Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"

Автор книги: Витаутас Петкявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

– Есть обещания, которые не могут выполнить даже святые.

Она не поверила – слишком жалобно я произнес это.

– Вы комсомолец…

– Это ничего не меняет.

– Наоборот. Мне кажется, положение у вас безвыходное.

Она учила меня терпению. Но ничего из этого не вышло. Терпения мне и теперь не хватает. Я не Бичюс. И не Скельтис».

Арунас потерял нить мысли и снова стал мечтать о теплой постели и о горячем чае с водкой.

На смену мыслям пришел сон.

СВЕЖИНА

1

Альгис не спал. Внезапно со стороны дома донесся шум. Взяв автомат, он глянул в щель. Во дворе двигались едва различимые тени.

– Сочельник завтра. Стану я в праздник возиться со свиньей! – Альгис узнал голос Шкемы.

– Ну, хотя бы до утра подождал, – уговаривал женский голос.

– Пока все приготовлю, как раз и рассветет.

Шкема прошел по двору в сторону амбара, вбил в землю столбик, к которому привязывают свинью перед тем, как забить, принялся носить солому, на ходу распоряжаясь:

– Воды нагрейте. Да брагу доглядите. Придется самогон гнать. Старый допили – нечего будет поднести ни стрибукам, ни этим, разрази их гром. Говорят, Длинного Черта уже не будет, – значит, лесные разойдутся, что с цепи сорвутся.

«Длинный Черт – это я. Прозвище дали мне зеленые, и разнеслось оно по всей волости вместе с фамилией, именем и всякими баснями обо мне. Что ж, Длинный Черт так Длинный Черт, если им так больше нравится. Интересно, почему это недоволен мной Шкема? Если уж по правде говорить, то не я ему, а он мне должен».

– Длинного не будет, Гайгаленок остается.

– Этот сговорчивее. Фанаберии много, оттого и подступиться к нему легче. Да и с Домицеле он… То ли зять, то ли так, сбоку припека, не поймешь. Вроде дань платим…

«Если Арунас слышит, не простит он старику эдакой демократии».

– Маре, с какой стороны ветер? – снова принялся командовать Шкема.

– А ты глаза раскрой да на трубу погляди, – ответила жена.

Шкема в ответ громко высморкался. Застучал клумпами[8]8
  Клумпы – деревянные башмаки.


[Закрыть]. По их стуку Бичюс понял, что за ночь прихватил морозец. Недаром у него коченели руки и ноги, промокшие с вечера, как ледышки застыли. Но ему нравилось так вот сидеть, все видеть и слышать, самому оставаясь невидимым и неслышимым. Нравилось ему и то, что люди могут свободно, не пугаясь его автомата, говорить о нем и его товарище. Поэтому он с нетерпением ждал, когда снова раздастся глуховатый бас Шкемы.

«Вот он какой, председатель апилинки[9]9
  Апилинка – сельсовет.


[Закрыть]. Когда мы бывали у него в гостях, таким тихоней казался. А тут голос изменился – не дрожит, раскатистый стал. До чего же обстоятельства меняют человека! Да, легко хорохориться перед бабами, когда вокруг нет ни одного мужчины. Было время, и я куражился перед теми, кто послабее. Говорю «время», словно мне уже за пятьдесят перевалило. Но ведь бывает, что в короткое время человек узнаёт больше, чем за целую жизнь. Я говорю не об ученых, которые полжизни готовятся к открытиям, а вторую половину – защищают или осуществляют их. Я думаю о солдате, которому жизнь иногда подсовывает такое, к чему он никогда не готовился и что начинается по-разному, а заканчивается всегда одинаково…

Я вот готовился к иному, а вышел из меня всего лишь рядовой народный защитник. Помню, когда впервые получил приглашение на партийно-комсомольский актив, глазам своим не поверил, побежал уточнять.

– Товарищ Гайгалас, может, это не мне? – я протянул свой пригласительный билет.

– У нас ошибок не бывает. Читай, – он разложил на столе список. – Альгис Бичюс, комсомолец, далее – адрес твоей гимназии. Кроме того, ты единственный честный человек в этой крепости буржуазных интеллигентиков. Вот так, дылда!

Был я действительно безбожно долговязым. А он за словом в карман не лез. Я обиженно отошел: ведь рост, в конце концов, не от меня зависит. Но что толку спорить с этой бумажной душой. Зашел к секретарю. Тому понравилась моя дотошность.

– На повестке дня – восстановление города. Готовься к выступлению. Расскажешь, что на этот счет думают гимназисты.

– Мы обязались отработать по пятидесяти часов каждый:

– Об этом и расскажешь. Кроме того, прикинь, кого бы еще в гимназии привлечь на нашу сторону.

– В комсомол? Там есть замечательные парни. Я уже нескольких сагитировал.

– Особенно не зазывай, но если парень с огоньком, тащи сюда. Смотри только, чтобы бдительность была на высоком уровне. Болтун – находка для врага.

Из горкома я выбежал чуть ли не вприпрыжку. Вот это да! К выступлению готовься! В тот же вечер засел за пыльные подшивки газет. Все перечитал, пока речь отгрохал странички на две: в основном в ней говорилось о развалинах, а о строительстве всего несколько слов, да и то в будущем времени.

В день актива пошел к директору отпрашиваться с уроков.

– Бичюс? – Он взглянул на меня поверх очков. – Мы как раз говорили о вас. Учителя жалуются, что очень много уроков пропускаете. Семестр подходит к концу.

– Я работаю. – Мне не хотелось рассказывать ему о своих комсомольских делах.

– Нам это известно. Мы ничего не имеем против. Но все-таки в гимназии основное – учение, письменную по математике вам придется написать.

– Конечно, напишу. Но сегодня я очень занят, – пробормотал я и неохотно и смущенно положил на стол пригласительный билет.

Директор надел очки, поглядел на бумажку, прочел, поднял очки на лоб, смерил меня взглядом, словно рубанком прошелся, и воскликнул:

– Прекрасно! Господин… гм, товарищ Лапейка! – позвал он инспектора гимназии. – Отдел образования сетовал, что во вверенной нам гимназии нет ни одного комсомольца. А это кто? – он указал на меня пальцем. – Самый настоящий комсомолец, да еще активист – наша власть.

Мой пригласительный обошел всех учителей. Я видел, с каким вниманием они разглядывали меня, словно диковину. Не меньшее впечатление произвела треугольная печать. Мне казалось, что мой авторитет перерос меня самого. Но скоро я понял, что ошибся. Они попросту испугались меня!.. И сразу заговорили шепотом, через каждое слово вставляли «товарищ».

– Итак, товарищ Бичюс, – потирал руки директор, – может быть, после актива вы и нас проинформируете? Возможно, и мы чем-нибудь посодействуем… А письменную работу мы в один из дней после уроков одолеем, не так ли? – Он улыбался, словно я был господином инспектором.

Не чуя земли под ногами, не шел, а летел я на городской актив. У входа протянул пригласительный.

– Билет! – сказал пожилой милиционер.

Я достал, показал, прикрыв большим пальцем номер, как делал мой брат.

– Пожалуйста, – кивнул тот и, улыбнувшись, козырнул.

Очень хотелось сесть в первый ряд, однако не хватило смелости, и я пристроился в конце зала. Прикрыв газетой учебник алгебры, стал зубрить правила и формулы. Раньше я, наверное, только проглядел бы их, но теперь решил выучить как полагается, чтобы не ударить лицом в грязь перед директором. Ведь я – актив! А в словаре иностранных слов сказано, что активисты – наиболее деятельные члены какой-нибудь организации.

Доклад сделал секретарь партийного комитета Норейка, одетый в форму полковника. Мне это очень понравилось, и я записал в блокнот, полученный при входе в зал: «Воин на фронте мирного труда. Мы победим!» Больше писать ничего не стал, места пожалел: тогда еще трудно было с бумагой, писать приходилось на обороте листов, вырванных из старых бухгалтерских книг. Вдруг докладчик назвал нашу гимназию. О нас! Я навострил уши, словно ожидая выстрела.

– Почему четвертая мужская гимназия обязалась отработать на восстановлении города вдвое больше, чем первая? Ведь и там и здесь учится наша молодежь, и тех и других воспитывают советские учителя, а результаты, как видите, разные. Почему? А потому, что комсомол, товарищ Ближа, забывает о работе среди молодежи.

– Это неправда! – сам не знаю, как вырвалось у меня.

Сидящие в зале повернулись в мою сторону. Захотелось залезть под скамейку, растаять, исчезнуть, лишь бы не видеть этих серьезных, даже суровых взглядов. Докладчик не рассердился. Он отложил в сторону листки доклада и спросил:

– Почему неправда?

– Потому что и у нас нашлись такие, кто предлагал всего по двадцать четыре часа, словно это ультиматум. Но я спорил и настоял на том, что учащимся просто стыдно брать обязательство меньше пятидесяти… – Во рту пересохло, язык заплетался, я покраснел как рак.

– А вас кто обязал?

– Совесть!

– Видите, товарищ Ближа, – стихийно. Это лишь подтверждает мои слова. – Он снова склонился над докладом и продолжал читать. В мою сторону больше никто не глядел.

Во время перерыва ко мне подбежал Ближа, сунул кулак под нос и, не успев отругать, сказал:

– Идем, сам Норейка хочет с тобой познакомиться. Смотри, чтоб только без всяких выкрутасов!

Я перепугался. Едва приподнялся, как теплая слабость охватила руки и ноги, тело покрылось испариной, я качнулся и неуклюже сел на скамью.

– Ты что, выпил? – побледнел Ближа.

– Нет, просто так, оступился, наверное.

Полковник пил пиво в буфете. Подал мне руку, угостил.

– А сто часов удалось бы, товарищ Бальчюнас?

– Запросто! – Я не поправил его. – Ученики согласны, хоть сейчас. Вот только учителя… Ворчат, уроки, мол, пропускаем, успеваемость снижается. Но вы не верьте. Я по вечерам на станции грузчиком подрабатываю. А учусь неплохо и свои часы уже отработал. Теперь вторую норму даю.

– Откуда ты такого выкопал, Ближа? – спросил секретарь.

– Мои люди тоже ведь работают, – скромно ответил тот и подмигнул мне.

– Ну и назначайте его комсоргом, чего ждете?

– Мы собирались, да стажа ему не хватает.

– А где их, со стажем, возьмешь? Все только входит в нормальную колею. Сколько вам лет?

– Шестнадцать.

– Гм…

– Семнадцатый!

– Гм-гм! – Норейка почесал нос. – Сколько первичных комсомольских организаций вы создали в гимназиях?

– Только эту одну, – промямлил Ближа.

– Ой, Альфонсас, Альфонсас, – погрозил пальцем Норейка и снова стал расспрашивать: кто мои родители, братья, родственники, в каком классе я учусь. – Рад был познакомиться. Учитесь! Нам образованные люди очень нужны. Ох, как нужны. Я сам по ночам штудирую. – И снова пожал мне руку.

Долго еще я ощущал это рукопожатие. Хотелось петь. А Ближа морщился и, отведя меня в сторону, напомнил о земных делах:

– Имей в виду, если не создашь в гимназии первичную, – на бюро вытащу. Все!

А я и знать ничего не хотел. Все смотрел на свою руку. Стало быть, учеба не такой уж грех для комсомольца. Гайгаласа, назвавшего меня «несчастным гимназистиком», я уколол:

– Что ты понимаешь! Сам Норейка по ночам учится. Ясно?

Он хлопал глазами, будто филин.

– Между прочим, у букиниста я видел книжечку, где написано, что на машинке нужно печатать по меньшей мере четырьмя пальцами.

Весть о моем подвиге на активе облетела город намного раньше, чем я встретил директора. Вернее, он сам разыскал меня, поздравил и, отведя в кабинет, задал письменную работу. Я справился. Устно тоже неплохо ответил. Затем обсудили общие дела.

– Насчет ста часов мы поговорим на педсовете. Очень приятно, что вы вступились за свою гимназию. По традиции все заслуги всегда приписываются первой. Теперь будут знать, с кем дело имеют.

– Я выполнял свой долг.

– Пригласил бы вас участвовать в заседании педсовета, но это, может быть, со временем. Кроме того, неизвестно, как к этому отнесутся мои коллеги – ваши учителя.

После педсовета ко мне подошел учитель истории Шакнис и попросил:

– Может быть, и в моем классе выступите?

– Но ведь у вас восьмиклассники…

– Так что же? Они-то не комсомольцы.

Я пообещал и сам испугался своих слов. Почувствовал, что успеху моему приходит конец. Ведь восьмиклассники нас, пятиклашек, и за людей не считали. Замечали лишь для того, чтобы щелчком наградить. Хоть я был комсомольцем и ростом не уступал им, все же – восьмиклассники. Боязно. Спас меня Гайгалас. Он пришел в гимназию, щеголяя офицерской формой с иголочки, сверкая начищенными сапогами. Потрагивая подрисованный с помощью карандаша пушок над губой, разглагольствовал:

– Ну, комсорг! Сегодня писал проект постановления. Как в аптеке – ни одного лишнего слова! Теперь ты – идеологический лидер гимназии, будешь получать зарплату, шестьдесят девять червонцев в месяц. Прения считаю закрытыми. С тебя причитается…

Я впервые пил вино. На свои собственные, заработанные лопатой. Вот уж не думал, что в годы войны, кроме чая, молока и ситро, можно еще что-нибудь достать – пиво или водку.

– Может, водочки? – предложил Гайгалас.

– Нет, пей один. – Я поспешил отказаться, так как чувствовал, что и от вина голова идет кругом.

Арунас пить один не стал. Перехватил у меня до получки 15 червонцев, которые я отложил на покупку ботинок, и куда-то подался.

– Бывай, – сказал, прощаясь. – А насчет восьмиклассников ты не волнуйся, придумаем что-нибудь! Мы им революционера с подпольным стажем раздобудем. Пусть-ка тогда посвистят…

Таким был Арунас. И как он изменился! А может быть, я изменился? Может, с моих глаз спала розовая детская пелена и я прозрел, как слепой щенок? Или преждевременно повзрослел? Поди разберись…»

Где-то рядом всплеснул крыльями голубь, мягко прошуршав, невесомо сел на кучу ячменя.

– Гуль-гуль, горлинка, – улыбнулся Альгис и стал разминаться.

2

Занимался хмурый рассвет. Арунас спал беспокойным, тревожным сном. Ему снился Намаюнас.

«Познай себя! Познай!» – повторял начальник и гонялся за ним с огромным ножом. Арунас рвался бежать и никак не мог стронуться с места. Ноги прилипали к земле, было нестерпимо жарко, не хватало воздуха. Больше всего Арунаса страшило, что Намаюнас разрежет его и увидит, что у него внутри. Он сопротивлялся, умолял, а Намаюнас с Бичюсом все повторяли: «Познай себя!»

«С ног, с рук начинайте, только не троньте сердца», – плакал Арунас.

«Познай себя!» – мучила его Рая, вдруг появившаяся рядом с Намаюнасом и Бичюсом.

Арунаса охватила тоска, он метался во сне…

3

Рассвело. Припав глазом к щели, Альгис видел, как Шкема выгнал из хлева откормленного борова, до того толстого, что еле держался на ногах, заваливался на бок. С трудом боров дотащился до кола, осел на задние ноги и лениво захрюкал. Шкема вынул из-за голенища остро отточенный немецкий штык, попробовал на ладони.

– Пац-пац-пац, – приговаривал он, почесывая борова. Затем бросил взгляд на штык, на борова, примерился.

Буркнув: «Короток будет», пошел в дом и сразу же вернулся с винтовкой. Щелкнул затвором.

– Ошалел ты, что ли? – подскочила жена и ухватилась за ствол.

– А что! Ты, что ли, резать свинью станешь? Тебя спрашиваю? А не можешь, так не квохчи. Пусти!

– Спятил старик. Вокруг леса, а он – стрелять. Не дам!

Винтовка повернулась в сторону Альгиса.

«Неужели выстрелит?..» – Альгис отпрянул и не додумал: ствол сверкнул, плюнув прямо в глаза пламенем… В тот же миг раздался треск и посвист пролетевшей у самого виска пули. Альгис ощутил ее жар – будто кто провел по щеке раскаленным железом. Ощупал лицо. До щеки нельзя было дотронуться. «Гад! Так недолго и на тот свет вместе с боровом угодить». Приподнялся и снова выглянул наружу. Шкема поднимал свалившуюся от испуга жену и смеялся:

– Ну, чего ж ты отпустила? Сразу видать – баба. Свалилась и ноги кверху. Разве так от нее защитишься? Руки поднимать надо, чтоб не стреляли!

Женщина отряхивала юбку, переступала с ноги на ногу, все никак не могла успокоиться. Немного придя в себя, спросила: – Это ты нарочно, да?

– Без воли божьей и волос с головы не падает. А тут такая машина. Уж сама не выпалит, – хорохорился старик.

– Во имя отца и сына… – Шкемене перекрестила мужа и попятилась. А он между тем поднял винтовку и выстрелил мирно хрюкающему борову в ухо.

Огромная туша тяжело осела. Хлестнула кровь.

– Таз давай! – заорал Шкема. – Кровь сойдет, без юшки[10]10
  Юшка – кровяной суп.


[Закрыть] останетесь!

Выбежала дочка. Вдвоем с матерью они наклонились над дергавшимся в судорогах боровом.

– Я свое сделал! – сказал хозяин. – Пойду ствол прочищу.

«Где я слышал эти слова? – подумал Альгис. – Ах, да, это любимая присказка Арунаса.

Приведя в гимназию лектора, он сказал мне:

– Я свое сделал. Товарищ Ненишкис, лектор. Я спешу, а ты тут шевелись, поворачивайся за двоих. Не забудь путевку в горком занести. Компривет, мальчик! – Помахал рукой и убежал.

Директор стал упрашивать провести лекцию не только для восьмого класса:

– Что вы, товарищ комсорг, подобные события у нас в гимназии не так уж часто случаются. Товарищ Лапейка, предупредите всех руководителей старших классов, чтобы после перемены вели учеников в актовый зал.

Когда мы вышли из кабинета, зал уже был полон и гудел, как улей. Директор пропустил нас обоих вперед. Едва мы переступили порог, учитель физкультуры скомандовал:

– Гимназия, встать! Смир-рно!

Мы поднялись на сцену, сели, а в зале снова раздалась команда:

– Гимназия, сесть!

Страшно волнуясь и заикаясь, я представил гостя. Потом вынул полученный на активе блокнот и раскрыл его перед собой, словно собирался выступать. Теперь я вел в нем словарь латыни. Слушая лектора, не заметил, как директор взял блокнот, и, только услышав шепот, понял, что он видел мои записи:

– Похвально, похвально!.. Non scholae sed vitae discimus[11]11
  Не для школы, для жизни учимся (лат.).


[Закрыть].

– Мне теперь каждая минута дорога, – ответил я так же тихо.

– Да-да, общественная работа, как правило, повышает сознательность человека, – покивал директор.

В тот день мне завидовала вся гимназия. Лекция удалась. Это я понял по серьезным взглядам, по тому интересу и вниманию, с каким ученики следили за каждым словом лектора. Ненишкис говорил без бумажки, свободно, иногда прохаживался по сцене и почему-то каждую важную дату выводил пальцем в воздухе. Когда он кончил, загремели аплодисменты. Вопросов не было. Все ясно.

– Значит, вам моя лекция не понравилась?

– Понравилась, – ответило несколько учительских голосов.

– Я представлял себе гимназистов более активными.

Но вопросов так и не задали.

И только на следующий день в уборной, куда я зашел тайком покурить, один из восьмиклассников, сынок известного артиста, хлипкий парень, носивший золотое пенсне, высказался:

– Вас послушать, так в Литве только нищета да голод были. И лишь под лучами советского солнца мы ожили, словно… вши. – Он это сказал специально для меня, поиздеваться. Даже взялся при этом за пуговицу на моем пиджаке. Культурно так, двумя пальчиками с розовыми ногтями.

– Лапы вымой! – Я ударил его по пятерне.

– Но-но, не очень-то, – надулся он.

– Чушь городишь. Каждому дураку известно, что вши света не любят.

– По зубам захотел, парень?! – пригрозил кто-то сзади.

Я внутренне сжался, ожидая удара, но, преодолевая страх, медленно и спокойно поплевал на окурок, бросил его и только тогда взглянул в сторону говорившего. У окна стоял стриженный наголо парень с белым как мел лицом. Он брил голову, так как в годы оккупации какое-то заболевание изрядно попортило ему волосы. Парень улыбался, оскалив белые зубы. Глядя ему в лицо, я съязвил:

– А тебе-то чего волноваться? На твоей голове даже для вшей не осталось места. – И вышел неторопливо, готовый получить тумак или пинок сзади.

Когда дверь за мной захлопнулась, в уборной раздался смех.

С этого времени некоторые восьмиклассники начали здороваться со мной. А один из них, очень тихий парень, всегда ходивший в клетчатом пиджаке из «американской помощи», подойдя ко мне, сказал:

– Я с вами. – Он не сказал «с тобой», знал, что я не один. Видимо, прежде, чем решиться, долго думал, ибо слова его звучали так же, как и те, что когда-то произнес я в комитете комсомола.

Так появился в гимназии второй комсомолец – Йотаутас Наполеонас Магдович – сын Магды. Нужен был третий. Наиболее надежным мне показался третьеклассник Иеронимас Бичюс, мой брат. Этого долго не пришлось агитировать. В честь Октябрьских праздников в нашей гимназии была создана первая в городе школьная комсомольская организация. По этому случаю меня наградили Почетной грамотой комитета комсомола. Пожимая секретарю руку, я расхрабрился и громогласно заявил:

– Еще пятерых готовлю.

Выйдя после заседания бюро в приемную, удивился: вместо Гайгаласа за машинкой сидела красивая черноволосая девушка. Она улыбнулась мне. Понимаете – мне! Ее улыбка остановила меня посредине комнаты, окутала чем-то непонятным, тягуче-сладким. Улыбнулся и я. Потом оба смутились. Она торопливо стала печатать; я кинулся в дверь отдела школ.

– Кто такая? – спросил Гайгаласа.

– А, фельдмаршал! – Сунув мне руку, он глянул в дверь и нарочито громко сказал: – Наш новый кадр – Рая Шульман. Советую быть осторожным – глаза ее опасны! – Подмигнув, Арунас уселся за широкий письменный стол, отодвинул какие-то бумаги и уже другим тоном распорядился: – Забирай свою канцелярию. – Он протянул несколько постановлений и аккуратно упакованную библиотечку комсомольского работника. – А это – для утоления идеологического голода.

– Не очень-то сытно, – пошутил я, беря небольшую пачку книг.

– Давай расписывайся и жми! Учти, теперь я инструктор этого отдела и твой начальник. Ясно?

– Уж ты прояснишь!

– Ничего не поделаешь, надо. Еще не так придется… – Завернув полу гимнастерки, он хлопнул по черной рукоятке засунутого за пояс пистолета. – Пушка – во! – и поднял большой палец. – Вооружаемся!

– Все игрушки! – Я сгреб бумаги и вышел с равнодушным видом, хотя в глубине души щемило: «Вот бы мне такой». За дверью меня догнал голос Арунаса, он словно угадал мои мысли:

– Подожди, еще и ты наиграешься».

«А теперь вот Шкемина пуля едва не отправила меня на тот свет чай пить. – Альгиса передернуло. Закрыв глаза, он еще раз пощупал вздувшийся на щеке след и подумал, что его прежнее чувство восхищения оружием испарилось. Он уже давно не видел в оружии никакой романтики и считал его лишь средством насилия против насилия. – А если бы в мире не было насилия? Сели бы мы со Шкемой да выпили по случаю рождества. Беда только, что праздники у нас разные: для меня рождество не праздник, а Шкеме революционные даты – что были, что не были. Ну, а Новый год? В этот-то день мы наверняка смогли бы договориться: Новый год празднует весь мир».

4

За Арунасом во сне уже гнался весь отряд народных защитников. Грянул выстрел. Гайгалас видел, как из винтовки Намаюнаса вылетела пуля, догнала его, пронзила насквозь и полетела дальше.

– Познай себя! – гремел капитан, превратившийся вдруг в огромную бомбу.

Внезапно преследователи исчезли. Арунас проснулся. Его знобило. Голова была тяжелой, словно ртутью налита. Со двора доносились громкие голоса, кто-то стучал клумпами. Ничего не соображая после кошмарного сна, Гайгалас зябко поеживался… Неожиданно раздавшийся треск придавил его к соломе.

«Во дворе!.. Проспал! Неужели второй раз? – Он схватил автомат, потянул на себя затвор и припал глазами к дыре. В луже крови судорожно бился боров, Шкема что-то покрикивал женщинам. – Вот гад! Нашел время стрелять! Ну погоди. Придешь клянчить патроны, я тебе… – ворчал Гайгалас, трясясь от озноба, не попадая обоймой на место. – Еще секунда, и я заиграл бы. – Глядя в щель, он увидел заиндевевший воротник своей шинели. – Подморозило… Если дальше так пойдет, не выдержку, – мелькнула мысль, – и все полетит к черту. Болезнь моя сейчас, как чирей на заду: ни самому посмотреть, ни другому показать. Где достать лекарств? Может, попозже вечером пробраться к Бичюсу? Неужели не выдержу этого сидения? Честное слово, мне уже все безразлично, даже премия. Оказывается, действительно терпения не купишь. И какого лешего явилась во сне эта дегесяйская гвардия? – путались обрывочные мысли. – И Рая? Почему она, а не Оля, не Домицеле? Почему именно она?

Нет, Рая вполне заслуживала любви. Это единственный кристально чистый человек на моем пути. Божья овечка. Она была слишком хороша для меня, поэтому я боялся ее. Нет-нет, товарищ лейтенант, надо точнее выражаться: вы были недостойны ее. Даже ее подметки. Нечего самодеятельность разводить. Прения продолжаются.

Признали бы сразу, и жизнь пошла бы в другом направлении. Не пришлось бы теперь мерзнуть в этом чертовом сарае и гадать: придут – не придут. И мечтать – добавят ли еще одну звездочку? Интересно, когда люди перестанут заниматься этой злосчастной «астрономией»? Конечно, я поторопился. Инструктор отдела школ в горкоме – дело куда надежнее, чем звание полковника в этой заварухе, именуемой классовой борьбой. В лесу что ж? Чем больше блеску на погонах – тем привлекательнее мишень, только и всего.

Как в жизни все условно! И отчего мне вечно не везет? Меченый я, что ли?

Все началось, когда меня решили выдвинуть на должность заведующего отделом. Первым выступил секретарь по школам Пятрас Грейчюс:

– Парень активный, смекалистый, настойчивый, однако нигде не учится.

– Это в середине-то учебного года? – не удержался я.

Ближа провел пальцами по непослушным волосам, поморщился, словно у него живот болел, и сказал:

– Валанчюс, ты уходишь. Кого бы ты хотел назначить на свое место?

Мы с Валанчюсом жили, как кошка с собакой. Он называл меня не иначе, как «огромное несчастье высокопоставленного папеньки»… Постоял мой начальник, склонив коротко остриженную голову, и сказал:

– Мне, конечно, не безразлично, кто будет работать на моем месте: жаль, если все труды пойдут насмарку. Что ж, Арунас так Арунас. Он парень неплохой. Одно только скажу: если хотите сделать из него работника, прежде всего позабудьте, кто его отец. Требуйте вдвое, но заставьте работать самостоятельно. Тогда будет у парня характер. Все.

Я готов был расцеловать его. Вот это парень! На ножах были, грызлись, словно два кота в мешке, а выступил прямо и честно.

Секретарь по пропаганде Даунорас процедил из-под усов:

– Не проявляет себя…

Проявить себя – это не иначе угостить его. Мало ему тех пятнадцати червонцев, что у Бичюса выпросил, так нет, еще какого-то рожна подавай. И Ближа тоже каждое слово записывает в блокнот с грифом «Секретарь горкома комсомола».

Секретарь по кадрам, партизан, двадцатипятилетний парень, похожий на девку в брюках, зардевшись, словно маков цвет, опустил ресницы и пропел:

– Арунас растет. До сих пор в отделе школ не было порядка, а теперь там хоть кое-какой учет появился, собраны листки по учету кадров, заведены личные дела на работников. И сделал это один Гайгалас, поскольку Пятрас с Валанчюсом во всем городе известны как лютые враги бумажек. Даже на активе повырывали из блокнотов все листки, чтобы потом на обложках записать только самые важные мысли ораторов.

– Ну и как? – спросил, улыбаясь, Ближа.

– Выступило шестнадцать человек, вот они шестнадцать раз и записали: «Восстановим, восстановим, восстановим…» Это значит – восстановим родной город.

Вот тебе и девка в брюках! А я еще удивлялся, как такому голубку партизаны могли винтовку доверить. Определенно в тот день все члены бюро были не такими, как обычно: лучше, умнее.

Оказывается, наш румяный секретарь – еще и чиновник, готов всех цепью приковать к своим бумажкам. Но так как он не хулил меня, я решил его тоже пригласить на ужин, который задумал на радостях, по-товарищески, без всякого расчета.

Последним встал Ближа, подвел итог:

– Тут кто-то бросил реплику, что парень, мол, не учится. Война, товарищи. Работы – завал, горы.

Ты, Пятрас, единственный среди нас учишься. Это правда. Но нехорошо по каждому поводу напоминать об этом. Что бы мы ни обсуждали, что бы ни делали, всегда ты свою песенку тянешь: «Где учишься? Почему не учишься? Надо учиться». Знаем. Не отстанем. Будем учиться.

Кто-то сказал, что Арунас не проявляет себя. Не каждый способен держаться в центре внимания, товарищ Даунорас.

Почаще о других думайте, тогда реже будет казаться, что ваш пуп является центром земли. А вот если ты не сбреешь свои кавалерийские усы, я поставлю на бюро вопрос ребром: или – или. Думай. Делай выводы.

Об Арунасе. Скромен, предан общему делу. Мы приняли его инструктором. Он не постеснялся, когда надо было работать за машинистку. Однажды я его поддел и чуть не получил сдачи. Это хорошо! Не подхалим, значит. Делаю вывод: человек, который не терпит обиды, и других не станет обижать.

Итак, предлагаю утвердить. Будет работать, учиться, втянется.

Кто за? Другие предложения есть? Нет? Порядок. Все ясно. С сегодняшнего дня товарищ Гайгалас занимает место Валанчюса на должности заведующего отделом школ. Прошу любить и жаловать. Бюро окончено.

В коридоре меня поздравляли: и те, кто критиковал, и те, кто хвалил, и те, кто смолчал. Договорились после работы собраться у меня на квартире.

Собрались. Дольше всех ждали Валанчюса. Я бегал по комнате, подвязав хозяйкин передник, угощал, жарил, потчевал и все никак нарадоваться не мог. Теперь мы равны. Заведующий отделом! Без всякой помощи, сам заработал. И в каком бою! Мы резались с Ближей, словно под Мадридом. Он все-таки замечательный парень. Ну и рванул в заключительном Даунораса, а тот стоит, будто костью подавился. В гости он пришел уже без усов. «Не проявляет себя»? Вот и проявил. Не учусь? Теперь меня и палкой не отогнать от школы!

Наконец ввалился раскрасневшийся Валанчюс, за ним шли мои родители, нагруженные свертками. Сколько было шума, смеха, шуток.

– Ты что, будешь работать в том же уезде, где мой старик? – спросил я у бывшего заведующего отделом.

– Угу, – прогудел тот, отправляя в рот кусок окорока.

– Это же великолепно! Замечательное совпадение.

– Ну, не совсем совпадение. Меня не хотели отпускать, но у твоего отца пробивная сила. Как бы там ни было, теперь я сам себе начальник, и никто меня не будет гонять по мелочам.

Во мне шевельнулось подозрение. Но начались застольные хлопоты, пришлось отбиваться от назойливой радости матери, и я обо всем забыл. Ох уж эта мама. Чего только она не навезла! Наверное, половина вязальщиц в уезде делали для ее сына носки, перчатки, безрукавки и свитеры. Костюмчика «медвежонка» только не хватало.

Разошлись после полуночи. Я помог матери убрать со стола. Она вся светилась и рассказывала – то ли мне, то ли моей квартирной хозяйке:

– Юргис теперь очень добр со мной. Наконец-то человек за ум взялся. Спокойным стал, о семье заботится…

«Шестой десяток разменяет, не так еще успокоится», – хотелось ответить матери, но постеснялся чужого человека. Боясь проспать час отъезда, Валанчюс остался ночевать. Да и ехать им в одно место: он решил поселиться у моих родителей. Старик лег со мной. Долго курил, кашлял, все не мог уснуть.

– Не надо было кофе пить, – посоветовал я.

– Многого не надо было, – признался отец. Потом пыхтел, пыхтел и выдавил: – Ну, кажется, все уладилось. Теперь полгодика сможем жить спокойно.

– Почему не больше и не меньше? – не понял я.

– Видишь ли, обязанности заведующего отделом – это уже не инструкторская карусель. Надо подольше поработать, свыкнуться, конкретную пользу комсомолу принести. Слишком спешить будешь – голова закружится.