Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"
Автор книги: Витаутас Петкявичюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)
Шесть пар глаз уже улыбались, смеялись, а шесть голов все еще чего-то опасались, чего-то растерянно ждали, хотя все время мечтали о такой минуте, к этому готовились. А теперь вот никак не могли уразуметь смысла.
Йонас расхохотался, обнял Розу за плечи, поцеловал при всех и подбодрил:
– Посуда бьется – к счастью.
Стараясь опередить друг друга, сестры кинулись подбирать осколки, а отец погрозил пальцем и только для пущей важности ворчал:
– Ох и надо зе вас жа эти ошколки вждуть.
– Дуй, свекор, ветер – не беда, не унесет в горе. Ну, а вы, свояченицы, чего ждете, чего на коленях ползаете? Тащите стаканы! – И деловито стал разливать водку.
Все вдруг чудесно переменилось. Сестры кинулись целовать Розу. И если пускали слезу, то только по обычаю. К Йонасу подходить стеснялись. Но взглядами его, словно щетками, скребли.
Новоиспеченный зять-примак чокнулся со всеми, схватил с печки мальчишку и, осторожно стукнув его стаканом по лбу, торжественно заявил:
– Будем здоровы, парень! С сегодняшнего дня ты больше никакой не Фрицялис, а мой сын – Пранас Скельтис. И скажи: «Ну, ну, ну!» – этому старому хрычу.
Пальцами погрозили оба, водку выпил пока что один.
– Цюв-цювствовало мое сердце. Доздался-таки…
– И у меня сын Гинтаутас – что твой дубок! – с гордостью сказал Йонас. – Обожрем Шильчюсов?
Йонас был счастлив. Уже давно он так не смеялся и не шутил. Роза бегала по дому, тащила на стол все, что было, и, улучив минутку, подсаживалась к Йонасу, брала под руку, прикладывала голову к его плечу.
Вдруг громыхнул выстрел. Все смолкли и застыли, прислушиваясь. Через минуту – второй.
– Это у Цкемы, – определил Цильцюс.
Какое-то время все ждали в том положении, как застал их выстрел: держа в руках хлеб, на вилках – блины, с непроглоченным куском во рту. Выстрелов больше не было.
– Пойду посмотрю, – вдруг рванулся Йонас.
– Нет, зятек, я сам. Не дай бог, цто слуцица. – Цильцюс оделся и поспешил по тропинке в горку, к Шкеме.
– Очень уж в неудобном месте усадьба стоит: как в колодце, ничего не видно, – сокрушался Йонас. Он принялся действовать – послал младшую в другую сторону, велел посмотреть и скорей возвращаться.
Прошел добрый час. Наконец Цильцюс вернулся, издали махая шапкой.
– Цкема, цтоб ему сцеку раздуло на праздник, во-от такого кабана улозыл из рузья. Его власть – вот и палит. Ты, Роза, сходи подсоби. Мозет, свезенинки подбросит. К празднику нам куда как сгодилась бы.
Можно было послать к Шкемам кого-нибудь из сестер, но Йонас не стал спорить. Без них домашние быстрее свыкнутся с новостью. Потом самим легче будет. Видно, Роза думала так же. Она набросила старенькую вязаную кофточку и выскочила. Выходя вслед за ней, Йонас взял с пола топор. Подумал: «Не простудилась бы, коза!»
Постоял-постоял, посмотрел вслед. Потом замахал топором. До самого вечера колол дрова – ветвистые, суковатые, узловатые. Наконец не осталось ни одной колоды, Йонас разогнулся, воткнул в поленницу топор и сел покурить.
Когда поднял голову – прямо к нему шли двое. Оба с оружием. Бежать было поздно. Он осторожно сунул руку в карман и окаменел: пистолет остался под подушкой.
– Встань! – скомандовали гости. – Руки из карманов! Выше, выше. Это тебе не еврейская молитва! – один наставил автомат, другой стал прощупывать каждый шов одежды.
– Веди в дом.
– А как же руки? – сквозь сжатые зубы спросил Йонас.
– Почешись, раз уже невтерпеж…
СОЧЕЛЬНИК
1
Наступила самая длинная ночь в году.
Ветер утих. Все застыло в ледяном покое. Нигде ни шороха. Только тишина звенит в ушах. Изредка охнет скованная холодом земля. Не выдержав стужи, с хлопающим звуком треснет бревно. Умирая, жалобно скрипнет ветка дерева.
И снова тишина.
Сочельник. Во дворе хозяйничает мороз. А в домах, занавесив окна и докрасна натопив печи, деревенские садятся за традиционный праздничный ужин.
Альгис хлопает крест-накрест по плечам ноющими руками. Отломив свисающую с конька крыши сосульку, медленно сосет. Вода кончилась. Терпение – тоже. Он переминается, стоя на постланных под оконцем мешках, и оглядывает пустые поля Пуренпевяй.
Собака, не выдержав стужи, вылезает из конуры и, звякая цепью, убегает к сметанному поблизости стожку соломы. Яростно разгребает солому, зарывается вглубь, сколько позволяет цепь, и еще долго скулит, отогреваясь.
Мороз выжимает слезы из глаз. Альгис тоже скулил бы, да боится выдать себя. И все хлопает, машет руками, широко разводит их, словно силится подняться и полететь туда, где поля освещены летним солнцем. Воспоминанья о лете, конечно, не нагретая лежанка, но и от них становится немного теплее.
«Как приятно летом сунуть ноги в родниковую воду. Дух захватывает и слезы текут от удовольствия…
А как хорошо после купанья повалиться на горячий песок и бездумно лежать, подставляя солнцу то спину, то бок. Лежишь, греешься, и никаких забот. Замечательно! Хотя и не часто выпадало мне в жизни такое. Постой-ка, да было ли хоть одно лето, чтобы я ничего не делал, ни о чем не заботился и только валялся на песке?
Было все же одно.
Сразу после экзаменов совет клуба решил организовать «лагерь по восстановлению потерянного во время учебы здоровья». Программа лагеря была несложной. Мы изложили ее в объявлении:
«КАЖДЫЙ ЧЛЕН ЛАГЕРЯ ОБЯЗАН:
1. С утра до обеда трудиться на своем огороде.
МАМЕНЬКИНЫ СЫНКИ, НАСТУПИЛО ЛУЧШЕЕ ВРЕМЯ ДЛЯ ОКУЧИВАНИЯ КАРТОФЕЛЯ!
2. С обеда до ужина – купаться.
НИ ОДНОГО УТОПЛЕННИКА БЕЗ ЗНАЧКА ГТО!!!
3. После ужина участвовать в тренировках по боксу.
ПОКА СУЩЕСТВУЕТ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОЕ ОКРУЖЕНИЕ, БОКС – НЕОБХОДИМОСТЬ!!!
4. По субботам и воскресеньям – в массы (лекции, вечера, беседы).
ТОВАРИЩИ, КОНСТИТУЦИЯ ГАРАНТИРУЕТ НЕ ТОЛЬКО СВОБОДУ СОВЕСТИ, НО И СВОБОДУ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПРОПАГАНДЫ!!!»
После этого к нам присоединились даже те зареченские, кто не был членом клуба, «дикари», как мы их прозвали. Тогда-то Гайгалас и застал меня на речке – я учил «дикарей» плавать. Он тоже искупался: влез в воду белый, как сыр, похожий на эскимоса среди индейцев. Поплескавшись немного, оделся и отозвал меня в сторону:
– Тревога. Всем комсомольцам в шесть часов к Ближе. – Прошел немного, держа велосипед за «рога», и умчался.
Задолго до шести в комитете собрался весь актив. Гадали, спорили, но твердо никто не знал причины такого срочного вызова. Наконец появился Ближа. С ним были полковник Светляков и представитель райкома партии.
– Снова, наверное, патрулирование по ночам, – сказал мне Йотаутас. – Даже летом не удается выспаться как следует.
Встал Светляков:
– Поскольку здесь чужих нет, будем говорить начистоту. Многие из вас молоды, неопытны, не имеют больших знаний. Однако по сравнению с сельской молодежью вы – профессора, знатоки комсомольской работы, образованные, начитанные и так далее и тому подобное. Словом, вы своеобразная комсомольская интеллигенция…
– Начал с похвал, – что-то будет, – предположил Йотаутас.
– Погодите, – попросил Светляков. – Пошумите, когда окончу. Словом, ваш опыт организаторской работы и знания очень нужны на селе. Там живет много замечательной, преданной советскому строю молодежи. Они ведут активную борьбу с врагами народа. Большинство молодых людей хотят быть комсомольцами, но не имеют об этой организации ни малейшего понятия. Вот мы и думаем направить им в помощь лучших комсомольцев города. Народных защитников…
Последние слова заставили всех примолкнуть.
– А что это за народные защитники? – раздался чей-то голос в тишине. – В газетах о них ничего не писали…
– Будет трехдневный семинар, там обо всем узнаете. Скажу коротенько: это местные вооруженные отряды коммунистов, комсомольцев и советских активистов. Они ведут борьбу против встречающихся еще актов бандитизма и антигосударственных вылазок.
Нам хотелось узнать подробнее.
– Скажите прямо – воевать или проповеди читать придется?
Представитель горкома партии стал объяснять:
– Вы, ребята, знаете, что на селе неспокойно, хотя война давно окончилась. Немцы оставили в лесах всякую антисоветскую нечисть. Националисты терроризируют мирное население, убивают, жгут, запугивают, уводят с собой в лес, в банду. Пока мы их не ликвидируем, не может быть и речи о мирной восстановительной работе на селе.
Выводы такие: да, язык оружия – самый неприятный язык, но мы вынуждены на нем говорить. Вы должны будете и воевать, и комсомольские организации создавать, и живым словом бороться за советскую власть на селе. Мы надеемся, что отряды, в которых вы поработаете, будут образцом политической и боевой подготовки.
Снова встал Светляков.
– Ну, особенно не пугайтесь. Это не мобилизация на фронт. В каждой волости есть наши оперативные работники. Основная тяжесть работы лежит на них. А вы будете их помощниками и агитаторами.
Затем выступил Ближа. Он коротко говорить не умел. Начал перечислять дела комсомола: остановился на строительстве Комсомольска, в общих чертах осветил международное и внутреннее положение, сделал экскурс в гражданскую войну, коснулся первых пятилеток и только после этого перешел к существу:
– Мобилизация комсомольских сил проводится исключительно по принципу добровольности. Обмозгуйте. Завтра все собираются ровно в девять. Взять с собой продукты на три дня. О том, что здесь говорилось, никому ни слова. Решайтесь. И не опаздывайте.
Меня не пугало предстоящее. Наоборот, я даже обрадовался: кто в моем возрасте не мечтает повоевать. Но что сказать матери? Отцу? Как можно уехать, ни слова не сказав Люде, а ведь мы даже не знакомы.
Стало грустно. Захотелось побродить. Пошел к реке. После раскаленного асфальта и отработанных бензиновых паров приятно вдохнуть чистый речной воздух.
«Что ж, повоюем…» Я остановился как вкопанный. По реке на лодке плыли три девушки. Среди них – она. Провалиться мне на этом месте, в лодке сидела Люда.
Солнце опустилось на острые вершины зареченских елей. На откосы надвинулась прохладная тень.
– Холодно, дайте-ка мне… – попросила Люда и пересела на весла. Видно было, что грести она не умеет. Вот курица! Вертелась, поднимала фонтаны брызг, махала до седьмого пота, но лодка все равно не слушалась. Течение подхватило лодку, повернуло и понесло к середине реки.
– Пираты, на абордаж! – С берега поднялась ватага перемазанных песком и илом парнишек.
Крича и улюлюкая на разные голоса, брызгая по воде руками и ногами, они бросились вдогонку за девушками. Доплыли, поднырнули под лодку. Девушки отпрянули к противоположному борту, и лодка перевернулась.
Я словно предчувствовал: уже разулся и стягивал рубашку, когда одна за другой показались из воды головы парнишек.
Вот вынырнули две девушки: «Где третья?» Третьей не было. Парнишки, поозорничав, плыли к берегу. Вот показалась и она. Над водой заметались поднятые руки, и снова все исчезло. Я уже плыл к месту несчастья, работал что есть мочи. Под руку попала распластанная, медленно погружающаяся на дно косынка.
«Где, где?» Я нырнул. Еще раз. Третий, четвертый… Не помню, с которого разу я наткнулся на нее, схватил за волосы и потащил. Она со всхлипом втянула воздух. Вцепилась в меня руками и ногами, и мы погрузились под воду. Я задыхался. Коснувшись дна ногами, рванулся, поднялся на поверхность, судорожно вдохнул несколько раз, и снова Люда меня потянула вниз. Руки ее оторвать было невозможно. Она словно приросла ко мне. На этот раз до поверхности не дотянул, хлебнул.
И шут его знает, чем бы все окончилось, если бы не мель на том месте, где мы барахтались.
Когда опасность была позади и ничто не мешало вдыхать чистый, вкусный, напоенный запахом реки воздух, Люда посмотрела на меня, перевела взгляд на опускающееся солнце, разжала руки и потеряла сознание.
«Могла бы немного раньше отпустить», – думал я, неся ее на руках. По берегу навстречу бежали люди. Перепуганные мальчишки держались на порядочном расстоянии, но все же приближались. Я осторожно опустил девушку на землю и сам сел рядом. Да, это была Люда. Мокрые, растрепанные косы, глаза, прикрытые длинными ресницами, веснушки на лице и несколько капель воды, отражающие красное солнце. Вот и не верь после этого в судьбу, не верь предчувствиям, не полагайся на свою счастливую звезду. Ведь куда только не заносили меня мысли о Люде – даже убегал вместе с нею на Крайний Север, а оказывается, самое необычайное случилось дома – на нашей тихой, спокойной реке. Так и должно было случиться. Я знал, что так будет, с той минуты, как встретил ее на лестнице нашей гимназии!
– Надо расстегнуть купальник, – заторопился какой-то толстяк.
«Ей?.. Расстегнуть? При всех?»
– Я тебе расстегну! Попробуй только! – Я оттолкнул нагнувшегося было над Людой мужчину.
– Она же воды наглоталась…
– Знаю, – но сам дотронуться не осмелился, Люда в этот момент приоткрыла глаза, тихо сказала: «Спасите» – и улыбнулась, увидев, что уже спасена.
Она улыбнулась мне! В этом не было сомнений. Передав пострадавшую подбежавшим подругам, я пошел одеваться.
Странная вещь любовь. Люда едва не утонула, до смерти перепугалась, а я радовался. Стоял около одежды с протянутыми руками, представляя, что все еще несу ее.
Одевшись, медленно пошел вдоль берега. Под привязанными к берегу плотами лопотала вода, река сверкала под лучами заходящего солнца и казалась огромной, полноводной и счастливой, как я…
Меня догнала Люда и несмело коснулась моей руки.
– Я вас даже не поблагодарила.
– Торопитесь, а то, чего доброго, сгинуть могу, – мне хотелось дурачиться.
Она молча подала руку.
– Альгис Бичюс.
– Я знаю. Все о вас знаю: и о клубе, и о лагере, и о том, как учите плавать: раскачаете за руки-ноги и кидаете в воду. – Она немного помолчала и, опустив голову, добавила: – И что вы обо мне разузнавали, и что у дверей стоите…
Давно все знает – и ни разу не улыбнулась, не кивнула, даже не взглянула. Нет, так поступить может только черствый человек. Только девчонки так могут.
– А что вам еще известно?
Она покраснела, опустив глаза, в смущении расплетала и заплетала кончик косы.
– Я боюсь домой идти.
Боится идти домой, словно живет не на главной улице, а в глухом лесу.
– Почему?
– Мама будет сердиться.
– А разве она узнает?
– Не знаю. Но все равно боюсь. Проводите меня.
– Тогда уж мама действительно все раскумекает. – Мне хотелось говорить ласково, весело, остроумно, а получалось черт знает что.
Провожал. Молчал. Швырял камушки.
– А плавать нужно научиться…
– Ни одного утопленника без значка ГТО?
– Вот и был бы один со значком. Вы висели у меня на шее, а я пешком шагал по дну реки, как святой Христофор[20]20
По преданию, св. Христофор перенес через реку, кишевшую змеями, ребенка.
[Закрыть].
– Я же не нарочно, – больше она не произнесла ни слова до самого дома.
Люда жила в красивом особнячке. Дверь со звонком, на крыльце щетки – обувь очищать. В прихожей зеркало до полу. В комнате – пианино, картины и во всю стену книги. Куда там нашей библиотеке!
Ее родители встретили меня довольно-таки пренебрежительно, лишь слегка кивнули в ответ на мое приветствие. Смотрели на меня удивленно и сожалеюще. Так смотрят на ископаемого жучка, который некогда застрял в смоле и все еще заключен в прозрачную янтарную массу. Разумеется, они считали меня каким-то второстепенным или даже второсортным созданием. Мать сразу же позвала дочь в другую комнату. Отец сидел, положив ногу на ногу, отгородившись от меня газетой.
«Буржуи! Классовые враги! – Я снял с полки самую толстую книгу. – Французская, черт бы их побрал».
Взял книгу потоньше, перелистал.
В комнате появилась Люда, пылающая, злая, гордая.
«Плакала». Но я сразу отказался от такого предположения: она не из тех, у кого глаза на мокром месте.
– Садитесь. Мама сейчас принесет что-нибудь закусить. Папа тоже еще не ел, – в ее тоне слышался вызов.
А папа как уткнулся в международные новости, так и не отрывался. Я смотрел на его руки и видел, как они медленно белеют.
«Долго не выдержит – сейчас опустит. Опустил!»
Он свернул газету, отложил в сторону.
– Вы вместе учитесь?
– Нет. Он комсорг мужской гимназии.
По комнате пролетел холодок. За дверью что-то уронила мать. Отец встал, закурил. Он хотел казаться хладнокровным, но не мог.
«Трусоват, а напускает на себя храбрость».
– Разве это специальность? – наконец заставил он себя поинтересоваться.
– Это общественная работа, – объяснила Люда.
– Не совсем, – поправил я, – за это и деньги платят.
– Раньше за такие дела не платили.
– И потом не будут платить.
Мы сели ужинать. Пили тминный чай. Они ели через силу и все украдкой поглядывали на меня. И у меня кусок застревал в горле. Одна только Люда казалась веселой: много говорила, улыбалась и очень часто без повода смеялась.
– Чаю для заварки невозможно достать, – посетовала мать Люды, разливая чай. От ее тона мне стало не по себе. Я смотрел на поднос, где лежал отбитый носик чайника и несколько разбухших чаинок.
– Вы решили и чайник расколотить? – глупо пошутил я.
Мать покраснела, отец ухватился за газету, а Люда с упреком в голосе стала меня поучать:
– Все равно последняя заварка была. Кроме того, нужно говорить – разбить.
– А зачем выдумывать? – И только теперь я понял, что они смотрят на меня не как на жучка, а как на заряженную бомбу, не зная, с какой стороны ко мне подойти, чтобы не задеть запала.
Ужин был испорчен из-за меня. Остыла и моя любовь к Люде – я рассердился.
– Вы смотрите на меня, словно ждете чего-то плохого. Я сюда не по своему желанию пришел, – неожиданно начал я наступать.
– Альгис!
– Я тебе сказал, Люда, что так получится.
– В гостях так не ведут себя, – рассердилась она.
– Не знаю, я впервые в таких гостях.
Я вышел в коридор и услышал, как Люда от злости заплакала.
– Зачем вы так?.. Вы ведь его совсем не знаете. Это ужасно невежливо.
Она догнала меня на улице и извинилась:
– Не сердись. Они очень хорошие, только не знают тебя.
– Они только со знакомыми вежливы?
– Нет, но…
– Я очень спешу. Мне еще сегодня ночью придется поднять своих парней и передать им клуб.
– Ты уезжаешь?
– Посылают.
– Далеко?
– Еще не знаю. Недалеко, наверное. Только издалека иногда легче вернуться.
Она еще немного проводила меня и отстала. Я остановился. Люда над чем-то раздумывала. Мне не хотелось расставаться вот так, оставлять ее посреди тротуара, расстроенную.
– Приходи завтра к горкому!
Она все еще стояла под фонарем. Меня тянуло к ней, но я уходил, медленно отступая. Люда отдалялась, отдалялась и вдруг исчезла… Во всем городе погасло электричество. Мне показалось, будто все это я видел в кино».
2
Мороз стоит, что называется, крещенский. Прячась от стужи, в сарай слетелись голуби и воробьи. Арунас в темноте слышит посвист и хлопанье крыльев.
«Ничего, дело к рождеству идет. Послушаем, что крылатые будут говорить о людях. Лошадь, та, ясное дело, последними словами Шкему клянет за то, что пожадничал и вместо хлева загородку сляпал, обложил картофельной ботвой уголок в сарае».
Арунас поболтал баклагу над ухом и решил: можно еще глоток. После спирта не так трясло.
«Наивный детский мир! Там все так красиво и хорошо. Там даже дуракам везет. Захотел – получай! Помечтал – готово! Как в сказке. Сказки, наверное, дураки придумали – для утешения. В первобытном обществе, пожалуй, могли исполняться мечты человека, раз все зависело от его мускулов. Ну, а то, чего не в силах был выполнить, он в сказки переносил, где все и совершалось. Теперь же люди только мешают друг другу осуществлять самые обычные желания.
Сочельник! Кому сочельник, а кому и пост. В деревне небось уплетают уже: начинают с хрустящей сочной капусты, политой подсолнечным маслом, и кончают киселями и слижиками в маковом молоке. А я вот пробкой баклаги самогон закусываю. Они, наверное, торжественно бога хвалят и благодарят за сытный стол. А как ему не быть сытным, когда деревенские в четыре недели поста каждый кусок прячут, экономят, ходят полуголодными, чтобы теперь выставить на стол двенадцать блюд и уплетать, поглаживая себя по брюху. Налопается такой Шкема и потащится в костел, отдуваясь, поглазеть на Иисуса Христа, который родился, чтобы искупить его, Шкемины, грехи. Хитро придумано: кто-то грехи искупает, распятый на кресте, а Шкема обжирается в праздники и ждет, чтобы спаситель защитил его своим телом и сделал счастливым.
Черта лысого! За счастье надо драться. Человек обязан сам искупать грехи. Каждый должен жертвовать за всех, а все за одного. В противном случае люди никогда не будут счастливыми. А то один мерзнет, а другой, налопавшись мясного, не вылазит из сортира. Договорились бы все деревенские – за один бы день с бандитами управились. Ни одного бы не осталось!
Да, видно, мужикам не мешают эти лешие! Послали мы сорок лучших комсомольцев, а сколько вернулось? Хорошо, если половина. И каких комсомольцев!
Счастье, что я не соблазнился тогда пойти с первыми, а то бы теперь предку какому-нибудь почившему зайцев на небе гонял. Когда посылают, музыки не жалеют. А с теми, кто вернулся, разговор короток: «Радуйся, парень, что в живых остался», – и делу конец.
А куда тому деваться? Радуется, что вынес душу живой.
Но были среди них и подлецы. В первый день еще стеснялись, а наутро пять предполагаемых сельских комсоргов притащили справки от врачей. Двум внезапно понадобилось лечь в больницу. И где только ночью врачей нашли? Утром ровно в девять бумажки лежали на столе. Смотрят «больные» и улыбаются, счастливые. А рожи!.. Кирпича просят!
А Венцкунас? Лекции о международном положении еще кое-как прослушал. Но когда стали оружие раздавать, он, как первоклашка, поднял два пальца и, получив слово, заявил:
– Я несовершеннолетний. Не имеете права…
Конечно, кто-нибудь подучил, сам бы не додумался. Но Ближа не сообразил, что к чему, и бухнул:
– Ты комсомолец!
– Комсомол не военная организация, а вы не командир. Когда придет время, мобилизуете. А сейчас я ухожу домой.
Вот тебе и несовершеннолетний. Всем нос утер. Светляков низко наклонился над какими-то бумагами, представитель горкома партии ни с того ни с сего попросил не шуметь, хотя стояла тишина, как в морге. А Ближа продолжал воспитывать:
– Учти, за такие разговоры положишь на стол комсомольский билет.
– Пожалуйста, – Венцкунас совсем не волновался. – Я из-за кусочка картона голову класть не буду. – Он вынул билет, положил на стол и спросил: – А теперь я свободен?
Ближа не ответил. Но и так все было ясно: среди комсомольской «профессуры» объявились трусы и предатели… Слышно было, как Венцкунас уходит по коридору. Мы сидели и ждали чуда.
«Чудо» совершилось через два года, когда я окончил школу оперативных работников, а Венцкунас учился в университете и снова решил вступить в комсомол.
– Комсорг у нас парень что надо. Не то что ваш Ближа, – похвалился он мне.
Полгода я выводил его на чистую воду, всюду заявления писал. И что вышло? Ничего, Венцкунасу за колебания при выполнении комсомольских поручений записали выговор, а половина смелых и честных ребят не вернулась! Почему хорошие парни должны таким вот подонкам ценой своей жизни устраивать светлое завтра?
Черта лысого! Если веселиться – так всем, грехи искупать – тоже не в одиночку. А мы что сделали? Подбежали к окнам, свистнули вдогонку, кое-кто крикнул:
– Трус! Гнида!
Что ему наши слова? Он и по сей день доволен собой!»
Арунас еще раз поболтал баклажку, но пить не решился.
«Мало, совсем мало. А температура не спадает. Еще вся ночь впереди. Что ночь – вся жизнь!..
Да! Светляков тогда очень скоро нашел выход. Прочел бумагу о награждении Бичюса медалью «За отвагу». После такого торжества о Венцкунасе вспоминали, как о прошлогоднем снеге.
Затем давали назначения. Ближа хотел меня сунуть вместо этого труса Венцкунаса, да не тут-то было:
– Я в школу оперативных работников еду.
– Вызов получил?
– Получил.
– Тогда добро.
Нет, я не получал вызова, но он все равно пришел через два месяца. И я уехал. Так не все ли равно? Я не убегал, как Венцкунас, от трудностей. Не в университет просился, а в школу оперативных работников. Чтобы сидеть вот так и ждать негодяев…
Бичюс светился, как молодой месяц. Он попросил меня об одолжении: записать его в тот уезд, где работали Валанчюс и мой старик. А мне-то что. Записать не трудно, тем более что я был главным писарем.
Альгис оказался не таким уж простаком. Он вовсе не из-за Валанчюса и моего отца просился, а из-за дочки бывшего директора департамента… Вот тебе и чистокровный пролетарий, вот тебе и награжденный медалью «За отвагу»!»
3
Альгис придумал еще один способ согреться: спустился с чердака, взвалил на плечи мешок гороху и стал подниматься и спускаться вверх-вниз по лестнице. Запылала спина, потом ноги, загорелось все тело. Но в конце концов едва не случилось несчастье: на самом верху лестницы он споткнулся и едва удержался за балку. Падая, сильно ушиб ногу и локоть. Хорошо еще, что мешок не развязался, горох не просыпался. Не очень ладно получилось, но все же согрелся. Вернулся к окну. Сердце гулкими толчками гнало кровь, грудь вздымалась, и мороз не казался таким злым…
«Когда я возвращался из комитета, небо было таким же глубоким и звездным, как теперь. Шел и думал о Люде. Откуда она все знает обо мне? Когда успела разузнать? Кто ей рассказал? Ведь мы до того вечера даже не здоровались. И все же она расспрашивала…
«А может быть, и она?..»
Я вспомнил, как однажды, догоняя друзей, перебежал ей дорогу, перед самым ее носом проскочил. На следующий день и она повторила то же, хотя никого не догоняла.
«Значит – любит!»
«Нет, с чего бы?! Что это я?»
«Значит – не любит!»
«Зачем же тогда перебежала передо мной?»
Я шел и гадал: «Любит? Нет. Не любит? Не может быть!» Стал считать столбы. Выходило то чет, то нечет. Чаще – любит. Не то чтобы я верил в такие приметы, но это помогало думать о Люде, и я продолжал заниматься арифметикой.
На следующее утро по пути в комитет остановился у магазина, чтобы сосчитать, сколько букв в объявлении на двери. Считал парами: любит – не любит. На половине сбился. Подошла женщина.
– За сахаром стоите?
– За сахаром, за сахаром. – Словно ничего слаще в мире нет. Я снова принялся считать.
– Что будут давать? – Подошла еще одна, я опять сбился.
В третий раз кое-как добрался до последней буквы. Вышло – любит. В конце стоял восклицательный знак, его я не посчитал.
«Ведь знак – не буква», – оправдал я свою хитрость, но на всякий случай стал искать ему пару. Продавщица не признавала знаков препинания. Моя судьба повисла в воздухе. И вдруг – ура! После слова «Граждане» стояли три восклицательных знака. Любит! Я что-то пробормотал от радости. Стоявшая рядом женщина, не расслышав, спросила:
– Что вы сказали? Будут давать без нормы?
– Конечно! – весело ответил я и зашагал прочь.
У магазина собралась порядочная толпа. А может, действительно привезут сахар? Я ведь даже не разобрал, о чем объявление: то ли о ремонте, то ли о санитарной проверке, то ли о продаже соли. Мне был важен не смысл, а чет-нечет.
В горкоме все уже были на своих местах.
– Опаздываем, медалист! – поддел меня Гайгалас.
– Все равно без меня не начнут, – отшутился я. Но вокруг были только серьезные лица. Оказывается, Ближа будущих комсоргов истребительных отрядов вызывал в кабинет поодиночке и там говорил куда конкретнее, чем вчера. Вошел и я.
В комнате накурено. Члены бюро усталые, раздраженные, чем-то недовольные.
– Может быть, и ты несовершеннолетний? – напустился на меня Ближа.
– Товарищ секретарь, согласно уставу, комсомольцы не делятся на детей и на взрослых. Мне кажется, до сих пор я тянул полную нагрузку. В чем дело?
– Едешь или нет?
– Вы за меня не поедете.
– Надо было сразу так и сказать. Зови Йотаутаса.
– Как аукнется, так и откликнется, – рассмеялся я. Выйдя за дверь, во всю глотку гаркнул:
– Напалис, в чистилище!
Инструктаж был невообразимо скучным. Черт знает, почему-то мне ни разу в жизни не удалось побывать на интересном инструктаже. Бандитов надо бить. За то, что они – враги советской власти. Эти две фразы лекторы растолковывали чуть не до самого обеда. После кормежки нас познакомили с некоторыми видами оружия. Светляков назначил меня старшим группы.
– Кто не проходил военной подготовки? – спросил я у своих подчиненных.
Таких не нашлось. Затвор винтовки разбирали и собирали с закрытыми глазами. С автоматом и пулеметом дело шло хуже. Но ведь у нас три дня! Мне казалось, что за такой срок можно изучить китайский язык, не то что освоить основы баллистики.
Но как посмел этот проклятый Венцкунас? Негодяй! И как такую мразь земля носит? Ближа порвал его билет, выбросил в мусорную корзинку. Будущие комсорги притихли. Притихнешь! Ведь это был моральный расстрел Венцкунаса. Более того, это была оценка нашей работы. Вот каких малодушных мы терпели в нашей среде. Позор!
Примолкли мы еще и потому, что поняли: наступило время настоящих испытаний. Бывают минуты, когда человек вдруг почувствует, что отвечает за все и за всех. И кажется: как ты распорядишься своей судьбой, так распорядятся своими судьбами все.
Потом Светляков прочел приказ, а представитель партийного комитета приколол мне медаль. За все мои подвиги. Слов разных наговорили. Нашли чем поднимать настроение! Словно мы испугались этого охвостья – нескольких симулянтов и подонка.
…На стрельбище дело не клеилось – били в основном окна небесной канцелярии. Подошла моя очередь. Я лег, прицелился и вдруг заметил, что мушка погнута и дуло отклоняется от цели. Винтовку заменили. Начали снова. На этот раз дело пошло лучше. Возвращались вечером, с песней.
До свиданья, города и хаты,
Нас дорога дальняя зовет,
Молодые смелые ребята,
На заре уходим мы в поход! —
пели мы не очень стройно, но бодро печатали шаг, лихо несли винтовки через плечо. Вот так-то мы тогда, летом сорок пятого, и соблюдали конспирацию. Население не должно было знать, чем займутся вооруженные комсомольцы.
– Бичюс, тебя сестра ждет, – выбежал во двор Гайгалас. – Солдафон ты несчастный. Почему не сказал, что у тебя такая красивая сестра?! – Он стукнул меня в грудь. – Марш!
В приемной сидела Люда. Смотрела на меня, как на витязя из сказки. Она удивлялась моему убранству: патронташ, брюки, заправленные в носки, запыленные ботинки. Нет, она не удивлялась, она гордилась этим. Я подал ей руку и сказал:
– Ведь я просил возле комитета подождать.
– Девушке неудобно три часа стоять на улице.
– Ладно. Ты иди, я сейчас догоню…
Однако начальство не разрешило мне покинуть помещение комитета: с минуты на минуту ожидалась учебная тревога. Не помогли никакие просьбы и клятвы. Пришлось улизнуть через окно.
Всю ночь мы пробродили, Люда и я, вдвоем. Летняя ночь на каждом шагу открывала сказочные чудеса. Кружилась голова, хотелось идти и идти. На небе светились звезды, у ног, внизу, – электрические огни. В вышине нежно белел Млечный Путь, внизу, под горой, текла сверкающая серебристым металлом река, в ней плыли, смешавшись, звезды и земные огни. С высоты на нас глядели мириады миров, у ног раскинулся наш уснувший город. Зареченские склоны! Цветущие липы! Ночная тишина! Нежно прильнувшая подруга!
