Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"
Автор книги: Витаутас Петкявичюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
– Глянь в окно! – крикнул Йонас.
Небольшой холмик, с которого стреляли бандиты, казалось, шевелился, дрожал, то здесь, то там вскипал темными изломанными вихрями.
– Горим!
– То-то что горим. Попробуем через сени… – Йонас спрыгнул с печки.
Выскользнули в сени. По двери хлестнула пулеметная очередь. В каком-нибудь вершке над головой в стену впились пули.
В сенях было полно дыма.
– Назад!
Переходя с места на место, мы отстреливались. Потом кончились патроны. Слышно было, как потрескивает охваченная пламенем крыша. В комнате становилось нестерпимо жарко. Внезапно я понял – в нас больше не стреляют. Выстрелы раздавались в стороне от усадьбы, потом приблизились и снова отдалились. И смолкли. В клубах дыма показалось лицо Гармуса.
– Есть тут кто живой? – крикнул он, прикрывая шапкой рот.
– Я! – отозвался Йонас.
– И я, – сказал я, вылезая из-за печи.
Ребята обдирали крышу, гасили пылающий дом. Я кинулся помогать, но движения стали вязкими, руки и ноги сковала какая-то давящая усталость.
– Комсорг, ты ранен, – подбежал Скельтис.
Только теперь я увидел кровь на гимнастерке. Заныл затылок. Я протянул руку, пощупал и обмер. Из последних сил поднес к глазам руку, разжал деревенеющие пальцы и увидел на ладони теплый сгусток крови.
– Подумаешь! – сказал я Йонасу и рванулся куда-то бежать. А может, это во время перестрелки я хотел бежать? В самом начале? Или в разгар? Но превозмог себя и не побежал. Больше я ни о чем не успел подумать. Должно быть, упал. И все исчезло».
Часть третья
МУЖСКАЯ
– Проси, что пожелаешь, – сказал Александр Македонский, окруженный свитой в сверкающих латах.
– Не заслоняй мне солнца, – ответил Диоген из своей убогой бочки.
ОДИНОЧЕСТВО
1
Разместив разведчиков и отправившись в обратный путь, Намаюнас снова остался наедине с грустными мыслями.
Ноги увязали в грязи, соскальзывали в канавы, в заполненные водой колеи, наталкивались на омытые дождем, блестевшие в ночной тьме камни.
Торопиться было некуда. Следовало еще раз все обдумать, проверить, но мысли все время уходили куда-то в сторону. Они вырывались, как неудержимо расправляется слишком сдавленная пружина, и не хотели возвращаться в прежнее состояние.
Намаюнас не любил одиночества, но в последнее время ему все чаще и чаще приходилось оставаться одному. Не любил он и темноты, но служебные обязанности заставляли бродить по ночам, красться, укрываться в тени, прислушиваться к разговорам под чужими окнами, обыскивать квартиры, поднимать из кроватей спящих, расспрашивать, допрашивать…
Двадцать семь лет… И все похожи друг на друга, как отполированные колесами камни мостовой. Тут подожгли, там ограбили, где-то убили, напали, изнасиловали… А он по следу, словно ищейка. Днем и ночью, со всякими «бывшими», отпетыми, обреченными, обманутыми, со всяким отребьем… Грязный, не выспавшийся, злой подчас на весь мир! Может быть, оттого он так любит баню?.. Намаюнас передернулся и покрепче подтянул ремень.
…Двадцать семь лет нечеловеческого напряжения воли и нервов, рассчитанных на три жизни.
Он готов был раздраконить каждого писаку, который изображал чекистов эдакими покуривающими табачок чародеями, без запинки читающими мысли врагов.
«Мысли врагов! – Намаюнас сплюнул. – Какие там, етит-тарарай, мысли врагов, когда собственные в голове не умещаются. Стали вроде армянских загадок – ни за что не решишь».
Кончились пуренпевяйские поля, дорожка нырнула в лес. Намаюнас шел с автоматом в руке, по-штатски ухватив его посередине и помахивая им в такт шагам.
Лес он не любил, пожалуй даже ненавидел. Но это было не естественное чувство, скорее профессиональная ненависть. Ведь почти каждое раскрытое им преступление начиналось или кончалось в лесу. «Пожалуй, одни только немцы и были обучены совершать преступления среди бела дня и на людях…»
В молодости все было куда проще. Он воевал для того, чтобы никто больше не воевал. Он голодал, чтобы никогда больше не было голодных. Он работал день и ночь для того, чтобы товарищи могли наконец разогнуть спины, распрямить плечи.
Намаюнас остановился, огляделся, узнавая дорогу. Потом без всяких предосторожностей закурил и двинулся к железнодорожной станции.
…Да, в молодости все было значительно легче. С детства отец учил его, что человек должен пройти через все испытания. И если он, не возгордившись, преодолеет соблазны славы, власти и богатства, – это настоящий человек.
Антон Марцелинович не приобрел ни славы, ни богатства. Но власти и любви ему не удалось избежать.
Совершилась революция. Сбросив царя, люди словно обновились. Помолодела, казалось, сама история. Но после митингов и песен, после волнующих речей и мечтаний пришли контрреволюция, интервенция, мятежи и их подавление.
В родной деревне Антона, в глубоком тылу у Колчака, раненый солдат Иван Рубцов собрал отряд красных партизан. Крестьянам надоело кормить белых, надоело терпеть произвол и издевательства, и они восстали, выбрав своим вожаком Ивана.
Об Антоне они и думать не думали, покуда не взяли в плен нескольких грабителей, которые выдавали себя за офицеров. Взять взяли, а допросить не сумели: в отряде не было ни одного грамотного, а задержанные в оправдание свое совали партизанам множество цветастых гербовых бумаг. Тогда-то партизаны и вспомнили о сыне каторжанина Марцелина Намаюнаса, Антоне, которому дядя, омский железнодорожник, дал образование. Окончивший четыре класса мальчишка, когда началась разруха, пешком пришел из города домой и околачивался теперь без дела в деревне. Привели его партизаны к Рубцову. Тот приказал:
– Ну-ка, чалдон, покажь, чему тебя поп-батюшка научил!
Пленные сразу поджали хвосты, перестали козырять гербовыми бумагами. Мужики вытряхнули перед Антоном ворох бумаг, и через несколько минут он выяснил, что никакие это не офицеры, просто самозванцы и грабители: под видом изъятия контрибуции вымогают добро в одном селе, а продают в другом. Они «запаслись» столькими документами, что сами толком не могли разобраться, где свое, где отнятое у людей. Один все совал диплом горного инженера и пугал мужиков:
– Это вам не простая бумажка. Разрешение, подписанное рукой его императорского величества!
Красные партизаны с уважением рассматривали документ, украшенный двуглавым орлом и печатями, и были готовы поверить. Но Антон вывел хитреца на чистую воду:
– Ты, дядя, русский, а здесь немецкая фамилия проставлена.
Эти слова произвели огромное впечатление. Самозванец перетрухнул, начал умолять:
– Братцы, смилуйтесь. Мы сами неграмотные. Нечистый попутал, братцы…
Но разговор был короткий. Вывели за околицу и пустили в расход.
Антону было жаль их. Ему казалось, что командир мстит всем за расписанную жандармскими шомполами спину.
– Говоришь, неграмотные они? – спрашивал Рубцов. – Так почему они не грамоте учиться, а грабить пошли. Сегодня за красивую бумажку инженера на тот свет отправили, завтра за пару брюк крестьянина укокошат, а там, глядишь, из-за лошади и родного брата не пожалеют. Нет, брат, с такой мразью мы мировую революцию не совершим.
Антон спорил уже менее уверенно: мол, свои, трудяги.
– Трудяги, говоришь? Были бы они господами, тогда еще понятно – привыкли грабить. А то свой своего…
– Инженер тоже барин.
– Дура ты, парень. А как без инженеров Россию подымать будешь? Так и запиши: бандитов этих мы именем революции порешили.
После этого события Рубцов назначил Антона своим помощником.
– Пусть привыкает парень, – сказал он партизанам.
Командиру – двадцать три, помощнику – шестнадцать. А в отряде бородачи. Но Рубцов в окопах четыре года провел, Антон – четыре года за партой реального училища просидел. И годы эти, сложенные вместе, сделали их на голову выше остальных. Седобородые старики слушались каждого их распоряжения. Только отец Антона однажды для порядка погрозил сыну:
– Ты, парень, гляди, не очень-то…
Поначалу красные партизаны защищали свои дома, охраняли хлеб, потом стали жать на белых. Сибирское село – деревянный город, растянувшийся на несколько километров вдоль реки или тракта. Стариков и не призванных в армию полным-полно. И все не простые мужики – охотники, стрелки, удальцы. Один в одного, как на подбор!
С ними-то и партизанил Рубцов. В несколько месяцев вооружил отряд, обеспечил боеприпасами. И все за счет колчаковцев. Устраивал белякам ловушки. Имя его скоро стало известно всему краю. Колчаковцы не на шутку забеспокоились и решили расправиться с вольницей. Несколько дней Рубцов со своими земляками оборонял деревню, но все же пришлось отступить: против орудий много не навоюешь.
Чем дальше уходили от дома партизаны, тем беспокойнее становились, тем труднее было с ними совладать.
– На кой черт нам красные сдались, коль не могут защитить наши дома?! Мы тут бродим по Сибири, а колчаковцы баб наших сильничают?
– Братцы, да мы же с вами и есть красные. Денек-другой потерпим, а там соединимся с основными силами и поднажмем на беляков, – объяснял Рубцов.
Поворчали, поворчали, но решили потерпеть. Только где на сибирских просторах найти эти основные силы? У железных дорог – чехи, у главных трактов – колчаковцы. А красные разбросаны-раскиданы в непролазной тайге.
– Вздохнул бы народ разом, всей грудью – вихрь бы поднялся. Ногой топнул – земля задрожала бы. Да вот беда: наши простаки всё врозь привыкли делать. Ну ничего, мы научим их единству! – мечтал Рубцов и вел мужиков дальше. И не просто вел, а по карте. Расстелют с Антоном на земле эту премудрую географическую карту, склонятся и разбираются, какая дорога идет в нужном направлении, потом всем объясняют, где какой пост находится, где можно сыскать подходящий проход. Все шло хорошо, пока командир назубок знал окрестности. Отряд решительно продвигался в левый угол карты. В один прекрасный день дошел до деревни, помеченной в самом конце.
– Все, – сказал Антон командиру. – Как дальше пойдем?
– Ничего, у людей спросим, – не унывал Иван. – А карту все же сунь в планшетку, чтобы крепче выглядело. – Для той же «крепости» Рубцов носил на шее бинокль без стекол и строго следил, чтобы его помощник каждый приказ слово в слово записывал в отнятый у попа требник.
– Для чего так подробно? – Антон поглядывал на быстро тающие листки. – Не хватит тут.
– Это, парень, в отместку прошлому. Твоего деда пешком в Сибирь пригнали за то, что он свободу любил и против царя замахнулся. А мы сами, по собственной воле идем. Мы теперь с тобой снова людьми стали. Раз так, пусть наши дети знают, как мы шли. Ты, парень, знай пиши, бумагу я добуду.
Но не пришлось и эту дописать. После первого же неудачного боя отряд распался: те, кто побогаче, повернули оглобли назад, голь нерешительно топталась на месте, Рубцов же с горсткой товарищей готовился идти дальше.
– Веди домой! – сказал Рубцову Прохор Сухорукий.
– Братцы, да это же раздор! – Иван пытался переубедить мужиков. – Сколько верст прошли вместе, а сколько боев и походов! Столько горя вместе вынесли. И теперь, когда уже близко…
– Хватит! Навоевались! Сеять пора.
– Да ведь не для себя сеять будете, мужики.
– Земле все равно. Сеять пора.
– Ты ученый, Антон, книги читаешь. Скажи им, что не все равно, – налегал командир.
А Намаюнас стоял, опустив голову, и не знал, с чего начать. Мужики тоже молчали и седлали коней, готовясь в путь. Тогда Рубцов выхватил маузер:
– Пока я здесь приказываю! По местам!
Но не успел он поднять оружие, как грохнул выстрел. Качнулся Иван, привалился к шее коня. Вцепившись в гриву, с трудом выпрямился и крикнул вслед отъезжавшим:
– Пропадете, мужики! Кулак разожмете – переломают пальцы!
А голытьба топталась в нерешительности.
Антон подбежал к Ивану, снял его с коня, уложил на телегу, перебинтовал простреленную грудь. Прохор стрелял «совестливо»: рана оказалась несмертельной.
Голытьба маялась, колебалась, наконец решила:
– Надо спасать Ивана Тимофеевича. Без него не то что до красных, и до дома не доберемся.
Через несколько дней вернулась небольшая группа из тех, что подалась за Прохором. Мужики рассказали, что в первом же большом селе их окружили забайкальские казаки и почти всех порубали.
– Прости, виноваты. – Мужики стояли, сняв шапки, и плакали. – Казаки на пятки наступают…
– А куда Прохора Сухорукого девали?
– За нашу обиду… порешили.
– Напрасно человека сгубили.
И снова по коням.
В пути – в лесах, на взгорьях – рана стала гноиться. Иван горел, дышал натужно, с бульканьем. Ничто не помогало, даже медвежий жир с порохом. Вокруг раны расплывался отливавший чернотой круг.
– За меня останешься, – сказал однажды вечером Рубцов Антону. – Построй отряд, сам скажу…
– Что вы, Иван Тимофеевич? Рано еще к господу богу! – шумели окружившие его партизаны.
– Рано, братцы, да нет мочи терпеть. Бросайте меня, а то и сам пропаду, и вас загублю. А о господе боге не поминайте. Нет его, слова пустые одни. Тьма одна… Но и тьмы не боязно. Тьма не только могила. Для нас тьма колыбелью была… – И Рубцов впал в беспамятство.
Утром, оставив командира у знахарки, лечившей окрестных жителей травами, мужики собрались в дорогу. Никто не чаял больше свидеться с Иваном Тимофеевичем. Не думал остаться в живых и сам Рубцов. На прощанье сняли шапки, пошли к Ивану.
– Будь твердым, Антон Марцелинович, и твоя твердость поможет другим, – сказал командир Антону. – Никогда не суди товарищей за то, что сделали по глупости. Учи их… Но подлецам спуску не давай. – Он сунул Намаюнасу кусок картона и попросил: – Пробьетесь к красным – найди партийного человека и отдай вот это. Он будет знать, что делать. И деньги, и книгу приказов отдай.
Только теперь Антон понял, что за взносы платил каждый месяц Рубцов в кассу отряда. Командир продолжал свой наказ:
– А предашь дело революции – из могилы встану, но найду. Помни!
У Антона душа переворачивалась. Чтобы успокоиться, пошел кормить коня. Но отец цыкнул:
– Тебе и без того дел хватит…
– Что ты, отец?
– Антон Марцелинович, ваше дело – об отряде заботиться, а с конем я уж сам как-нибудь управлюсь.
Забившись в кусты, Антон выплакался как следует, а потом взялся за командирские вожжи.
Все же вывел товарищей к красным. Там сразу попал в особый отдел по борьбе с контрреволюцией. И вот уже двадцать семь лет Намаюнас работает. И кого только он не пропустил через свои руки! И графы, и князья, и последняя голытьба были среди тех, кого называли коротко и веско: «враги народа».
«Ты прежде всего постарайся оправдать провинившегося, и если никак этого сделать не можешь, – наказывай по всей строгости революционных законов», – вспомнил заученные когда-то наизусть слова Дзержинского и вздохнул.
Где-то пыхтел паровоз. Призывно гуднул, но ничто в ночной тишине не отозвалось, даже эхо молчало.
2
На полустанке было безлюдно. В вагончике, заменявшем и кабинет дежурного и зал ожидания, за грубо сколоченным дощатым столом, на котором подслеповато мигала керосиновая лампа, сидела молодая пара.
– Здравствуйте, люди добрые!
– Здравствуйте, начальник! – Дежурный узнал Намаюнаса и предложил табуретку: – Посидите, я остановлю первый же состав.
Намаюнас видел, как растерялся парень, как раскрасневшаяся девушка отвернулась к стене и поправила волосы, потом нехотя стала собирать несложный инструмент стрелочницы – флажки, притушенный фонарь.
– А может быть, я помешал? Могу уйти, – сказал он и сразу же спохватился: «Ну что за глупость я сморозил!»
– Нет, что вы! Мы… У нас служебные дела, – засмущались молодые люди.
Антон Марцелинович, устраиваясь возле печки, пробормотал: «Дай бог всякому такую службу…»
– Устал, как собака. – Он поудобнее уселся у потрескивающего огня. – Теперь самое время… вздремнуть…
Но дремать не стал. Наблюдая из-под полуприкрытых век за влюбленными, Антон Марцелинович вспомнил себя, прежнего, увидел себя таким же молодым, безрассудно смелым и застенчивым, таким же мечтающим и любящим. Нет, он еще больше, чем они, стеснялся своего чувства. Был уверен, что любить до свершения мировой революции – величайшее преступление.
«Наивно? Ничуть. Совершенно искренне… Любил и мечтал. Вот и эти земли под собой не чуют. Да и не одни они. Мечта – природа человека. Отними ее – и человека не станет, – размышляя так, он мостился поближе к печке, грел ломившие к непогоде ноги. – Сколько было мечтаний, сколько бессонных ночей! Думы, мои думы… Все правильно – бытие определяет сознание… лишения и страдания – неисчерпаемый двигатель мысли… И все же никакая наука, никакие знания не могут существовать без мечты. Без мечты ни одна болезнь не была бы побеждена, не делалось бы открытий, вообще ничто бы не создавалось… И вряд ли кто-нибудь смог вынести страдания, если бы не мечтал о победе».
Намаюнас улыбнулся – своей молодости.
…Свирепствовал голод. Люди варили озерную ряску, процеживали ил, ели моллюсков. От голода умер отец. Сестра распухла, как колода. Помешалась мать. А он мотался по деревням в поисках закопанного, припрятанного хлеба.
В небольшом поселке Денисовка бойцы особого отряда собрали для голодающих четыре мешка хлебных огрызков – краюшки и корки. Но ни один из ребят не осмелился съесть больше, чем ему было положено. На обратном пути из поселка услышали – в лесу кто-то плачет. Подъехали ближе. Девушка стояла на коленях, что-то сгребала ладонями с земли, насыпала в подол, запихивала в рот, давилась и рыдала. Из огромного, неохватного ствола дерева тоненькой струйкой сыпалось зерно. Намаюнас остановился, пораженный этим необычайным зрелищем, и стоял, не в силах стронуться с места. Сказка не сказка, чудо не чудо: дерево тихо шелестело могучей кроной и сыпало в ладони девушки желтеющие зерна.
– Не давайте, помрет! – первым очнулся заместитель Намаюнаса.
А Антон все не мог оторвать взгляда от иссиня-черных кос, от бледного тонкого лица, от широко раскрытых чуть раскосых карих глаз. Ему казалось, это сказочная Аленушка стоит на коленях перед добрым великаном. Отведи глаза – и в мгновенье исчезнут и лес с чудесным деревом, и золотое зерно, и девушка.
– Это мое! – рвалась из рук царевна. – Пустите, не троньте, это мое! – Она цеплялась за ствол, кусалась и плакала.
– Ты что, зерно здесь прячешь?
– Мне мыши показали…
Бойцы отряда разостлали шинели под деревом, саблей расширили отверстие, и потекло зерно тугой струей: огромное дупло доверху было наполнено ячменем. Понадобилась телега.
– Ищите, мужики, еще!
Бойцы осмотрели и выстукали все близстоящие деревья, и действительно, в нескольких десятках метров нашли еще одну кладовую, уже поменьше. Намаюнас понял, что за белка тут хранит свои запасы, и решил дождаться хозяина.
Разговор был коротким.
– Почему хлеб гноишь?
– Мой хлеб.
– Дети кругом помирают с голоду!
– Не я их нарожал.
– А мышей, паразит, ты нарожал, что кормишь?
– Они сами нашли.
– Знаешь, что по закону за такое полагается?
– Я законы не пишу.
– Слышал, спрашиваю?
– Я глухой.
Пришлось и этому глухому к людским страданиям мужику именем революции прочистить уши винтовочным залпом. Да так, чтобы эхо разнеслось по всей округе.
– Не имеете права! Я был красным партизаном! – рвал на себе рубаху мужик.
– То-то, что был!..
Много воды утекло с той поры, а Намаюнас по-прежнему занят все тем же – огнем революционного закона очищает общество от паразитов всех мастей. И страшно устал он…
Но знал – дай всякой сволочи волю, они сумеют так растрясти страну, что пойдешь с сумой побираться…
«Да, нужна твердая рука. Однако как нужно быть осторожным, чтобы ненароком не задеть своего», – подумал Намаюнас. И опять перед внутренним взором потянулась вереница событий и фактов, казалось, забытых или насильно изгнанных из памяти. Стряхнул усилием воспоминания, вернулся к настоящему: «Скажем, того же Альгиса, ведь зря парня обидели. Наворотили всякого… – Он снова окунулся в прошлое и снова вынырнул. – Нет, этого не только я, но и любой честный человек не поймет…»
– Устал, – сказал он вполголоса.
– Что вы сказали? – встрепенулся парень.
– Ничего. Чертовски устал…
«А когда человек выдыхается, ошибки откуда только и берутся, сами приходят, и злой воли не нужно. Не спохватиться вовремя – дьявол знает, чего можно натворить… – Намаюнас снова взглянул на влюбленную пару, и ему стало завидно. – Вот еще, распустил слюни, старый пень! Пусть любятся. До чего хорошо любить: живешь, работаешь, ничего не страшась, летишь, как на крыльях, и хочешь быть лучше, лучше. С любовью может сравниться только чувство, которое испытывает человек в борьбе».
Он вспомнил, как в молодости объяснял ребятам из своего отряда, что любовь – это борьба за человека, борьба во имя человека. Вспомнил и то, как, улучив свободную минутку, сидел у постели сказочной Аленушки, глядел безотрывно на побледневшее, измученное болезнью и голодом лицо и благословлял тот день, когда потянул за повод коня в сторону Денисовки.
Ну и натерпелся он тогда страху за Аленушку: изголодавшаяся девушка, наевшись зерна, заболела и едва не умерла. Намаюнас выхаживал ее, как лучшего друга, как боевого товарища. Делился каждым куском, просиживал у ее постели ночи напролет. Когда Аленушка поправилась, назначил ее поваром отряда. Это было единственное злоупотребление служебным положением за всю его жизнь. По правде говоря, отряд свободно мог обойтись и без повара: варить было нечего, ели всухомятку, запивая кипяточком, который важно называли чайком. Однако Намаюнас без Аленушки не мог обойтись. Без нее ему жизнь была не в жизнь. Не видит ее долго – начинает мучиться, места себе не находит, тоскует…
Да, таким он был в молодости. А теперь вот завидует молодым и влюбленным…
Потом все получилось само собой: сказочная Аленушка стала Марией Федоровной, позже – Марусей, а теперь – Маней. И куда бы ни занесла его служба, в каком бы уголке страны он ни оказался, она всегда рядом.
А швыряло его, наверное, по всем дорогам, трудно даже припомнить все. Работал, учился, опять работал, опять учился. И Маруся с ним. Антон не помнил, чтобы она когда-нибудь уставала или жаловалась на судьбу, хотя работать ей приходилось нелегко – по военным столовым, санитаркой…
– Старею, – пробормотал Намаюнас вслух.
«Удивительно, сколько добра может уместиться в одном человеке. Удивительный она человек», – думал он.
Вспомнил, как с каждым разом влюблялся в Марусю снова и снова. «А кто-то сказал, что женщины летят на любовь, словно мотыльки на пламя свечи, и сгорают. Нет, любовь – это не пламя свечи, любовь – солнце. Ну, а если ты достиг солнца, то и сгореть не обидно. Это не смерть, это бессмертие. И Маня любит, отдавая любви все – без остатка, без сомнений… Нет, все-таки старею», – застыдился Намаюнас наплыва юношеских чувств. Но воспоминания не уходили.
Снова всплыла перед глазами Мария, в солдатской форме, с санитарной сумкой. Она пришла домой замерзшая, веселая, оживленная:
– Какую новость я принесла, ахнешь! Ну-ка, спляши да отгадай, кто сегодня был у раненых.
Намаюнас пошел в пляс – топал, приседал, хлопал ладонями по груди, по ногам, по полу, вертелся волчком. Гадал и так и сяк, но отгадать не сумел.
– Нипочем не угадаешь, Антоша! Командиром нашего полка назначен Рубцов!
– Какой Рубцов?! – Глаза Намаюнаса округлились.
– Что значит – какой? Иван Тимофеевич.
Тогда Намаюнас поверил в чудо. И дал себе клятву не верить в смерть товарища, если сам, собственными руками не закрыл ему глаза.
– Жив?! – Намаюнас крикнул, как кричат во время атаки.
– Как видишь. Ну, чертушка, – Иван был сдержаннее.
– Мне-то что сделается. Значит, старуха выходила?
– Не знаю уж, кого благодарить – старуху ли, самого ли черта, но я решил, что не подохну, пока не совершу революцию.
Они обнимались широко, трясли друг друга, хлопали по плечам, улыбались и все никак не могли умерить радость. Намаюнас разглядывал нашивки командира полка, весело удивлялся тому, как Иван научился читать и писать: знахарка в листки, выдранные из букваря, заворачивала свое зелье, а времени у Ивана было вдоволь.
– Ну, а как твои дела, Антоша?
– В особом отделе, с контрой воюю. С курсов прямо в действующую.
– Давай ко мне комиссаром!
– Я бы с радостью, да как начальство посмотрит.
– С начальством улажу.
– Спасибо, – Антона покоробила собственная холодность, пришедшая к нему вместе со служебной сдержанностью. Он устыдился, вспомнив, что было время, когда он, не спрашиваясь начальства, готов был за этого человека в огонь, и в воду, в могилу. Огорченный переменой в себе, Антон смущенно обнял друга.
А через несколько дней они выступили в поход. До самого Тихого океана прошли с боями по следам белых, плечом к плечу, стремя в стремя. Во Владивостоке опять расстались: Рубцов уезжал учиться на высшие курсы комсостава, Мария оставалась рожать, а Антон отправлялся продолжать свою работу…
На вокзале было холодно, неуютно, совсем как сегодня. Ветер кружил мусор, взметал под ногами снежные вихри. Намаюнас прыгнул на тормозную площадку без вещей, налегке – все их богатство он оставлял Мане. А по тем временам они были богаты – японская рыба, американские галеты, английское виски и многое другое досталось красным вместе с человеческим отребьем.
– Пиши! – крикнул он жене.
Мария стояла на перроне, неуклюжая в грубом солдатском одеянии, которое казалось диким на ее фигуре с огромным выпирающим животом. И вместе с тем такая по-женски нежная, трогательная. Она растерянно комкала платок, не зная, то ли слезы утирать, то ли махать вслед отходящему поезду…
«Старею», – вздохнул Намаюнас. Оторвавшись от теплой печки, он вышел наружу – приближался поезд.
3
Паровоз не остановился, лишь замедлил скорость, заскрипел тормозами и снова стал набирать ход. Намаюнас протиснулся в тесноту жарко натопленной теплушки. В душном, спертом от дыхания массы людей воздухе жидко, как в предбаннике, светили два фонаря. Пробираясь между демобилизованными солдатами, Намаюнас шутливо удивился:
– И откуда вас столько?
– А что, вся Россия воевала, вся и домой должна вернуться, – ответил молодой паренек. Он то и дело с видимым удовольствием дотрагивался до светлых, едва пробивавшихся усиков и поглаживал сержантские погоны собственного изготовления.
– В том и соль, что вся Россия воевала, – зацепил его пожилой солдат. – Не только собственные леса, всю Европу с помощью Гитлера партизанами обеспечили!
– Эй, попридержи язык, старый, – предупредил голос с нар. Под фонарем из темноты протянулась тяжелая рука с пожелтевшими от курева пальцами и указала на погоны Намаюнаса.
– Что мне страшиться, коли правду говорю, – спокойно продолжал пожилой солдат. – Каких только оплошек не было с нашей стороны в первые дни, а все фашисту боком вышло: разъярился народ и кое-чему научился.
– Да ты не стесняйся, папаша, режь правду-матку, здесь все свои, – подогревали разговор окружающие. Только молодой паренек, пришивавший красный лоскут под комсомольский значок, молчал.
– А я что говорю: не всегда ветер дует так, как мельнику сподручнее.
Намаюнас глядел на колеблющееся пламя свечного огарка и постепенно уходил в воспоминания, спор он слышал краем уха, улавливая отдельные фразы.
– Умный человек раньше соседей выбирает, а уж потом дом ставит… – доносился голос пожилого солдата.
«С Дальнего Востока после гражданской вот так же шли и шли эшелоны с демобилизованными, освобожденными и такими, которых везли за колючей проволокой. Как и теперь, все радовались победе.
Сколько легенд тогда журналисты создали о нас. Имя Рубцова стало известным, популярным, словно он был артистом».
Намаюнас вспомнил, как Рубцов ездил по стране, встречался с молодежью, писал о себе сам и не возражал, когда о нем писали другие. Читал эти статьи и Антон. Он гордился Иваном Тимофеевичем и в сердцах оскорблялся каждой неточностью или приукрашиванием. А потом привык, стал думать, что так и надо, что без этих блесток и беллетристических побрякушек о герое писать нельзя.
А он мог только завидовать Ивану Тимофеевичу, стальному человеку, баловню судьбы, поскольку его собственные дела и походы были строго засекречены. Хотя тогда чекисты были в ответе за все, начиная с воспитания беспризорных и кончая судебными делами государственного значения.
Потом учеба. Это только перед дремучими мужиками мог Антон хвастнуть своим неначатым средним образованием. Туго пришлось. Крепкий, как кровь, чай, пуды махорки да обливанья под краном – вот что помогло получить сравнительно неплохую аттестацию на высших курсах. Ну, разумеется, к тому – нечеловеческая воля и упорство.
И сразу же – кровавая практика: война с басмачами. Страшная война. Восточный фанатизм и азиатская жестокость против благородства и прогресса, ислам против большевизма, феодализм против коллективизации.
И снова встреча с Иваном.
Жарко было тогда, куда жарче, чем в этой переполненной теплушке. Жара стояла такая, что казалось, солнце испаряет из тела последние капли крови. Ветер гнал песок, мелкий, хрустящий на зубах песок. Последнюю воду ребята вылили в пулемет, от которого зависела их жизнь. Отряд басмачей, во много раз превосходивший по численности бойцов Намаюнаса, наседал, прижимая красноармейцев к песку и не давая поднять головы. Один за другим замолкали, гибли ребята. Намаюнас отстреливался последними патронами из своего именного маузера. И вдруг с двух сторон с гиканьем и свистом, сверкая клинками, на басмачей налетели конники Рубцова. В несколько минут осаждавшие стали обороняющимися. Кавалеристы Ивана буквально втоптали их в песок.
– Антоша!
Намаюнас стоял, странно равнодушный к окружающему. Перебирая в горсти оставшиеся патроны, он гадал, какой был предназначен ему. «Наверное, этот, самый блестящий», – он взял сверкающий красноватой медью патрон, вогнал в патронник и торопливо выстрелил себе под ноги. И, только вложив маузер в кобуру, взглянул на подъехавшего друга.
– Антоша! Каторжников ты сын! Вот свиделись! – Иван Тимофеевич спрыгнул с коня. Рука его была в крови – он был ранен, но легко. – Жаль, что нет у тебя моей книги приказов. Ты бы вписал: враги Советов наградили Ивана Рубцова в песках Шокур-Гузара орденом крови. Это самый счастливый день в моей жизни, Антоша! Последняя серьезная банда. И эту точку поставил я, Иван Рубцов, сын сельского пролетария.
– В который раз ты ставишь точку! – Антон глядел на своих товарищей, которым никогда уже не подняться с горячего песка.
– Не веришь? Да я уже рапорт в голове составляю, прошу разрешения остаться среди здешнего народа. Увидишь, каких коммунаров я из них сделаю лет через десять. Настоящая революция начнется тогда, когда мы спрячем оружие и начнем войну за умы…
Их разлучил врач. То, что друг решил оружием, Антон начал решать допросами, арестами, облавами, розысками. До сих пор не поймет, кого было на его пути больше: тех, кого он обрек и отдал в руки смерти, или тех, кого он спас и вызволил из ее объятий. Если учесть, что каждый враг – это возможные, вероятные смерти товарищей, тогда у революционной бухгалтерии совсем не страшный счет.
