Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"
Автор книги: Витаутас Петкявичюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)
– Мне нравится ваша семья. И о тебе начальство хорошо отзывается. Очень жаль, что я не могу того же сказать о своей дочери. Избалованная она, капризная. Лентяйка. Неуч. И что самое противное в женщине – неопрятная. Так что подумай.
Словно палкой по голове меня огрел.
– Но ведь она ваша дочь…
– Дочь. Что же из этого следует?
– Я люблю ее…
– Если ты ее любишь только за то, что она моя дочь, то вы друг друга стоите.
– Да нет же, я ее вообще… – Слова застревали в горле. Я расстегнул ставший внезапно тесным воротник.
– Зря. Не стоит она этого.
– Как же вы так о своей…
– Не все, что от тебя, – твое.
«Совсем пьян старик. А может, испытать хочет? Что ж, испытывай, товарищ генерал!»
Глеб Борисович остановился, долго тер платком потную шею и наконец мучительно выдавил:
– Неприятно мне говорить это, но знай, что Оля – переходящий кубок: она всегда достается тому, кто сегодня первый.
Когда мы вернулись в дом, здесь уже все было решено, обо всем переговорено, и матери рассказывали друг другу интимные мелочи из наших детских лет. Я был зол, как сто чертей. Взялся за книгу, но отец полез со своими рассуждениями:
– Ну вот, наконец-то ты за ум взялся. Откровенно говоря, ты достоин лучшей, но уж так тому и быть. Думала ли ты, мать, когда-нибудь, что к нам будут свататься генералы? – Он говорил с пафосом и самоуважением.
– Да, Глеб Борисович всю жизнь кряхтел, пока в генералы вышел, а я в одну ночь стану генеральским зятем. Разве это не поразительно? – пошутил я.
Старик громко рассмеялся, заговорщицки ткнул меня в бок: знай, мол, наших.
– Хорошие они люди, – откликнулась мать.
Приближалась свадьба. Начальство дало три дня отпуска. А я не знал, куда приткнуться. Не путаться же мужчине под ногами у женщин, когда они готовятся к торжеству! Пошел гулять и незаметно для себя оказался за городом, на шоссе. На душе было грустно. Хотелось заняться чем-нибудь, за что-нибудь ухватиться, только бы избавиться от пустоты.
Возле меня затормозила машина «Скорой помощи».
– Куда? – крикнул шофер, и я, сам не знаю почему, назвал адрес Раи.
Рая читала, забравшись с ногами на диван. Ее мягкие черные глаза смотрели на меня с удивлением. И только. Я думал – увижу ее, и все решится само собой, одно ее слово перевернет все вверх тормашками, и мне не придется возвращаться в генеральские комнаты с красными плюшевыми портьерами. Недаром я к ней на «Скорой» мчался!
– Ты что-нибудь натворил? – наконец спросила Рая.
– Женюсь.
– Поздравляю. Ты очень любишь свою невесту? – В ее голосе прозвучало сомнение.
– Нет, – я решительно замотал головой.
– Зачем же тогда женишься?
– Так получается.
– Не должно так получаться! – В глазах Раи промелькнул ужас, как в тот раз, когда я насильно поцеловал ее в губы.
Я понял, что поездка моя была бессмысленной. Всего я ждал, только не такого взгляда. Мне стало очень неприятно, но я сказал:
– И не получится, если ты…
– Приглашаешь на свадьбу? – торопливо перебила меня Рая.
– Я пришел спросить… Если ты хоть словечко скажешь…
Она испуганно заслонилась книгой, но ответила тихо и твердо:
– Я никогда не скажу этого слова, ты знаешь.
– Знаю.
– Зачем же приехал?
– И сам не пойму… – Я немного постоял у двери и вышел.
За порогом меня догнал Раин отец.
– Вы на самом деле женитесь?
– И вы не верите?
– Странно это как-то и тяжело… Желаю счастья!
Все мне желали счастья. Подарками завалили. У старика рот до ушей растянулся от улыбок.
Счастье… А что такое счастье? Сплошные улыбки? Нет, никогда не могут быть счастливы все, потому что каждый понимает счастье по-своему. И как часто в жизни счастье одного человека оборачивается для других муками и ненавистью. Счастье не в красивых словах. Даже не в любви. Оно где-то глубже, в самой глубине… А когда люди точно узнают, что такое счастье, счастья больше не будет.
В первую же брачную ночь меня ждала беда… Моя Золушка, моя красавица, моя генеральская дочь, моя Оля оказалась совсем не моей. Я у нее был не первый. Я метался по комнате, курил, ругал ее последними словами. А она даже слезинки не проронила.
– Теперь это не модно, – сказала она тоном, от которого я, швырнув об пол тяжелый ночник – мраморную сову, – потянулся за пистолетом.
В ту же ночь я ушел от нее. Но и в школе не находил себе места. Не верил уже никому, хотя часами доказывал себе, что и сам я не лучше, что вообще не бывает святых людей.
А в ушах все еще звучали страшные слова: «Теперь это не модно». Нет, я не мог вернуться к Оле, я не мог поручиться за себя.
Быть порядочным – не модно?! Боже милостивый, даже в мире преступников существует какое-то понятие чести и нравственности. А здесь – пустота. А еще говорят, что природа не терпит пустоты! Для чего таким свобода личности, если они рабы идиотской моды? Ничему они в жизни не научаются, только брать, брать, у всех и все, не стесняясь и не спрашивая ни о чем, брать и ничего никому не отдавать, ни крупинки, ни капельки. Таких надо на цепи держать, а мы, глупцы, ночи напролет спорим, каких героев взяли бы с собой в будущее. Только построй это счастливое будущее – налезут первыми, без всякого позволения. И ноги на алтарь положат. Такие и солнце загадить способны!
Спички будут бесплатными!.. Надо начинать не со снижения цен, а с повышения ценности человека. На кой черт нам знать, сколько мы выплавляем чугуна, если не знаем, сколько еще паразитов рождается и растет. Интересно, к какому виду пережитков отнести Олю? Ведь ее мать уже не помнит капитализма… Таких надо в мыльной воде кипятить, как в чистилище, а не сказками о красоте человеческой пичкать. Если такая тварь умудрилась из первобытного общества добраться до социализма, не заметив библейского ада и рая, не восхитившись богами гомеровского Олимпа, если она без ущерба для себя прошла через костры инквизиции и крепостные плети, если не очистилась горьковской человечностью и жарким пламенем революции, то помогут ли ей несколько лекций о светлом будущем. Смешно даже!
Таких надо огнем пытать! И не так, как делали наивные дикари, а пострашнее. Сунуть, как меня, в нескончаемый пламень.
И вдруг откуда-то со стороны врезалась мысль: «А если такие ниоткуда не пришли? Если подлость совершенствуется вместе с человеком, растет и открывает с каждым разом все более отвратительное лицо?» Арунас испугался: на эту мысль у него не было ответа. И стал успокаивать себя: «Ну, хватит, а то можно с ума сойти от таких размышлений. Довольно!»
Тихо. Холодно, темно. Нельзя же лежать неподвижно, сохраняя крохи накопленного под шинелью тепла, и ни о чем не думать.
«А если на самом деле так? Тогда остается единственный путь – бороться. А я что сделал? Сбежал. Но на кой мне черт девка с ребенком? Нет, это была бы не самоотверженность, а потачка подлости. Я поступил правильно. Только так и надо было.
Через полгода Оля родила дочь. По этому случаю я опять получил трехдневный отпуск и не совсем приятное замечание от начальника курса:
– Поздравляю! Современная молодежь все делает ускоренными темпами!
К Оле я не пошел. Генерал сам заехал за мной в школу, потащил к себе домой, поставил на стол водку и после первого же стакана спросил:
– Что теперь делать будешь?
Я не мог взглянуть ему в глаза. Обидно было, и злость брала. Хотелось всем женам и тещам в мире надавать по морде, расколотить все их вазочки, перепутать вязанье, расшвырять приносящих счастье слоников и над всем этим размахивать по-дикарски плетью.
– Не знаю, – вот и все, что я смог ответить.
– Ты за эти ускоренные темпы на меня не обижайся. Я не знал этого, честное слово. Шофер мой постарался.
– Мне все равно.
Выпили еще по стакану.
– Так, говоришь, не знаешь?..
– Ума не приложу… – Я пожал плечами.
Он тяжело поднялся, вышел и тут же вернулся, толкая перед собой жену. Силой усадил ее напротив меня и грозно спросил:
– Скажи человеку, за это ему жизнь изгадила?
Варвара Петровна молчала.
– Ты знала, что она с приданым?
Генеральша кивнула и закрыла лицо руками.
– Надо было за шофера и отдавать!
– Он не захотел… Ему простая нужна…
– Ах, отказался?! – Глеб Борисович опрокинул третий стакан. – Убирайся отсюда!..
Он был страшен. Так, наверное, должны выглядеть генералы в разгар битвы: решительный, злой, идущий напролом.
– Что делать будешь? – спросил он в третий раз.
– Не придумаю, – в третий раз ответил я.
– А я придумал. Давно пора было.
Он снял со стула широкий ремень и вышел в другую комнату. Оттуда послышались звуки ударов. И генеральский бас: «Дураком сделала! Меня, комиссара гражданской! Высоко залетела! В сейф ходячий превратила?!» И надо отдать должное генеральше – она не издала ни звука.
Глеб Борисович вернулся, повесил ремень и позвал домработницу:
– С завтрашнего дня ты у нас не работаешь!
– Глеб Борисович!
– Не бойся, не обижу. За три месяца вперед получишь, на казенную работу устрою… Вместе с дочерью. Моя старуха тоже еще не разучилась полы мыть.
Мы попрощались.
– Ты ко мне заходи, не стесняйся. Свою жизнь устраивай как знаешь. Я тебе не судья. Но, как отец, освобождаю тебя от данного слова. Хотя вообще-то не торопись, подумай. Кого мы только не научились перевоспитывать, а тут кукла тряпичная. Как-нибудь совладаешь.
– Если можете, помогите мне попасть в ускоренную группу.
И я оказался в ускоренном выпуске оперативников. Через год группа была выпущена. Я получил звание лейтенанта и прибыл сюда.
Бежал от трудного сражения, в борьбе с бандитами искал забвения. Нет, опять не то. Я искал пути полегче… Испытывал судьбу и окончательно разозлил ее. Героического конца не будет. Придется самому выпутываться, как умею. Только бы температура спала… Только бы выдержать до появления этой сволоты…»
Небо постепенно светлело, но холод хозяйничал в полную силу. Близилось утро самого короткого дня.
3
Альгис курил. Дым плотными клубами выходил изо рта и, смешавшись с дыханием, индевел на отворотах шинели, на бровях и шапке. В доме зажегся огонь. Из трубы поднимался дымок и ясной полоской устремлялся к звездам. Стукнула дверь.
– Наконец-то! – вздохнул Альгис…
«Наконец я выздоровел. У ворот больницы меня ждали комсомольцы. Девушки подшучивали надо мной: над стрижеными волосами, над забинтованной шеей, из-за чего я не мог повернуть головы, так что приходилось смотреть исподлобья, набычившись. Люда стояла в стороне. И что меня очень смутило – держала завернутый в бумагу живой цветок. Она делала вид, что поправляет цветок, на самом же деле посматривала исподтишка на меня и краснела.
Шумной ватагой пошли к гимназии. Только здесь я узнал, что друзья решили по поводу моего выздоровления устроить молодежный вечер. И я должен был поделиться впечатлениями, рассказать о событиях, боевых эпизодах.
– Рассказывай! – Багдонас усадил меня на сцене, за маленьким столиком, покрытым красной материей.
Легко сказать – рассказывай! Перед глазами стояли похороны Вердяниса, последний бой, сожженные усадьбы новоселов. А я, не зная, о чем говорить, без конца водил ладонью по волосам, откидывая со лба несуществующие пряди.
– Йотаутаса убили, – сообщил я печальную новость. – Комсорга вашего. Товарищи писали. – И когда молчание стало невыносимым, добавил: – Бывший восьмиклассник нашей гимназии Скейвис теперь главарь бандитской шайки… – Я вздохнул всей грудью и с облегчением спросил: – А может быть, есть вопросы? – Хотя знал, что не смогу ответить и на вопросы. – Ну, а у вас что хорошего?
Собрание не удалось.
Когда мы остались вдвоем с Людой, я не знал, куда глаза девать от стыда.
– Опять что-нибудь не так? – ласково спросила она.
И вдруг все мое недовольство собой вылилось на Люду.
– Послушай, Люда, а если бы я остался без рук?
Она пожала плечами и искренне удивилась:
– Я об этом как-то не думала…
– А ты теперь подумай! – Меня злило ее легкомыслие.
– Зачем? Ты здоров, и я счастлива.
– Так рассуждать можно, только начитавшись «благородных» романов. – Я, по правде говоря, не знал, существуют ли вообще такие романы. – Нельзя так.
Люда помолчала, потом мягко и проникновенно посмотрела на меня:
– Разве это плохо? Я всегда с тобой, что бы ни случилось. А теперь иди домой. Тебя там, наверное, ждут не дождутся.
Она говорила со мной, как с младшим братишкой, и я окончательно запутался. Не зная, к чему придраться, с раздражением спросил:
– А твои родители?
– Они не вмешивались. Когда узнали, что с тобой стряслась беда, сказали, что непорядочно сидеть в такое время дома.
Да, это были хорошие слова. Но и они разозлили меня. Злился я вовсе не на Люду. Меня бесило, что сам я невольно склоняюсь на ее сторону, отступаю от решения комсомольской организации, запрещавшего родниться с классовыми врагами. Я продолжал дружить с дочерью директора департамента и почему-то в этом поступке никак не мог найти ничего плохого.
– Значит, ты пришла из чувства порядочности или по любви?
– И по любви и из порядочности.
– Как можно думать о чести, когда любишь? – От бессилия и злости я стал нести чепуху.
– Можно. И мама говорит, что юноша даже в любви не имеет права терять достоинство.
– Буржуазные предрассудки.
Люда побледнела и, глядя мне прямо в глаза, спросила:
– За что ты меня так?
– Люда…
Она заплакала. Я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Пришлось выходить из положения.
– Ну, давай мириться. Мне нельзя нервничать, – пошутил я.
Люда вытерла слезы и решительно зашагала прочь…
– Ее в комсомол не приняли, – рассказал мне Багдонас. – И дома у них что-то не в порядке. То ли отца с работы уволили, то ли из квартиры выселяют…
«Хорошо же я отблагодарил нашу палатную «нянечку»!» Мне в запальчивости даже показалось, что в несчастьях Люды виноват именно я.
– Пошли! – потянул я товарища, хотя не знал еще толком, чем же я могу ей помочь. Но был уверен, что в эту минуту мой долг – находиться рядом.
Люды дома не было. Дверь оказалась открытой. В самой большой комнате их квартиры, где отец Люды Данта когда-то заслонялся от меня газетой, за роялем сидела какая-то мадемуазель в коротком замызганном халатике и одним пальцем колотила по клавишам. Она курила. На полу стояла недопитая бутылка вина. В подсвечниках горели погнувшиеся свечки, и капли стеарина застывали на черном лаке рояля. Мадемуазель пыталась подобрать мотив гимна.
– Здравствуйте! – Я едва сдерживал готовое прорваться бешенство.
– Привет! – Она даже не взглянула на меня. – Вам Ругиниса?
– Чертыниса… Вы как сюда попали?
– Послушай, милок, а нельзя ли записать ноты обыкновенными буквами? У меня вроде выходит. – И опять, склонив голову набок и высовывая при каждом звуке язык от усердия, она стала колотить по клавишам.
– Как вы сюда попали? – Я крикнул, чтобы дать выход клокотавшему внутри напряжению.
– Заняли свободную площадь. – Она пожала плечами, даже не соизволив обернуться.
У меня зарябило в глазах. Взяв себя в руки, я принялся собирать раскиданные по стульям и дивану всевозможные предметы женского туалета и вышвырнул все это в коридор.
– Ты мне нравишься, – улыбнулась горе-пианистка.
– Мебель ваша есть?
– Тут площадь с мебелью.
– Тем лучше. А теперь убирайтесь!
– Шутишь? – Но, взглянув на мое лицо, она вскочила, зацепив ногой бутылку, и стала медленно пятиться к двери.
Выбежав на улицу, завизжала:
– Милиция-а! Убивают! Милиция-а!
Я решил милицию не ждать. Отправился сам. Каково же было мое удивление, когда в дверях отделения я увидел Грейчюса.
– Мобилизовали, – объяснил он коротко.
Я рассказал ему все.
– Правильно сделал, что пришел. Ты из больницы?
– Да.
– Паспорт получил?
– Нет еще.
– Прекрасно. Я тебе выдам временное удостоверение и пропишу на квартире Данты. Согласен?
– Порядок.
Грейчюс куда-то выбежал с моими бумагами, вернувшись, кое-что выяснил и снова убежал. Через десять минут все было оформлено.
В доме Данты разорялся Ругинис, тот самый парень, что учил меня на комитете чистоте пролетарской любви.
– Буржуи! Контры проклятые! Довольно крови нашей попили! Теперь дайте нам пожить в хоромах…
Я не стал ждать, чем кончится спор между Ругинисом и Дантой, перешагнул порог комнаты.
– Здорово, теоретик! – кивнул я Ругинису.
– А-а, это ты! Ну как – заштопал раны? А я, знаешь ли, вырвался из этого ада целым. Пусть теперь другие отведают. Ты вовремя пришел. Помоги-ка мне этого недобитого буржуя унять.
– А дом национализирован?
– Готовлю документы.
– Ты здесь прописан?
– Это плевое дело.
– А я уже прописан. – И сунул ему под нос временное удостоверение личности. – Да и семья моя вскоре увеличится…
При этих словах Данта, словно подкошенный, рухнул в кресло.
– Объясни по-человечески, – таращил пивные глаза Ругинис.
– С удовольствием. Хорошего понемножку – погостил, поиздевался над людьми, и хватит с тебя. А теперь бери свою дамочку под ручку и мотай, пока я тебя не взгрел. Точка.
– Я здесь живу! Мне советская власть…
– Имей в виду – я контуженный и за свои поступки не отвечаю. Ну?!
Ругинис метнулся к дверям. Засовывая в карманы пальто всякие дамские мелочи, он сулил мне расплату:
– Ты еще пожалеешь. Еще наплачешься. Пожалеешь, что тебя только контузило, а не убило совсем! Вспомнишь еще меня!
Когда они убрались, Данта, не скрывая страха, спросил:
– Вы с Людой действительно?..
Я рассмеялся. Данта строго сказал:
– Я просил бы вас так грубо не шутить. Это касается чести не только моей дочери…
– Да этот Ругинис по-иному и не понял бы, – неуклюже оправдывался я, уводя разговор в сторону. – А площади у вас, товарищи, действительно многовато…»
4
Арунас, скорчившись в соломе, прислушивался к шуршанию жучков, пробиравшихся к теплу. Тех, которым удалось забраться к нему за воротник, он брезгливо сбрасывал.
«Отчего я жалею им толику тепла?.. Для них – это жизнь. – Гайгаласу стало жаль этих крошечных существ. – Но чертовски щекочут, черти. Залезли бы за голенище и сидели бы там смирно, тогда дело другое… – И усмехнулся своей смешливой жалости. – А если невтерпеж? Если вместе с теплом приходит желание двигаться, бегать, даже спасать других? Среди людей тоже бывают такие беспокойные, не дающие роздыху ни себе, ни другим. Их чаще всего не любят, особенно те, у кого совесть дремлет.
А может быть, все это неправда? Может, подлость не совершенствуется, а только кажется отвратительной по мере усиления контраста? Ведь чем ярче свет, тем отчетливее видны пятна. И чем темнее, тем ярче виден даже маленький лучик света. Нет. Все совершенствуется вместе с нами. Герои были всегда. Во все времена человек жертвовал собой во имя других. Только геройство мы не привыкли оценивать так, как подлость, – судами, слезами, сребрениками. Само же себя геройство не ценит. Оно не рядится в пышные одежды, выглядит простенько, в шинели солдатской ходит. А подлость знает себе цену и не привыкла показываться в затрапезном виде. К ее услугам – наука, самое современное оружие, деньги и цивилизованный человек. А мы вбили себе в голову, что если завалить человека жратвой и тряпками, он превратится в ангела небесного. Глупости! Видал я такого ангелочка. Только птичьего молока ей не хватало, а она могла предать товарища, замарать свою честь, потому что модно, могла от скуки совестью торговать».
Арунас вспоминает, как ждал решения комиссии. Он стоял, вытянувшись по швам.
«– Куда бы вы хотели? – спросил начальник курса.
– Мне безразлично.
И я не соврал. Мне действительно было безразлично. Неприятности совсем пришибли меня и спутали все планы. Конечно, мой ответ был легкомысленным, но, подумав, я понял, что иначе и быть не могло. Это вполне логическое продолжение моего образа жизни. Я с облегченным сердцем положился на волю судьбы. Назначение получил в Рамучяйский уезд. Ужасно злился на начальника курса, вздумавшего оказать мне эту дурацкую услугу – сунуть под крылышко папаши. Решил не ходить к родителям. Документов, однако, мне не выдали.
– Придется зайти к секретарю укома. Такой порядок.
Зашел. Отец сидел и деловито, даже слишком, рылся в бумагах, глаз на меня не поднял. Я понял, что старик чего-то ждет от меня, но молчал.
– Мать бы пожалел, – наконец не выдержал он.
– Всех жалеть нужно.
– Чепуху городишь!
– Я могу идти?
– Нет. Пока не зайдешь домой, я бумаг не подпишу.
– Это приказ?
– Пока что отцовская просьба.
Недовольные и надутые, шли мы молча по улицам Рамучяй. Я старался угадать, что за сюрприз меня ждет, но додуматься не мог. Да, по правде, и мысли мои уносились куда-то в сторону.
– Так как же будет с семьей? – спросил отец.
– Я не женат.
– Не паясничай, дело серьезное.
В доме я сразу почувствовал присутствие чужих. Мать с преувеличенной радостью и заботливостью топталась вокруг меня. За стеной запищал ребенок.
– Что это за комедия?
Через открытую дверь я увидел Олю, пеленавшую ребенка.
Обедал я за отдельным столом. После еды все же заставил себя взглянуть на ребенка Оли. Ничего не почувствовал. Вроде в кино увидел. Счастье, что девчонка еще не понимала ничего, а то, чего доброго, и она обиделась бы на меня.
Уставившись в пол, Оля с запинкой произнесла:
– Прости, если можешь. Не живи со мной… Только не презирай…
– За что простить?
– За все.
– Разве можно человека наказывать за то, что он поступает по моде? Быть модным – это же не преступление. Это дело вкуса.
– Я буду предана тебе…
– А что, это теперь в моде?
Она расплакалась.
– Вот что, уважаемая Ольга Глебовна. Все бы я тебе простил, даже убийство, будь это ошибкой, заблуждением. Человек не только может, он должен заблуждаться, иначе он не был бы человеком. Но то, что ты мне сказала в ту ночь, я простить не смогу. Это выше моих сил.
Я ушел, чтобы не растравлять себя.
– Глеб Борисович хороший человек, – ненужными словами пыталась удержать меня мать.
– Вот и нянчись с его дочерью. – Я обнял маму и осторожно ладонью прикрыл ей рот. – Не возражай и не плачь. Четыре раза в жизни меня твои слезы сбивали с пути. В пятый раз уже сбиваться некуда. Хватит мне быть Арунелисом! Всего хорошего. А ты, папа, документы перешли по почте.
В Дегесяй я пошел пешком. Еще теплое августовское солнце золотило вдали густой бор. Дорога нырнула в лес и, казалось, застыла на месте. Почему-то вспомнился убитый комсомолец, и я потрогал значок. Я чистил его каждый день, но все не мог оттереть ржавую зелень – след лесной сырости и человеческой крови. Вспомнил нашу поездку, разговор с Раей, свою свадьбу, и на душе стало тоскливо. Встречи с бандитами я не боялся. В тот день мне даже хотелось испытать свою судьбу. До тех пор, пока они меня не превратили бы в решето, я бился бы с ними!
Впереди показалась пароконная телега.
– Подвези-ка! – остановил я возницу.
– Так нам же в разные стороны!
– Повороти! Не ради собственного удовольствия я плетусь в такую даль.
– Как прикажете, господин-товарищ.
– Так вот и прикажу. А господина проглоти, а то как бы не подавился.
Крестьянин повернул лошадь, стегнул, и телега затарахтела.
– Поторапливайся!
– Э, дальше смерти не уедешь, – буркнул он, но прикрикнул на лошадей.
К вечеру я добрался до Дегесяй. Намаюнас принял меня, как положено, только немного удивился:
– Один добрался? Ты повторил рекорд Бичюса.
– В газету нужно написать, – огрызнулся я, как будто тогда еще предчувствовал, что этот старый хрен уши мне прожужжит Бичюсом.
– Можно и в газету. – Намаюнас прищурил глаз, покусал губу металлическими зубами и сказал: – С твоим стариком мы не в особых ладах. Посмотрим, чего сынок стоит…
– Товарищ начальник, прошу вас, не напоминайте мне об отце.
– Интересно… – протянул он. – Маня! Неси-ка кварту. Гость у нас!
В тот день судьба была ко мне милостива. Добрался до места благополучно, у начальника наелся досыта, выпил и заснул за столом. Намаюнас собственноручно стянул с меня сапоги и уложил на диван…»
5
Альгис пошарил в мешке, нет ли чего съестного. Не найдя ничего, рассмеялся:
– Вот так праздник!
«Хорошо праздновать, когда есть чем. У нас дома праздник бывал всякий раз, когда отец приносил зарплату. А иногда праздновали без гроша в кармане. На такой случай нужно хорошее, светлое настроение. И тогда улыбка может заменить солнце, а ласковое слово согревает, как потрескивающие в печке дрова. А деньги что? Хоть ворох денег мне сейчас – ни согреться, ни поесть…
Из больницы я вернулся гол как сокол, ни гроша за душой. Как рады были мне дома! Мать прильнула, обняла. Пораженный ее сединой, сказал невпопад:
– Как ты поседела, мама!
– Пора. – Она не рассердилась, только грустно улыбнулась.
Отец радовался сдержанно, немногословно – по-мужски.
– Ну, побеседовали со смертушкой? – как бы между прочим спросил он.
– Поговорили…
– Ну и как?
– Страшно.
– Хорошо, что страшно. Ей в глаза заглянешь – жизнь крепче любить будешь. И не станешь спорить со мной. Ведь моя правда вышла: так кто же стрелял в тебя?
– Ринд… Оставим на завтра, – попросил я.
– Ладно. Но одно вбей себе в голову: господа сами ни за какие деньги голову не сунут в такое дело.
– Ну, пошел теперь! – упрекнула его мать. – Поесть спокойно не можешь!
Чтобы сменить разговор, я стал расхваливать щи. Но это не подействовало. Отец продолжал свое:
– А рана как?
– Пока молчит.
– Слава богу! Может, одного Винцаса хватит!.. – вырвалось у него, а я невольно схватился за карман гимнастерки, где все еще лежала «похоронная» на брата.
«Знают! Все знают!» – у меня перехватило дыхание. Только после долгой паузы я смог сиплым голосом спросить:
– Неужели?..
– Я же говорила, что не нужно… – И в глазах у матери застыли и ужас, и страдание, и страх за меня.
– Ну-ну, возьми себя в руки, не раскисай, – легонько и ласково отец похлопал ее по плечу. – Невмоготу больше таиться. Брат ведь! Прости, что молчали так долго, боялись во время болезни… – Он повернулся ко мне, и я со страхом смотрел на измученное болезнью, худое, обтянутое желтой кожей лицо, на костлявую, иссохшую фигуру, на скорбную складку возле рта. А когда-то это лицо всегда светилось такой доброй улыбкой. Отец положил мне руку на плечо: – Я был в штабе, когда дивизия проходила мимо. – Он сглотнул, проталкивая подступивший к горлу комок. – Говорил с товарищами Винцаса. – Отец умолк. Молчали все. Общая боль сблизила нас.
«И я хотел скрыть от них! Столько времени молчал! Разве позднее узнать – утешенье?»
– Что они рассказали?..
– Оборвался провод. Товарищ Винцаса не мог идти, натер ногу. Пришлось Винцасу. На обратном пути задержался около знакомых солдат прикурить. Тут и догнала мина. Разорвалась сзади, изуродовала. А тем, кто за ним стоял, ничего – кому руку, кому ногу оцарапало…
«И все же он пал смертью героя», – подумал я, а вслух сказал:
– Не повезло Винцасу…
– Счастье и несчастье – два конца одной палки. За какой ухватишься…
«Целый год я им не писал правды. А чего боялся?»
Отец курил, мать тихонько плакала, брат и сестра с состраданием смотрели на меня. И я признался:
– Я уже давно, целый год, ношу в кармане извещение о смерти Винцаса…
Лучше б мне не признаваться: мама начала рыдать, а отец, покачивая тоскливо головой, спросил:
– Ждал, пока меня совсем доконает?
– Прости, отец, я думал… Не смел я причинять такую боль…
– Так куда больнее, когда другие возвращаются, а о твоем ни слуху ни духу.
«Бандитских жен пожалел, последние деньги Скельтису отдал, а собственной матери побоялся правду сказать». Стало горько, я не смог выдержать. Взял лыжи и вышел.
Легкий морозный воздух, яркий снег, скольжение отвлекли от грустных мыслей. Вот откос, где мы в детстве катались на лыжах и санках. Попробовал съехать, но свалился в снег, неудобно повернул голову. На шее что-то хрустнуло, и жгучая боль пронзила затылок. Наверх я пошел пешком. На полпути нагнал карабкающуюся в гору женщину. Через плечо у нее висели матерчатые торбы. Она тихо молилась.
– Добрый день! – Женщина поздоровалась первой. Повернула ко мне морщинистое лицо и, разглядывая меня слезящимися глазами, узнала: – Что же это ты с собой сделал?
«Риндзявичене!» Приветствие комком застряло в горле. Это было как насмешка судьбы.
– Я помогу вам, – взял у нее плетеную сетку, набитую хлебными корками и огрызками.
– Помоги, помоги, раз такой добрый, – вздыхала она и что-то бормотала, ковыляя по тропинке. Ветер доносил до меня запах грязной одежды, плесени и нищеты.
– Как вы теперь живете? – Я говорил, стараясь отвернуться от неприятного запаха.
– Какая там жизнь! – тяжело вздохнула старуха. – Вот подошла сейчас к проруби, да не осмелилась… Словно забор какой перед глазами встал. Подумала, может, еще кому-нибудь сгожусь, нужна буду. И ты небось к родителям прильнул, только когда боли одолели?
– Что поделаешь, – я не мог оторвать глаз от своих рук.
– А мои вот не возвращаются. Как подались, так и запропастились. Ни одному нет дела до того, что мать по дворам побирается. – Она положила свои торбы на снег и села передохнуть.
– Вернутся, – проговорил я чужими губами.
– Эх, такое, видно, счастье у меня. Одного немцы… Второй с немцами. А третий, тот на весь мир озлобился… И бог все терпит.
Я смотрел на руки.
– Ты вот хороший сын. К отцу и матери со вниманием. А я чем перед богом виновата? Растила, как все, не баловала, работать заставляла. У Алоизаса сердце доброе, музыкант он. Только стесняется он своей доброты, прикидывается злым. Может, постарше станет – ума наберется. Вернется, на старости лет опорой будет.
«Не вернется! Нет твоего Алоизаса. Я его вот этими руками… Хороший или плохой – теперь уже все равно. Не вернется!» – оглушительно кричало у меня внутри, а посиневшие губы дрожали.
– Да ты никак припадочный? Подумать только – такой молодой.
Она торопливо поднялась, встала перед своими мешками на колени, прямо на снег, и принялась рыться в них. Вытащила пучок желтоватой травы и протянула мне:
– У моего старшенького, которого немцы на мосту застрелили, в детстве тоже падучая была. Этой вот травой отпоила. На, возьми, вместо чайку попей.
Я молчал. Как маленький, спрятал руки за спину и отрицательно повел головой.
– На все воля божья, – вздохнула Риндзявичене и спрятала траву обратно в мешок.
Я немного совладал с дрожью и, выдавливая слова, сказал:
– Нет, мать, ни бога, ни черта. Ничего нет, есть только злые и добрые.
– Это, сынок, как тебе больше нравится. – Она собралась идти.
– Ничего нет! – крикнул я. – И твой Алоизас… – Меня вдруг опять затрясло.
– Господь с тобой, – старушка перекрестила меня. – Ты что-нибудь знаешь про Алоизаса? – Она подошла вплотную и впилась в меня таким взглядом, что последние слова застряли в горле.
Я положил на снег ее поклажу и пошел вперед, затылком ощущая за собой пристальный взгляд. Я не имел права разрушить забор, который отделял ее от проруби. Или от петли. Не было у меня такого права. Не было.
Она проворно, словно молодая, догнала меня, вцепилась в руку и срывающимся голосом спросила:
– Ты виделся с ним?
