте не хуже поработаю. Тысяча профессий ждет меня.
И Люда не рассердилась, хотя я обидел ее сильно. Хорошо, очень хорошо устроен человек: он сразу забывает все плохое и хранит хорошее. Такова человеческая природа. И да здравствует такая природа! Ведь когда человек злится, он даже мечтать не может. А мечты – это крылья человека, его будущее, цель. Отними у человека мечту – и он превратится в ничто, в существо, достойное сожаления…
Намаюнас встретил меня удивленно:
– Чему ты улыбаешься?!
– Соскучился.
– Маня! У нас гость!
– Какой я гость! Домой приехал.
– Не приняли?
– Вроде того.
– Шутишь!
– Честное слово.
– Натворил что-нибудь?
– И не думал.
– Погоди, погоди, не тараторь. Садись и объясни по-человечески: за что?
– За все понемногу.
– Нет, тут что-то не так. По глазам вижу.
Мне не хотелось огорчать его. Он и так сделал больше, чем мог. Мне тоже не хотелось грустных воспоминаний, в ушах еще звенела музыка.
– Я, знаете, думал, что под орган можно только молиться.
– У тебя что, с головой как?
Только после стакана водки мы с ним заговорили на одном языке.
– Говоришь, подполковник Гладченко? Черный такой? Лицо строгое, интересное? Голос резкий? Подтянутый, аккуратный?
– Какое там – аккуратный. И голос не резкий, скорее приятный.
– Да говори же, – Намаюнас ухватил меня за руку, – на лице под левым глазом у него шрам?
– Есть.
– Тогда все ясно. Наши бумаги в таком случае могли только повредить. – Намаюнас больше не угощал меня, пил сам. Потом обхватил руками голову и сидел так, задумавшись, долго, с полчаса.
– Говоришь, Гладченко?
– Так точно.
– Анатолий Миронович?
– Кажется.
– Видишь, брат, когда жизнь течет спокойно, все отстаивается, кристаллизуется. Но стоит подняться буре, и волны взбаламучивают все, приводят в движение, и плавает тогда на поверхности всякое дерьмо и отравляет жизнь. Много времени нужно, чтобы оно осело. Если не уничтожать эту нечисть, она может заполонить собой землю…
– Вы устали, Антон Марцелинович… и немного пьяны.
– Устал? Да! Но жизнь-то продолжается. Я не могу забыть: тысячи людей сложили головы за нашу идею! Нужно все силы положить, чтобы как можно меньше дерьма было среди нас. Подлецам на руку мутить, потому что в чистой воде они – ничто. Ты думаешь, я трус?
Я ничего не думал. Уложил Намаюнаса на диван и вышел на цыпочках.
– Опоздал, – коротко объяснил я обступившим меня ребятам.
Назавтра Намаюнас, громыхая как гром, ранним утром уехал в Вильнюс. Мы с отрядом сопровождали волостной актив на хлебозаготовки.
Все шло хорошо. Да обеда выполнили и перевыполнили задание. Остался только кулак Карконас. Усадьба его стояла на прогалине в глухом лесу. Не решаясь рисковать всем обозом, мы со Скельтисом, Шулёкасом и уполномоченным по заготовкам свернули на пароконной телеге в сторону усадьбы.
Карконас ждал нас. Покусывал соломинку и улыбался.
– Смелые вы люди, – ухмыльнулся он.
– А чего нам бояться?
Хозяин, продолжая улыбаться, хитровато прищурился:
– Тут поблизости Неман, ведомо вам?
– Знаем.
– И что зимой во льду проруби делают, знаете?
– Знаем.
– Смельчак! – Видя, Что на меня не подействовали намеки, он продолжал более откровенно: – А в сорок первом драпал?
– Ну.
– Может, опять собираешься, что жратвы набрал полные узлы? – Он кивнул на телегу. – Не успеешь.
– Узлы тебе оставлю, чтоб не сбежал, когда мы вернемся.
– Не зря тебя Длинным Чертом прозвали.
– Не зря. Почему поставки не сдаешь?
– Не хочу, вот и не сдаю.
– Решил наплевать?
– Нечего мне везти. В прошлый раз вы все подмели.
– А если найдем?
– Найдешь – все ваше.
– Приступайте, ребята.
Ребятам дважды повторять не пришлось. Глаз у них был наметанный, особенно у Скельтиса. Станет, оглядится и почти безошибочно находит самый замысловатый тайник. Не промахнулся он и на сей раз. Через полчаса мы уже стояли в сарае над добротно сделанной и хорошо замаскированной ямой.
Карконас мял в руках шапку. Его самоуверенность испарилась, улыбки как не бывало.
– Сколько государству должен?
– Не знаю.
– И не стыдно вам, – начал журить я хозяина. – В городе каждый килограмм считают, а вы зерно гноите в яме. Это же преступление…
Карконас молчал.
– Сам будешь взвешивать или нам заняться?
Карконас колебался.
– Тебе известно, что за утайку зерна имеем право забрать все? На семена отвесим – и дело с концом.
Карконас кусал губы.
– Ну, так как?
– Не дам!
– А я думал, ты совесть не совсем потерял.
Карконас взорвался. Швырнул шапку наземь, выхватил из-за пазухи какую-то книжку и, размахивая у меня перед носом, принялся кричать:
– Я ждал, пока ты о совести заговоришь! Нарочно ваш молитвенник за пазуху сунул. Что здесь написано? – Он открыл книгу на загнутой странице и стал по складам читать: – «Ли-кви-ди… ликвидировать кулачество как класс»… Ну и ликвидируйте! Уничтожайте! Дам я вам зерно или не дам – один черт, все равно конец пришел. А ты, Длинный Черт, еще о совести говоришь. Стреляй сразу! – Он рванул на груди рубаху, – Стреляй, ирод!
Я растерялся. Знал ведь, что не буду стрелять. Положение спас Скельтис. Подошел к орущему Карконасу и встряхнул его:
– Чего горланишь, как баба!
– Загорланил бы и ты.
– Я уже свое отгорланил, землю ногтями скреб. Теперь твой черед. Не узнаешь? Скельтис я, тот самый. Вспомни, как ты пустил с молотка хозяйство Каспутиса? Я тогда в батраках у него жил. Помнишь, как за бесценок все к рукам прибрал? В петлю человека сунул.
– Так уж тогда заведено было: все за землю зубами держались. А его за долги…
– А теперь так заведено: власть налоги не деньгами, а продуктами собирает. Ты должник и отдавать есть чем. Так как же? Добровольно отдашь?
Карконас разыскал мешки, вытащил из-под соломы весы и принялся взвешивать. Как в аптеке – грамм в грамм. Ребята насыпали, а он следил за весами и записывал.
– Трех центнеров не хватает, – сказал уполномоченный.
– Это за мешки.
– Не волнуйся, вернем твои мешки.
– Когда вернете, и остальное получите.
Ребята поглядели на меня. Я сказал:
– Хорошо. Но за потраченное время и за то, что нам придется лошадей гонять, тебе причитается накормить нас.
Карконас сдвинул шапку на глаза, заулыбался. Он опять держал себя независимо и уверенно.
– А не боитесь дотемна засидеться?
– Не беспокойся за нас.
– Жратвы я и нищему не жалею. Это не в счет…
Через полчаса хозяйки нажарили яичницы, разогрели борщ, сварили картошку, нарезали хлеба и пригласили к столу. Не раздеваясь, мы принялись за еду, торопливо проглатывая, едва успевая прожевывать. Хозяин сел вместе с нами, но на другом конце стола. Он ел, навалившись грудью на столешницу, и все время поглядывал в окно.
– Еще кого в гости ждешь? – поинтересовался Скельтис.
– Не дай бог… Перегрызетесь, как собаки. – И снова взглядывал в окно.
От сытной еды и самогона нас разморило. Мы распустили пояса, жевали уже не так торопливо и посмеивались над хозяином. Он отмалчивался, подливал. Вдруг я заметил, что мы остались одни: исчезли женщины, Карконас, выйдя с пустой бутылкой, не возвращался. Со двора донесся скрип ворот и тарахтенье удаляющейся телеги.
Боясь без нужды поднимать панику, я моргнул Скельтису и подошел к двери. В тот же миг дверь с треском и грохотом распахнулась, прижав меня к стене. В комнату вскочил человек с автоматом.
– Руки вверх! Дом окружен.
«Риндзявичюс!» Я зверем прыгнул на вошедшего бандита. Левой рукой схватил дуло автомата, рванул вверх, правой двинул в лицо. Повалив и подмяв под себя, стал месить его, забыв обо всем на свете – и об оружии, и о военной подготовке, и о приемах самбо. Я бил эту сволочь кулаками, с остервенением первобытного человека.
Прогремели выстрелы.
Бандит ужом извивался подо мной, корябал лицо, рвал волосы, кусался, выкручивал уши. Я боли не чувствовал: я колотил, колотил, колотил, пока он не обмяк. Тогда, выхватив наган, выстрелил ему в голову. Бандит дернулся, высоко подкинул ноги и застыл. На переносице выступили крупные капли пота, один глаз налился кровью…
Вокруг трещало, свистело, выло. Я огляделся. Уполномоченный по заготовкам лежал, перевесившись через подоконник, не шевелился. У другого окна отстреливался раненый Шулёкас.
«Где Йонас?» Я испугался, будто меня самого зацепила пуля.
Ползком добрался до печки. Подняться побоялся – пули решетили бревна, как бумагу. Над моей головой загрохотали выстрелы. Это сидевший на печке Скельтис палил по окнам, не давая никому приблизиться. Пули, свистевшие на уровне человеческого роста, его не доставали.
– Держись, Йонас! – Озираясь в поисках автомата, я увидел, как в окно влетела граната, подпрыгнула и покатилась к Шулёкасу.
– Аполинарас! – не своим голосом крикнул я и ринулся за печку, застыл, прилип к ней.
Взрыв не замедлил ни на секунду. Все закачалось, задымилось, голова стала тяжелой и большой, словно надутая горячим воздухом. Вторая граната, отскочив от оконной рамы, разорвалась снаружи. Со скрипом открылась дверь. На печи было тихо. Я стрелял, пока были патроны в диске.
– Альгис, береги патроны! – услышал я окрик Йонаса. «Слава богу, жив». А в сторону Аполинараса я страшился взглянуть. Мой автомат заклинило. Пуля угодила в затвор и намертво приклепала его к стволу. Закрыв глаза, я подполз к Аполинарасу, нащупал его винтовку и вернулся к печке, так и не решившись взглянуть на убитого товарища.
