Текст книги "Когда нам семнадцать"
Автор книги: Виктор Александровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)
Annotation
В книгу В. Александровского включены повести «Юлька», «Друг мой Омголон», «Когда нам семнадцать» и рассказы. На страницах книги читатель встретится со школьниками тридцатых годов, молодыми бойцами огненных лет Великой Отечественной, рабочими, молодежью, нашими современниками.
Когда нам семнадцать
ОБ АВТОРЕ
ЮЛЬКА
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Глава десятая
Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
Глава четырнадцыатая
Глава пятнадцатая
ДРУГ МОЙ ОМГОЛОН
КОГДА НАМ СЕМНАДЦАТЬ
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Глава десятая
Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
Глава четырнадцатая
Глава пятнадцатая
Глава шестнадцатая
Глава семнадцатая
Глава восемнадцатая
Глава девятнадцатая
Глава двадцатая
Глава двадцать первая
Глава двадцать вторая
Глава двадцать третья
Глава двадцать четвертая
РАССКАЗЫ
РЯДОВОЙ КОШКИН
ВЕНЬКА-КОСМОНАВТ
ЧЕЛОВЕК С ЧЕМОДАНОМ
ПОДЬКА
ТИХО НА МОРЕ
БРАТИКИ
notes
1
Когда нам семнадцать
ОБ АВТОРЕ
Виктору Николаевичу Александровскому шестьдесят лет. Он родился за полтора месяца до Великой Октябрьской революции. Именно с этого мне хочется начать свое предисловие к его книге. Дело не в возрасте. Дело в том, что Александровский принадлежит к тому поколению советских людей, которое до единого дня своей жизни, до единого своего дыхания прожило вместе со своей страной. У нас все – историки. И ребятишки уже с четвертого класса отлично знают, когда произошла Октябрьская революция, когда закончилась гражданская война и прогнали последних белых. Когда построили Днепрогэс, когда погиб ледокол «Челюскин», кто такие Папанин, Кренкель, Стаханов, Паша Ангелина… А о войне с фашистской Германией и империалистической Японией – и говорить не приходится – в полном расцвете сил, управляя государством, работая в промышленности и сельском хозяйстве, двигая науку и здравоохранение – в полном расцвете сил и ума те, кто пережил это тяжелейшее из всех испытаний.
И все это время отражено в песнях и книгах, в фильмах и пьесах.
Думается, что, пожалуй, самая главная задача художника – оставить людям свидетельство очевидца и участника, сказать о своем времени и, в конечном итоге, о себе. И тем ответственнее, тем сложнее эта задача, чем сложнее и ответственнее время. А тут все время и вся жизнь!
Видимо, существуют все же они – неписаные законы творчества. И хотим мы того или нет, но мы следуем им в своей работе – и первая книга всегда, ну почти всегда, о пережитом. То есть о том, что не требует специального накопления материала, специального продумывания, творческих командировок. Первые книги бесхитростны в подавляющем большинстве своем, как дыханье. Тут и писательская неопытность, и невозможность не писать именно о том, что ты уже увидел, пережил, перечувствовал. Таково начало литературного творчества. И уже отработав тяжелое время войны на судостроительном заводе мастером, начальником цеха, уже будучи секретарем Хабаровского горкома КПСС, В. Александровский пишет свою первую повесть «Счастливого пути», в последующем получившую новое и, как думается, более удачное название «Когда нам семнадцать». Наверное, не случайно то, что из всего увиденного и пережитого в жизни первым попросилось на бумагу то, что происходило и с автором, и с его сверстниками, когда им было по семнадцати лет – в начале тридцатых годов.
Может быть, оглядываясь назад, В. Александровский – один из тех самых ребят – хотел понять и проследить, откуда в его поколении эта стойкость, эта несокрушимая вера в свое дело, в дело народа, откуда они, эти силы, позволившие им выстоять в боях и одолеть послевоенную разруху, когда недостаток ощущался во всем. Видимо, автор хотел понять истоки той убежденности и стойкости, с которыми его поколение строило Днепрогэс, возводило Магнитку, создавало Сталинградский тракторный, с которыми насмерть встало у стен Бреста, Ленинграда, Москвы, Одессы, Севастополя и Сталинграда. Я уверен, что любой из советских писателей посчитал бы для себя честью принадлежать к этому поколению и еще большей честью – донести до нынешних лет хотя бы некоторые черты того времени.
И повесть «Когда нам семнадцать» несет эти черты. Не соразмеряя талантливости авторов, не соотнося уровни художественного исполнения, хочется сказать, что есть что-то такое, что роднит эту повесть с такими вещами, как «Черемыш, брат героя», «Дикая собака Динго», «Два капитана»…
Тогда юноши собирались открывать Северный полюс, спасать челюскинцев, строить новые гидроэлектростанции. И мир делился для них на белых и красных. И никаких других. Понимание оттенков пришло к ним потом и по закону взросления и по законам жизни и социального развития нашего общества. Но именно это понимание мира помогло им выстоять в борьбе. И еще это чем-то сродни непререкаемому крику души борцов – «погибаю, но не сдаюсь» и строчкам в заявлениях в РК ВЛКСМ – «Хочу быть в первых рядах»…
Может быть, по нашим нынешним меркам, которыми мы меряем произведения художественные, повесть и покажется несколько прямолинейной. Но не продиктована ли эта кажущаяся прямолинейность тем, что в то время щеки юношей еще ощущали недалекое пламя революции и гражданской войны, чоновских костров, у которых отогревал свои гибнущие ноги Николай Островский.
Честное слово, произведение, в котором речь идет о таких высоких вещах, как стремление отдать всего себя народному делу и в котором герои судят сами себя и других по степени готовности сделать это – не хочется разбирать по косточкам, искать неудачные строчки и выражения. Повесть В. Александровского несет в себе приметы своего времени, и этим одним она уже права.
Мы все время друг у друга на глазах, нам известны не только все без изъятия произведения друг друга, но и то, как возникает замысел, как он зреет, как автор мучительно ищет форму и героев. Так вот и мне случилось быть у истоков, у самых истоков второй большой повести В. Александровского «Юлька». Эта вещь тоже включена в предлагаемую книгу. Это было время, когда только зарождалось движение бригад коммунистического труда. Не все и не везде сперва у нас получалось с этим делом. И помнится, Александровский сказал тогда приблизительно такие слова: «Пусть не выходит еще так, как хотелось бы, но даже если есть хоть одна бригада коммунистического труда, где достойно выразился этот замысел, – права именно эта бригада. Это рабочий класс ищет новую форму своего самовыражения». Он дни и ночи пропадал в депо, в общежитиях, был в цехах и у станков – припоминал то, что знал когда-то сам – для того, чтобы не только знание этой жизни и работы укрепить, а чтобы и руки вспомнили тяжесть и легкость, холод и теплоту металла… Так возникала повесть о деповской девчонке, бывшей детдомовке, о том, как росла она внутренне и взрослела внешне, как тянулась к людям, как хотела их доверия, как боролась она за себя и за свою любовь. В повести не прокладывают жизненно важных для страны трасс, не открывают новых месторождений, не изобретают – как часто теперь это происходит в кино – препарат, вещество с глобальными качествами. Здесь всего-навсего восстанавливают паровоз, который когда-то тоже восстановили на субботнике, и потом этот паровоз докатился по железным дорогам гражданской войны до самого почти Тихого океана. И паровозик-то небольшой – «овечка», по-старому. И то – это на все депо. А на долю Юльки приходится всего-то один конус инжектора. Но как много в этом малом. Да и не малое это вовсе, если, научившись затачивать резцы, «ловить» сотые доли миллиметра, человек одновременно постигает смысл и дух коллективного труда, если он вдруг начинает сознавать, что он тем и прекрасен, что он не сам по себе, а вместе со всеми, что ему не дадут упасть «плечи, друг к другу прижатые туго».
Нельзя сказать, что повесть В. Александровского – произведение без неудач, ровное. Но В. Александровскому удалось в ней главное – он сумел увидеть и передать нам тягу рабочего человека к человеческому и профессиональному, в конечном счете – к социальному росту. Органическую потребность людей в творческом поиске. Стоит, пожалуй, сравнить обе эти повести – «Когда нам семнадцать» и «Юлька». Героев разделяют десятилетия. Они во многом разные – эти семнадцатилетние ребята. И что-то от ребят 30-х годов Юлька утратила, но что-то в ней есть и свое, то, чего не было еще у них. И все же главное в них общее – опять же поиск возможности наиболее полно отдать себя людям. Может быть, партийная работа научила В. Александровского под таким углом видеть жизнь и людей.
Критика наша мало писала об этой повести. Я не стану вдаваться в анализ причин этого. Но хочу сказать, что вещь эта стоила серьезного, пусть нелегкого разговора. Много в ней такого, что оставляет ее интересной и для нового поколения семнадцатилетних, и для тех, кто ведет это поколение к его второму человеческому рождению. И свидетельством тому служат письма, которые автор получает от учащихся ГПТУ, рабочей молодежи, ее наставников, хотя прошло уже 13 лет со дня выхода в свет этой повести.
«Юлька» – не второе, после повести «Когда нам семнадцать», произведение. Были очерки, были книги очерков. И о некоторых из них стоит сказать несколько слов. Федор Васильевич Ламаш – лесоруб, старший мастер лесопункта – это по должности, а по призванию – лесник. Иван Игнатьевич Денекин – знаменитый бригадир знаменитой рыболовецкой бригады. С этим человеком встречался и я. И я, так же как В. Александровский, был до глубины души взволнован его человеческой мудростью и простотой, сразу как-то с первой встречи поняв всю неизбежность и необходимость такого человека на Дальнем Востоке. Большой, с длинными руками, с пронзительными, в удивительно густых, как у девушки, ресницах, голубыми глазами, хитровато поблескивающими из-под невероятно черных и широченных бровей. Таков он и в очерке В. Александровского «Человек и море». Здесь не было даже намека на то, чтобы перефразировать хемингуэевское «Старик и море». Просто они так и воспринимались – Денекин и Охотское побережье, и трудные рыбацкие сутки, и нелегкие рыбацкие дела – иной категории, кроме такой же большой, как сам герой очерка, рядом с ним не поставишь. Да, человек и море. И никак иначе говорить здесь было нельзя – только по такому счету.
Очерки составляют весомую долю в писательской работе В. Александровского. Свыше 20 очерков о лесорубах, металлистах, рыбаках, пограничниках, о городах Дальнего Востока написано и опубликовано им за немногие в общем-то годы. Они издавались в сборниках, печатались в журналах и газетах. И в данном случае это писательская и гражданская потребность – увидеть нынешний день современного человека, того самого, служить которому – высокий долг литературы.
В 1968 году Хабаровское книжное издательство выпустило небольшую книжечку В. Александровского «По старым адресам». Книжка эта своеобразна. Это очерки. Очерки о людях, о которых автор уже писал. И с которыми встретился специально, чтобы проследить, что же сталось с этими людьми. Пошли ли они дальше, остановились ли на месте, не успокоились ли на достигнутом. Собственно, эта книжка – проверка и самого себя, и своего прицела, своего умения видеть человека и суть его души. И что же – Ламаш, Денекин стали еще интереснее, пошли еще дальше, сумели раскрыться еще более ярко. И что примечательно – это писательское возвращение к своим героям не воспринимается литературным приемом – эту вторую встречу принимаешь как должное необходимое писательское действо, как последовательность. И – крайнюю заинтересованность в жизни описываемых людей.
Были пьесы. Они ставились на сценах драматических театров Хабаровска, Комсомольска, Советской Гавани – «День рождения» и «На границе тишина»…
В первой из них – и наиболее удачной – все та же попытка исследовать второе рождение человека – тот момент, когда в человеке, в труженике и мыслителе, созревает деятель, личность, не только готовая принять на себя ответственность, но и жаждущая этой ответственности за свое и за общее дело.
Не случайна и тема границы в работе Александровского. Эта тема вообще органична для литературы на Дальнем Востоке… Разные времена знала наша граница – это подвиги легендарного Карацупы, и бои у озера Хасан, это и напряженнейшие 1941—1945 годы, это и необычное более чем десятилетие до конца 50-х годов. Это и нынешние трудные будни границы. Можно сказать одно – пограничная служба не бывает легкой. Граница – это лицо государства, его кровные интересы. А мы живем в нескольких километрах от границы. И не реагировать на жизнь границы художник в таком случае просто не имеет права. Это, собственно, социальный заказ, дело долга и чести… И об этом вторая пьеса «На границе тишина», и очерки.
Тема границы, тема дружбы народов вообще близка дальневосточникам. Это целая библиотека, если посмотреть исторически. Близка она и В. Александровскому. Он родился на границе с Монголией; когда ему было три года, бандиты барона Унгерна расстреляли его отца – начальника карантинного пункта, ветеринарного врача, много сделавшего для бедноты, поборника справедливости. Но на всю жизнь остались в памяти образы монгольских табунщиков, скотоводов, осталось доброе чувство к неприхотливой и выносливой монгольской лошади – другу и товарищу трудового человека. Маленькая повесть о монгольском коне, много поработавшем на войне, «Друг мой Омголон» получила достойное признание в Монгольской Народной Республике. Она была переведена на монгольский язык и широко публиковалась в МНР. Так же тепло был встречен в Монголии очерк «Сайн байну, Монголия!» Дважды Александровский бывал в этой дружественной стране, дорогой его сердцу с детства, в составе бригад советских писателей, и поездки не прошли бесследно.
Есть у В. Александровского интересные повести и рассказы для детей: «Венька-космонавт», «Рядовой Кошкин», «Море – счастье мое», «Человек с чемоданом». Они публиковались в периодической печати Дальнего Востока, выходили сборниками и отдельными изданиями в Москве, Хабаровске, в Южно-Сахалинске. И все же главная книга Виктора Александровского – впереди. Уже несколько лет он вплотную работает над романом о рабочем классе, о судостроителях. И опять – это социальный заказ, принятый не только разумом, но и всем образом жизни.
Я не ставил себе задачи давать оценку литературного письма автора предлагаемой книги. Мне хотелось проследить кратко жизненный и литературный путь своего старшего товарища, человека, родившегося в год рождения моей Родины, представителя того поколения советских людей, которым мы, идущие следом, по проложенным ими дорогам, завидуем, к которым мы относимся и будем относиться с доверием и нежностью. И я не стесняюсь признаваться в этом.
П. ХАЛОВ
ЮЛЬКА
Повесть
Глава первая
1
Тени прыгали по стене, скользили вниз, добираясь до самой кровати. Это от тополей, что в скверике перед общежитием. Вечерами, когда зажигался уличный фонарь и ветер шевелил голые деревья, в угловой комнате первого этажа начинали играть тени. Милые ночные зайчата. С ними можно поговорить и поплакать. Придет Лиза, включит свет, и их не станет. С Лизой не поговоришь – собой занята.
Но вдруг зайчата исчезли: неожиданно фонарь погас. Юлька, соскочив с кровати, подбежала к окну. Света не было во всем поселке. В синей бездонной мгле мерцали только точечки семафоров: красные, зеленые…
Донесся грохот поезда. Луна высветила железнодорожную насыпь, корпуса депо, крыши домов, но вскоре в сиреневом лунном свете опять засверкали звезды – огни поселка: электростанция возобновила подачу тока.
Юлька глядела на эти звезды. Одни из них гасли, но загорались другие, и каждая такая звездочка – чей-то дом, чьи-то радости и счастье.
«Мамочка хотела, чтобы из нас вышли люди…» Юлька сунула руку в карман вязаной кофточки и стиснула письмо. Оно пришло еще в феврале, холодным вьюжным утром. Юлька хорошо помнит это утро, помнит радостные глаза Лизы: «Ну вот, Юлька, и дождалась… Приедет из армии твой братишка, и заживешь ты припеваючи».
Но пришел февраль, март, наступил апрель… Грише пора демобилизоваться, а он ни звука…
Тревожное предчувствие, давившее на нее все эти дни, вспыхнуло с новой силой. Юлька взобралась на подоконник и распахнула форточку.
Еще совсем девчонкой – ей не было и пятнадцати лет – провожала она брата в армию. На вокзале Юлька плакала, а брат сердился, но глаза его смотрели ласково и тревожно. «Вернусь, – успокаивал он. – А пока в общежитии поживешь – веселее будет».
Юлька почувствовала, как сильно дует из форточки. Она спрыгнула с подоконника и легла на кровать.
«…Мамочка хотела, чтобы из нас вышли люди…» Милая мамочка, сухонькая, с большими испуганными глазами. Такою Юлька запомнила ее на всю жизнь. Когда была получена похоронная с фронта, она закутала их с Гришей потеплей и повела на вокзал. Душный, битком набитый вагон, бесконечные провода вдоль насыпи, снега и снега…
Однажды ранним утром – поезд стоял на полустанке – Юлька проснулась оттого, что за окном вагона какая-то женщина молодо спросила: «Куда едете?»
Сочный голос проводника, старого железнодорожника, неторопливо прозвучал: «К океану… к океану едем».
И столько было в этом голосе доброты, почти детской радости, что потом много дней и ночей Юлька слышала, как под дрожащим затоптанным полом вагона колеса выстукивали его голосом: «К оке-ану… к оке-ану».
И снова вокзал. Но уже не Брянск, а Владивосток… Скорбный взгляд бабушки, ее низенькая избушка. А мать по ночам кашляла все сильней и звала отца… Вскоре она умерла.
– Что же мне с вами делать, сироты вы мои? Война… – Бабушка не плакала, а только чуть шевелила морщинистыми губами.
Тревожным мартовским вечером военного года на краю села Дмитровка у подъезда большого дома остановилась машина. Юльку с Гришей повели сначала на кухню и накормили борщом и гречневой кашей. Это были обыкновенные борщ да каша, но на всю жизнь Юлька запомнила их. И когда теперь захочется есть – вспоминается первый детдомовский борщ.
Долго не могла привыкнуть Юлька к детдому. На луг убегала – там трава высокая, никто не видит – наплачется, наслушается кузнечиков и успокоится. Но однажды Вера Андреевна, молоденькая воспитательница, нашла Юльку. Она обняла ее и, прижав к себе, тихо сказала: «Трудный ты у меня ребенок…» Потом они обе поплакали. И стали друзьями.
Когда Юльке исполнилось двенадцать лет, Гриша с бабушкой забрали ее из детского дома, и они снова зажили втроем. Гриша работал токарем на заводе. В свои восемнадцать лет он уже хорошо зарабатывал. Юлька училась в школе, увлекалась лыжами, гимнастикой, помогала бабушке по хозяйству. Но через два года бабушка умерла, Гришу забрали в армию.
Юлька должна была срочно решать, и она выбрала первое, что попалось, – ремесленное училище.
Потом первая стычка с мастером Цыганковым, когда пришла работать в депо.
Прочитав Юлькино направление, он исподлобья оглядел ее щуплую фигурку.
– Ну какой из тебя токарь? Да ты и болванку не поднимешь. Шла бы в пошивочную или в медсестры…
Юльке было неловко под колючим взглядом его острых глаз-буравчиков. Но ответила она дерзко:
– Я окончила ремесленное училище и направлена сюда с путевкой. Вы обязаны предоставить мне работу по специальности. А смогу ли я работать – время покажет.
– Ишь, – удивился Цыганков.
Он поставил ее на «семерку» – маленький, но вполне исправный станок. И вот уже второй год Юлька вытачивает болты и шпильки. А Цыганков по-прежнему не считает ее токарем.
– Зачем тебе, Гранина, инжекторный клапан? Деталь дорогая, запорешь – в брак пойдет. Милое дело – болты да шпильки, и не тяжелые – не надорвешься.
Наташа Березина, нормировщица, с которой подружилась Юлька, часто спорила с Цыганковым, но он только угрюмо усмехался: «Она же своими ручками деталь как следует в станке не зажмет».
Наташина тетка – старая болезненная женщина – жалела Юльку, угощала чаем с печеньем и, пока Юлька пила, неслышно бродила по комнате, бормоча что-то свое.
…Снова донесся грохот поезда. И снова тишина. Потом где-то в глубине общежития глухо забренчала гитара:
Многое в жизни бывает,
Мир наш велик и широк…
Токарь-карусельщик Пашка Куракин… выспался после смены.
Но каждый из нас выбирает
Только одну из дорог…
Внезапно открылась дверь, и кто-то включил свет.
– Юлька! Спать в такую рань? – Обычно спокойная, Лиза на этот раз была какой-то взвинченной.
– Поздравь меня, Юлька!
– С чем поздравить?..
Лиза протянула ей телеграмму.
«Выехал девятого пятнадцатым вагон пять билет тебе куплен Владимир…» – прочла Юлька и ничего не поняла. Владимир – это мичман, с которым Лиза познакомилась в прошлом году в санатории под Владивостоком. Но что значит «билет куплен»? Юлька приподнялась и села на кровати.
– Не понимаешь? – Лиза помедлила. – Замуж выхожу.
Статная, рыжеволосая, с яркими, красиво очерченными губами, она была намного крупнее смуглой худенькой Юльки, казавшейся рядом с ней подростком.
«Как все странно, – подумала Юлька. – Гордая, недоступная Лиза могла вдруг так влюбиться».
– Тебе семнадцать, а мне уже двадцать два, – сказала Лиза. В ее больших карих глазах блеснули слезы. – Конечно, как-то вдруг… Но ведь окоротишь – не воротишь… – И тут же рассмеялась грустно и неловко: – в Ростове у него родные… А койку мою не разрешай никому занимать. Пока письма от меня не получишь. И доху тогда же вышлешь… Надеюсь на тебя, Юлька.
В общежитии по-прежнему бренчала гитара.
– Веселый парень Куракин… – Лиза помолчала, глядя перед собой, усмехнулась и стала собирать чемоданы.
Когда вышли из общежития, она остановилась у молодой яблоньки, тронула рукой тоненький ствол и несколько мгновений не отнимала руки, точно грела ладонь:
– Так и не дождалась, когда зацветет…
2
Курьерский «Владивосток – Москва» проходил в полночь. Оставалось полчаса. К станции пошли узкой тропкой меж огородов, чтобы сократить путь. Отсюда было слышно, как там, в длинных высоких корпусах депо, протяжно ухали молоты и гулко лязгало железо.
– Прощайте! Не поминайте лихом! – помахала Лиза рукой и заторопилась.
Возле сортировочной горки поднялись на насыпь. Ветер раздувал полы Юлькиного пальто, косынка почти сползала с головы, но она ничего не замечала. «Неужели это и есть любовь? – думала Юлька. – Пять дней знакомства и полгода переписки… Разве можно узнать человека по письмам? Дружила-дружила с Пашкой Куракиным, а вернулась из санатория, даже работать в другую смену перешла. И Зинка Огнева тоже. Красивая, а в голове пусто, то и дело парней меняет. Сейчас с Андреем Малаховым… Парень видный, в армии отслужил, в институте учится. А она? Кукла раскрашенная…»
– Ты о чем думаешь? – прервала Юлькины мысли Лиза.
– О любви, которая с первого взгляда.
– А ты не смейся, я тоже не верила.
– Я бы ни за что не поехала с чужим черт знает куда, – помолчав, тихо сказала Юлька.
– Какой же он чужой? – отозвалась Лиза и резко добавила: – Не лезь ты мне в душу, не береди. Все равно я уже решила…
– Восьмисотка! Восьмисотка!.. – раздался голос из ближнего репродуктора.
– С четвертой готовьте отправление! – откликнулся другой издалека.
Эти деловые голоса звучали в ночи над горкой, и была в них спокойная, уверенная властность. Ни загадочная «восьмисотка», ни таинственная «четверка» не могли ослушаться. Здесь, на горке, формировались поезда, которые пойдут во все концы страны.
Юлька остановилась. Остановилась и Лиза.
– Не забывай меня, Юлька, – тихо сказала она. – Пиши. А что я замуж вышла – пока никому.
– Ладно, – буркнула Юлька.
– Восьмисотка!.. Восьмисотка!
– С четвертой по второй маршрут готов!
– Я тоже готова, – сказала Лиза и вдруг разрыдалась.
3
На платформе станции было пустынно и холодно. Шелестел ветер, он дул с таежной стороны и был по-апрельски влажен. Под ногами похрустывал ледок.
Разговор не клеился. Юлька снова думала о брате, о Лизе, о том, как все в жизни сложно и запутанно.
Изредка, поскрипывая, не спеша двигались мимо автокары с грузом. Но вот суетливо зашмыгали носильщики в парусиновых фартуках с бляхами на груди. Захлопали двери вокзала, на перроне стал появляться народ…
Вагон номер пять остановился как раз напротив палисадника, и не нужно было бежать вдоль состава. Лиза почти со страхом вглядывалась в лица пассажиров. Наконец в освещенном тамбуре показался высокий стройный мичман. Он огляделся, увидел Лизу и, придерживая рукой фуражку, легко спрыгнул на платформу.
– Володя… – прошептала Лиза.
Моряк шагнул ей навстречу, притянул к себе… Лиза счастливо и растерянно припала к его груди…
Мичман взял чемодан из рук Юльки, даже не взглянув на нее. «Подумаешь, волк морской, – усмехнулась Юлька. – Пашка Куракин в сто раз лучше». Лиза подбежала к ней, судорожно обняла.
– Юлька, милая, прощай!..
Дали отправление.
Когда за поворотом, мигнув красным огоньком, исчез последний вагон, Юлька застегнула на все пуговицы пальто, поправила косынку и, подгоняемая ветром, медленно побрела домой.
В общежитии стояла тишина. У столика сидя спала дежурная. В комнате валялись скомканные конверты, обрывки газет. Не снимая пальто, Юлька села, облокотившись на стол, и долго сидела не двигаясь. Потом вспомнила, что не ела с самого обеда. Она заглянула в тумбочку, но, кроме соли в блюдце и пустой консервной банки, ничего не нашла. Пузатый будильник показывал час ночи. Может, на кухне девчата с ночной задержались?
Юлька пошла на второй этаж, на кухню, но там никого не оказалось. Только плита, чистая, побеленная, еще дышала теплом.
На обратном пути в полутемном коридоре Юлька обо что-то споткнулась. Нагнувшись, она пошарила рукой вдоль стены и обнаружила мешок с картошкой. «Крупная-то какая! Что, если немного взять?.. Отдам же…»
Она сходила в комнату за котелком, с трудом, помогая себе зубами, развязала туго затянутый мешок и положила в котелок несколько картофелин. И тут вспыхнул свет. У дверей своей комнаты стояла Зинка Огнева, табельщица депо. У нее было злое, заспанное лицо, на голове во все стороны торчали бигуди, ночная рубашка открывала шею и плечи.
– Ты что это здесь промышляешь среди ночи? – спросила она обомлевшую Юльку.
– А ты чего как привидение? – нашлась Юлька и нечаянно опрокинула ногой котелок. Картошка рассыпалась.
– Воруем помаленьку? – с издевкой спросила Зинка. – Да ты бери побольше… Не теряйся!
У Юльки от обиды потемнело в глазах.
– Барахло, – задыхаясь, сказала она. – Ишь, накрутила лохмы, все Малахова завлекаешь?
– За это я тебя проучу, гадина, – сказала Зинка.
Они опомнились от дружного хохота. Из всех дверей выглядывали деповские. Внезапно мигнула вспышка магния, и Жорка Бармашов, редактор «Горячей промывки», торжественно произнес:
– Кадрик – блеск! «Ночной переполох…»
4
Всю ночь Юлька плакала, уснула только на рассвете и в цех пришла с опухшими глазами.
По-комариному гудела «семерка». Из-под резца, шипя, завитками ползла синяя стружка. Патрон, когда надо было вынуть очередной болт, упрямился, с трудом отпуская кулачки.
«Черт сунул взять эту картошку», – невесело размышляла Юлька. Утром в умывальнике девчата шушукались и хихикали. В цехе, наверное, тоже все знали. «Не надо было мне про Андрея Малахова. – Юлька вздохнула. – А впрочем, все равно в депо все знают. Месяца нет, человек из армии, а она к нему, словно муха».
Юлька не успела остановить вовремя суппорт. Резец хрустнул, и победитовая пластинка, припаянная к стальному стержню, разлетелась на мелкие кусочки.
– Вот работничка бог послал, – раздался за ее спиной насмешливый голос Цыганкова. – Считай, больше года с тобой мучаюсь. – Черные, злые глаза Цыганкова сверлили Юльку. – Хватит! За каждый сломанный резец теперь высчитывать буду, – добавил он и пошел дальше.
– Ну и высчитывайте! – крикнула ему вслед Юлька. – У меня зарплата большая, больше всех в цехе, есть из чего высчитывать!
Цыганков обернулся:
– Ни черта, без обеда полмесяца посидишь – научишься.
Юлька с ненавистью посмотрела на длинную, крепкую фигуру мастера, на его еще молодое, но какое-то безрадостное лицо под сплющенной серой кепкой. Цыганков спокойно выдержал ее взгляд.
– Ты глазами не сверкай, – сказал он, прищурившись. – Мне план выполнять надо, а не с такими вот цацкаться!
Она хотела сказать ему прямо в глаза, что подло, несправедливо токарям высшего разряда Чекмареву, Куракину, тому же Малахову давать выгодную работу, а ей всегда подсовывать что попало, но мастер ушел.
В обеденный перерыв у цеховых дверей, там, где Жорка на стенде вывешивал свою «Горячую промывку», столпился народ.
– Любителю картошки – наше с кисточкой! – дурашливо поклонился Юльке Пашка Куракин.
– Какой картошки?
Юлька протиснулась к стенду и на белом листе «колючки» увидела себя. На снимке она крепко вцепилась в бигуди Зинки Огневой. На полу – опрокинутый котелок и рассыпанная картошка. «Ночной переполох», – прочла Юлька яркую надпись.
– Из-за чего это они? – смеясь, спросили в толпе.
– Гранина знает, где взять, – раздался знакомый хрипловатый голос Гаврилы Чекмарева.
«Позор… Какой позор!» – Горло вдруг сдавило, и дышать стало невыносимо трудно. Юлька рванулась, растолкала стоявших и побежала.
– Зря обидели человека, – раздался сочувственный возглас. Кто-то крикнул:
– Гранина!
Но Юлька уже не видела и не слышала ничего…
Трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем Юлька осознала наконец, что она в общежитии, в своей комнате, что сидит на кровати и что в окно ярко светит апрельское солнце. О стекло билась ранняя муха.
«Ну почему мне так не везет? Все складывается против меня. И эта фотография! Позор! Но что делать? А если уехать? – И Юлька с радостью подумала еще раз: – Уехать. В Дмитровку, к Вере Андреевне, а там дальше видно будет».
Юлька всегда помнила слова Веры Андреевны: «Если тебе будет плохо, приезжай».
Она выдвинула из-под кровати небольшой фанерный чемодан и стала торопливо складывать в него свои вещи. В бабушкину шаль увязала цигейковую дошку, любимую подушку-думку и туфли, в которых бегала на танцы. Сунула на самое дно чемодана письма Гриши, учебник алгебры за девятый класс. Среди вороха бумаг и газет в тумбочке ей попался старенький школьный альбом. Подумав, впихнула его поглубже в узел. «Наташе с дороги напишу», – решила она.
Наконец все было готово. Надев пальто, повязавшись теплой косынкой, Юлька подхватила чемодан и узел, вышла из комнаты и, оглянувшись по сторонам, заперла дверь, стараясь не греметь ключом. Не задерживаясь, прошла по коридору, повесила ключ в деревянном ящичке над столом дежурной и направилась к выходу. Хотелось исчезнуть из этого дома так, чтобы никто не окликнул, никто не посочувствовал. Раз и навсегда.
