Текст книги "Когда нам семнадцать"
Автор книги: Виктор Александровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
Так длилось с неделю. Все это время я почти совершенно не спал и на уроках сидел с тяжелой головой. На контрольной по физике я с большими трудностями решил задачи, сдав свою тетрадь почти последним. Во время урока Максим Петрович несколько раз останавливался возле меня и отходил, вздыхая:
– Законы электролиза, друзья, применяйте как можно точнее.
Я понимал, что эти слова относятся только ко мне, хотя говорит их учитель как будто для всеобщего сведения.
Потом с Игорем сверили решение задач. Два ответа не сходились.
– Как же сойдутся, когда лирика сыплется из всех твоих карманов!
– Какая лирика? – не понял я Игоря.
– Ну, стихи, что ли. На вот, спрячь, – он протянул несколько исписанных листков. – То в парте их забудешь, то в коридоре выронишь. Я как сборщик утиля. Все дрожу, как бы в руки Недорослю не попало.
– Ну уж…
– Конечно, я, может, грубо выразился, Лешка, но ты хоть «Кочка» не пиши, а то влипнешь, и я с тобой. И еще эта самая «трель». Как увидал тогда самолет, зарядил «бодрой трелью навеянный стих», так и дуешь подряд: «трель станка», «трель соловья». А соловья живого ты слышал?
Игорь с таким добродушием вздергивал свои брови-стрелочки, что я не понял: нарочно он решил меня позлить или у него действительно это наболело? Во всяком случае, домой я пришел с испорченным настроением.
Мое огорчение стало еще большим, когда у себя на столе среди вороха листков со стихами я обнаружил клочок бумаги, на котором рукой Зины было написано:
«Впрочем, я, как всякий молодой человек, не был лишен этого глухого внутреннего брожения, которое обыкновенно, разрешившись дюжиной более или менее шершавых стихотворений, оканчивается весьма мирно и благополучно. Я чего-то хотел, к чему-то стремился и мечтал о чем-то; признаюсь, я и тогда не знал хорошенько, о чем именно я мечтал».
Это была выдержка из Тургенева.
Так вот оно что! Зина разведала мою сокровенную тайну. И как бы нечаянно подложила нравоучительную выписку из знакомой мне книги!
В первое мгновенье я обиделся. Кто дал ей право рыться в моих бумагах? Неужели надо мной, как над маленьким, нужен еще контроль? Но, рассудив как следует, я не нашел доказательств того, что запись адресовалась именно мне. В самом деле, ведь Зина много читала и могла делать для себя какие угодно выписки!
Но оставлять это просто так было нельзя. Не теряя времени, я отправился в школьную библиотеку и взял Куприна. На обратной стороне листка с записью тургеневской цитаты я нарисовал длинный нос, прищемленный ящиком письменного стола, а внизу сделал выписку из рассказа «Белая акация»:
«Она знает все на свете… Она читает потихоньку мои письма и заметки и роется, как жандарм, в ящиках моего письменного стола…»
Листок я положил на то же место, где он лежал.
Вечером Павел, сидя за уроками, спросил меня как бы между прочим:
– Чем ты, Алексей, Зину обидел? «Ага, клюнуло!» Но вслух я сказал:
– Ничем будто бы…
А назавтра меня и Филю вызвал к себе Максим Петрович.
Обычно при любом происшествии Грачев приходил в класс сам и начинал подробно разбираться. Этот вызов – первый. Уж не потерял ли я какое из своих стихотворений?
В висках у меня стучало, когда вслед за Филей я вошел в физическую лабораторию. Максим Петрович сидел за столом, просматривая какие-то бумаги. Он пригласил нас сесть и вынул из стола тетрадь, похожую на альбом. Я внимательно взглянул в сосредоточенные глаза учителя, но, что они таили в своей глубине, догадаться не смог.
– Вот, познакомьтесь, – раскрыл перед нами альбом классный руководитель.
Я вгляделся и узнал почерк Милы. На первой странице аккуратнейшим образом было выведено:
«Значение взглядов. Печальный – влюблен. Смотрит вверх – ревнует и страдает. Смотрит весело – обманывает вас…»
Филя вопросительно посмотрел на меня, я – на Филю.
– Удивлены? Этот альбом случайно подобрала уборщица в классе, – пояснил Грачев.
«Подобрала уборщица… Еще чего-нибудь она не подбирала?»
– А вот еще…
Я внутренне сжался.
Но Максим Петрович положил перед нами… фотографию Маклакова. Недоросль сидел, развалившись на скамейке в саду, с расстегнутым воротом, и раскрытый рот его точно выкрикивал: «О-го-го…»
Филя перевернул фотографию. Небрежной, размашистой рукой на обороте ее было написано:
«Моей брюнеточке. Сто поцелуев в твои рубинчики, Милка! Андрей».
– Об этом вы тоже не знали? – спросил Грачев.
Филя, которого явно бросило в жар, вытащил из кармана спасительный гребешок и сразу же пустил его в ход. Ничего не мог ответить и я.
– Так надо было и ожидать, – словно читая наши мысли, заключил Максим Петрович. – Комсомольцы не вникают в жизнь класса, заняты только личным, своим. А успеваемость с каждым месяцем ниже, дисциплина падает. Мало быть самим хорошенькими.
Слова Максима Петровича походили на спокойные, но веские удары, и от них становилось больно.
– Сколько сейчас комсомольцев в классе?
– Пятнадцать, – ответил Филя.
– Пятнадцать бойцов разбивали на границе отряды самураев. Пятнадцать – это сила! А у вас?
Глава шестнадцатая
СТРАННЫЙ ДНЕВНИК
На большой перемене мы собрались с Тоней в биоуголок кормить медвежонка. Но нас задержал разговор, который затеяла Чаркина.
– Не понимаю, зачем нужно всю жизнь учиться? – разглагольствовала Мила. Она сидела за партой в окружении девочек и маленькими кусочками откусывала от бутерброда. – В нашей семье есть такой дурной пример – моя старшая сестра. Закончила девятилетку, поступила на фило… филологический факультет. Зубрила дни и ночи. Превратилась в щепку. На пятом курсе, представьте, втюрилась в однокурсника, у которого и ботинок-то своих не было, и отправили их, дураков, в сельскую местность. Теперь сидят в глуши с коровами, курами, и ни театра тебе, ни кино, ни парка, ни веселого общества.
– А ты была там? – не вытерпел я. – Знаешь, какое там общество?
– А для этого и ездить туда не надо, в нашем Сибирске – областном центре – всего один театр, и тот драматический.
– Заладила: «театр, театр». Вся жизнь будто в театре!
– Брось ты с ней связываться, – шепнула мне Тоня. – Пошли скорей к медвежонку.
Я помнил разговор с Максимом Петровичем.
– Нет, Тоня, погоди, этого оставить нельзя.
Тоня махнула рукой и отправилась одна.
Я подошел к Чаркиной, которая, задиристо посматривая на меня, продолжала откусывать мелкими зубками от своего бутерброда.
– Ты, Мила, в актрисы готовишься?
– Хотя бы! – с вызовом ответила Милочка.
– Вот. А сама даже в драмкружок не ходишь.
– Зачем мне кружок? Был бы талант!
– А он у тебя есть?
– Во-первых, есть. Во-вторых, если нет – зачем мне драмкружок! В-третьих, закончу курсы машинописи и поступлю к какому-нибудь начальнику секретарем!
– Правильно. А потом выйдешь за него замуж, будешь есть огромные бутерброды и растолстеешь.
– Ну, это положим! Вот назло тебе не растолстею! – И Мила спокойно доела бутерброд.
Те, кто был в классе, окружили нас, с интересом ожидая, чем закончится разговор.
– Эх, Мила, Мила, отстаешь ты от жизни! – начинал уже я кипятиться. – Ты, наверно, и газет-то не читаешь, не знаешь, что делается вокруг.
– Что? Газеты? – Милочка подняла тонкие брови. – Вот уж верно, газет я не перевариваю. Когда мне не спится, я беру газету в постель и – р-раз – мгновенно засыпаю. А вообще, Рубцов, ты от меня отвяжись. Занимайся лучше воспитанием своей Тонечки. Пожалуйста, читайте с ней газеты! Вдвоем!
Взрыв хохота заглушил мои ответные слова.
– Отчего ты такой красный? – удивленно встретила меня в дверях юннатской комнаты Тоня.
– Так, ничего.
– Провел воспитательную работу с Чаркиной?
– Как видишь…
Тоня прошлась со мной по коридору, и я думал, что вот и она внутренне посмеивается надо мной.
Но Тоня задумчиво сказала:
– Что ж, Леша, может, и хорошо, что ты поспорил с Чаркиной. Если убежден, надо доказывать. С Чаркиной – одно, с Ольгой – другое. Но с Ольгой еще труднее.
– А что с Ольгой?
– Понимаешь, Леша, у Ольги какие-то странные взгляды на жизнь.
– Она индивидуалистка, вот и все!
– А отчего! Ну скажи, отчего? Вот что у тебя нехорошо, Леша: ярлык приклеил, а дальше ничего знать о человеке не хочешь.
Я попробовал отшутиться: мол, Ольга второй день не появляется в школе и судить о человеке за глаза трудно.
– Это все несерьезно, – с досадой сказала Тоня. – Никто из нас по-настоящему не хочет разобраться в том, что происходит с Ольгой. Давай сходим к ней вечером.
Двухэтажный особняк, в котором жила семья известного при своей жизни врача Минского, стоял в глубине пустынной улицы, за нефтяным складом завода. Мы с Тоней шагали навстречу ветру, отворачивая лица. Гудели провода на столбах, уныло покачивались редкие фонари. Вдруг Тоня вздрогнула и остановилась.
– Ты не слышал? Кажется, выстрел…
Я опустил воротник полушубка, но, кроме свиста ветра, ничего не услышал.
Мы поднялись на второй этаж. Дверь в квартиру была не заперта. Никто не вышел и на наш стук в прихожей. Тоня осторожно прошла дальше, в комнату Ольги, и тихо вскрикнула.
Ольга, бледная как мел, стянув на груди пуховую шаль, сидела на полу, держа в руке куски стекла. Вокруг нее валялось множество мелких осколков, среди них лежал разбитый будильник.
– Что случилось? – спросил я.
Ольга повернулась лицом к окну. Тюлевая штора надулась парусом, и в комнату порывами залетал холодный ветер.
– Не знаю! Кто-то стрелял!.. – прошептала она.
Я подошел к окну. Вдали, над заводом, сияло багряное зарево. Ночная смена литейщиков вела плавку чугуна. А здесь, перед домом, темнела огромная территория нефтяного склада. Унылый свет фонаря падал на белую цистерну, и больше ничего не было видно. Пустынно и мертво. Кто же стрелял?
Я заткнул дыру в окне диванной подушкой и подошел к стоявшим в глубине комнаты девушкам.
– Вот здесь я сидела до выстрела, – сказала Ольга. – Вспомнила, что не заведен будильник, подошла к комоду. Только протянула руку, тут звон разбитого стекла, будильник свалился и завертелся, как волчок, на полу. И портрет отца вон, у двери, покачнулся и съехал на сторону… Самое интересное, – мрачно добавила Ольга, – что я читала в этот момент «Фаталиста» Лермонтова…
– Ну, это уж мистика, чепуха, – сказала Тоня.
Ольга, не соглашаясь, покачала головой.
– Странные истории творятся на вашей улице и на этом складе, – заметил я. – Надо что-то предпринимать.
– Говорил я Феоктисту Павловичу.
– Кто это?
– Ну, Бойко, отчим…
– А сейчас дома никого нет? – поинтересовалась Тоня.
– Мама спит, – Ольга показала глазами в комнату напротив.
– Опять больна?
– Все то же, – тихо вздохнула Ольга. – Его нет четвертые сутки. Мама слегла. Сердечный приступ. В сильной форме.
Из-за двери донесся стон. Девушки тотчас скрылись в соседней комнате.
Оставшись один, я задумался. Что произошло с Ольгой? На кружевной салфетке пианино стояла ее фотография. Оля года три назад, наверно, в спортивном костюме с ракеткой в руках. Такой вот жизнерадостной, веселой знал я ее всегда. Правда, уже и в то время она чувствовала себя какой-то одинокой среди подруг, но причинами могли быть музыка, английский язык – для нас у нее времени не оставалось. Но такой, как сегодня, я Ольгу еще не видел. «Фаталист», судьба… Да еще этот выстрел. Вот чертовщина! А мы, верно говорил Максим Петрович, ничегошеньки-то не знаем. Хороши!
Мой взгляд привлек портрет Минского. Стекло в уголке было пробито, и от пробоины расходились лучи. Не застряла ли там пуля? Я взялся за рамку, и тотчас же к моим ногам упала тетрадь, видимо, лежавшая между рамкой и стеной. Надписи на тетради не было. Машинально перелистав страницы, я прочел:
«О-м опять пришел пьяный».
Что за «о-м»? Торопливым, но довольно четким почерком было написано дальше:
«Пришел мрачный, ни слова нам с мамой. Заперся в комнате. У мамы снова приступ».
Я хотел было засунуть тетрадку за раму, но любопытство побороло стыд. И я листал страницу за страницей.
10 июля.
«В кафе-молочной за одним столиком я увидела Маклакова с Чаркиной. На руке у Людмилы большой блестящий браслет. Откуда он у нее?
Вечером гуляла в саду, сидеть дома было просто невыносимо. Снова видела Маклакова, на этот раз в обществе каких-то двух парней, Антона и Семки… Все трое курили сигары и приставали к танцующим девушкам. О-м снова пришел пьяный. Бедная мамочка, как мне жаль ее! Но ведь она любит его!»
10 августа.
«Человек не может жить на свете, если у него нет впереди ничего радостного. Истинным стимулом в человеческой жизни является завтрашняя радость» (Макаренко).
Выписку сделала в библиотеке и тут же спросила себя: «А какая радость ждет тебя, Ольга?»
Не явился домой о-м. Звонили с завода, он, оказывается, не выходил на работу. Где же он был?»
13 августа.
«Все необычно странно. О-м явился. Весь измятый, отвратительный. Говорит, что попал в аварию. С ним пришел… Ковборин! Вот уж глазам своим не поверила! Никогда не думала, что наш сухарь-директор может с кем-то дружить. Ковборин держался со мной подчеркнуто официально.
Разговор зашел о школе. Мама стала расспрашивать о Максиме Петровиче. Ковборин говорил о нем неприязненно, со скрытой насмешкой».
16 августа.
«Ковборин снова был у нас. Закрылись с о-мом в его комнате, о чем-то шептались. Я это сразу поняла, так как скрипел стул, отчим вставал и ходил проверять, плотно ли прикрыта дверь. Затем зазвенели стаканы, послышался хлопающий звук, – наверное, вылетела пробка из-под шампанского. Они расшумелись. Стали доноситься слова. Я даже услышала странную фразу: «А ведь это та самая пушка, черт бы их побрал!» О какой пушке у них шел разговор?»
11 октября.
«Сделала открытие, о котором боюсь сказать маме. О-м инсценирует свое «пьянство»…
– Рубцов! Как же не совестно тебе? – раздался за моей спиной возмущенный крик Ольги.
Вырвав из моих рук дневник, она скомкала его и со слезами бросилась ничком на диван.
– Что тут у вас случилось? – подбежала ко мне Тоня…
Ошеломленный, стоял я перед ней и ничего не мог сказать…
Глава семнадцатая
СХВАТКА У НЕФТЯНОГО СКЛАДА
«Внимание, внимание! Говорит школьный радиоузел. Сегодня в шесть часов вечера состоится открытое комсомольское собрание, посвященное речи Ленина на Третьем съезде ВЛКСМ. С докладом выступит директор школы Владимир Александрович Ковборин. На собрании будут представители завода. Приглашаются все желающие».
Эти слова разносились на каждой перемене из всех репродукторов.
То, о чем сообщал в своем объявлении радиоузел, я уже знал. Собрание проводилось по инициативе комитета комсомола и его секретаря Фили Романюка. Но я никак не мог представить себе в роли докладчика Ковборина. Заветы Ленина и… Ковборин! Особенно это было непонятно и дико после того, что я узнал из дневника Ольги.
Когда в зале уже не осталось свободных мест, Филя предоставил слово директору школы. Ковборин, подойдя к трибуне, положил на нее папку с докладом и пристально посмотрел в зал. Глаз его не было видно за стеклами пенсне, блестевшими, как осколки льда.
– Ленин завещал нам «учиться, учиться и учиться…» – начал свой доклад Ковборин.
«Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество…»
Перелистывая страницу за страницей, Ковборин звучно, артистически читал одну цитату за другой.
Мы сидели в первом ряду. За Тоней, в следующем ряду сидела Ольга. Накинув на плечи пуховый платок, она с равнодушным-презрением глядела на трибуну. О чем сейчас она думала? Я знал одно: во всем этом надо долго и терпеливо разбираться… Что за человек Бойко? И опять налет на нефтяной склад в тот вечер, когда мы были у Ольги. Кто это сделал? Молодец все-таки сторож – отбился. Правда, пуля его чуть не стала роковой для Ольги…
– Педология как наука призвана быть на страже знаний учащихся, – донесся тягучий голос с трибуны.
«О чем он? Какая тут может быть связь?» – старался понять я.
– С помощью этой науки мы поможем вам, уважаемые воспитанники, определить свои дарования, чтобы стать достойными строителями коммунизма.
– А что это за наука все же – педология? – спросив, наклонилась ко мне Тоня.
Я пожал плечами.
После перерыва желающих выступать не оказалось. Филя долго и терпеливо упрашивал собрание. Наконец слово взял председатель учкома. Он сбивчиво прочитал свое заранее написанное выступление, и снова молчание.
– Плохо что-то вы разговорились, – упрекнул нас сидевший в президиуме представитель завода, – огонька молодого не вижу.
Это был главный конструктор завода Чернышев – седоватый, невысокий, с живой улыбкой на лице. Он вышел из-за стола, но направился не к трибуне, а в угол зала, где на возвышении стоял макет карты СССР.
Чернышев нажал на макете кнопку, и мало заметная до этого карта озарилась вдруг множеством красных точек. Все получилось так неожиданно, что ребята захлопали и стали приподниматься с мест.
– Каждый огонек – новостройка второй пятилетки, – объяснил Чернышев. – На Кузнецком металлургическом комбинате строится новый мартен. В Голодной степи прорыт оросительный канал. Забил фонтан новой скважины Эмбанефти. Начала выпускать ткани крупнейшая текстильная фабрика в Ходженте. В Москве состоялся пробный рейс первого в Советском Союзе поезда метрополитена. – Он протягивал руку то к одной, то к другой точке карты. – Советские аэронавты достигли стратосферы. Блестяще завершена челюскинская эпопея!
Говорил Чернышев просто, без всякой рисовки.
– Ведь все это – события только последних месяцев. А если взять годы? Какими образованными людьми надо быть, ребята, чтобы участвовать в этой гигантской созидательной работе! Великий вождь пролетариата Владимир Ильич Ленин поэтому и говорил: «Задача состоит в том, чтобы учиться…»
Чернышев закончил свое выступление. И зал как-то вмиг пришел в движение. Захотелось похлопать в ладоши, подбежать поближе к карте, посмотреть на главного конструктора завода.
Заговорили о плохой связи школы с заводом, о том, что необходимо самим сделать такую же карту, какую принес из Дома культуры главный конструктор Чернышев. И вдруг внимание всех собравшихся привлек Маклаков.
Развалившись на стуле, он щелкал кедровые орехи и бросал скорлупу под стул. На него шикали, его дергали за рукава, но он не обращал ни на кого внимания. Тогда Вовка Рябинин вытащил из кармана газету и с невозмутимым видом расстелил ее под стулом Маклакова.
– Подумаешь, о ком заботу проявил! – с возмущением прошипел Игорь.
Но Вовка терпеливо ждал. Когда накопилась горка шелухи, он вытянул из-под стула газету, завернул сверток и, что-то написав на нем, отправил в президиум.
– Вот это да! – ахнул Игорь.
Под любопытными взглядами ребят сверток с шелухой благополучно прибыл в руки председателя.
Сняв очки, Филя осторожно развернул сверток, снова надел очки и, когда очередной оратор покинул трибуну, громко прочел надпись:
– «Я нахален, и при этом я наглядно бестолков. С приветом! Маклаков».
Зал задрожал от хохота.
– Маклаков! – тыча пальцем в сверток, сказал Филя. – Это как же? Зачем послал в президиум шелуху?
– А я не посылал! – крикнул Недоросль.
– Как же? Орехи щелкал, а скорлупу не посылал? Куда же ты ее девал?
– Да это же… да что вы…
– Отвечай! – настаивал Филя.
– А чего ему говорить! – крикнула Тоня. – Из-за него сегодня в школу не пришел Ваня Лазарев!
– Почему? Где Ваня? – посыпались возгласы. И взволнованная Тоня подошла к трибуне.
Оказывается, Ваня Лазарев одержал победу в городском шахматном турнире. На другой день после его окончания, когда все в классе поздравляли Ваню, Маклаков подошел к нему, смерил взглядом с ног до головы и вдруг загоготал: «Смотри-ка, чемпион, штаны у тебя из чепухового материала, а складки – как линеечки… Понятно: столярным клеем намазал и потом под утюг! Молодец, победитель!»
– Подлость это! – выкрикнул Вовка.
– Оскорбляют! – завопил Маклаков. – За что? Я ничего не знаю!
– То есть как это – не знаешь? – всплеснув руками, вдруг выкрикнула Чаркина. Красная от негодования, Милочка встала и повернулась лицом к залу. – Да я же все видела собственными глазами! Честное слово, видела! Да, и я смеялась, и мне сейчас стыдно. Как ты, Андрей, смеешь отпираться?
– Ай да Чаркина! Молодец! Что это с ней случилось?
– Давно пора за него взяться! Всю школу позорит! Барин здоровый! Бока ему намять! – кричали ребята.
Тоня, пораженная выступлением Милы, повернулась ко мне и как бы спросила взглядом: «Что между ними произошло?»
А зал все шумел и шумел, и разговор на собрании шел уже по большому счету.
…Работа над номером стенгазеты подходила к концу, когда в пионерскую комнату вбежала Тоня. Беличий воротник ее шубки был разорван, косы растрепаны, и по щекам катились крупные слезы.
– Что с тобой?. – бросился я навстречу. – Кто тебя так?
– Не знаю, – всхлипывала Тоня. – Налетели двое, столкнули в сугроб! И вчера тоже!
– И вчера?.. Что же ты молчала?
– Думала, так, простое озорство.
Вовка, рисовавший карикатуру на Маклакова, отбросил кисточку.
– А ну, ребята, пошли! Они, наверное, где-нибудь тут, рядом.
– Пожалуй, – сказал Филя.
Было темно, когда мы вышли на улицу. Начинался буран. Уныло гудели провода на столбах. Ветер с шумом и свистом сдувал с сугробов жесткий, колючий снег.
– Ноябрь – сентябрев внук, октябрев сын, зиме родной батюшка, – проговорил Вовка и зябко похлопал рукавицами.
– Погодка, прямо сказать, чукотская! – отозвался вынырнувший из темноты Игорь.
– Смотри-ка, не очень зубоскаль, – сердито ответил Вовка. – Ты откуда?
– С узла. Микрофон настраивал.
– Ну, раз пришел, пришвартовывайся к нам!
На углу Филя огляделся, спросил о чем-то Тоню и предложил нам с Игорем перейти на противоположную сторону улицы. Сам же с Вовкой отправился вслед за Тоней.
Некоторое время все было спокойно. Игорь, уже знавший о происшествии с Тоней, зорко всматривался вперед. Вдруг на повороте улицы он схватил меня за руку:
– Гляди!
Перед Тоней замаячили две смутные фигуры. Мы подбежали, Филя с Вовкой были уже здесь, и, включив фонарики, навели их на неизвестных. Это были парни в замасленных куртках.
– Они? – повернулся к Тоне Филя.
– А тебе чего? Что ты фонарем в рожу тычешь? – простуженным голосом прохрипел низкорослый вертлявый паренек.
– Хочу знать, откуда вы. Заводские? – спокойно спросил Филя.
– Заводские! Ха!
Парни, переглянувшись, сошли с тротуара на мостовую. И вдруг припустили от нас.
– Аллюр три креста! – закричал Вовка.
Мы бросились за ними вдогонку. Парни свернули в переулок.
– Куда они? – убавил шаг Игорь. – Переулок ведет к нефтяным складам и к пустырю. Да ну их! Гнаться в темноте, по морозу… Подкараулим теперь в другой раз.
Но предложение Игоря не получило поддержки, мы повернули следом за парнями. Переулок совсем не освещался. Окна жилых бараков еле-еле мерцали, точно в них были вставлены не стекла, а куски просаленной бумаги. Под ногами змеисто струился сухой снег. А преследуемые точно растаяли во мгле.
Мы остановились, решая, что же предпринять дальше. Мороз покусывал лицо, пробирался за воротник, в рукава… Я вспомнил, что где-то здесь, поблизости, живут Минские. Хорошо бы забежать погреться!
Неожиданно позади нас сквозь свист метели донесся рокот мотора. По переулку запрыгал ослепительно яркий луч.
Спрятавшись за высокий сугроб, мы смотрели на быстро приближавшийся грузовик. Вот он поравнялся с нами, осторожно переехал рытвину и помчался дальше, играя впереди себя веселым зайчиком света. Шагах в ста от нас грузовик осветил две пригнувшиеся человеческие фигуры. Постояв секунду-две на дороге, они тотчас метнулись к штабелям кирпича.
– Вроде они, – сказал я. – А ну, двигаем!
– «Они, они», – заворчал Игорь. – На кой черт им кирпичные штабеля!
– За штабелями нефтяной склад, – напомнил я.
– Ну и что же?
– А вот то! Их надо обязательно поймать! – сказал Вовка.
– А если у них ножи? – прошептал Игорь.
– Зато нас четверо.
– Пятеро, – поправила Тоня.
– Вперед! – скомандовал Филя.
Мы, крадучись, двинулись к штабелям. Кирпич, завезенный для стройки домов и сложенный вдоль складского забора, как бы сливался с ним в темноте. Вот край первого штабеля. Сказав Тоне, чтобы она оставалась на месте, мы с Игорем стали обходить его. Показался угол второго штабеля… Рывком завернули за него и невольно вздрогнули: навстречу нам из темноты двигались двое. Но это были Филя и Вовка.
Сойдясь вчетвером, мы начали обходить третий штабель – и результат оказался прежним. Обошли последний. Впереди, шагах в десяти от нас, забор нефтяного склада под углом заворачивал вправо, а дальше темнел пустырь. Вокруг ни души, только пурга посвистывала. «Куда же девались парни?»
Вдруг сверху донесся гудящий металлический звук. Он повторился, пройдя ледяным холодом по нашим спинам. Гудела колючая проволока на заборе нефтяного склада.
Поборов минутный страх, мы бросились к заборной щели. Склад стоял на широком заснеженном участке. Посредине его на высоком столбе одиноко маячил электрический фонарь, тот самый, что я видел из окна Ольгиной комнаты. Свет фонаря падал на цистерну, огромным цилиндром поднимавшуюся из земли. Чуть дальше темнели очертания других цистерн.
– В этих посудинах хранится нефть для дизелей электростанции завода, – начал объяснять Вовка, но умолк.
Проволока над головой снова загудела, и от забора со стороны пустыря отделилась человеческая тень. Она быстро поползла по снегу к цистерне и скрылась за светлым кругом от фонаря.
– Это же один из них! – ахнула Тоня.
Тем временем тень от цистерны отделилась и так же быстро скользнула обратно к забору.
– Ишь, как торопится! Теперь уж не уйдешь, голубчик, – заметил Вовка.
– А как ты предлагаешь их ловить? – спросил я.
– «Как, как»! Они пойдут той же дорогой, мимо кирпичных штабелей. Ну и подкараулить.
– Верно, – согласился Филя и снял с тулупа ремень.
Мы впятером притаились у штабелей.
Неизвестные, шагая со стороны пустыря, приближались к краю складского забора.
– Сейчас свернут в нашу сторону, – предупредил Вовка.
В самом деле, почти рядом мы услышали скрип снега под их ногами и голоса:
– Ты не перекрутил? – спросил один с хрипотцой в голосе.
– А черт его знает, – злобно ответил второй. – Надоело мне все!
– Болтай больше!
Из-за штабеля вышли двое. Один низенький, коренастый, другой долговязый. Прошли немного вперед…
– Стой! – крикнул Филя и прыгнул на длинного.
Вовка бросился помогать. Второго свалили мы с Игорем. Уткнув его лицом в снег и не давая опомниться, мы вывернули ему за спину руки и, как он ни бился, стянули их ремнем.
– Сволочи! Дышать дайте! – хрипло орал парень, вертя головой в сугробе.
Когда мы отпустили его, он вьюном повернулся на спину, хотел что-то крикнуть, но только сплюнул, увидев всю нашу компанию. Тут же рядом лежал его долговязый друг, но тот вел себя спокойнее.
– Что, влипли? – усмехнулся Вовка. – Зачем к цистерне лазили?
Парень, которого связали мы с Игорем, попытался вырвать руки, ему стало больно, и он заскрипел зубами.
– Вставайте! – посветил фонариком Филя. – Тоня, напяль-ка на них шапки, а то уши отморозят.
Пленники, неуклюже выгибаясь, поднялись на ноги.
– Куда вы нас? – спросил низкорослый парень. Он злобно глядел из-под сдвинутой на лоб шапки.
– В милицию поведем, а там разберутся, – отозвался Филя, стряхивая с себя снег.
– Может, к дежурному по заводу лучше? Мы заводские… – понуро попросил долговязый.
– И правда! – согласился Игорь, – Пусть на заводе разберутся!
По дороге к заводу низкорослый парень не переставал буйствовать и сквернословить.
– Ты чего, Антон, перед ними лбом тычешься? – хрипел он на своего напарника. – Школяры! Бандитов поймали! Ха-ха! Смотри…
– Молчи, молчи, Семка, – бубнил Антон. – Молчи! Молчи!
Но Семка не умолкал, и по всему было видно, что он считал себя за главного.
Антон и Семка… Эти имена показались мне знакомыми.
Да ведь о них же писала в своем дневнике Ольга!
Войдя в проходную, мы вызвали через вахтера дежурного по заводу. Навстречу нам вышел высокий, худощавый мужчина в кожаном пальто.
– Что случилось? – Он сощурил глаза.
– Товарищ начальник, разрешите высказать, – быстро заговорил Семка. – Они нам руки скрутили, а за что? Мы же для завода старались. Лазили смотреть, как закрыты вентиля после закачки нефти. Сутки на морозе собаками мерзли, нефть качали, а они руки крутить. Это что же? – И Семка с озлоблением задвигал руками.
– Перестань, разберемся! – властно прикрикнул дежурный. – Развяжите руки обоим.
Нехотя выполнив приказание старшего, Филя, хмурясь, посмотрел на парней:
– Зачем же вы на склад через забор лазили, а? Ворот туда, что ли, нету?
– Сторож складской ушел, – ответил Семка. – Понятно?
– А зачем ее трогали? – показал я на порванный воротник Тониной шубки.
– Кого? – удивился Семка. – Да вы что? Мы ее и не видели.
– Неправда! – вспыхнула Тоня. Она протянула на свет рукав, где виднелись масляные пятна. – Это от ваших тужурок нефть. И вчера были вы, только одетые в полушубки.
– Не мы, и все! – отмахнулся Семка. – Вот пристала! Вы уж, товарищ дежурный, утихомирьте их!
Нагловатые глаза парня устремились на дежурного по заводу. А тот молчал, с неприязнью поглядывая на нас.
– А вы кто такие? – наконец спросил он.
– Школьники мы, – ответил Вовка. – Вон наша школа, рядом с заводом… А вы кто? – в свою очередь спросил он.
– Я инженер Бойко, – сухо ответил дежурный. – Я во всем разберусь, можете идти.
Бойко! Вот он, оказывается, какой! Я снова вспомнил дневник Ольги, и недоброе чувство шевельнулось во мне.
Глава восемнадцатая
НЕСОСТОЯВШИЙСЯ РАЗГОВОР
Школьный зал переполнен настолько, что всем становится жарко. Идет комедия Островского «Без вины виноватые». Ольга и Тоня устроились с краю во втором ряду. Рядом с Тоней – первоклассник Петя Романюк, тайком пробравшийся в зал.
На сцене – лунная ночь. Площадка в большом барском саду, окруженная старыми липами; на площадке – скамейки и столики. Виден край террасы большого, ярко освещенного дома. На одной скамейке сидят Незнамов и Миловзоров, на другой – Шмага; он так умильно-укоризненно поглядывает на небо, что в зале стоит гул от хохота. Но Тоне наслаждаться спектаклем мешает Петя.
– Тонечка, а он тоже, как Филя с отцом, звезду открывает?
– Кто?
– Да Володька Рябинин… И зачем у него борода? – донимает вопросами Кочку Романюк-младший.
– Ой, Петя, это же Шмага… Шмага… – прерывисто шепчет Тоня. – Как ты не понимаешь?
– Да нет, это Володька. Я его хорошо знаю.
Впереди нас сидит главный режиссер городского драматического театра. Из-за сцены выходит руководитель кружка, наша Мария Павловна, и, подсаживаясь к нему, с волнением спрашивает:
– Ну как?
Пышная шевелюра режиссера делает небольшой наклон вперед.
– Значит, доволен, – определяет Ольга.
Скоро конец спектакля. Стрелка стенных часов подходит к десяти. На лице Минской оживление, ей нравится спектакль. Только почему она так старательно обходит меня взглядом? Даже поворачиваясь к Тоне, Ольга словно испытывает какую-то неловкость. Понимаю, Тоня рассказала ей о нашей встрече с ее отчимом.
