Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"
Автор книги: Витаутас Петкявичюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)
– Я ведь говорил – работает.
– Он сегодня шел за гробом. Ему там не место. Он тоже…
Бичюс схватил ее за плечо:
– Ты что, с ума сошла?!
– Нет.
– Повтори!
– Они повсюду имеют своих людей.
– Чувствовало мое сердце. – Я схватил шапку, обнял Домицеле. – Молодчина!
И мы с Бичюсом сломя голову помчались в управление.
На улице Бичюс поздравил меня:
– Она не случайно твое имя выбрала. Видно, ты ей понравился.
– Дурак ты набитый, больно нужна мне бандитская подстилка!
– Зря ты ее так. Ну, да ладно. Что же мы скажем Светлякову?
Нас нагнал извозчик. Остановили.
– Платить, ребята, все же надо, хоть вы и с пистолетами расхаживаете.
Мы влезли в фаэтон и с ветерком пронеслись через весь город. Денег у нас не было. Мне пришлось распрощаться с красивым трофейным портсигаром. Бородач пытался что-то говорить о серебре, но я только рукой махнул.
Светляков специально из-за нас приехал в управление.
– Ну, самодеятельность, что новенького?
Альгис вкратце передал всю историю. Когда он сказал, что безволосый – это Людвикас Скейвис, я даже подскочил.
– Его надо искать вот по этому адресу, – я подал бумажку, написанную рукой мачехи.
Светляков вызвал оперативную группу и велел мне рассказывать все, что знаю о том доме и проживающей в нем певице. Они тихо переговорили между собой, а потом объяснили нам:
– План таков: вы оба стучите в дверь и говорите, что пришли в гости, просто так, вспомнили, мол, о поездке. Она открывает. На этом ваша роль кончается. Понятно? Вижу, что вам этого маловато, но уж простите, большего не могу поручить.
Ехали в закрытой машине. Я пел. Про себя, понятно.
Приехав на место, мы встали сбоку у двери, осторожно постучали, но никто нас не услышал – в комнате стоял шум и грохот. Мы напомнили о себе громче. Шум в комнатах стих, и через некоторое время из-за двери спросили:
– Кто там?
Сказали, кто и зачем, но и на сей раз она не впустила, сославшись на головную боль.
– А мы и бутылку припасли, – придумал Бичюс.
– Не могу, мальчики. Выпейте сами.
– Ну, тогда хоть возьмите ее у нас, – не отставал Бичюс.
Как только дверь приоткрылась, оперативники уперлись в нее плечами, цепочка сорвалась, и мы все ввалились внутрь. Артистка упала на пол, я повалился на нее. В тот же миг раздалось несколько выстрелов и через меня кто-то перепрыгнул. Вслед убегавшему снова стреляли. Я шарил по полу в надежде найти что-нибудь, что могло заменить оружие.
Открылась дверь в комнату. В тусклом свете я увидел артистку. Она лежала у стены и, казалось, не дышала. Подошел поближе. Глаза ее были закрыты.
– Вам, кажется, нравятся храбрые, сильные и немного влюбленные?
Она молчала.
– У, проститутское семя! – Я пытался привести ее в чувство ногой.
Дальше произошло неожиданное: она схватила меня за ногу, потянула, а когда я свалился, вцепилась ногтями в лицо.
– Людас, беги! – крикнула.
И снова кто-то перескочил через меня, и снова раздались выстрелы. Кое-как я вырвался, вскочил. Вернулись ребята Светлякова. Привели одного. Только одного. Скейвис бежал. И вина за это лежала на мне: вздумал сводить с бабой счеты, нашел время.
И вот теперь, через два года, я снова жду его. И на этот раз дождусь, на этот раз он не уйдет ни по крышам, ни по деревьям, ни сквозь землю, не будь я Арунас Гайгалас!
А конец той операции был очень смешным. В ванной мы нашли Даунораса, мертвецки пьяного. Его руки были связаны женским шелковым чулком, а в рот засунут кляп – панталоны. Видно, ничего другого у мерзавцев под рукой не оказалось. При нем не было ни кошелька, ни документов, ни пистолета.
– Этого брать? – спросили парни у своего старшего.
– Подвезите до дома, дайте пару раз по шее и выбросьте.
Я сам с величайшим удовольствием поддал ему тумаков…»
«Славная была операция! Нам даже объявили благодарность! – Арунас отхлебнул еще глоток спирта, и ему стало словно бы легче. – Славная… славная…»
А в голове все плыло, наваливалась зыбкая дремота, какая бывает у измученного высокой температурой человека.
Он мог подремать. Впереди еще была целая ночь – самая длинная в году ночь.
Часть вторая
СОЛДАТСКАЯ
Диоген, блуждавший днем по городу с фонарем, на вопрос, что он делает, отвечал:
– Ищу человека.
Билл Роджерс, развлекая публику, уверял:
– Я не встречал человека, который хоть чем-нибудь не понравился бы мне.
САМАЯ ДЛИННАЯ НОЧЬ В ГОДУ
1
Оставшись один, Скельтис свернул с дороги к кустам, накинул на спину разгоряченного коня попону, а сам, покрывшись брезентом, выкурил несколько папирос кряду. О набухший брезент гулко стучали частые капли дождя. Йонас прислушивался к этому звуку и улыбался. Ему представилось, будто это птицы клюют рассыпанный по брезенту мак.
«Почему именно мак? – думал он. – Наверное, потому, что птички крохотные. Но можно и коноплю, как канарейки…»
Вспомнилось, как, посадив на плечи Гинтукаса, он позавчера бродил по «сладкому базару», покупая для кутьи мак, мед, овес, как приценивался и на последние купил приемышу пару канареек, нес птичек за пазухой, всю дорогу улыбался и поеживался от щекочущего прикосновения их лапок, а приемышу не терпелось посмотреть птичек, и он совал ручонку под гимнастерку, проверяя, живы ли.
Полило как из ведра. Тихо заржал конь. Йонас соскочил с брички, подошел к Резвому, стал гладить теплую, шелковистую морду. Потом достал из кармана кусочек сахару и даже зажмурился от удовольствия, когда Резвый мягкими губами коснулся ладони, захватывая угощенье.
«Да, это тебе не трактор, – сокрушенно вздохнул Скельтис. Всякий раз ему становилось неприятно при мысли о том, что это удивительное, умное – только что не умеет говорить! – существо должно уступить место железному страшилищу, рычавшему и извергающему газойльный чад. – С железной махиной не поговоришь, не поделишься».
Он вспомнил, как во время отступления немцев выменял у гитлеровского обозника на одолженный кус сала и последние две курицы полудохлого сивого коня. Тогда у Йонаса не было ни клочка собственной земли, он жил бобылем у крепкого хозяина Сребалюса.
– Хозяйствовать собираешься? – поинтересовался Сребалюс, глядя на тощего одра.
– А то как же!
Фронт уже гремел поблизости. Страшновато было, но вместе с тем и радостно как-то. Хозяин посмотрел на восток, прислушался и сказал:
– Ты знаешь, Йонас, что я на твоем наделе не пахал. Сколько отрезали тебе в сороковом – тем и владей.
Выхаживал, из рук кормил Йонас коня. Ценой нечеловеческого терпения поставил на ноги, залечил натертые сбруей раны. Последней пары теплого белья не пожалел на подкладку шлеи. А осенью вышел пахать.
Немцев прогнали за Неман. Но подняла голову своя сволочь, зеленые, или лесные, как их называли деревенские. Почти каждую ночь вламывались они в дома, запугивали, угрожали, грабили, забирали хлеб, уводили скот в счет будущей «независимости». А однажды заинтересовались конем Йонаса.
– Побойтесь бога, люди. Конь мне дороже отца родного.
– Заткнись. Пусть большевики новоселам рысаков раздают!..
Йонас выкатил из-под навеса повозку, лесные сложили в нее награбленное, привязали коров Сребалюса и велели закладывать коня. Скельтис вошел в тесный хлев, обнял коня за шею. Тот перестал жевать, потянулся мордой, словно целоваться лез, щекотал мягкими губами, пытаясь ухватить хозяйское ухо. Йонас не выдержал, заплакал. Плакали оба. А еще говорят, что лошадь ничего не понимает!
Решившись, Йонас вскочил на коня, припал к гриве и прямо из хлева, сопровождаемый нестройными выстрелами, пустился галопом по полям. Прилетел в волость.
– Ребята, товарищи, дайте винтовку.
Не дали. А зря. Пришлось собственной обзаводиться. Потом появились народные защитники. Эти хотя бы имели обмундирование и оружие, но им надо было помогать продовольствием, подводами. Среди них тоже были люди разные: кто помягче, те просили, расписки оставляли, а кто позлее – не всегда церемонились. Что ж, может, они и были правы: ведь головы подставляли под пули, защищая своих же соседей. Со временем установилось определенное равновесие: одни хозяйничали ночью, другие днем.
Первым в деревне этого двоевластия не выдержал Сребалюс.
Все распродал, нагрузил воз скарбом и на прощанье сказал Йонасу:
– Лесные по-доброму не уймутся, а никакая власть не станет мириться с их бесчинством. Еду к дочери.
– А земля?
– Никуда земля не денется.
– Я не смогу…
– Как знаешь. Все забрать с собой я не сумел. Окна заколотил, на двери замки повесил, но если тебе что понадобится для работы – пользуйся. Заглядывай хоть изредка. Крышу почини, если ветер сорвет… Словом, сочтемся, коли живы будем.
Провожая, Йонас еще раз полюбопытствовал:
– И не жалко?
– А что поделаешь? Чует мое сердце – не будет жизни: слишком богат, чтобы любить одних, и слишком умен, чтобы якшаться с другими. Добром окончится, вернусь.
– Ну, скажи, Алексас, ты не глупый хозяин: получится что-нибудь у этой нашей власти?
– Уже получилось, Йонас. Поэтому и уезжаю.
Это был первый опустевший хутор в нашем селе. А теперь – почти половина… Умный человек был этот Алексас Сребалюс, да что уж…
Промокший, с ног до головы обрызганный грязью, вернулся Намаюнас.
– Ну, двинули, – произнес в темноту.
– Обошлось?
– Оставил…
Бричка тронулась по жидкой грязи. Молчали. Отдохнувшего коня не приходилось понукать. В черной вышине мелькнул просвет, завиднелись звезды, и снова небо плотно затянулось. Потом по тучам закарабкался месяц. Ветер стихал.
– Ждать не соскучился?
– Я у вас не от скуки.
И опять молчание. Где-то заверещал одинокий заяц. Фыркнул конь.
– Чем ты, Йонас, займешься, когда покончим с бандитами?
– Как прежде…
– Не понял…
– Ну, на земле буду работать, как прежде работал.
– Как прежде, работать больше не будешь, Йонас. Будут колхозы, совхозы… В этом году в городе начала действовать школа механизации. Техника не влечет?
– Нет, начальник. Может быть, я ошибаюсь, но никакая машина не заменит коня. Наша землица навоз любит.
– Держи вместо коня корову. Худо ли?
Йонас смолчал. Против правды не попрешь, конечно. Но и коней жаль. Как же без них? Ведь половина жизни прошла в хлевах: здесь и ложился, здесь и вставал. Кони Сребалюса на всю округу славились: звери! Жеребец убил немецкого берейтора. И не какого-нибудь плюгавого фрица, а самого «профессора лошадиного»! Йонас же, бывало, играл с этим жеребцом, как с маленьким жеребенком.
– Если пойду, начальник, то в совхоз. Мой свояк при лошадях там работает. Два десятка гнедых у него – красота!
– Что ж, вольному воля, смотри сам.
– А вы?
– Фью-у! – свистнул Намаюнас. – Мне податься некуда. Двадцать девять лет шинельку таскаю. Давно бы ушел, да всякий раз думаю – нужно пока, вот справимся с делом… А вообще-то мы временные, скоро не понадобимся.
– Чепуха, начальник. Старики говорят, что цари иногда по сотне лет не воевали, а жандармов все же держали.
– Сравнил.
– Может, я не так сказал, конечно. Но ведь должен же кто-то порядок наводить.
– Наш строй будет держаться на сознательности, умом человеческим: без наказаний, без насилия, без принуждения.
– Ваше бы слово да богу в ухо. Хотя и не он теперь земными делами вершит. Нашлись посильнее…
– Кончай, раз начал.
– А разве и так не ясно? Очень уж круто везде ломаем: огулом, не оглядываемся. Бывает, ни слезам, ни улыбкам не верим. Вот и наживаем себе врагов. Скажу открыто: не порешили бы бандиты мою семью, я бы к вам не пришел. Я привык с людьми по-хорошему.
– Это для меня новость!
– Вы слишком молитвами увлекаетесь, случается, забываете о тех, ради кого их возносите.
– Не все такие.
– Вы не такой, кое-кто еще, а есть и такие, что стелют мягко, да жестко спать…
– Это тоже временно, Йонас. Лучше не будем об этом.
Вынырнувшая в просвете облаков луна осветила дорогу тусклым, холодным, равнодушным светом. Вокруг нее держался туманный круг.
– К морозу, – кивнул Йонас.
– Ты в этих краях бывал?
– Изредка, мимоходом.
– Цильцюс все знает. А его дочерям ты приходишься дальним родственником. Ясно?
– Понятно.
– Я возвращаюсь. Вещи Бичюса держи у себя. Пистолет возьми с собой, винтовку спрячь в бричке. Все. Действуй. – Намаюнас соскочил, постоял, пока Скельтис, свернув с дороги, спустился с горки. Залаяла собака. Смолкла.
Намаюнас перепрыгнул придорожный кювет и ближним путем, по полям, пошел обратно на станцию.
2
В окнах дома Цильцюса было светло, как в храме на всенощную. Йонас постучал кнутовищем в стекло и услышал веселый голос:
– Обойди, цяй дверь есть!
В комнате горели две лампы. Цильцюс возился с ребятишками. Женщины скребли ножами, терли золой стол и скамейки, мыли, подметали. Увидев гостя, они, будто сговорившись, стали подбирать разбросанные тряпки, оправлять подоткнутые юбки. Только самая младшая Цильцюте продолжала сидеть под лампой, склонившись над рукоделием: вырезала узорчатые салфетки из бумаги.
– Бог в помощь, хозяева…
– Аминь! – ответил Цильцюс, и усадив двух младших на печку, подошел с Скельтису: – Притарахтел, знацит, боярин? – Он подтолкнул Йонаса в бок и, наклонившись, тихо спросил: – Как звать-то?
– Йонас.
– Приплыл, знацит, Йонялись. Это вас двоюродный брат, материн родиц, – объяснил он дочерям.
Вдвоем втолкнули под навес повозку, поставили коня в хлев, долго курили, ожидая, пока женщины закончат приборку, потом вернулись в комнату.
– Дверь не запираете?
– Запирай не запирай – один церт, все равно взломают.
Уселись у чистого края стола и снова взялись за табак. Пять Цильцюсовых дочерей еще побегали, позвенели ведрами, постучали дверьми и расселись вдоль стены – кто с вязаньем, кто с куделью, кто с шитьем. Все здоровые – одежда трещит, веселые и по-деревенски застенчивые, они изредка с любопытством поглядывали в сторону Йонаса. Только гимназистка, не поднимая головы, усердно орудовала в своем углу ножницами.
«Как в сказке, – подумал Скельтис, поднося к губам свернутую цигарку. – Гляди во все глаза, выбирай суженую. – Он подмигнул старшей и, довольный, осклабился: она не выдержала его взгляда, потупилась. – И по возрасту подошла бы, и хозяйничать, видно, умеет…»
Цильцюс, довольно прищурившись, посасывал трубку, улыбался в усы, помалкивал, специально давая возможность Скельтису поглазеть. Потом, почесав мундштуком трубки подбородок, с достоинством сказал:
– Девки цто твоя брусницка: Роза, Тересе, Маре, Грасе и Текле. Только докторса наса зовется инаце – Цецилия.
– Айюшки, будет вам, тятенька, – наконец осмелилась заговорить старшая.
«И не вертихвостка, – посмотрел на нее Йонас. – И имя подходящее. И работа в руках горит. Такая детей любила бы, за мужем присмотрела. А выглядит неплохо, – видно, по докторам не ходит…»
На печи подрались ребятишки. Рыжий таскал за волосы черного, и оба орали, не жалея глотки. Роза вскочила, одного шлепнула, другого наградила подзатыльником, и дети притихли.
– Кто же кого одолевает? – спросил Йонас.
– Прицялис. Он на день старее и в костях посыре. Монгольцик хлипкий, ему морозы покрепце нузны.
– Айюшки, да полно вам. Оба литовцы – один Миндаугас, другой Пранялис.
– Королевици! – протянул Цильцюс. – Обоих в подоле принесли, под кустом поймали.
– Постеснялись бы, – подала голос гимназистка.
И старик примолк. Докторшу он стеснялся. Немного погодя куда-то тихонько на цыпочках выскользнул. А девушки собрали ужинать.
Скельтис разглядывал комнату и поражался: все здесь привычно, знакомо! Такие же, как у него дома, изображения святых, такие же некрашеные окна, скамьи, такой же потолок из неструганых досок, точно так же, как у него, шкафом и печкой отгорожена горница.
И дети…
Он встал, подошел к печке, угостил обоих круглолицых мальчишек сахаром. Долго играл с ними, подбрасывая поочередно к потолку, качал на ноге, щекотал, но мыслями был далеко – в своей усадьбе, которую бандиты превратили в кучу тлеющих углей.
…Йонас тогда ждал прибавления семейства и решил сделать пристройку к дому. Пригласил на помощь брата. Сам поехал в лес за бревнами, а когда вернулся…
Увидев зарево пожара в стороне деревни, бросил все и помчался домой. Он безжалостно хлестал коня и тревожно гадал: «Усас? Кибурис?.. Сребалюс?..»
Чем ближе к дому, тем беспокойнее становилось на душе.
«Неужели мой?!»
Примчавшись, не нашел ничего: ни дома, ни брата, ни детей. Лишь вспыхивала искрами куча углей у черной трубы да ветер кружил у его ног пепел. За пепелищем торчали страшные, обуглившиеся ветки кленов… Только жена каким-то образом выбралась из горящей комнаты. Простреленная, лежала на снегу. Она все же дождалась своего заступника и перед смертью сказала:
– Жилёнис… Бружас… Пуску…
– Пускунигис! – Йонас метался, кидался из стороны в сторону, но ничего не мог поделать. Даже винтовка и та сгорела.
Так Скельтис верхом на Резвом прибыл в отряд народных защитников. Принес он зажатую в кулак ладанку, снятую с груди умирающей жены. Начальник принимать в отряд не хотел.
– Мстить пришел?
– Пришел.
– Поворачивай оглобли. Мы не признаем кровной мести.
Йонас вцепился в его ордена.
– Дашь ты мне винтовку?! А то я тебя, как червяка!..
– Не дам!
Скельтис бродил по местечку, не зная, что делать, куда податься. Взглянув на ладанку, вспомнил о костеле. Как пошел туда под вечер, сел на скамью, так и просидел до утра. Не молился. О детях думал, о жене и брате. О жизни думал и проклинал ее самыми страшными проклятьями.
Пришедший к утренней мессе настоятель костела спросил:
– О чем молишь бога, человек?
– Ни о чем.
Священник удивленно смотрел на Йонаса: измазанное сажей лицо с потеками от слез, обгоревшие руки, ожесточившиеся глаза.
– Прокляни их, отче. Мор и огонь нашли на них! Пусть земля поглотит убийц проклятых!..
Настоятель стал медленно пятиться от него, словно перед ним был умалишенный.
– Что ты? Что ты говоришь? Ведь здесь дом божий!
– Прокляни Жилёниса, Бружаса и этого выродка Пускунигиса. Всех! С амвона всем сообщи, что драконы кровожадные они, а не люди.
– Опомнись! Побойся бога!
Йонас молча пошарил по карманам, сунул собранные на пристройку деньги в руку ксендзу.
– Не можешь – не надо. Тогда помолись, отче, за души мучеников Аполлонии, Казиса, Витукаса и Рамукаса. Если можешь, помолись и за безымянного, еще не родившегося отрока…
– Воевать пришел! – сказал он Намаюнасу.
Начальник впервые поступился своими принципами и выдал Скельтису винтовку, Йонас на глазах у всех перекрестился, поцеловал оружие, а вечером, сняв с шеи ладанку жены, прибил ее к прикладу…
– Кисленького я тут припас, – вернулся с кувшином в руках Цильцюс. – Придвигайся поблизе. Мозет, и не оцень велик грех, если отведаем в пост.
Скельтис молча налил себе кружку вонючего самогона, опрокинул, выпил до дна. Потом подсел к капусте и вареной картошке со свиными выжарками.
– Как в прорву, – восхитился Цильцюс, – по-католицески. Много ли у тебя своих, цто так любис цацкаться?
– Были. Налей еще, Каетонас.
Выпил и долго задумчиво смотрел на хлопотавшую у стола Розу. А она все поглядывала на него и гадала, какая скорбь одолевает их гостя.
– Так, знацит, бога признаес? – несмело спросил Цильцюс.
– И сам не знаю.
– А вам не запресцают?
– Нет, кто как хочет.
– А я нет-нет да и забреду в костел, когда лисний рупь есть.
– Дело твое, Каетонас. Только одно скажу: никогда не снимай старого бога, если нового нет. Между небом и землей висеть – хуже всего. Плесни-ка еще чуток.
– Ай загрустил? – спросила Роза.
– Теперь в самый раз, – Йонас вытер губы и налег на еду. Ел сосредоточенно, деловито, словно готовясь на пахоту. Наевшись, отодвинул тарелку, отпустил пояс и сказал: – Ну, теперь можно и посидеть…
– Вот я и говорю: как нашли свет белый, так и оставим его, – заговорила Тересе, сметая со стола крошки натруженными, как у пахаря, руками. – Пришло счастье – слава богу, беда нагрянула – бог не оставит. С этим словом мы и ложимся и встаем.
– Горе человеку на роду написано, – поддержала ее Грасе, говорившая грубым голосом.
Только Цецилия прыснула, слушая их рассуждения, потом рассмеялась и, прикрутив лампу, предложила:
– Давайте лучше петь.
– Ты что, спятила? Завтра кутья.
– Можно, если только грустную, похожую на церковную.
Девушки несмело затянули. И полилась песня все ровнее, светлее, разлилась на несколько голосов, снова сплелась в один лад и зачаровала Йонаса. Он смотрел на Розу, на косы, уложенные венком, слушал ее низкий, грудной голос и чувствовал, как страшная скорбь хватает за горло, делает муку невыносимой. Не сказав ни слова, встал и вышел.
Мысли текли ясные и отчетливые. Пить больше не стал, все же на службе. Ведь клялся начальнику, что воевать будет.
3
Сквозь переплеты рам в окна верандочки луна выглядела унылой и печальной, будто узник за решеткой. Это раздражало Йонаса, и он вышел во двор.
У сарая его встретил кудлатый песик, тявкнул несколько раз, как бы знакомясь, потом стал прыгать, ласкаться и, наконец, с самым серьезным видом сел у своей конуры и принялся «служить», помахивая лапами, словно осеняя гостя крестным знамением. Скельтису стало жаль собаку, и он спустил ее с цепи. Песик ошалело кидался по двору, обнюхивал все углы, рыл землю, но каждый раз, пробегая мимо своего благодетеля, не забывал лизнуть ему руку. Йонас сел у во́рота посреди тока и закурил. Через некоторое время послышались шаги и приглушенный голос Розы:
– Что прячетесь? Рассердились, что ли?
Скельтис молчал и улыбался в темноте. Пусть поищет, потревожится… Как приятно, когда человек беспокоится о другом. Наконец нашла.
– Чем вы тут занимаетесь?
– Собаку пасу.
– Я вот кожух вам принесла, а то ведь замерзнете, раздетый.
– А сама что же?
– Айюшки, я привычная.
Йонас встал, взял полушубок, накинул Розе на плечи, усадил ее рядом с собой.
– Убежал от вас, а одному еще труднее. Как увижу дружную, ладную семью – сердце разрывается.
– Все вы сиротами становитесь, стоит только выйти за ворота…
– Нет, Роза. У меня и ворот своих нет.
– Айюшки, это как же? А отец говорил, что вы богач?
Собака с разбегу ткнулась в колени, отскочила, снова подбежала, отряхиваясь и разбрасывая загустевшую грязь. Йонас проводил ее глазами и с горечью сказал:
– Богат, как собака. Все мое и не мое.
Он видел, что Роза не верит. Это больно задело его. Крепко сжал руку девушки и начал рассказывать. Все. С начала до настоящей минуты. Просто, деловито, словно не о себе говорил, не о своей неудачливой жизни. Не забыл ничего – ни поклонения земле, ни уважения к лошадям. И легче стало, как после исповеди.
– Я сразу догадалась, что горе у вас большое. Да не осмелилась… И водку вы пьете, будто с кручины.
– Пью. Что же делать, если не пить? Как уложил этих трех… что убили моих, вроде пусто стало. И жить не хочется. Только приемыш меня к жизни привязывает. А так мне уже ничего не страшно. – Он машинально зажигал спичку за спичкой, швырял под ноги, глядя, как угасают жидкие огоньки на ветру.
Роза придвинулась, накрыла ему плечи теплой овчиной.
– Тяжело вам…
– И обидно. Злость разбирает.
– Без дела целыми днями сидите, вот и лезут в голову мысли самые что ни есть черные. О смерти думать – далеко не уйдешь. Работать надо.
– А для чего работать?
– Молчали бы уж лучше! Я не из говорливых, но раз начала, дайте досказать. Когда фронт подступил, мы вырыли тайник, схоронились. Сидели и все гадали, когда нас убьют. Молитвы и смерть, смерть и молитвы – только это и было. На людей не похожи стали. Как скот перед убоем…
А фронт остановился и не двигается: ни туда, ни обратно. У нас в усадьбе тогда два солдата прятались: советский военнопленный и другой, беглый, немецкий, дезертир по-ихнему.
Однажды сидела я, дрожала и вдруг подумала: да как же так? Пропаду вот так ни за полушку, не узнаю даже, как матерью женщина становится… Выбралась я из этой ямы и пошла к ним…
Все эти мысли от безделья! Нельзя думать только о себе, нужно разумом жить и заботиться о других.
Пока Роза говорила, рассеялись последние остатки хмеля, стало зябко.
– Ну, а дальше? – спросил Скельтис, отгоняя озноб.
– А что дальше? Сама не почувствовала, как к этому долговязому привязалась. Сестра – к другому. Прежнего страха как не бывало. За них только дрожали.
Потом русские разведчики стали приходить. Слезами молила своего, чтобы вместе с Мамедом к нашим ушел. Так нет же, побоялся – чужие, мол, да и как тебя одну оставить. Просила, уговаривала – будешь любить, найдешь, не золото, никто не унесет. А он на своем…
– Тересин Мамед тоже не вернулся?
– Вернулся бы, все письма писал. Да в Германии убили. Сам командир полка сестре написал, что Мамед своей смертью сотни солдат красных спас. Понимаешь, человек не даром жил. А мой-то, как зайчонок вспугнутый, и туда кидался, и сюда. Как мышь в нору прятался, пока свои, немцы, словно собаку… А если бы не боялся?..
– И я, бедолага, смерти искал…
– Пошли в дом, а то еще отец бог знает что подумает.
– Подожди, Роза, не спеши. Будь человеком, скажи честно – ты бы смогла моего сына, моего приемыша полюбить?
– Да как же не полюбить? Кто же это может детей ненавидеть? Зверь и тот детенышей носит… – ответила Роза и вдруг поняла, куда гнет Йонас. Она сорвала с него кожушок, встала: – Вишь чего захотел!
Йонас обхватил ее, силой усадил рядом и сказал:
– Послушай, Роза. Я не свиристелка какая-нибудь… Слушал тебя, и захотелось мне вдруг еще раз начать все сначала. Помоги мне, если можешь. Как друга прошу.
– Не знаю…
– Подумай. Нам с тобой вздыхать на луну не приходится.
Домой вернулись вместе. Продрогшие. Все спали. Только Цильцюс старой выщербленной бритвой резал на дощечке табак. Он искоса взглянул на Йонаса, крякнул, кашлянул со значением, кашлянул просто так, без значения, потом степенно произнес:
– Ему постели в кладовой, я тут с вами останусь…
4
Йонас, не раздеваясь, повалился на кровать, закурил. Не уснуть ему сегодня!
«Если человек тихий, это еще не значит, что глупый. Смотри-ка, молчала, молчала, а как заговорила, что твой судья. Да и он мудрее не сказал бы. От дурацкого «айюшки» как-нибудь отучу ее. Да хоть и не отучу – словечко не помешает: будет примета… Сыновей воспитаем. Чем не сыновья? Меня тоже вот отчим воспитал. Ладили. Дай бог всем родным так. Гинтукас вроде бы мой, Пранялис – ее. Может, бог даст, еще парочка появится… А все же не по справедливости свет устроен. Свояк без железа жить не может, шестернями бредит, все углы завалил гайками, винтами, трубками, железным хламом. Услышит – мотор тарахтит – за семь верст бежит поглядеть. А приставлен-то он за конями ходить. По мне, этой ржавчины хоть бы и не было вовсе, да вот приходится винтовку таскать…
Нет, куда ни кинь, а женщина она подходящая: такую и гостям показать не стыдно и в работе не осрамит. Строгая, как раз по мне. Хватит бродить, словно кот бездомный. Довольно – натаскался, пошатался, попил горькой, навоевался… Завтра же напишу рапорт. После операции начальнику вручу, аминь.
По правде говоря, самое время: за тридцать пять перевалило. Дни после рождества прибывать станут, весна начнется. Пахота подоспеет. Вот и буду пахать, пока в борозде не свалюсь.
А ладанку придется снять с приклада. Розе подарю. Она поймет, что больше у меня ничего нет. И нет в мире ничего дороже».
Тихо скрипнула дверь кладовки. Йонас сунул руку под подушку, сжал пистолет. В дверях белела фигура. Роза. Она шла на цыпочках, тихо, только похрустывали суставы.
– Подумала? – подождав, пока Роза прикроет дверь, спросил Йонас.
– Айюшки, как же тут не подумать. – Роза уселась на край кровати и с волнением спросила: – А ты моего полюбишь?
– Как не полюбить? Ведь чужого взял, чтобы волком на луну не выть.
Она погладила его по колючей щеке, ласково потрепала за волосы и снова озабоченно:
– А где мы жить будем?
– Думаю в совхоз податься, к коням…
– А разве у нас не нравится?
– Не знаю…
– Сможешь тут держать, каких захочешь.
В знак благодарности Йонас крепко, как мужчине, пожал ей руку. Потом, застеснявшись, стал гладить.
– Хорошо бы пару сивых… – Он положил голову ей на колени. Роза перебирала, ерошила его волосы.
– А меня будешь любить? – вдруг спросила она.
– Как сумею.
Роза обняла его по-мужски сильными руками, прижалась и тихо шепнула, словно доверяя величайшую в жизни тайну:
– Подвинься, дурачок…
– А отец не заругает?
– Айюшки, отец! Да он у нас дома словно третий ребенок.
Йонас крепко обнял Розу, прижал. Лаская, чувствовал, как гулко, сильно бьется ее сердце. Горячая огненная волна ударила в голову. Казалось, в его объятиях – сама жизнь и ничто в мире не может заставить его выпустить Розу из рук.
Роза не противилась.
5
Проснувшись утром, Йонас, не открывая глаз, ласково улыбнулся и протянул руку. Розы не было. Из-за двери слышна была ругань. Сквозь щели пробивались запахи жареного и пареного, Йонас вскочил, быстро оделся, вышел во двор умываться.
Звенела под ногами замерзшая грязь, хрустко склонялась трава, словно солью обсыпанная, в инее. Морозец приятно пощипывал грудь, шею. И вода из ведра, где плавали льдинки, казалась совсем не холодной.
– Тятенька не спал, – сказала, подавая полотенце, Роза.
– Ну?
– Обоим посулился чертей дать.
– На свадьбе не почертыхаешься. – Йонас растер тело до красноты, надел рубашку, гимнастерку, почистил сапоги и вернулся в дом – раскрасневшийся, бодрый.
Старик сидел за столом. Увидев гостя, замолк на полуслове и зло отвернулся к стене. Гимназистка остановилась с веником в руках, смотрела исподлобья, словно примериваясь, как лучше стукнуть пришельца. Еще четыре пары глаз сверлили его, выпытывая, что же этот человек принес их дому – неожиданную радость или опять беды и слезы? Только Роза, усердно возившаяся с блинами, глядела иначе: растерянно и жалко. Отца она не боялась. На него смотрела прямо и открыто. Но каждый осуждающий взгляд сестер вгонял ее в краску, гасил в глазах тот новый свет, что появился в это утро. Йонас все понял и криво усмехнулся.
Взглянув на Розу, он только теперь, при свете дня, увидел, как красивы ее большие голубые глаза под длинными ресницами. В глазах стояла мольба – скажи что-нибудь, заступись, обругай, накричи, засмейся, только не молчи…
Скельтис выждал, сколько полагается уважающему себя мужчине, потом подошел к столу, налил два стакана самогону и, держа их на весу, локтем подтолкнул Цильцюса в спину. Когда тот обернулся, сказал:
– Я рассусоливать не умею. Перед богом и собственной совестью говорю: твоя дочь – жена мне. А ты – свекор. Так что нечего дуться! Лучше выпьем да подумаем, как дальше жить будем. Вот и весь сказ! Нравлюсь не нравлюсь – теперь уже поздно, не исправишь.
Цильцюс нерешительно поднялся. Он никак не мог понять: злиться ему или смеяться? Подергал ус, прикусил кончик другого, помусолил.
– Ах, зас… сус… зец… – путалось у него во рту слово. – Сустрый, стервец! – наконец сообщил он свое мнение, поднял дрожащей рукой стакан и будто нечаянно выронил.
