Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"

Автор книги: Витаутас Петкявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Горящая под потолком лампочка вдруг отодвинулась, стала маленькой и мертвенно-холодной, как далекая звезда. Я почувствовал, что каждое прикосновение старика неприятно жжет, словно я касался электрического провода.

– Это моя забота, отец, и нечего тебе пускать в ход свои штучки. Ты лучше занимайся работой, матерью, а о себе я сам позабочусь, – сказал я как можно серьезнее. Во мне опять зашевелились какие-то подозрения.

Отец отшвырнул папиросу и приглушенным голосом сказал:

– Милый мой, спустишься ли ты когда-нибудь с неба на землю?

– Спущусь, когда отец перестанет присылать деньги на мелкие расходы.

– За деньги маму благодари. Я б тебе ни гроша не посылал.

Слово за слово, выяснилось, что отец намеренно сагитировал Валанчюса поехать к нему в уезд секретарем комитета комсомола и тем самым освободил для меня кресло заведующего отделом.

– А почему бы сразу не на секретарское место? – Я задыхался.

– Не торопись. Будет и секретарское. Попривыкнешь, войдешь в колею…

Я схватил его за пижаму и, не сдерживаясь больше, стал орать:

– Если тебе нравится, если нравится, проводи эксперименты над матерью, заведи себе еще несколько артисток. А в мою жизнь не лезь, не смей вмешиваться! Я думал, что честно заслужил этот пост. Думал – трудом, за эти проклятые картотеки, за всякие бумажки, которые я привел в идеальный порядок… За риск, за патрулирование по ночам, за то, что преступников ловил… Хотя б не хвалился!

Старик зажал мне рот:

– Замолчи! Валанчюс еще не спит.

– Плевать мне на твоих батраков! Я б за такие дела расстреливал. Плевать я хотел на тебя и твоего Валанчюса! Болван твой Валанчюс, дурак последний!

Он отшвырнул меня на кровать и стал хлестать по лицу.

– Ничтожество! – Удар. – Осел! – Удар. – Дурак!.. Наглец!.. Хам!..

Прибежала мама. Голова ее была смешно утыкана бумажными папильотками.

– Вы что, белены объелись?

– Напился, щенок. Видишь, что творится: на родного отца руку поднял.

Мать разрыдалась. Я молча одевался. Она пыталась удерживать меня, отнимала ботинки, брюки, кидалась к отцу. Но старик был неумолим:

– Пусть идет, черт его не возьмет. Ветерком прохватит – одумается.

Он оказался прав: не взяли меня черти в ту ночь. Закоченел, как бездомная крыса, но продолжал ходить по пустынному берегу реки, не хотел уступать, мечтал и строил планы. Мысли, мысли! Отчего так одолевают они именно тогда, когда человек ничего не может поделать? Почему я только в мыслях силен, а в деле – швах?

Очутился я на вокзале. Хоть бы какой-нибудь поезд подвернулся! Часы отсчитывали время. Но время ничего не могло изменить, как не мог нагреть темное мерзлое небо белесый дымок паровоза.

Нет, уехать я не мог. Не имел права. Ведь я поклялся… Полюбил. Я любил Раю – красивую, недоступную и чистую, как кристалл. Надо было возвращаться. На обратном пути снова дал себе клятву: бороться до конца. Бороться со стариком, с Ближей, со всеми, кто…

Кто-то хлопнул меня по спине. Оборачиваюсь – Валанчюс. Он обнял меня за плечи, стал успокаивать:

– Я все слышал. Нелегко тебе, браток. Обидно ходить на помочах, когда двадцать лет. Обидно сознавать, что для тебя заранее топором будут прорублены все проходы – хоть через стену, хоть через крышу. Страшно обидно! А я уезжаю отсюда вовсе не потому, что твой отец златоуст, агитировать, пробивать умеет, есть другая причина: погорят комитетские ребята в один прекрасный день, честное слово. Жаловаться неохота, а в горкоме партии почему-то не видят этого.

– Ближа?

– Нет, он парень мировой. Но Даунорас их всех под монастырь подведет, вспомнишь мои слова…

И вспоминаю, даже сидя здесь…»

5

Чтобы согреться, Альгис решил сделать сто приседаний. Окоченевшие ноги немного отошли, спина согрелась. Он работал серьезно и сосредоточенно, прислушиваясь к каждому подозрительному звуку во дворе. Окончив разминаться, подошел к окошку и снова стал наблюдать за приготовлениями Шкемы.

«Интересно, что теперь мама делает? Она тоже, наверное, печет, трет мак в глиняной миске. Надолго ли ей хватило посланных денег? Отчего это в жизни все так странно получается? Вот уже год собираюсь поехать домой на праздник, хотя бы на рождество, и все никак не удается. В прошлом году – ранение, в позапрошлом – разбирали развалины, патрулировали по ночам в городе, бойцов раненых посещали, шефствовали над семьями фронтовиков. Как с Октябрьских начали ходить, так закончили только после Нового года. Хоть подарки мы дарили немудрящие, никто не выгнал, принимали, как близких. Детишкам, видимо, все равно, что за Дед Мороз приходит, лишь бы в тулупе да с бородой.

И на все тогда хватало времени.

Однажды перед Новым годом, поздно вечером, когда я, закрывшись в кабинете директора, наверстывал пропущенное по алгебре – решал подряд все задачи одного из разделов, – в коридоре раздались приглушенные голоса, прозвучали шаги. Мимо прошел кто-то из женской гимназии, занимавшейся в нашей школе после обеда. В канцелярии стучала пишущая машинка. Мне захотелось пошутить. Натянул костюм Деда Мороза и вломился в канцелярию.

Делопроизводителя не было. На ее месте сидела румяная девочка. Она вскочила, заслонила собой машинку и испуганно спросила:

– Что вам нужно?

Я понял, что шутка моя не удалась.

– Извините. Любовные письма нужно писать дома и на розовой бумаге.

– Это не ваше дело!

– Очень возможно, – пожал я плечами. – Разрешите вручить вам новогодний подарок, – вынув из кармана несколько слипшихся конфет, протянул ей. – Северные, с холодком.

– Спасибо, у меня зубы болят.

– Как хотите, – я положил конфеты на стол. – А зубы не от конфет, от плохого настроения болят.

На том и расстались.

Я улыбался, она же метала молнии.

Через несколько дней, получив доплатное письмо, я вскрыл небольшой зеленый конверт и рассмеялся: на листке был нарисован череп со скрещенными костями, а под этим стояла напечатанная на машинке строка: «Приговорен к смерти как предатель литовского народа. Штаб ЛЛА»[12]12
  Националистическая организация «Армия освобождения Литвы».


[Закрыть]. Название штаба было оттиснуто грубой самодельной печатью. Письмо я порвал, но не забыл. Рассудок приказывал улыбнуться и плюнуть на дурацкую затею каких-то болванов. Но то ли чувство самосохранения, то ли страх все время точили меня: нет, это не шутка, это приближается опасность. Настораживало и то, что точно такие же грозные письма получили недавно ставшие комсомольцами Гечас и Левитас, мои одноклассники, и Александришкис, которого я только готовил к вступлению в комсомол. Он от страха ушел из дома, переселился к тетке. На экстренном собрании я отобрал у всех листки и потряс ими под носом у Александришкиса.

– Читай! Получил каждый из нас. Но только ты напустил в штаны. Я горжусь тем, что замечен врагами народа!

– Тебе-то что, ты комсомолец. А мне мать не разрешает…

Мы единогласно решили – Ляонаса Александришкиса за малодушие в комсомол не принимать, а в протоколе записали, что от страха до предательства – всего полшага. Ляонас, сам не свой от радости, почтительно поклонился, будто мы были учителями, и сказал:

– Вы не думайте, в душе я все равно остаюсь сочувствующим. Но сами понимаете – мать. Ведь комсомольцы тоже должны уважать родителей.

В конце собрания Йотаутас стал вслух размышлять:

– Трусость трусостью, но и осторожность не дураки выдумали. Пишущих машинок в городе не так уж много. Найти авторов этих записок – сущие пустяки.

– Жаловаться? – ощетинился я.

– Ну, зачем же так громко. Сообщим, куда следует, и все. – Он был восьмиклассником и говорил с нами по-отечески.

– У меня есть кое-какие подозрения насчет того, кто занимается этим. Предлагаю установить дежурство в помещении школы. – Я потребовал, чтобы мое предложение занесли в протокол.

Никаких подозрений у меня тогда не было. Даже о той девушке, что писала на машинке письма, я позабыл. Но дело пошло: каждый вечер кто-нибудь из нас оставался в кабинете директора дежурить. Так как нас было уже шестеро, эти обязанности никому не показались трудными: один раз в неделю. Директор не возражал, для него было достаточно одной-единственной фразы:

– Это приказ свыше.

– Как вам удобнее, товарищ Бичюс. Надеюсь, кабинет будет в полном порядке…

И он находил все в полном порядке. А мы понапрасну мучались каждую ночь, только и всего.

Вскоре последовала новая серия листовок с черепами. Почтальон принес их прямо в учительскую. Письма были напечатаны на той же машинке – последнее предупреждение. Мы решили действовать. Директор, узнав о содержании записок, схватился за голову:

– Я в своей гимназии не потерплю никакого насилия! Об этом надо срочно сообщить в милицию. Подобные террористы и против учителей могут поднять руку!

– Зря вы так волнуетесь, мы их найдем, – сказал я, надеясь лишь на свою счастливую звезду.

На следующий день, собрав все листки, отнес в комитет комсомола.

– Кого подозреваете? – спросил меня новый заведующий отделом школ Арунас Гайгалас.

– Если бы подозревал, не просил бы совета.

– Не горячись, парень! Ты всегда появляешься вовремя. Мы как раз готовим расширенное решение о комсомольской бдительности. Вот там-то я и использую твои фактики. А черепа неплохо рисуют, черти. Как на столбах высокого напряжения. Так и напишу: утрата бдительности – опасно для жизни! А? Замечательно сказано – опасно для жизни. Целую неделю я искал такую фразу. Двигай, старик, сегодня приема не будет. Дел – во! – Он провел указательным пальцем по горлу.

Я вышел. От этих проклятых листков уже прямо-таки сосало под ложечкой. Боялся не за себя. Но я сагитировал других, при приеме в комсомол наобещал кучу всяких возможных и невозможных вещей. Поэтому прежде всего должен был позаботиться о них. Эти мысли пригнали меня в комитет, и с этими же мыслями приходилось возвращаться.

В приемной я сел и задумался.

– Тихо! Чапай думает! – над самым ухом раздался смех, и кто-то легонько хлопнул меня связкой бумаг по макушке.

Я вскочил, как ужаленный. Это была Рая. Ее большие черные глаза глядели участливо и тревожно. Мне стало жарко.

– Отругали? – Она картавила, и это делало ее еще милее.

– Нет, не ругали. Я пришел за помощью, а он как попугай: «Компривет!» Больше ничего не добьешься.

Рая смотрела на меня, прижав к груди бумаги, и о чем-то думала. Потом села рядом и тоном заговорщика спросила:

– Вы не любите Гайгаласа? Вы с ним не дружите?

– Пускай с ним собаки дружат.

Она почему-то колебалась, потом, сильно покраснев, дотронулась пальцами до моего плеча и еще тише попросила:

– Тогда пригласите меня в кино.

Теперь вспыхнул я. От сильного смущения вынул черный, как портянка, носовой платок и вытер лоб.

– Я понимаю, вам неловко. Но так надо, – объяснила она.

– Приглашаю вас в кино, – пробормотал я и поклонился, будто приглашал ее на танец. – Честное слово.

– О, какой вы галантный кавалер, – рассмеялась Рая. – Я согласна. Еще вчера согласилась. Я с первого взгляда согласилась.

Поднявшись, она шутливо повертелась на одной ноге. Мне показалось, что Рая говорит не мне, а кому-то другому. Слишком уж громко она выражала свои чувства.

Дверь в комнату Гайгаласа приоткрылась.

– И однажды ночью пришла Кармен, чернокудрая Кармен со жгучим взглядом черных глаз!.. – Гайгалас просунул голову в дверь. – Товарищ Шульман, где же обещанное? – Он посмотрел на часы.

Рая очень серьезно ответила:

– Товарищ заведующий отделом школ, я ведь еще вчера сказала вам, что занята, – она показала на меня. – Прошу меня извинить, но…

Гайгалас повернулся ко мне.

– Зайди! – приказал он высокомерно.

Такого унижения на глазах у девушки я не простил бы самому богу.

– Пошел ты… Я в кино Раю пригласил.

Громко смеясь, мы скатились по лестнице. Рая болтала о каких-то пустяках. Потом посерьезнела:

– О, и вы умеете быть злым.

– Научишься с такими.

– Вы простите меня, но мне кажется, что Гайгалас плохой человек. Мне с ним страшно ходить. Мой отец тоже так думает.

– А откуда вы знаете, что я хороший? Может быть, и обо мне ваш отец то же скажет.

– Вы хотите меня обидеть? Что ж, обижайте, не рассержусь. Имеете право – я сама напросилась.

С половины фильма мы ушли: Рая не могла смотреть сцены войны.

Мы гуляли по засыпающему городу и говорили, говорили. В тот вечер я узнал о ней все, что полагается знать об очень близком друге. Рая была круглая сирота. Врач Личкус спас ее, вырвал из гетто. Все годы оккупации она пряталась в подвале. Три года!

– Знаешь, я думаю, мой отец тебе понравится, – вдруг сказала она. – Я очень хочу тебя показать ему. Знаешь, я еще ни одного мальчика не приглашала к себе домой.

– А Арунаса?

– Товарищ Гайгалас сам пришел.

– Такие всюду пролезут!

Неожиданно для себя взял ее за руку. На меня смотрели мириады миров – половина Галактики. Смотрели и удивлялись моей смелости. Я держал руку девушки! Мне было стыдно. Стыдно темноты, пустых улиц и своих шагов. Но было очень приятно сжимать в руке ее легкую теплую ладонь. Невдалеке прозвучали шаги. Я испуганно отпрянул и потом все время думал лишь о том, как снова взять ее за руку, но так и не осмелился.

Юозас Личкус, спаситель и приемный отец Раи, уже вернулся из поликлиники, где работал. Он положил перед нами кучу книг, а сам пошел варить кофе. Потом мы пили самодельный желудевый напиток с сахарином и говорили, шутили, слушали музыку. Хорошее настроение вполне заменяло и сахар, и масло, и яркий свет. Время летело незаметно. Личкус был прекрасным рассказчиком, память – просто феноменальная, всего Донелайтиса знал наизусть.

Ушел я от них поздно ночью. Пошел в школу. Кабинет директора был заперт. Я разбудил сторожа, он дал дне ключ от канцелярии. Не спалось. Почему-то захотелось написать письмо, кому угодно, хоть самому себе. Поискал бумагу, на столах не было. Попытался подобрать из связки ключ к шкафу. Дверца легко поддалась. В шкафу стояла пишущая машинка. «Совсем солидно будет». Достал и одним пальцем настукал: «Дорогой Винцас, милый брат…»

В букве «т» получилась только перекладинка сверху. Показалось, что где-то я уже видел такую букву. Мелькнуло страшное подозрение. В чем был, выскочил я на улицу и помчался в комитет комсомола. Дежурный не хотел впускать.

– Дело государственной важности, – задыхаясь объяснял я ему, пока наконец упросил. Молнией влетел в отдел школ и стал рыться в столе Гайгаласа. Наконец наткнулся на листки, украшенные улыбающимся черепом. Схватив один, сломя голову помчался обратно.

– Стой, стрелять буду! – кричал за спиной дежурный, да куда там стрелять – меня и след простыл.

Отдышался я в канцелярии гимназии. Вставив чистый лист, написал: «Вы приговорены к смерти как враг литовского народа…» Сомнений больше не было: листки напечатаны на этой машинке. Открытие обрадовало меня, но вместе с тем и огорчило: мне даже во сне не могло присниться, что враги орудуют так близко…

Задолго до начала уроков я поднял на ноги всю нашу организацию. Ждали прихода директора. Он схватился за голову:

– Ужасно! Дикость!.. В доверенном мне учреждении свили гнездо террористы! Немедленно сообщите в милицию, в противном случае я созову педсовет и подам в отставку.

– Теперь не немецкие времена, вам нечего бояться. Он оперся о стол и, не сводя с меня глаз, спросил:

– Почему вы мне напоминаете об оккупации?

– Потому что теперь не придется агитировать учеников нести противовоздушное дежурство, – ответил за меня Йотаутас.

Всю воинственность директора как рукой сняло. Он обмяк и сразу постарел лет на десять.

– Зря вы, зря, молодые люди, – сказал он упавшим голосом. – Совсем зря. – Выпил воды. – В те времена в нашей гимназии работала подпольная организация. Помните: школа была окружена, гимназисты даже с третьего этажа прыгали вниз…

– Тогда арестовали старого директора, а на его место назначили вас…

– Это угроза или признательность, товарищ Йотаутас? Мне кажется, вы не можете жаловаться, я очень многим помог вашей матери – товарищу Йотаутайте.

– Кончай, Напалис! Не твое это дело! – оборвал я товарища.

– Ты неправ, Альгис. Наше это дело. Товарищ директор – мой родственник. Он тоже получает подобные записки. Его эти негодяи шантажируют сотрудничеством с немцами.

Директор сел, вытер пот со лба, а затем осторожно, словно мину замедленного действия, вынул из бумажника несколько записок.

– А почему вы свои, записки не отнесли в милицию? – спросил я у директора.

– Видите ли… понимаете… У меня семья. Это было насилие. Не я, так другой бы сделал… Немцы хотели закрыть гимназию. И я подумал, что кто-то должен принести себя в жертву… Для вашего же блага.

– Что будем делать дальше? – спросил я окончательно растерявшегося учителя.

– Подождем еще. Может, вы ошиблись?

– Нет! Я сегодня же вечером найду автора этих записок.

Директор посмотрел на меня глазами обреченного и отдал свои записки. В одной из них было написано:

«Вы литовец, интеллигент. Куда вы ведете молодежь? Мы готовы забыть о вашей антилитовской деятельности в годы немецкой оккупации, если вы перестанете служить большевикам. В противном случае вы будете уничтожены…»

Дальше шли подобные же угрозы.

– Честное комсомольское – найду!

Но вечера ждать не пришлось. Начиналась вторая смена. Мальчишки с криком бежали вниз по лестнице, дергали девочек за косы, швыряли в них бумажными шариками, намоченными в чернилах. Оставив дежурных на лестнице, я вернулся в канцелярию. Здесь сидели делопроизводители обеих гимназий, несколько старых учительниц и инспектор Лапейка. Вдруг в комнату вошла та самая девушка, которую под Новый год я застал за писанием любовных писем. Увидев меня, повернула было обратно.

– Подождите, барышня, не спешите, – я преградил ей дорогу, придержав за руку.

Она была старше меня, наверное восьмиклассница. В ответ на мой жест презрительно бросила:

– Хам!

– Хам не хам, а портфель положи на стол.

– Что это – грабеж?

– Обыск.

– Бичюс, вон из канцелярии! – подскочил ко мне инспектор. – Вон из гимназии! Кто тебя, негодяй, учил так обращаться с девушками?

Пользуясь моментом, девушка попыталась убежать. Я ногой подпер дверь и, сунув руку в карман, тихо, но зло приказал:

– Ни с места! – В кармане была только дверная ручка, которой я открывал комсомольскую комнату, но она прекрасно сработала: инспектор и все четыре старухи присмирели. Они сгрудились в углу и смотрели на меня, как на пришельца из другого мира. Девушка что-то выхватила из портфеля и пыталась засунуть в рот. Но я в тот же миг заломил ей руку и отнял небольшой листок бумаги. Она вырывалась, кричала, потом заплакала, скорее от злости, чем от боли.

– Кошмар! – схватились за голову учительницы.

– Товарищ инспектор, прошу немедленно позвать директора или кого-нибудь из комсомольцев, – сказал я, стоя у дверей.

Когда прибежал директор, я указал на всхлипывающую девушку:

– Подпольная типография в наших руках.

Директор остолбенел. Потом неожиданно улыбнулся:

– И вы, сопливая девчонка, приглашали меня сотрудничать? Какая нелепость!.. Какая неслыханная наглость!

На сей раз не обошлось без милиции. Девушку увел одетый в штатское молодой человек. В ее портфеле мы нашли еще один текст, который она собиралась печатать, – третье, последнее предупреждение нам. А после этого должен был последовать террор. Учительницы и инспектор неожиданно превратились в свидетелей. Они извинились передо мной, но делопроизводитель не удержалась от упреков:

– Ведь так и руку могли ей сломать…

– Я горжусь им, – ответил за меня директор.

– Все же вы, Бичюс, бессердечный.

– Поделом ей! – не смягчался глава школы.

– Ну, знаете, эдак воспитывая детей, мы неизвестно до чего докатиться можем, – ответила ему инспектор женской гимназии, закоренелая старая дева, смертельный враг мальчишек.

Директор взорвался:

– Вы политический нуль! Мещанка! Национальная ханжа! Да знаете ли вы, что эта сопливая барышня, воспитываемая по вашим методам, уже три раза приговорила меня к смерти?! Прошу прощения, я погорячился. – Он поклонился женщинам и бросился к графину.

Я почувствовал, что самая пора исчезнуть: директор порывался еще что-то сказать старым девам, но стеснялся меня.

Назавтра Александришкис вновь подал заявление о вступлении в комсомол. Он снова был смелым.

– Не передумаешь?

– Я за правду, – ответил он, а я почему-то вспомнил слова отца о том, что правд в мире столько, сколько людей на свете. Эта мысль меня испугала, и я сказал ему убежденно и твердо:

– Правда есть только одна – наша правда! – Хотя и не осознал еще до конца, какова она, наша правда, вообще и какова она конкретно. Я сделал свой первый шаг в защиту правды, считал его правильным и не испытывал никаких угрызений совести, как не буду испытывать теперь, когда задержу этих двух убийц».

6

Арунас бесшумно нагреб на себя как можно больше соломы и замер: по лестнице поднимался Шкема. Он спрыгнул в солому и заковылял к снопам, возле которых лежал Арунас.

– Ладно, хоть не завалил их ничем во время молотьбы, – бубнил себе под нос Шкема, сбрасывая снопы вниз. – Гм, надо бы крышу починить, вон какие дырищи-то светятся… Видно, зерно осталось в соломе, вороны и растормошили. – Он постоял возле самой головы Арунаса, едва не наступив тому на руку. Потом сплюнул под ноги, почесался, засунув руки в штаны, и полез вниз.

Гайгалас лежал весь в липком поту. На чем свет клял себя за то, что проделал в крыше слишком большую дыру.

«Хорошо, что не под снопы забрался. А ведь совсем почти наладился. Есть у человека предчувствие, иначе не назовешь. Прежде это называли ангелом-хранителем. Делаешь что-нибудь, а кто-то тебе нашептывает: «Не делай, не надо». Послушался – хорошо, твое счастье. А не послушался… Меня в тот раз тоже предчувствие словно за полу удерживало, да я заартачился, решил Бичюса осадить. Вызвал его.

– Как ты смеешь на глазах у посторонних так с заведующим отделом говорить?! – спрашиваю.

– Повторить?

– Пиши объяснительную, – протянул ему лист бумаги. Думал, он испугается.

А этот упрямец возьми да и напиши:

«Поцелуй ты пса под хвост. Три раза, если одного тебе мало. Для тебя Рая – постороннее лицо, а для меня она – замечательная девушка. Завтра мы с ней на лыжах пойдем. С уважением к твоим начальническим обязанностям А л ь г и с  Б и ч ю с».

И подписался, окаянный. Глазом не моргнул.

Я прочел и понял, что мне, дураку набитому, постращать его не удастся. Не оставалось ничего другого, как рассмеяться и предложить:

– Забудем?

– Забудем, – согласился Бичюс и тут же поинтересовался: – Почему ты никому не показал записок?

– Не успел.

– Вот и хорошо. Мы сами все раскрыли. И кончик нитки и весь клубок уже в ящике. Зря бы только беспокоили занятых людей.

– Не может быть! Нашли?! Был кто-нибудь из госбезопасности?

– Говорю – сами. – Он это сказал, будто речь шла об утерянном карандаше: нагнуться и поднять с земли, только-то и дела.

– Да ведь это «чепе», младенец ты великовозрастный! И ты еще никому об этом не сообщал?

– Милиционер ее увел, вот и все.

– Не получится из тебя толковый работник. Понимаешь ли, какой это факт для доклада товарища Ближи? Конфетка, а не факт: комсомольцы сами разоблачают врагов. Сила! Ор-га-ни-за-ция! Ну, я бегу к Ближе. Компривет!

А он, простофиля эдакий, задержал меня в дверях и говорит:

– Ты особенно не раздувай. Еще не ясно, чем эта история окончится, и так уже в соседней гимназии пальцами в меня тычут.

Хорошо бы с Альгисом подружиться, хотя он, конечно, слишком прост: не скрывал, если знал что-нибудь, и не стеснялся спрашивать. Душа нараспашку. Да, хорошо бы сдружиться. Но между нами стояла Рая. Она была на два года старше Альгиса и ровно на два года моложе меня. И самое страшное – она была в чем-то схожа с Альгисом. Очень.

Однажды выдался удобный случай поговорить с нею. Опаздывала вызванная на дежурство комсомолка. Я должен был дождаться ее. А Рая в тот вечер осталась сверхурочно – писала приглашения на актив.

– Что ты нашла в Альгисе? – поинтересовался я.

– То, чего в вас днем с огнем не сыщешь.

– А именно?

– Искренность, дружелюбие, мужество.

Это было больнее, чем пощечина. Назови она меня убийцей, негодяем, было бы легче… Мне не хватает мужества. И она сказала с такой уверенностью, будто этот шестнадцатилетний сопляк действительно был мужчиной по всем статьям. Самсон! Геракл! Голиаф! Нет, это страшнее любой обиды. Но я заговорил извиняющимся тоном. Да что там лукавить – просто вилял хвостом:

– Что касается искренности и дружелюбия, позвольте усомниться. А насчет этого, – я даже побоялся выговорить это слово, – так зря вы ищете такие вещи в пионерлагере.

Рая в ответ лишь приподняла брови. Ее пальчики бегали по клавишам легко и изящно, словно она не печатала, а шаловливо полоскала их в прозрачной розовой жидкости. Мне стало очень грустно:

– Я от всего сердца…

– Послушайте, разве можно от всего сердца лить грязь на человека? Никто вам не поверит. Какая тут сердечность? Он один раскрыл бандитскую шайку, а вы так о нем говорите. Что бы вы ни выдумывали, но из этого пионера получится коммунист, а из вас… – Она взглянула на меня и сдержалась. Потом шутливо закончила: – А вы уже переросли…

Разговор этот я и на том свете помнить буду. Она самым форменным образом издевалась над моей беспомощностью. Я не таких видел и не с такими за словом в карман не лез, а вот с нею не мог. Рая сковывала каждое мое движение, каждое слово, при ней я всегда чувствовал себя ничтожным и глупым. И чем яснее я понимал это, тем больше меня влекло к ней, словно к недосягаемой звезде.

И теперь вот раскис. А тогда? Тогда держал в кармане купленную ко дню ее рождения дорогую безделушку и не осмеливался подарить. Целый час маялся, мешал ей работать, пока решился.

– Это тебе…

Она не взяла и очень серьезно, не желая обидеть меня, сказала:

– Спасибо за внимание. Но я не могу принять, товарищ Гайгалас, пусть мои слова дойдут до вашего сердца. Вы найдете девушку, похожую на вас, она будет вас обожествлять. Вы будете счастливы. Мой приемный отец говорит: счастливой бывает только та пара, в которой ни одна сторона не превосходит другую добродетелями. И в любви должно быть равновесие. Вы слишком высоко поднимете меня, у меня от этого закружится голова. Я вас очень прошу – не унижайтесь. Это равновесие, говорит мой отец, называется человеческим достоинством. Не нужно терять его даже в любви. Одним словом, можете вы сделать доброе дело?..

– Отчего же…

Черт побери, отчего же я не могу сделать доброе дело? Поцеловал несколько раз сдуру и уже готово – заслужил славу злодея. За кого она меня принимает?! Рассвирепел я, готов был на стену лезть, хотелось назвать ее сопливой девчонкой, но сдержался и пообещал, – как последний идиот, пообещал, – не навязываться со своей любовью. Так расписался я в собственной глупости, своими руками надел венок святого мученика. На небо не пустили, так принял обет сидеть на столбе, лишь бы только не спускаться на землю. Не зря говорят, будто бог, чтобы наказать человека, лишает его разума.

Мне тогда очень нужна была прочная опора. Надо было стать на твердую землю, бежать от себя, надо было узнать и заново найти себя. А я разозлился. И на кого? На своего соперника Бичюса. На всех. Нечем мне хвалиться в этой истории: словно кролик при виде удава, я орал, я скулил, упирался и шел прямо ему в пасть. Это была ревность. Нет, это было оскорбленное самолюбие…

Я схватил свой подарок и хотел вышвырнуть в окно, растоптать, только бы он не мозолил глаза, не напоминал о себе. Но в это время пришла на дежурство опоздавшая девушка, комсорг школы медсестер.

– Это тебе за пунктуальность, – я протянул ей безделушку.

Она покраснела, смутилась, даже испугалась, но, поняв, что я всерьез, очень обрадовалась. В тот единственный раз она мне показалась если не красивой, то по крайней мере сносной.

– Спасибо, вы очень любезны…

Я хотел посмеяться над другим, но в дураках оказался сам. Ей, видно, впервые парень делал подарок, и она приняла его с удовольствием. Меня словно вышибло из комнаты. Страшная злость раздирала мне грудь, впору было самому выброситься в окно. Чувствовал, что нужно покончить с этими дурацкими страданиями Вертера, но ничего не мог поделать. Разговор с Даунорасом заставил меня снова наглупить.

– Ты болен? – спросил он у меня в столовой.

– Нет, переболел.

– Смотри не свались опять. Директор спиртзавода тебе не родственник?

– Хороший знакомый отца.

– Прекрасно. Дадим тебе комсомольское поручение, хотя и не совсем официальное. В пятницу день рождения Ближи. Стоило бы подумать, как по-дружески отметить. Если понадобятся деньги, организуем складчину. Одним словом, нужно быть на высоте, не забывать о литовских традициях.

– Постараюсь.

– А с Бичюсом справиться для тебя – сущий пустяк. Кроме того, послушай меня, как старшего. Девушка всегда таким манером цену себе набивает.

– Откуда тебе известен наш разговор?

– Когда признаешься в любви, проверь, все ли двери закрыты. Кроме того, советую и замочную скважину завешивать шапкой, чтоб, не ровен час, кто-нибудь не подглядывал.

– Ах ты негодяй!

– А ты несчастная жертва любви. Должен тебе сказать, что еврейки хорошие жены, ты много потерял.

– Прекрати!

– Ты с Бичюсом так поговори, Вертер.

И тут я ему отвесил. Не очень умело, но достаточно больно заехал по носу. А он даже не удивился и совсем не обиделся. По крайней мере, мне так показалось. Отерев лицо, Даунорас поднялся.

– За тобой должок будет. И заплатишь ты высо-о-кие проценты… – посулил он мне.

Все в столовой смотрели на нас: на меня – неодобрительно, на Даунораса – сочувственно. А я забился, как теперь, в угол и хотел одного только: чтобы никто меня не видел, чтобы я мог наблюдать, оставаясь скрытым от всех. Но я был на виду. На мне лежал тяжкий крест. И назывался он именем моего отца, Юргиса Гайгаласа. Вот это и не давало мне возможности схорониться».

«И почему отец не простой рабочий?» – тяжело вздохнул Арунас и припал взглядом к дыре.