Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"

Автор книги: Витаутас Петкявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

7

«В тот день мы порядком потрясли свору Патримпаса. Его отряд, наскоро сколоченный из дезертиров, грабителей и всяких головорезов, не был в состоянии воевать по-настоящему: при первых же выстрелах они поднимали руки. Так что пришлось Патримпасу опять лыжи вострить.

Вечером я долго сидел над дневником, не зная, о чем писать. Стоит ли переводить бумагу описанием очередной облавы? Правда, я лазил в бункер, но этот подвиг тоже не заслуживает серьезного внимания. Арунас приказал Скельтису, тот вздрогнул и тихо произнес:

– Ну, Гинтукас, держись, брат…

Не раздумывая, я скинул шинель, распоясался и, отстранив Йонаса, подошел к входу в бункер. Ребята пустили в окошко несколько ракет. Подождав, пока перестанет валить густой синий дым, я, прижав руки к бокам и набрав побольше воздуха, прыгнул внутрь, словно в воду нырнул. В темноте сверкнули выстрелы. Прижавшись к земле, я заметил, что передо мной у входа в убежище – довольно изрядная куча глины; сорвав зубами кольцо, швырнул гранату в яму. Взрывом меня оглушило, но зато больше никто в меня уже не стрелял.

Стоило ли об этом писать? Марать бумагу, записывая, например, что мне, когда я лез из бункера, пришла в голову мысль провести с ребятами семинар о том, как оборудованы бандитские бункера, чушь какая! Прочел я вчерашнюю запись, позавчерашнюю, и везде одно и то же – стреляли, ловили, хоронили, сажали в тюрьму, везли в больницу. Я даже забыл о том, что бандиты, которых разорвало гранатой, – убийцы семьи Скельтиса – Бружас и Жилёнис. Я подумал только о практической стороне дела – как в землянке воспользоваться гранатой и самому уцелеть… Посмотрел я на записи, и стало на душе как-то неуютно. Дрожащей рукой вывел я в дневнике: «Я – с о л д а т – п р о ф е с с и о н а л». Испугавшись страшной правды этих слов, я приписал: «Смерть каждого из врагов – это спасение жизни друзей».

И что самое поразительное – после таких операций я мог лежать, закинув руки за голову, смотреть в небо и мечтать о Люде, о любви. Я – профессионал! Это даже Арунас заметил.

– Ну и черствым же ты стал, – сказал он, когда мы вытаскивали из бункера тела убитых. Я привязывал веревку к ногам, он тянул. Руки у Арунаса дрожали. – Дьявольски очерствел…

Когда кончили, я затянулся с такой жадностью, что едва не проглотил сигарету.

– Вот и хорошо, Йонас, что не ты их… – обнял я подошедшего Скельтиса. Мне больше всего в ту минуту хотелось почувствовать прикосновение теплого, живого человеческого тела.

– Ничего, комсорг, чует сердце – скоро сдадим винтовки туда, где получали, – утешил он меня.

Как и всегда после таких операций, мы собирались выпить. Но Гайгалас прислал парня с приказом немедленно прийти в казарму. В его кабинете, кроме меня, собрались Кашета, Скельтис и еще трое наших.

– Собирайтесь в путь. Оружия не брать.

– Куда? – поинтересовался я.

– В твой родной город. Сможешь домой заскочить.

– Что делать будем?

– Увидишь. Но даю слово: ни один из вас не упрекнет меня, что пустяками занимаемся, – припомнил он мне насмешки над самогонной экзекуцией.

Через полчаса мы сидели в ЗИСе и мчались по щебеночному шоссе в город. Глядя в теплое летнее небо, я пытался думать обо всем сразу, но все упорнее и упорнее звучали в моих ушах слова Скельтиса: «Скоро сдадим винтовки туда, где получали их…»

«Будет ли у меня право с поднятой головой смотреть в глаза каждому, кто спросит меня, что я делал, когда свистели пули?» – думал я тогда, и мне делалось страшно от мысли, что такой ценой нужно платить за право любить Люду. Так думал я тогда.

В управлении нас отвели в пустую комнату. Мы решили поспать. Устроились по-солдатски на полу, но заснуть не могли, очень уж сильно, до одури, пахла мастика на паркете. К утру заспанный офицер привел еще шестерых, приехавших из соседнего уезда. В этом помещении все делалось торжественно и молча. Офицер усадил нас в машину и препроводил во двор тюрьмы. У караульного помещения выстроил, сделал перекличку и разъяснил, что нам нужно делать:

– В пирамиде шесть заряженных и шесть незаряженных карабинов. Берите подряд.

Разобрали карабины и вернулись в машину. Кое-кто хотел было проверить, какая ему досталась.

– Отставить!

Когда мы тронулись в путь по спящим улицам, небо уже серело. Перед нами шли две машины – фургон и легковая. Мы следовали за ними долго, пока не добрались до опушки леса. На небольшой полянке, полной предрассветного сумрака и неясных теней, была выкопана яма. И только теперь, увидев эту яму, я понял, к чему эта вся таинственность. Сжав зубы, проклинал я Арунаса. А он, выскочив из легковушки, суетился вокруг нее, пока выходили другие офицеры.

Рассветало. На востоке небо краснело ровным, спокойным светом…

Лес замер в мертвенной предутренней тишине. Из машины вывели приговоренного – молодой, коротко, словно солдат, остриженный мужчина; лицо покрыто шрамами; одет в хорошо пригнанный полушубок, на ногах ботинки на деревянной подошве. Он поднял связанные руки и снял перед нами шапку.

Капитан юстиции стал читать приговор.

Я не слышал, за что и кого мы будем расстреливать. Впившись глазами в лицо человека, я искал в нем что-нибудь такое, что сказало бы, что не напрасно я поднял на него оружие, такое, что вызвало бы ужас, напоминало бы зверя, но ничего подобного я не находил. Ничего, что соответствовало бы его кличке – Зеленый Черт. И его страшным делам. Обыкновенный деревенский парень, растерянно поглядывающий то на нас, то на свои связанные руки.

Я поднял глаза и увидел просвечивающее сквозь листву солнце.

– Совершил более тридцати террористических актов… – звучал голос капитана.

«Почему людей расстреливают утром? На восходе солнца?» До меня не доходил смысл приговора, а каждый писк проснувшейся птички ударял прямо в сердце.

– Приговор привести в исполнение!

Я все еще искал в его лице какую-нибудь зверскую или демоническую черту, а он, заметив, что все отошли, отодвинулись и что против него остались только мы, стал креститься связанными руками.

В прорези прицела я видел только широкую, бурно вздымающуюся грудь и прижатые к лицу руки.

Я машинально нажал на спуск, карабин дрогнул и стукнул отдачей в плечо.

– К ноге!

Со вторым бандитом замешкались. Потом у ямы раздался шорох, послышалась команда:

– Заряжай! – И привычное ухо уловило звук проскользнувшего в патронник патрона. – На прицел!

И тут я увидел второго. Он кричал и падал на колени.

– Братцы-ы…

– По врагу народа – пли! – скомандовал Арунас.

– Братцы-ы! – взвился с треском выстрелов отчаянный крик, и все смолкло. Над нами кружили потревоженные вороны…

«Почему на восходе солнца?» – тупо повторил я, не отрывая глаз от вздрагивающего пола машины.

В тюрьме составили карабины в пирамиду и вышли.

– Можешь на несколько дней остаться дома, – сказал мне Арунас. Я не ответил. – Слышь, говорю – можешь остаться! – крикнул он еще раз, когда машина уже трогалась.

До самого дома молчали, даже не закурил никто».

8

Арунас лежал обессиленный и отупевший.

9

«С того злосчастного утра у меня все валилось из рук. Боялся прикоснуться к чему-нибудь. Мне казалось, что от этого прикосновения сломаются вещи, увянут цветы. Я много и тщательно умывался. По ночам виделись кошмары. Внутри у меня постоянно было такое ощущение, будто там все обожжено и посыпано перцем. Кашета из кожи лез, чтобы хоть немного развеселить. Скельтис потихоньку прятал от меня самогон. Один Шкема соглашался со всеми моими поступками.

– Весь шнапс, комсорг, нельзя выпить, но стремиться к этому надо.

Однажды Арунас позвал меня после обеда к себе в кабинет. Он долго смотрел в окно на дуб, шумевший ветвями, потом молча достал из стола несколько бутербродов, водку, поставил угощение передо мной и пригласил:

– Выпей.

– А ты что?

– Можешь и мне налить.

Магазинная водка после злого самогона показалась мне фруктовой водичкой для детей. После второго стакана я взглянул на Арунаса.

– Пей, пей…

– Нет, – я поставил стакан на стол и встал. – То, что ты мне скажешь, я должен выслушать трезвым. А потом поглядим…

– Как хочешь… Тебя управление не утвердило комсоргом, – сказал Арунас и словно припечатал мне лоб каким-то клеймом, я даже рукой пощупал.

– Только и всего? – Я напустил на себя равнодушие. – И ради этого такая торжественная обстановка? Напрасно, в обморок не упаду. Я давно рапорт в кармане ношу. Поеду учиться.

– Не притворяйся, – сказал он, глядя в окно, – и поверь, что я на этот раз ни при чем.

– Я знаю, – у меня вдруг лоб покрылся холодным потом и какой-то тяжелый и невидимый удар толкнул в глубокое кресло. – Я знаю!.. А ты что мне скажешь?

Он протянул небольшую бумажку, в которой кроме обычных слов бросалась в глаза подчеркнутая фраза: «…считаем нецелесообразным…»

– За что?! – крикнул я. – Тебе объяснили – за что?

– Говорят, народные защитники тебя не поймут.

– А если понимают?

– Там ясно написано: не пой-мут. Им виднее.

– Когда передавать дела?

– Если хочешь, можешь подождать нового начальника.

– Значит, и Намаюнаса тоже…

– Не знаю. Если хочешь, подожди его.

– Мне теперь можно ждать хоть самого сатану. Только скажи, стоит ли? Выйдет что-нибудь или нет? Ты сам-то согласен с этим?

– Не заставляй меня, пожалуйста, обсуждать приказы начальства.

– Ну хорошо, а в душе, по совести?

– Иди домой и будь мужчиной. Очень тебя прошу.

Вышел я и стал смеяться. Хохотал долго и зло, как тогда, над могилой, после того, как всадил в заскочившего ненароком туда зайчишку всю обойму. С той лишь разницей, что теперь, как говорится, в яме торчал я и не знал, как из нее выкарабкаться. Со всех сторон на меня сыпался сухой песок, я сползал обратно, на дно ямы, но лез, напрягая последние силы, лез, хотя никак не мог нащупать твердой опоры, корня или ветки, за которые можно ухватиться. Но сдаваться, отступать не имел права, во что бы то ни стало я должен был двигаться, двигаться до тех пор, пока не поднимусь над краем ямы, пока не вылезу из нее с высоко поднятой головой. Да, я обязан был сделать это!

Вот такого – выдохшегося и ожесточенного – и застала меня приехавшая Люда. Пораженная, она остановилась на пороге:

– Что с тобой, Альгис?

– Ничего страшного…

– На кого ты похож!

Взглянув в осколок зеркала на стене, я ужаснулся: на меня глядел какой-то заросший, почерневший каторжник.

– У тебя беда?

– С чего ты взяла…

– Тебе трудно? – Люда подошла, поцеловала меня в щеку. Потом отворила окно, выбросила окурки, огрызки и бутылку с самогонкой. Вытерев стол, повернулась ко мне и улыбнулась. – Если ты свободен, пойдем погуляем.

Только теперь я заметил стоявшую у крыльца Раю и нахмурился: «Спелись!»

– Пригласил бы войти.

– В мой дом входят без приглашения. Садись, гостьей будешь, – чуть не силой я втащил ее в дом. – Только прежде скажи, зачем приехали.

– Институтская машина ехала в Рамучяй, ну мы и решили прокатиться, – улыбнулась Рая. – И письма надо писать чаще…

– Ты разве не в горкоме?

– Теперь в институте, лаборанткой работаю. А ты чего молчишь? – подтолкнула она Люду.

– Я вчера сдала последний экзамен. Теперь уже совсем взрослая! Ну и, кроме того, папа просил заехать к дяде. – Она говорила просто и ласково, как брату.

Я оттаял: стал чувствовать себя смелее, пропала охота прятать руки за спину.

– Ой, какая я растяпа, – вдруг всполошилась Рая. – Забыла в машине сумочку. – И она торопливо выбежала.

Мы с Людой сели на кровать. Молчали. Потом я резко и сердито сказал:

– Меня отсюда турнули…

Люда не ответила, только плотнее прижалась ко мне. Я знаю, что и в тот раз она готова была всю вину взять на себя. Нужно было найти простые и убедительные слова, чтобы объяснить все, но я не нашел их.

– Везде люди живут, – вместе со вздохом вырвалось у нее.

Все во мне вскинулось и снова пригасло от мягкого прикосновения ее руки.

– Живут. Конечно, живут. – Я крепко обнял Люду. – Но я тебя отсюда никуда не отпущу. Ты моя, хотя бы над нами сейчас раскололось небо…

– Тебе очень тяжело?

– Ты все равно будешь моей. – Ласки мои стали какими-то остервенелыми.

– Твоя… Но не нужно спешить, Альгис, не нужно.

– Ты будешь моей женой?

– Буду, Альгис, миленький.

– Теперь, сейчас же!

– Ты ведь знаешь, что все зависит только от тебя, от одного твоего слова…

Господи, почему это не случилось?! Как я проклинаю себя! Я буду жалеть об этом до самой смерти. И после смерти, наверное. Я испугался. Нет, я ее пожалел. Тоже нет! Мне внезапно показалось, что, едва я прикоснусь, Люда в тот же миг увянет, постареет, сморщится, как столетняя старуха, и умрет в моих объятиях!

А Люда уже не боялась. Как мотылек, бесстрашно летела в огонь. Я вскочил и, увидев ее широко раскрытые, со страхом и страстью глядевшие на меня глаза, опустил голову.

– Нет, нет…

Она готова была заплакать.

Я выскочил на улицу. В саду у хозяйки росли какие-то цветы. Я сорвал один и долго трепал его. Вскоре и второй увял в моих руках. И третий… Я словно потерял рассудок. Сминал цветы и остановился только тогда, когда Люда смущенно и несмело вышла на солнце. Я видел, с каким трудом удается ей удержать на лице улыбку. Когда я подошел, Люда тихо спросила:

– Ты уже не любишь меня?

– Людочка, дорогая, смотри, они вянут…

– Вянут, на то они и цветы.

Я едва не взвыл, поняв, какой же я дурак. В эту минуту за домом, скрипнув тормозами, остановилась машина и громко трижды просигналила. Это был условный знак. Я вбежал в комнату, схватил оружие и на ходу крикнул Люде:

– Без меня к дяде – ни шагу.

– Почему?

– Потому что он сволочь! Поиграй с Гинтукасом.

Я долго еще махал ей рукой из кузова. Грузовик на полном ходу промчался мимо Раи, которая бесцельно шла по улице, размахивая старенькой сумочкой.

В дороге я узнал причину нашей поездки: ночью в Дайлидишкес бандиты разграбили магазин, и мы теперь ехали туда «собирать шишки». Так ребята называли каждую заранее обреченную на неудачу операцию.

Магазин был разгромлен поистине по-бандитски. Что не успели вынести, то лежало на полу, залитое керосином, засыпанное стиральной содой, перемазанное дегтем. Продавец стонал на лавке. Мерзавцы исхлестали ему спину и посыпали раны солью.

– За что? – допрашивал его Арунас.

– Не знаю. Может, сказал что не так…

– Хоть одного узнал?

– Да их и узнать невозможно, начальник.

– Промывай спину отваром ромашки. – Это все, что смог посоветовать ему Арунас.

До вечера мы обыскивали всех подозрительных, допрашивали окрестных жителей и уже в сумерках вернулись домой.

– Где тети? – спросил я Гинтукаса, не найдя Люды дома.

– Ушли за заячьим пирогом, – ответил он и подал мне записку.

«Очень долго ждать тебя. Если не вернемся к обеду, то к ужину – обязательно», – прочел я, и меня охватило страшное волнение. Уже вечер! Ведь тут недалеко! Какое-то дурное предчувствие сорвало меня с места, заставило метаться по комнате, поминутно выскакивать на улицу, прислушиваться. Сердце сжималось и ныло.

– Йонас, будь другом, давай съездим. Тут недалеко, – попросил я Скельтиса.

– А меня в друзья не записываешь? – засмеялся Кашета, и мы втроем вышли седлать лошадей.

От местечка до усадьбы Кувикаса километра четыре, а по берегу – не больше двух. Как только мы поднялись от реки на небольшой холмик, я увидел дом. И словно подтолкнуло что-то – летел, как на пожар. Кашета с Йонасом посмеивались надо мной, но не отставали. Не разбирая дороги, я прямо по полю, перескакивая через канавы, рванулся к дому. Неподалеку от усадьбы двое мужчин раскидывали копну и ругались последними словами.

– Вам что, нечем больше заниматься? – крикнул я им.

Вместо ответа они кинулись бежать. Треснул выстрел. Потом еще и еще. Я уже ничего не слышал, ничего Не видел – мчался и палил в каждую зашевелившуюся тень. Мимо меня промчался всадник. Во дворе я наткнулся на перевернутую бричку. В доме было темно.

– Люда! – крикнул я что было сил, уверенный почему-то, что она где-то совсем недалеко. – Люда!

Я зажег спичку и сейчас же задул. У меня перехватило дыхание. Хотелось стрелять, выть, кусаться, но вместо этого я ухватился за волосы и стал биться головой о стену. Прибежали ребята, подъехала машина. Через выбитое окно свет фар проник в комнату… В дом набилось полно солдат. А я ничего не соображал, никак не мог понять, что произошло, отчего Скельтис и Кашета держат меня за руки, отчего полотенце, которым они вытирают мне лицо, залито кровью. Почему возле меня стоит Рая, а не она?..

– Уходи! – крикнул я Рае. – Уходи!

– Я должна тебе все рассказать…

– Ради бога, уходи отсюда быстрее!

Но она не хотела уходить.

Потом привели Кувикаса. Он поддерживал связанными руками брюки без пояса. Лицо распухшее, в кровоподтеках. По комнате разбросаны консервные банки, товары из разграбленного магазина, рассыпана мука… Люди топтались по рулонам сукна.

– Ведь она – дочь брата… – сказал я Кувикасу и думал, что эти слова подкосят его.

– Мы не кровные, – хмуро возразил он. И сразил меня.

Вырвавшись, я бил его в кровь, бил так, словно защищал собственную жизнь. Ребята останавливали, заломили мне руки, но я остервенело пинал его ногами. Потом, вырвавшись из объятий Скельтиса, швырнул наган в угол и выбежал.

Всю ночь проплутал по лесу, по полям, никак не мог унять желания идти, идти все дальше и дальше, без остановки, до упаду. Утром очнулся в незнакомом месте в кустарнике. Тело дергалось в судорогах, а слезы не шли. Потом боль отошла и снова заработал мозг. Я подумал, что теперь нет никакого смысла оставаться в отряде, нет никакого смысла жить на свете. Жизнь показалась бессмысленной и невыносимой. Все мои мысли сбились в огромный черный ком, и в этой безнадежности нельзя было найти ни малейшего просвета.

Наверное, в таком отчаянии люди решаются на преступления, а те, кто благороднее, не выдерживают и кончают самоубийством. Эта мысль прозвучала как избавление, как единственный выход. И снова всплыли в памяти увядшие в моих руках цветы. Я проклинал себя, чудовище, вокруг которого все вянет и погибает.

«Зачем всем погибать, могу я один?» Я решительно поднялся, полез в кобуру и тут же вспомнил, что вышвырнул наган. Вспомнил Кувикаса, связанного, избитого, оправдывавшегося:

– Ее одну защищать – пятерых должен был убить…

Эта арифметика могла свести с ума.

На следующий день меня нашли.

– Альгис, Альгюк, – Скельтис похлопывал меня по щеке. – Нельзя так, парень, нельзя. – Когда это не помогло, он шлепнул меня сильнее.

И подействовало, – я стал двигаться. Но отпустило меня только через несколько дней, когда ребята устроили поминки. За мной, словно тень, ходила Рая. Все хотела что-то сказать, но я гнал ее прочь. Она вызвала своего приемного отца Личкуса, но и его рассудительные советы не помогли. Тогда он подмешал что-то в водку, и я заснул как убитый. Проспал двое суток кряду, а когда проснулся, Личкуса и Раи уже не было, уехали. Рая оставила мне письмо.

«Я уезжаю, – писала она. – Скорее всего, насовсем из нашего города. Но ты должен все узнать. Мы случайно натолкнулись на этих бандитов, они там прятали награбленное в магазине. Нас хотели застрелить, но побоялись выдать себя, потому что Кувикас живет слишком близко от местечка…

Я пишу не то. Люда меня спасла. Она сказала мне: «Рая, ты не имеешь права погибнуть, ты выжила в гетто, прошла через ад». Люда вцепилась в винтовку, а я выпрыгнула в окно и спряталась в копне. Я и теперь слышу ее голос: «Рая, ты не имеешь права…»

Альгис, тебе будет трудно читать это, но я все равно должна написать. Перед тем как забили гроб, я положила Люде на грудь свой комсомольский билет. За это меня, может быть, исключат из комсомола, но я не могла иначе. Люда все время мечтала быть такой, как ты. Она была такой, она даже лучше нас…

Альгис, память о ней не дает тебе права… Р а я».

Трудно говорить о праве, когда ты убежден, что вокруг тебя пусто, когда ничего не хочешь, когда жизнь кажется пустой и бессмысленной, состоящей только из неудач и несчастий. Смерть Гечаса крепко-накрепко привязала меня к кровавому делу мести. Убийство Люды разорвало эти узы, и я почувствовал себя свободным. Да, оружием истины не сыщешь. Оружием можно только защитить найденную истину. К ней должен быть другой путь. И он существует! Но по нему ужасно трудно идти. Он вымощен терпением и самоотверженностью. Месть не может быть здесь советчиком, Йонас тысячу раз прав, когда говорит, что мы затем пошли в народные защитники, чтобы ни на той, ни на этой стороне не было больше убийств. Не должно быть!.. Наказывать – это не значит мстить. И цветы вянут не оттого, что человек получает возмездие за преступление, а оттого, что преступники еще могут ходить безнаказанно. И если судьба вложила мне в руки меч, я буду держать его до конца.

Через несколько недель из выздоравливающего продавца все-таки удалось выжать, у кого в Дайлидишкес бывает Патримпас. День и ночь, сменяя друг друга, мы с Кашетой и Скельтисом не сводили глаз с усадьбы Пумпутиса. Арунас не мешал, но и не помогал. Он готовил ловушку в усадьбе Шкемы. И вот мы дождались. Пумпутис к ночи загнал собак в конуру. На заре его младший сын привел из леса двоих. Я боялся рисковать, подождал подкрепления: все-таки двое гостей и четверо Пумпутисов!

– Знаю, зачем пришли, – встретил нас Пумпутис, не собираясь поднимать руки под дулами наших автоматов. – Они в сарае, можете брать.

– Кто пойдет первым? – спросил нас Арунас.

Я сделал шаг вперед. Хозяин жалостно улыбнулся.

В сарае тихо. Ребята, прячась за выступом дома, приготовились.

– Двигай. Крикни, чтобы сдавались, – предупредил Арунас.

Я шагнул в темноту во весь рост. Автоматной очередью прошил дверь. Никто не ответил. Толкнул дверь, включил фонарь. Неподалеку, у молотилки, лежали двое. В спине у одного торчали поломанные вилы. Вокруг кровь. Поодаль – недокопанная яма.

Пумпутис угрюмо объяснял:

– Донимали они, донимали… ну вот – не выдержал и приколол нечаянно…

Нечаянно!

– Один – обоих?

– Один.

– Они самые, – опознал продавец. – Патримпас и Сакалас.

Так окончили жизнь эти двое: наводивший ужас на весь Рамучяйский уезд Патримпас – портной из Клевай, командир отряда шаулисов, до банды называвшийся Пиюс Пукшта, и Сакалас – его адъютант, сын ожкабуджяйского звонаря Мариёнаса Вебры.

Начались протоколы и опросы. Пумпутис все время твердил одно и то же:

– Защищался, начальник, от ирода. Видит бог, нельзя было иначе.

– Почему собирался хоронить, не сообщив нам?

– Боялся, начальник.

– Кого?

– Оставшихся.

Двое его сыновей согласно кивали головами, подтверждая правоту отца.

– Они что, первый раз к тебе зашли?

– Не первый. Раньше отбивался салом да хлебом, а теперь вот…

– Что теперь? Ну говори?

– Понадобились вилы.

Я подробно все записывал, а перед глазами стояла Люда, последняя жертва Патримпаса.

Видно было, что темнит Пумпутис, а зачем – непонятно. Внезапно дверь кладовки соскочила с петель, грохнулась на пол, и вместе с нею перед нами растянулся самый младший из сыновей Пумпутиса. Руки его были связаны вожжами, во рту торчал кляп. Когда ребята поставили его на ноги, все ахнули: на этого великана можно было смело посадить и отца и остальных братьев.

– Почему связан?

– К военкому везти собираемся, в армию идти не хочет.

– Ну, а ты что скажешь, каланча? – спросил великана Арунас.

– Думал, задохнусь от вонючих тряпок.

– И всего?

– Нет, еще малость есть. Как узнали, что прячусь, галопом прилетели эти двое.

– В лес бы подался?

– Да я уже был. Поближе к дому думал, – медленно, словно жернова, шевелились мозги этой каланчи, а Пумпутис бледнел, краснел, обливался потом и прямо-таки таял на глазах.

– Не пишите этого, начальник, в протокол, – взмолился он.

– А если бы только сала требовали? И молчал?

– Сало – не сын. Я и за старшего тем откупился, когда партизаны звали его с собой…

Я перестал писать и взглянул на Арунаса.

– Не пиши, – сказал он.

Пумпутис тряхнул седыми кудлами и в мгновение ока снова превратился из сгорбленного старичка в полного достоинства хозяина. Арунас был доволен. Он знал, что старик своими руками приколол ему на погоны по звездочке. И заранее представлял, как он по старой военной традиции бросит их в рюмку с водкой и, выпив до дна, достанет губами звездочки… Да, не с неба, а с донышка достанет…»

10

Арунасу стало легче, и он отдыхал, довольный тем, что поборол болезнь и самого себя. Он чувствовал, что сделал что-то необыкновенно важное, почти невыполнимое. И только одно пятно темнело на его совести – тот злосчастный рапорт.

«Нет, это не жалоба, дорогой товарищ Намаюнас, это вылившаяся на бумаге досада, которой ты не заметил. Все, что бы я ни делал в тот год, тебе не нравилось с первого взгляда, ты высмеял меня перед всем отрядом:

– Чем меньше начальник работает, тем больше у него времени думать…

Я сразу понял, в кого это целилось, но не оправдывался, ждал, пока сам спросишь, как мы тут без тебя жили. Да куда там! Где нам, молокососам, понять всю глубину и мудрость ваших поступков… Да, конечно, я горя меньше вашего видел, не голодал. Зимний не штурмовал, царя не свергал… Я не могу сказать, что для будущих поколений сделал что-то особенное, выдающееся, и не стану утверждать, что они неумело будут пользоваться моими завоеваниями. Я живу и отвечаю за все, что происходит сейчас. Мне не на кого сваливать вину за то, что не сделано. Я пришел на готовое!

Познай себя! Познал, дорогой Антон Марцелинович, и большое спасибо, что еще раз довелось познакомиться лично, но не ругай меня за то, чего и сам не смог сделать.

Мое поколение все успело отведать: и капитализм, и войну, и фашистскую оккупацию, и классовую борьбу, и послевоенную разруху. Поэтому мы очень хорошо знаем, что такое – плохо, и не вкусили еще в полную меру хорошего. Оттого мы и мечемся, оттого и делаем больше, чем надо, ошибок, оттого и суровы друг к другу, но мы все делаем искренне и верим – этого требуют от нас обстоятельства и будущее. И во имя будущего не пожалеем ничего. А вы, ведя нас в это будущее, все никак не можете оторваться мыслями от своего прошлого…

Но даже через сто лет пришедшие нам на смену поколения должны будут сделать не меньше того, что сделали вы или мы. И пусть меня гром разразит, если я когда-нибудь своих детей упрекну: я завоевал для вас счастье, а вы теперь живете и благоденствуете!

Ну, все, наверное! Эти бандиты уже могут и не прийти. Я опять становлюсь Арунасом Гайгаласом, тем Арунелисом, который потрескавшимися пальцами выгребал из мерзлой земли картошку и готовился вступать в комсомол. Теперь я не позволю ни околдовать себя легендами о прошлом, ни соблазнить легкими победами. С этого дня я буду бойцом и только бойцом.

Нет, господин Провидение, ты, сотворив нас по своему образу и подобию, сильно промахнулся. Человеческий ум куда любопытнее твоего, он острее, потому что он критикует. Ты все сотворил в несколько дней и на вечные времена, а мы все созданное совершенствуем и совершенствуем. – Арунас собирался все это сказать Домицеле, Альгису, Намаюнасу и другим, когда выйдет отсюда. – Они должны меня понять! Да, так я и скажу им всем!»

Он протянул руку, ухватился за стропило, хотел подтянуться, выглянуть в щель, но даже этого движения не осилил…

11

Альгис осмотрел оружие, проверил амуницию, сбросил с себя мешки, развернул портянки – словно к смотру готовился. И все это он делал потому, что смутно чувствовал – вот-вот должно произойти то, ради чего он проторчал тут трое суток, должно случиться то, что заставляет его вздрагивать от возбуждения.

«Хорошо бы побриться».

Вместе с этой пришла другая мысль: как трудно брить умерших, и Альгис опять вздрогнул.

В такой же вот солнечный день приехал Намаюнас. Молча остановился на пороге. В первое мгновение мне захотелось кинуться к нему, пожаловаться, рассказать обо всем, хотя бы обнять его, но я сдержался и как-то по-глупому, словно побитый, прижался в самом темном углу. Вместе с Намаюнасом был невысокий мужчина с забинтованным носом.

Арунас велел нам построиться.

– Вот и новый начальник, – сказал он, словно сам был старым.

Намаюнас поздоровался. Не успели мы ответить, как он направился проверять оружие. Заглянул в одну винтовку, прочистил дуло шомполом и, показывая ржавчину на тряпке, спросил владельца:

– Что это значит?

– Вроде остаток, товарищ начальник.

– Далеко пойдешь, – похвалил его Намаюнас, – только не в армии, а в торговле. Выходи из строя!

Таких голубков набралось около десятка. Я тоже очутился в их числе. Однако нам всем было далеко до Шкеменка. Дуло его автомата было забито до отказа. На вопрос Намаюнаса Леопольдас не ответил. Лишь хмуро смотрел на потешавшихся товарищей и зло сжимал кулаки.

– Пьян? – спросил начальник.

Леопольдас опять ничего не ответил.

– Какой дурак там смеется? Товарищ Гайгалас, выясните, кто ему устроил пакость. А вас прошу, – Намаюнас обратился к невысокому человеку, которого привел с собой, – приглядитесь хорошенько.

Тот подошел – я стоял ближе всех – и долго глядел мне в глаза. Постоял, отошел ко второму, потом к следующему, еще к нескольким и вернулся снова ко мне.

– Пусть шапку снимет, – пробормотал он невнятно.

Я снял. Он опять долго смотрел на меня боязливым прыгающим взглядом и наконец покачал головой:

– Нет, не он.

Молча, сосредоточенно Намаюнас принялся за наши тумбочки и чемоданы. Каждую вещь, ненужную солдату, он без стеснения выкладывал на стол. У одного из защитников в чемодане оказался целый магазин. Намаюнас подвел мужчину к раскрытому чемодану и спросил!

– Гляди – есть твое что-нибудь?

– Есть, да это мелочи, начальник…

– Ищи! – приказал он ему и, пока тот рассматривал вещи, обратился к нам: – Чего только не наслушался я о вас в больнице…

– Серьги, начальник…

– Забирай. А ты, Гайгалас, посади-ка этого ювелира в холодную, до суда. Всем остальным, кто не сумеет объяснить мне, откуда появилось в их чемоданах всякое дерьмо, лучше сразу писать рапорт, не дожидаясь, пока выгоню к чертовой матери.

Шкема к своей тумбочке не подпускал. Стукнул подошедшего было Арунаса, а потом кидался на всякого, кто пробовал приблизиться, пока ребята не повалили его на пол. Тумбочка была полна камней, пустых гильз, неразорвавшихся гранат.

– Польцюс, что это значит? – спросил я Шкему, подсаживаясь к нему на кровать.

Он оглянулся, притянул меня поближе и в самое ухо сказал:

– Я охраняю неприкосновенность…

Мне вдруг открылась страшная правда: все поступки Леопольдаса говорили о том, что у него помутился рассудок, и ничем помочь я ему не мог. Почувствовал, как ботинки мои прилипли к полу. Несколько секунд я силился оторвать их от земли. Леопольдас подмигнул мне и заговорщически прибавил:

– Я получил разрешение на нового мессию!

Через несколько часов мы прощались с ним. А наутро Анеле отвезла его в психиатрическую лечебницу.