Текст книги "О хлебе, любви и винтовке"

Автор книги: Витаутас Петкявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

ГАРЬ

1

Во дворе вспыхнул огонь: Шкема поджег солому, которой был обложен боров, а сам бегал вокруг с горящим пучком, подправлял огонь и покрикивал:

– Ну-ка, Маре, сунь борову камушек в рот, а то без ведерай[13]13
  Ведерай – национальное кушанье.


[Закрыть] останемся! Анеле, пошевеливайся, леший тебя побери, скреби щетину, счищай пепел! Да гляди шкуру не подпали, не то голову оторву… – Сам он выхватывал из снопа небольшие пучки соломы, дул на тлеющее перевясло и, когда солома загоралась, снова прыгал вокруг борова с огненным пучком в руках.

Младший сын Анеле тоже развел небольшой костерок – немного поодаль от тлеющего перевясла, чтобы не путаться под ногами у взрослых. Он осторожно клал в костер по одной соломинке и восторгался:

– Ох и здорово кострится!

– Горит, дурачок, а не кострится, – поучал его брат-школьник. Он помогал деду: захватив путами борову ноги, что было сил тянул, пока дед смалил пашину.

Трудилась вся семья. Не хватало троих – Леопольдаса, старшего сына Миколаса и Домицеле. Она, наверно, хлопотала по дому, да и кроме того…

«…Та девушка, которую я задержал в школе, была Домицеле Шкемайте. От нее потянулась ниточка к целому клубку. Оказались замешанными несколько ребят из нашей гимназии во главе с тем бритоголовым бледным парнем, учитель литературы из женской гимназии, три-четыре девушки и школьный сторож. У них нашли пистолеты, несколько гранат и наполовину собранный радиопередатчик.

Потом суд, приговор. Высылка. С дороги бритоголовый бежал. Вернулась через некоторое время и Домицеле: ее отпустили домой, пока родит. После родов она выпросила несколько месяцев для кормления ребенка. И теперь вот – ждет второго. Ей снова отсрочили отбывание наказания на год с лишним. Так, по крайней мере, думает старый Шкема. Он на чем свет стоит клял дочь и власть, которая – вот простаки – таким потаскухам поблажки всякие делает. Но Домицеле из дома не гнал. У него был свой расчет.

Да не такие уж там простаки, как думает Шкема. И вот я сижу здесь, смотрю в щель, как Анеле скребет ножом опаленное брюхо борова, и думаю, думаю… Мне надо заново все обдумать, все пересмотреть, начиная с первого сознательного шага.

Странная семья эти Шкемы. Муж Анеле был на фронте, от самого Орла на передовой, а сейчас новобранцев где-то обучает и домой не возвращается. Старик – председатель сельского Совета. Младший сын – в отряд народных защитников пошел. Старуха – главная у сестер-броствининок[14]14
  Сестры-броствининки – благотворительная община при костеле.


[Закрыть]. Одна дочь – безбожница, жена коммуниста. Вторая – бывшая помощница бандитов, распутница. Старший сын, наверное, от всей этой неразберихи подался в Россию.

На суде Домицеле говорила о любви к родине, о независимости, о благородной борьбе за Литву. Вдруг судья задал вопрос ей:

– Какие отношения связывают вас с Людвикасом Скейвисом?

– Мы товарищи по борьбе!

Такой она мне нравилась: гордая, бесстрашная, знающая, чего хочет, чего добивается. Я видел в ней достойного врага. Это была почти равная игра. Но вот в зал ввели Людвикаса Скейвиса – того бледнолицего бритоголового восьмиклассника.

– Подсудимый, в каких отношениях вы с Домицеле Шкемайте?

– Она моя любовница.

Домицеле вздрогнула, обхватила голову, неотрывно смотрела на своего возлюбленного. Была недвижна, словно окаменела. Глаза ее стали бесцветными, бессмысленными, как у сумасшедшей, и неимоверно большими.

– Подсудимый, как вы вовлекли Шкемайте в свою организацию?

Опустив голову, не глядя по сторонам, Людвикас рассказывал:

– Мне предложили завербовать ее как неплохую машинистку. Начал с дружбы. Потом она сказала, что беременна. Я все откладывал свадьбу и давал новые задания, хотя мне следовало ликвидировать ее.

– Вы любите Шкемайте?

Домицеле рвала на себе волосы и кричала:

– Людас, молчи! Людас, не смей!

Молчать Людвикас не мог. Он был подсудимым и должен был давать показания. Однако Скейвис не слишком волновался, он говорил о Шкемайте, словно о посторонней, о вещи.

– Нет! Сблизившись с ней, я только выполнял задание учителя Урбы.

– Не надо! Не надо!.. – истошно кричала Домицеле. Меж судорожно сжатых пальцев виднелись клочья вырванных волос. Потом она свалилась на пол.

И уже не слышала, как судья спрашивал Скейвиса:

– Следовательно, вы с первого же дня сознательно обманывали подсудимую?

– Совершенно верно.

– Что заставило вас так жестоко и нечестно поступить? – Задавая вопрос, судья как бы обращался к сидящей вокруг молодежи.

– У меня не было другого пути. Кроме того, господин судья, цель оправдывает средства. В случае победы я, возможно, вернулся бы к ней. Все-таки она у меня первая девушка…

А Домицеле любила. Готова была ради него на все: даже поднять руку против отца, сестры, братьев. Она не задумывалась, что делает. Все, что говорил Людвикас, было для нее свято.

В первые дни заключения Домицеле пыталась покончить с собой. Потом успокоилась, смирилась со всем и даже попросила передать мне записку. В ней было лишь одно слово: «Спасибо!» Я не понял, за что она благодарила меня. За то, что помог узнать правду о Скейвисе? И еще долго не понимал, скрывались ли в этом слове ирония и злоба, или оно действительно означало благодарность. Следователь, который вел дело, не отставал от меня, просил помочь:

– Слышь-ка, а может быть, она еще что-нибудь знает?

– Но ее уже осудили.

– Ерунда. Если понадобится, еще раз осудят, – заверил он и распорядился привести Шкемайте.

Конвоир ввел Домицеле – остриженную наголо, в мужских ватных брюках, в запахнутом ватнике без пуговиц. Я заметил, что ватник надет прямо на голое тело. Меня передернуло, а следователь равнодушно объяснил:

– Все рвет и веревки делает. А стеганку не порвешь, не тут-то было.

Домицеле простояла перед нами около получаса и не проронила ни слова. Только в конце, измученная расспросами, разрыдалась. Я не выдержал.

– Извините, – сказал ей.

Следователь, приказав увести Шкемайте, напустился на меня.

– Идиот! – кричал он. – Дважды идиот! Тебе не преступников ловить, а соску сосать.

– И как только я без твоих советов справился, ума не приложу, – огрызнулся я и вышел, но часовой вернул меня: надо было отметить пропуск.

На улице облегченно вздохнул и повернул в сторону гимназии. Здесь шла обычная жизнь: кончался второй семестр, товарищи зубрили. А у меня ни на что руки не поднимались. Так и стояли передо мной безумные глаза Шкемайте. Снова я почувствовал себя виноватым перед ней.

От долгих сомнений и мучений меня спасло приглашение на партийно-комсомольский актив. Обсуждались вопросы бдительности. Докладчик был незнакомый – седой полковник. Взволнованный, я плохо слушал, но, когда он заговорил о том, что в нашей гимназии выслежена молодежная террористическая организация, мне вдруг вспомнилось, как Скейвис стоял перед судьей, втянув голову в плечи, и говорил:

– При чем тут судьба Шкемайте? Идет борьба, жестокая борьба, а в борьбе гибнут люди. Должны гибнуть, Одним больше, одним меньше – это меня не волнует.

Видели мы, как ничто его не волновало, когда надо было спасать шкуру. Он открещивался от политики, старался превратить все в невинную коммерцию.

– Учитель Урба обещал мне за это крупную сумму.

– И за деньги вы собирались убивать товарищей?

– Прежде всего они мне не товарищи…

– А Шкемайте?

– Еще раз повторяю: волков бояться – в лес не ходить.

– Да ведь это психическая ненормальность!

– Вы оскорбляете своих коллег, проверявших меня.

– Ваши поступки бесчеловечны.

– Все бесчеловечно, даже то, что не я вас, а вы меня судите.

– Вы ведь очень молоды…

– Это мне не мешает.

– Вы искалечили собственную молодость и молодость другого человека.

– Возможно, но мы и не собирались консервировать ее…

Но седой чекист рассказывал не об этом. Он называл цифры, говорил о преступлениях, раскрытых его подчиненными, призывал к высокой бдительности.

– Помните, товарищи: нам ошибаться нельзя. Чекиста в работе всегда должны отличать горячее сердце, холодный ум и непреклонная решимость служить идеям революции…

Затем на трибуну взбежал Ближа:

– Сделаем выводы!.. Не пожалеем сил… Поставим вопрос ребром…

Полчаса он рассказывал о нашей борьбе, о дежурствах, о слежке в канцелярии, о мягкотелом Александришкисе… И все примерял то к своей, то к моей голове венки – из шиповника, дубовые, лавровые…

Из других выступлений выяснилось, что мы еще не занимаемся серьезно воспитательной работой, во многих случаях комсомол виноват в том, что в гимназиях пускает ростки чуждая нам буржуазная идеология. Это был скандал. Даже больше – сигнал тревоги. После актива я долго ломал голову, не зная, за что хвататься. И тут, как нарочно, подвернулся под руку Гайгалас.

– Салют, долговязый! Что нового? Исхудала твоя Рая Соломоновна, доложу я тебе, остались одни глаза, нос да позвоночник. Зашел бы, что ли…

– Не могу, некогда. И зря ты так о ней… Она замечательная девочка.

– Нашел замечательную – чесноком разит. Вот недавно я познакомился, это да. Люкс, а не девчонка. Голова кругом идет…

– Только не начинай раньше времени похмеляться…

– Да я серьезно. Она в «Версале» работает. Хотел тебя повести, познакомить, да вспомнил, что для несовершеннолетних требуется специальное разрешение на вход.

Он умел подкусить. Пока я проглатывал эту кость, Гайгалас сменил пластинку:

– На активе был?

– Да.

– Ну и невежа этот полковник Светляков! Ни словом о тебе не обмолвился, будто тебя и не было вовсе… Хотя мы, когда готовили материал, очень много написали и о тебе, и о том, как ты ловил этих контр.

Я промолчал. «Жди, ты напишешь…»

– После актива мы целую ночь в горкоме совещались. Теперь значительно расширят права комсомола. Во многих местах еще нет партийных организаций, поэтому за все должны будут отвечать комсомольцы. В вашей гимназии директор – типичная контра. При немцах агитировал гимназистов вступать в «люфтваффе». А чем он теперь дышит? Порасспросили бы его в своей первичной, хвостики вылезут наружу. Я ему за эту противовоздушную оборону такую бомбу готовлю, что и не спрашивай…

– Тебе дай волю…

– Ну-ну-у! Не очень-то. Сам не святой.

Гайгалас обиделся. Он нагнал меня и сказал:

– Смех смехом, а ты, парень, работу организации активизируй. Будем тебя слушать на бюро.

Снова забота. Я хорошо понимал, что раз уж Гайгалас прицепился, то не отстанет. Мне стало жаль директора. Вспомнилось, как в годы оккупации эсэсовцы, гоняясь за подпольщиками, разгромили в нашей гимназии физический и химический кабинеты, как один парень, не желая попасть им в лапы, прыгнул с третьего этажа. Вспомнилось, как нынешний директор, тогда бывший заместителем, плакал, когда его коллегу увозили в тюрьму в качестве заложника, а назавтра он, назначенный на место арестованного, говорил нам:

– Мальчики, дети, гимназисты, великий рейх одерживает победу за победой, – и, подыскивая подходящие слова, глядел на потолок. А как раз над нами были разрушенные кабинеты. Мы по-своему поняли взгляд нового директора, а присутствовавший при этом здоровенный детина, одетый в кожаную куртку и кожаные краги, – по-своему. Он самодовольно кивнул директору и лихо прищелкнул каблуками. – Вы оказали бы большую честь гимназии, если бы способствовали этим победам вступлением в противовоздушную оборону. Туда принимают всех детей, то есть юношей, с шестнадцати лет. Вам выдадут красивую форму. Так вступайте же, чтобы не пришлось повторно призывать вас к этому.

Кажется, так он говорил. Ко мне его агитация не относилась, но все равно я думал, что новый директор – последний трус и предатель. Я тогда уже считал себя подпольщиком, так как во время налета на гимназию видел, как один парень полез под сцену в спортивном зале, и не выдал его. Правда, у меня никто и не спрашивал, ну, а если бы стали допрашивать, то кто знает… Теперь же я убедился, что директор действительно трусливый человек. Йотаутас рассказывал, как он в сметоновские времена, боясь вылететь из гимназии за вольнодумство, перешел в магометанскую веру. Другое дело, что никогда не был негодяем и предателем. И был он замечательным учителем. Только благодаря ему я полюбил математику. Предмет свой он знал в совершенстве, любил его и был ему предан с постоянством закоренелого старого холостяка.

Посоветовавшись с Напалисом, мы решили опередить Гайгаласа – заслушать отчет директора в первичной комсомольской организации и постановление направить в комитет комсомола. Решили и однажды после обеда собрались на заседание. Председательствовал я, протокол вел толстяк Гечас, все остальные слушали. Директор встал и по бумажке прочел, что в гимназии сделано, делается и нужно сделать для воспитания молодежи. Инспектор не мог усидеть на месте, все бегал от стола к двери, проверяя, плотно ли она закрыта.

– Только бы ученики не увидели… – сокрушался он.

А посмотреть было на что: на столе росла гора окурков, в кабинете – не продохнешь от дыма, а мы спрашиваем, советуем и крутим самокрутки, будто на бюро райкома. Мы даже указали, что инспектор политически пассивен и избегает комсомольцев. Оба педагога согласились с этим. Затем состряпали, как позже выяснилось, нечто классическое:

«Постановление.

1. Принять к сведению доклад товарища директора и считать, что руководство гимназии в целом идет по правильному направлению и выдерживает основную политическую линию, воспитывая молодежь в коммунистическом духе.

2. Признать работу дирекции удовлетворительной, мобилизовать все силы учащихся на выполнение и перевыполнение поставленных руководством задач».

Йотаутас громко прочел постановление и спросил, нет ли дополнений. Директор сиял. Он закурил нашу самокрутку и сказал инспектору:

– Как вы думаете, коллега, не вписать ли нам об учреждении отдельной комсомольской комнаты? Помещение давно выделили, но еще ни в одном документе этого не отметили. Кроме того, мой кабинет, как видите, уже не вмещает всей семьи активистов.

Записали и это. Заседание окончилось. Мы пожелали обоим педагогам успехов в работе и личной жизни.

– Я бы попросил, если это не секретно, один экземпляр решения для педсовета, – сказал директор.

Мы написали. Руководитель школы прочел его учителям, призвал их не стоять в стороне от политической жизни, а когда на одном из заседаний отдела народного образования его за что-то распекли, он возьми да и покажи нашу бумагу. Мы враз прославились! Нас проработали в нескольких докладах, наше постановление цитировали, как классический образец комсомольского произвола. А Ближа, прибежав в гимназию, закрылся со мной и Йотаутасом в комсомольской комнате и учинил нам форменный разнос:

– Дирекцию, значит, заслушали? Учителей своих экзаменовали? Велели подтянуться и ставить комсомольцам одни пятерки? – Мы молчали, понурившись. – А постановление на кой дьявол состряпали? Без него еще можно было кое-как вывернуться, а теперь – извольте сами расхлебывайте.

– Товарищ секретарь, – обиделся я, – комсомольцы собрались не учителей экзаменовать, а советовались, как лучше работу вести. Об отметках тоже зря – об этом разговору не было.

– Уж лучше молчи, не то соберу бюро – положишь билет на стол!

– Надо будет – положу, – вскинулся и я. – Но вы раньше в своей канцелярии выясните, кто виноват. Я выполнял совет ваших работников.

– Врешь!

– Сами вы…

– А если я тебе с Гайгаласом очную ставку устрою?

Гайгалас вертелся, как лещ на сковородке. Ни в чем не признавался:

– В письменном виде ты получал от меня такое указание?

– Не получал.

– Тогда – салют. Поищи дураков в другом месте.

– А на словах ты ему говорил? – теперь уже бледнея, спросил Ближа.

– Дурак я, что ли? – пожал плечами заведующий отделом.

– Арунас, но ведь ты велел взяться за учителей, сказал, что пленум расширил наши права, что ты готовишь бомбу…

– А ты, товарищ Бичюс, решение получил? В книге расписался? Так вот, выполняй, что написано, и не устраивай анархии…

Сжимая кулаки, я стал наступать на Гайгаласа. Он схватил пресс-папье и повернулся ко мне боком.

– А ну кончайте, – оттолкнул меня Ближа. – Мне все ясно.

В этот момент открылась дверь и в кабинет вошла Рая. Она порывисто дышала, будто пробежала марафон, скую дистанцию, была страшно взволнована.

– Я все слышала, – заявила она.

– Подслушивала? – накинулся Гайгалас.

– Нет, вы слишком громко говорили. Я бы хотела сказать, товарищ Ближа, что товарищ Гайгалас нарочно это устроил товарищу Бичюсу. И название придумал – «План Барбаросса».

Гайгалас расхохотался, потом ужалил:

– Товарищ секретарь, вы же сами видели, как они по ночам флиртуют. Это, я бы сказал, семейный заговор против меня.

Ближа уставился в окно, сказал:

– Товарищ Шульман, вы свободны. – Потом он долго что-то прикидывал в уме, взвешивал, наконец позвал меня движением руки.

Я вышел за ним. Молча прошли несколько улиц. Пришли в горком партии, заказали пропуска. Долго ждать не пришлось, нас принял сам Норейка.

– Мне рассказывали много хорошего о тебе. Я радовался, присматривался. И вот тебе на, – в тоне Норейки звучало разочарование.

– Случается… Ведь не бумажки подшиваем, с людьми работаем.

– А ты, оказывается, парень зубастый.

Ближа за его спиной делал мне всевозможные предупреждающие знаки: мотал головой, прикладывал палец к губам.

– Директора жалко стало, – сказал я, наблюдая за безнадежными попытками Ближи. – Немцы заставили его агитировать, чтобы ученики вступали в противовоздушную оборону. Он струсил и выступил перед нами. Теперь хочет искупить свою вину. Ну, мы и написали, что он придерживается правильной линии. Вы бы видели, как он теперь забегал. Человек от радости земли под ногами не чует, а комитет комсомола, в частности товарищ Гайгалас, задумал против него недоброе.

Секретарь смотрел на меня и все больше хмурился. Его костлявое лицо, на котором выделялся крупный нос, побледнело, губы сжались, а пальцы стали выстукивать маршевый ритм. Наконец Норейка заговорил:

– Так, та-а-ак…

Я ждал бури, ждал чего-то страшного. А он сквозь зубы цедил:

– Зря, значит, раздули это дело. И вообще, Альфонсас, ты слишком увлекаешься сенсациями. Парень ходит ощупью, душу в дело вкладывает, справедливость нутром чует, об учителе своем печется… Конечно, форма не та. Подзаблудился малость парень. Но ты-то подпольщик. Ты-то, черт побери, должен чувствовать, что к чему. Я звонил директору, говорил с ним. Он утверждает, что никто его не обижал. И гордится Бичюсом. А вы пишете, что комсомольцы шантажировали учителей… Сегодня же разберитесь во всем этом кордебалете и доложи. – Потом повернулся ко мне: – Нехорошо получается.

Я настороженно ждал.

– Не умеем мы работать! Правду паренек говорит: бегает человек и земли под ногами не чует. За одно сердечное слово! А сколько мы своим бюрократизмом, перестраховкой недругов наживаем! И эти ярлыки… Будем считать, что я этой докладной не получал.

Я ушам своим не верил. Норейка улыбнулся и закончил:

– Беги домой. Но не забывай: что дозволено секретарю комитета партии, то не дозволено ни тебе, ни Гайгаласу, ни Ближе.

На улице Альфонсас снова принялся отчитывать меня. Я не выдержал:

– Не думайте, что я и дальше ушами буду хлопать. Если не призовете Гайгаласа к порядку – еще раз к Норейке схожу.

Он замолк. Молчал и я. Но чувствовал, что с Арунасом Ближа связан крепче, чем со мной. Несмотря на то, что не хуже моего знал цену Гайгаласу.

Кончилось дело тем, что я сел и написал Юргису Гайгаласу письмо. Выложил все, что я думал о его сыночке. Через несколько дней прибежал Арунас:

– Тебя кто просил совать нос в мои дела? Смотри, прищемить могут!

– Мой нос, мой и ответ.

– Следующий раз получишь по уху.

– А почему не сейчас?

– Чихать я хотел на тебя… Беда только, что старик болен, долго не протянет, а ты его преждевременно в могилу толкаешь. Ведь это знаешь, какой для тебя статьей попахивает…

Он не закончил. Стукнувшись затылком о дверь, медленно осел. Натруженная лопатой рука сделала свое дело. С минуту Арунас лежал неподвижно, потом открыл глаза, провел рукой по затылку и со страхом посмотрел на ладонь.

– Кровь… – простонал он и уже непритворно потерял сознание. Как баба…

Я плеснул ему в лицо водой, перешагнул через него и вышел. Бесцельно ходил по улицам, смотрел на занесенные снегом подворотни, на город, где во всем еще виден был след войны, где было столько нужного людям дела…

«Неужели еще мнение начальства для кого-то бывает дороже устава, чести и самой идеи, которой мы решили служить? – думал я. – Неужели сладкая ложь лучше, чем горькая правда?» Я злился, ругал себя, терзая, но никак не мог собрать воедино долг и покорность. Слишком разные это были, исключающие друг друга чувства. Кончилось тем, что прохожие начали оглядываться на меня: я говорил сам с собой. Это случалось со мной и раньше. Однажды отец даже посмеялся:

– Я вот шестой десяток на свете живу и все еще нахожу для разговоров нужных людей. А что ж с тобой будет, когда постареешь?

Смотрел я на людей, и всех мне было жаль, всем желал добра, готов был за каждого броситься в огонь и в воду. Но жалость, как говорил отец, на хлеб не намажешь и голодному не подашь. Теперь я знаю: делаешь добро одному, а другому это может боком выйти… Чем больше улыбающихся, чем меньше плачущих, тем правильнее ты поступал. А тогда? Тогда мне было жаль даже Гайгаласа. Перешагнул сгоряча через человека? Оставил лежащим на полу! Я уже повернул было обратно к горкому, но остановила подошедшая Рая.

– Слышал? На Гайгаласа напали хулиганы, чуть часы не отняли, голову пробили… Он защищался… – рассказывала она.

– Не-ет, этот тип и без меня своего папеньку в гроб вгонит.

– Что ты бормочешь? – не поняла Рая.

– Не бормочу, а рычу, понятно? У тебя часы есть? Так вот, берегись! – Я махнул рукой.

– Знаешь. Альгис, я уже отцу сказала, что люблю тебя. – Она смущенно прикрыла рукой рот, словно маленькая девочка, и смотрела на меня с испугом. Ее пальцы дрожали. В больших черных глазах блестели слезы.

Но мне было не до нее. Я устремился дальше. Рая догнала меня и повторила…

– Правда, я сказала отцу…

Теперь я уже почти бежал. Она старалась не отставать.

– Все вверх тормашками летит. Я, может быть, черт знает что натворю сегодня, а ты нашла о чем…

– Не вытворяй, – просила она, – не надо.

Мне казалось в тот момент, что все горе человеческое, все несчастья свалились на мою голову и что виноват во всем я сам, только я.

– Говори, брани, я не рассержусь… Может быть, тебе от этого легче станет, – повторяла Рая, постепенно замедляя шаг.

Я не оглянулся. Шел, озабоченный несчастьями всего мира, и мне даже в голову не приходило, что от моих жестоких слов в ряды несчастных стал еще один человек. Даже любопытство не заставило оглянуться, посмотреть, что она делает на заснеженном тротуаре, одна. И не понял я тогда, что Рая была уже взрослой, женщиной, а я – всего лишь глупым шестнадцатилетним подростком…»

Альгис тяжело вздохнул и стал рыться в вещмешке.

2

Ветер кружил между постройками, играл дымом, гнал пепел по мерзлой земле и приносил на сеновал едкий запах гари.

Мороз забирал все крепче. Арунас пробовал подвигаться, чтобы согреться, но, ощутив слабость в ногах, опять лег, поглубже зарылся в солому и наблюдал за двором, глядя сквозь длинную щель в прогнившей доске. Вспомнил о вещмешке. Покопавшись, достал теплые портянки, несколько брикетов прессованной каши, мясные консервы, сухари, баклажку и военные рукавицы. Есть не хотелось, и он лениво грыз смерзшийся хлеб. Время от времени щупал лоб.

«Плохо дело – жар не спадает! Если сегодня ночью эти негодяи не явятся, вторые сутки не вытяну, – он облизал запекшиеся губы. – И мороз, как назло, ударил. Все против меня. Ветер и тот не Бичюсу, а мне дым в горло гонит.

И почему так получается? Одним везет в карты, другим – в любви, третьим – на войне, а мне вот ни в чем не везет. Человек – кузнец своего счастья!.. Я в подмастерья пошел бы, лишь бы узнать, как его выковать.

Нечего нюни распускать. Таких никто не любит – ни люди, ни природа. Борьба за существование, естественный отбор… Как я в дневнике писал? «У жирафа шея вытянулась вовсе не оттого, что он на солнце смотрел. Вертись, брат, не вертись, но если не дотянешься – жратвы не получишь».

– Тяни сильней! – орал Шкема. – Тяни, стервец, не то по загривку получишь! – понукал он внука.

«Вот разошелся, образина! С детьми он горазд воевать. Впрочем, и среди взрослых есть такие, кто сдачи не дает. Хотя бы Даунорас. Получил в морду – утерся и поплелся прочь. Должок за тобой, говорит. Интересно, чем этот мерзавец думает получить должок. И какие проценты потребует?

А как я сам спасовал перед Бичюсом? Поступил я, конечно, нечестно. Удар был ниже пояса. Не по-мужски. Но, с другой стороны, что ж мне оставалось? Драться? Нет уж, увольте. Лапа у него тяжелая. Все же надо было защищаться. И лучшая защита – это нападение… Что он понаписал старику? Ваш сын ведет себя, как настоящий барчук: лжет, обижает людей, спекулирует именем отца. С тех пор отец издевается: здорово, мол, комсомольский барчук… Ничего не поделаешь: пока не вздуют тебя, сдачи давать не научишься? И не такая уж крепкая эта его хваленая рука. Все из-за проклятой вешалки на двери. Не ударься я об нее затылком, неизвестно, кто над кем сегодня смеялся бы. Хорошо еще, что я не пустил в ход пистолет. А то в горячке могу черт знает что натворить.

Странно, но я совсем не обиделся на Альгиса. Сам виноват. На кой черт надо было похваляться перед Раей? Что она – моя штатная исповедница, секретарь горкома, которому нужно все рассказать? «План Барбаросса»? Да ведь это чистый смех, мыльный пузырь. Как было-то?

Солдаты еще с осени сложили на берегу две огромные, словно многоэтажные дома, скирды прессованного сена. Подвезли на баржах, и громоздили, пока хватало ленты транспортера. С наступлением морозов в скирдах поселились несколько десятков беспризорных ребят. В городе эту гостиницу называли «Соломенная крепость». Беспризорники устроили там настоящую крепость с ходами, бойницами, лазами. Там они жили, оттуда выходили на промысел – чистили карманы у зазевавшихся, раздевали одиноких прохожих. Население «Соломенной крепости» терроризировало окрестных жителей. Необходимо было принять самые срочные меры, и комитет партии поручил эту работу комсомолу.

Однажды в воскресенье мы – порядочный отряд комсомольских активистов – собрались у скирд и повели издали переговоры с беспризорниками. Выслушали они нас, но вылезти из нор отказались. Комсомольцы попытались применить силу – и потерпели поражение. После каждой удачной контратаки оборванцы, словно суслики, ныряли в щели и, высунув из лазеек грязные лица, потешались над активистами.

– Подожжем! – горячился Ближа.

– А что потом военные скажут? – не поддавались запугиванию мальчишки.

Комсомольцы с позором отступили.

На следующий день произошло неприятное событие. Представители комитета партии и специалисты-инженеры осматривали разрушенную фабрику, расположенную на берегу реки неподалеку от скирд, обсуждали возможности ее восстановления. Один из беспризорников ухитрился стащить у председателя комиссии портфель с очень важными документами. Инженер кинулся вдогонку. Воришка юркнул в сено. Не успел преследователь сунуть голову в нору, как тут же залился кровью: его полоснули ножом по рукам и лицу.

Ближу вызвали в комитет партии, пропесочили.

– Даем два дня, – сказал второй секретарь Дубов. – Только два дня. О результатах доложить лично!

Ближа в свою очередь вызвал меня и приказал:

– Завтра утром план операции должен быть у меня на столе!

Пришлось сидеть всю ночь. Курил, ходил, совал голову под кран и сочинял. В первом варианте предлагал установить постоянное дежурство комсомольцев, с тем чтобы никто не мог незамеченным пройти в зону «Соломенной крепости». В другом варианте наметил вызвать пожарников и водой выгнать из скирд беспризорников. Третий вариант не получался. Я написал заголовок и уснул. Разбудила меня Рая, еще затемно пришедшая перепечатывать мое творчество.

– Доброе утро. Что писать?

– «План Барбаросса».

– А что это значит?

– Объявляю планомерную войну твоей любви. Будем воевать с Альгисом по всем правилам военного искусства. Он или я.

И Рая поверила. Придумывая варианты взятия «Соломенной крепости», я изрисовал лист закорючками, всякими значками и разными шрифтами написал: «План Барбаросса», «Бичюс «негодяй», «Подлец Бичюс», «Бичюс обер-мерзавец». Когда стукнула входная дверь, до меня дошло, что Рая прочла мою мазню. Погнался за нею на улицу. Но она ни в какую.

– Я вам не помощница в ваших мерзостях… – вот и все, чего я добился от нее.

Смеясь и обозвав ее в душе последней дурой, я пошел к «Соломенной крепости». Беспризорные, видимо, спали.

– Надо бы помочь сиротам, – сказал подошедший пожилой солдат.

– Это да, – согласился я. – Только как их отсюда выкурить?

– Проще пареной репы: переложите сено, и вся недолга.

На ходу бросив «до свидания», я помчался в комитет. Ближа нервничал:

– Что ты тут намахал? Никак не разберу…

– Товарищ секретарь, надо переложить сено на несколько метров в сторону, и вся недолга…

– Молодец! Оказывается, при писании бумажек тоже иногда хорошие мысли рождаются. Это действительно очень просто.

Штурм «Соломенной крепости» начался в тот же день. В атаку пошел весь городской актив – все до единого. Уже к вечеру у нас в плену оказались 34 беспризорника. Портфель председателя комиссии тоже нашелся. В нем зияли две большие дыры – воришка вырезал ровно столько кожи, сколько понадобилось на ремонт изодранных ботинок. Каждый мальчишка, которого вытаскивали из сена, плевался, бушевал, не давался.

Когда разрушали вторую скирду, кто-то из наших вытащил за ногу вожака беспризорников. В руках у него был нож. Комсомолец отскочил. Тогда вперед пошел Ближа. Выхватив пистолет, он выпалил в воздух. Беспризорник, довольно красиво сложенный паренек, повернулся на выстрел.

– Стреляй, ну стреляй! Чего испугался, чего остановился? – Парень приближался, держа нож наготове, а Ближа не решался нажать на курок и медленно пятился, озирался в поисках помощи.

Вдруг беспризорник кинулся вперед. Мы ахнуть не успели, как пистолет каким-то таинственным образом очутился в руках паренька. Он несколько раз нажал на курок. Наши все попадали на землю. Парнишка попытался было в этот момент удрать, но наперерез ему бросился Бичюс.

– Ну, прочь! – И пистолет уставился в сторону Альгиса.

А тот словно с ума сошел – стал у парня на дороге и миролюбиво так говорит:

– Брось дурака валять. Все равно не уйдешь.

– Руки вверх! – беспризорник поднял пистолет.

Мы обмерли. Патроны в обойме еще были… А этот мерзавец, прищурившись, целился Альгису прямо в лицо.

– Пожалуйста, мне не трудно. Но у тебя все равно ничего не выйдет, – спокойно ответил Бичюс и, подняв руки, пошел в сторону беспризорного.

– Еще шаг, и я буду стрелять! – теперь отступал уже тот.