Текст книги "Когда нам семнадцать"
Автор книги: Виктор Александровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
– В Ленинграде люди гибнут, а тут конь… Нету у нас врача далее для людей. – Медсестра вытянулась и сказала уже построже: – Я тут самая старшая из всего медицинского персонала. Вот так, солдатик… – И ушла.
Я собрал в кучу валявшиеся на полу часовни куски дерева и зажег костер. Потом принес в ведре теплой воды, напоил Омголона. В лазарете оказались рваные матрацы, притащив их, я укрыл коня. Так мы и прокоротали с ним ночь у костра, под сводами часовни.
А утром прибежала та самая медсестра-девчонка и сказала, чтобы я шел к командиру.
– Зачем? – удивился я.
Девчонка была удивлена не меньше меня.
– Как зачем?.. Тебе же надо идти защищать Ленинград, солдатик!
Я стоял посреди часовни, сраженный жестокой правдой слов молоденькой медсестры. А Омголон, словно почуяв, что случилось что-то непоправимое, подался ко мне, но, видя, что не дотянется, стал подниматься на ноги. Он поднимался медленно, с трудом удерживая свое худое тело на шатких ногах, а в глазах горел такой неистребимый свет жизни, что девчонка не выдержала и с ревом выскочила из часовни.
Таким я его и запомнил на всю жизнь.
КОГДА НАМ СЕМНАДЦАТЬ
Повесть
Глава первая
ЛЮДИ НА ЛЬДИНЕ!
Начинался трудовой день девятого класса «А»…
В ожидании урока ребята раскладывали на партах тетради, учебники, ручки, чинили карандаши, между делом вели разговоры. Словом, все шло своим чередом.
Только Игорь Русанов, мой друг и сосед по парте, был какой-то особенно беспокойный.
В руках у Игоря – автоматическая ручка, новенькая, сияющая черной полировкой и золотым ободком. Не отрывая от ручки восхищенных глаз, Игорь чиркает по листку бумаги. Парта вздрагивает, это мешает наливать чернила в «непроливалку».
– Хоть бы не ерзал! – с укором говорю я.
Главное, конечно, не в чернилах. Мы с Игорем решили делать радиоприемник в складчину. Но вчера он увидел в магазине автоматическую ручку и купил ее вместо радиоламп. Правда, ручка куплена на двоих, но от этого не легче – деньги истрачены.
– Сиди спокойно! – прошу я еще раз.
Игорь, повернувшись, изучающе смотрит на меня.
– Зря ты, Лешка, сердишься! Ведь это же новинка. Высший класс техники!
Брови Игоря веселыми стрелками уходят вверх, голос самый добродушный. И спорить с ним сейчас бесполезно.
«Ладно. Разберемся после», – решаю я.
Впрочем, занимаясь авторучкой, Игорь не оставлял без внимания свою соседку сзади.
– Послушай-ка, Лешка! – Он ткнул ручкой через плечо. – Послушай, что наша киноактриса говорит…
За спиной я услышал восторженный шепоток Милы Чаркиной. Она убеждала соседку по парте Ольгу Минскую:
– Помогает страшно! Только пятак надо выбрать что ни на есть старинный, пусть совсем стертый, и класть под самую пятку… Не веришь? Тогда сама убедишься, хоть сегодня: Ковборин за сочинение мне меньше «удочки» не поставит. А то и высший балл схвачу!
Я оглянулся. На хорошеньком лице Чаркиной не было и тени сомнения – она верила в приметы. Разговаривая, Мила осматривала свое новое нарядное платье, снимая с него невидимые пушинки. Игорь тоже обернулся. Мила приподняла тонкие брови:
– Ах, Конструктор! Приветик!
Игорь, что-то буркнув в ответ, мгновенно занялся авторучкой. «Нет уж, – подумал я, – насчет этого дурацкого пятака надо что-то сказать…»
Но в это время в дверях показалась Тоня Кочкина. Улыбнувшись, она тихонько сказала «здравствуйте» и пошла к своей парте. Кажется, ничего особенного не произошло. Однако Игорь многозначительно подмигнул мне:
– Она ведь это тебе просияла!
Я не сообразил даже, что ответить.
Потом появился Вовка Рябинин. Маленький, юркий, он показался мне сейчас каким-то особенно взъерошенным. Вовка на ходу вытащил из кармана газету.
– Слыхали новость? – Он сказал это так торжественно, что все ребята невольно смолкли. Расправив газету, Вовка принялся читать: «В последний час. Северное море, 14 февраля 1934 года. Вчера, в 14 часов 30 минут, вследствие сжатия льдов в 155 милях от мыса Северного и в 144 милях от мыса Уэлен затонул пароход «Челюскин». Уже последняя ночь была тревожной из-за частых сжатий и сильного крошения льда. 13 февраля в 13 часов 30 минут внезапным сильным напором разорвало левый борт на большом протяжении: от носового трюма до машинного отделения. Одновременно лопнули трубы паропровода, что лишило возможности пустить водоотливные средства, бесполезные, впрочем, ввиду величины течи…»
– Ужасно! – вздохнула Милочка.
– Еще бы! – Вовка сурово взглянул на Чаркину.
– Читай, читай! А ты, актриса, молчи! – послышались сердитые голоса.
Вовка читал торопливо, словно горохом сыпал: «Через два часа все было кончено. За эти два часа организованно, без единого проявления паники были выгружены на лед давно подготовленный аварийный запас продовольствия, палатки, спальные мешки, самолет и радио. Выгрузка продолжалась до того момента, когда нос судна уже покрылся водой… Живем в палатках, строим деревянные бараки. У каждого – спальный мешок, меховая одежда. Просим родных не беспокоиться, не посылать запросов – мы экономим аккумуляторы и не можем давать частых телеграмм… Настроение у всех бодрое. Заверяем правительство, что несчастье не остановит нас в работе по окончательному освоению Арктики, проложению Северного морского пути…»
Как только Рябинин кончил читать, в классе сразу заговорили, зашумели. Игорь выхватил у Вовки газету. Ребята повскакали с мест и кинулись к Игорю.
– Вы что, с ума сошли? – возмутилась староста класса Ольга Минская. – Сейчас Грачев войдет!
Учитель физики появился как-то незаметно. Он уселся за столик, молча перелистал классный журнал и поглядел на нас спокойными, чуть прищуренными глазами. Ребята быстро расселись по местам, притихли.
– Максим Петрович, вы слышали? – срывающимся голосом спросил Вовка.
– О «Челюскине»?.. – Учитель в раздумье взял указку, лежавшую в желобке классной доски, и подошел к карте. – «Челюскин» прошел вот сюда, в Баренцово море… Преодолел льды Карского… В море Лаптевых – помните? – его встретил шторм. – Кончик указки медленно передвигался все дальше на восток. – В Чукотском море судну опять пришлось бороться со льдами. Вышли в Берингов пролив – на самый край земли советской. До выхода в Тихий океан оставалось всего несколько километров, и вдруг… – Максим Петрович задержал кончик указки в правом верхнем углу карты, посмотрел на нас, как бы ожидая, что скажем мы.
– Тайфуны! – выдохнул Вовка.
– Да, тайфуны, – медленно опустил указку учитель. – Они вызвали течение, откинувшее пароход далеко на север.
– Ну и что же? – выпятив губу, посмотрела на карту Чаркина. – Потом что?
– «Что, что»! Газеты читать надо! – вспылил Вовка.
– Умник! Зачем мне читать, когда ты их читаешь?
– Эх, темнота!.. – Вовка хотел было еще что-то сказать, но увидел, что кончик указки уставился прямо на него.
– Так вот, Чаркина, – продолжал Максим Петрович. – Пароход «Челюскин» попал в сплошные льды, потерял ход и вынужден был дрейфовать. Льды раздавили его…
Наступило молчание. А потом как-то заговорили все сразу:
– Что же теперь будет с людьми? Одни остались на льдине!
– Людей надо вывозить! Немедленно!
– Чукотка-то вон где… как же добраться?
– Да, далеко, – снова повернулся к карте учитель. – Правительство принимает срочные меры. Создана комиссия под председательством товарища Куйбышева.
Максим Петрович положил указку в желобок доски, одернул свою защитного цвета гимнастерку и взял в руки мел:
– Прошу приготовиться к выводу формулы…
Всю перемену в классе шли горячие споры.
– На собачьих упряжках вывезут! – настаивал Вовка. – Чего вы смеетесь? Чукчи запрягут собак в нарты – и айда на выручку.
– Упряжки! – посмеивался Игорь. – Нашел технику! Самолетами надо! С них и людей видно, и радио на самолете есть. И на полярных станциях тоже…
– Там-то все есть, – заметил я, поглядывая на авторучку, торчащую из кармана Игоревой блузы.
Игорь перехватил мой взгляд.
– Слушай, Лешка, – тихо сказал он, – у нас ведь еще многое не собрано. Ты контурную катушку намотал?
– Тебя, что ли, ждать?
– Кончил? Тогда я радиолампы куплю завтра же! Все, Лешка, и не сердись! – Игорь вдруг растерянно-радостно взглянул на меня, потом на ребят и охнул: – Что я придумал! Надо быстро, в несколько дней, оборудовать в школе радиоузел, и тогда мы сами свяжемся с лагерем челюскинцев!
– Тоже придумал! – презрительно откликнулся Вовка. – Спасать надо, а не связываться! Дела поважнее есть!
– Опять маниловщина пошла! – махнула рукой Тоня. – Вы подумайте: разве просто связаться с лагерем?
– Ерунда! – пробасил, приглаживая пробивающиеся усики, Андрей Маклаков. – Действуй, Конструктор! Хочешь, я тебе на радиоузел тысчонок пять отвалю? О-го-го!.. – захохотал он, хлопая себя по карманам.
Игорь со злостью посмотрел на рослого Маклакова, которого мы все за глаза звали Недорослем, и ничего не сказал.
Пыл девятого «А» не угас и на следующем уроке. В классе стоял тот самый «пчелиный» гул, который сразу настораживает преподавателей.
– Прошу внимания! – сказал резким, тягучим голосом учитель литературы Ковборин. Стекла его пенсне холодно блестели.
Гул утих. Вовка Рябинин поднял руку.
– Что вам? – поджал тонкие губы Ковборин.
Вовка встал и заговорил, тщательно подбирая слова. Он привык говорить быстро, но перед Ковбориным всегда заикался и краснел.
– Такие, я бы сказал, исторические факты, как гибель «Челюскина», Владимир Александрович, привлекают, я бы сказал, большое внимание общественности, и миллионы наших граждан, я бы сказал…
– Безусловно! – оборвал Ковборин. – Я убежден, что кто-нибудь напишет героическую поэму… – Ковборин заложил руки назад. Был он длинный, прямо, как указка, и бледно-серое лицо его не выражало никаких чувств.
Класс затих. Поэму. При чем здесь поэма? Мы переглядывались, пожимали плечами. И всем стало как-то не по себе. Ведь Ковборин был не просто преподаватель, но и директор школы… А он как ни в чем не бывало, взяв со стола кипу тетрадей и прохаживаясь меж парт, стал раздавать домашние работы.
Мое сочинение было испещрено пометками. Ух и погулял же здесь красный карандаш!
– Не вздыхай, Лешка, – толкнул меня под локоть Игорь. – Полюбуйся, что у меня: «Очень плохо», «Мысль не сосредоточена», «Ересь», «Плохо», «Вопиющая неграмотность». За три-то ошибки?
– Чудак! – вмешалась Мила Чаркина. – Это же вам попало по всем правилам педологии. Ясно?
– А тебя что, обошли?
– Сейчас посмотрим… – Мила быстро-быстро перелистала тетрадь и мгновенно стихла.
– Ну? – повернулся к ней Игорь.
– Какое-то непонятное слово. Латинское, что ли? «Де-де-кус», – по складам прочитала Милочка.
– Дедекус? Ха-ха! Такое я себе уже отхватывал! Это же «срам», – прыснул Игорь. – В переводе с латинского. Не помог, значит, пятак…
– Одного пятака, видать, мало, – глубокомысленно вздохнул кто-то из ребят.
С соседней парты доносился ворчливый полушепот Вовки Рябинина:
– «Че-пу-ха»… Ничего себе отметочка! Ну и плевать! Что значит гибель моего сочинения в сравнении с катастрофой «Челюскина»? Че-пу-ха!
Спасение челюскинцев оказалось делом не таким простым, как думалось нам вначале. Ни собачьим упряжкам, ни самолетам полярных станций не удавалось пробиться к лагерю: мешала бесконечная северная пурга. Челюскинцы посылали бодрые радиограммы, но радиограммы не успокаивали. О людях, затерянных на далекой арктической льдине, шли взволнованные разговоры и дома, и в школе, и на улице.
Однажды, придя с завода, Павел, мой брат, развернул газету и, сведя короткие, жесткие брови, долго читал ее.
– Да, дела у них плохи, – сказал он.
Слова Павла, смелого и решительного человека, еще больше встревожили меня.
Ночью мне приснился страшный сон. Я отчетливо увидел огромную льдину и на ней людей. Вдруг льдина треснула, стала быстро расходиться в стороны… В темную, как пропасть, воду падали женщины, дети… Они звали на помощь, но никто не откликнулся. Я закричал и, проснувшись, долго не мог опомниться от страха.
В школе разговоры о челюскинцах не прекращались ни на один час. Какой силы прошел циклон? Где находится льдина с людьми? Сколько у них в запасе аккумуляторов? Этим интересовался каждый. Книг об экспедициях в Арктику нельзя было достать ни в школьной библиотеке, ни в городской.
Удивляла нас внезапная перемена с Вовкой Рябининым. Он вдруг стал необыкновенно тихим, в спорах не участвовал, как бы ушел в себя. «Подменили Вовку, – смеялись ребята. – Не парень стал – загадка…»
В один из последних дней февраля на уроке немецкого языка я получил записку, адресованную мне, Игорю и Филиппу Романюку:
«Ребята! После звонка останьтесь в классе – будет ответственный разговор. В. Р.»
На перемене Вовка подождал, пока все ушли, проверил, хорошо ли закрыта дверь и не прячется ли кто за партами. Потом вытащил из кармана «Комсомольскую правду», развернул ее и сказал:
– Решено. Еду в Арктику. Спасать челюскинцев.
– Кто, ты?
– Да, я.
Мы переглянулись.
– А что! – воскликнул Игорь. – Неплохо придумал!
– Не я придумал, – солидно поправил Вовка. – Раньше меня нашлись. Вот» – он ткнул пальцем в газету, – парень один пишет, – Вовка кашлянул и прочел: «В Ленинградский Арктический институт. Заявление. Товарищи! Парень я вполне здоровый, жигулястый, грудь сто сантиметров, построения крепкого, хороший лыжник, знаю слесарное дело. Могу сейчас же выехать в ваше распоряжение для спасения бедствующих товарищей…» Ясно? – Вовка бережно сложил газету.
– Да, но тот парень здоровый, а ты? – сказал я.
– Что я? – Вовка насторожился.
– И лыжник не очень…
– И не очень-то жигулястый, – добавил Игорь.
– Ну, ну! Не хуже других! – Вовка залихватски сунул руки в карманы и прошелся по классу. – Экзамены за девятый сдам, когда возвращусь с Чукотки.
– Хорошо, – сказал Игорь. – А как же ты, так сказать, доберешься до Чукотки?
– Запросто! – Вовка оглянулся на дверь. – С летчиками… Из Сибирска вылетают туда два полярных летчика, мои соседи по дому. Уговорю их взять с собой.
– М-да… Сильно! – сказал молчавший до сих пор Филя Романюк. – И с летчиками уже договорился?
– Договорюсь, возьмут!
– Сильно! – повторил Филя.
Огромный, широкоплечий, он стоял напротив маленького Вовки и внимательно рассматривал его через очки. Потом встряхнул густой гривой волос:
– Ты подумал, нужен ты спасательной экспедиции?
Филя невозмутимо вытащил из кармана рубашки гребешок и стал расчесывать свою гриву.
Это разозлило Вовку.
– Удивительный ты человек, Романюк! Тебе бы только сидеть да протирать штаны над задачками… Да оставь в покое свои лохмы! – Он выхватил у Романюка гребешок. – Ну, что хотел сказать? Говори!
Филя добродушно пожал плечами:
– Силенок у тебя не хватит, вот и все!
– Силенок! Хо-хо, сказанул! Да их еще, может, больше, чем у тебя!
Филя улыбнулся и с несвойственной ему быстротой схватил Вовку одной рукой за шиворот, другой – пониже спины, приподнял его над головой и тотчас же осторожно поставил на ноги. К нашему удивлению, Вовка спокойно сказал:
– Ну и что? Сила-дура у тебя, и все. А вот Седов с двумя собаками ходил…
– Так то же был Седов!
– И у Вовки есть знаменитые псы – Шарик и Малявка, – сорвалось у меня с языка.
Сказать по правде, меня разозлило, что Вовка, именно Вовка, ничем не отличавшийся от других ребят в классе, собрался на Чукотку. Чем он был лучше других? Я хоть спортом немного занимался, радиотехникой…
Упоминание о знаменитых псах распалило Вовку больше, чем проделка Романюка. Дело в том, что Шарик был обыкновенной дворнягой с отвислыми ушами. Малявка вообще была ничто: маленькая, на кривых ножках, она и лаем и всем своим видом напоминала велосипедный звонок.
– Собак вспомнил… – подступил уже ко мне Вовка. – Если по-серьезному, так я лучше любого из вас подготовлен для Чукотки. Морозов не боюсь – раз. На лыжах хожу отлично – два.
– Чемпион! Первый в мире, второй по Сибири.
– Чемпион не чемпион, а такому, как ты, дам десять очков вперед! Хоть сейчас на Ангару!
– Что же, пошли! – Я наотмашь провел рукой по ершику Вовкиных рыжеватых волос.
Звонок прервал нашу ссору.
– Ты, Рубцов, трус. Хуже, всякой Малявки! – прокричал Вовка мне вслед.
Сидя за партой, Вовка петухом поглядывал по сторонам. В классе уже знали о нашем разговоре.
– Вовка Челюскинец! – потихоньку острила Чаркина.
По классу перекатывался чуть слышный смешок. А мне было не по себе. Разговор с Вовкой получился грубый, и я ему ничего не доказал.
– Ты возьми да и обставь его на лыжах, – успокаивал меня Игорь. – Организацию соревнований я беру на себя!
Глава вторая
«ДУЭЛЬ»
Своенравна Ангара. Февраль на дворе, по озерам и рекам, скованным льдом, тянутся вереницы обозов, снуют пешеходы, а Ангара по-прежнему озорует. Из голубой сделалась синей, окаймилась белоснежными заберегами, точно разоделась в меха, и мчится, спасаясь бегством от лютого мороза. А тот уже разозлился не на шутку: крепчает, стелет по реке седые туманы, хочет обманом взять. Зверем бросается река на бой с ледяными оковами, дыбится торосами, и, не смиренная, ощетинившись своим заледенелым хребтом, так и остается коротать остаток зимы…
Я стою на краю отвесного берега. Передо мной Ангара, по-зимнему молчаливая, в холодном блеске солнца. На всем пространстве реки, куда хватает глаз, торчат ледяные скалы – торосы. Присыпанные снегом, они издали напоминают густой лес, поваленный бурей.
Дует шквалистый ветерок. Время клонится к вечеру.
Лыжня, на которой я остановился, круто сбегает вниз, вьется меж торосов и, уткнувшись в дорогу, идущую поперек реки, теряется из виду. На дороге люди, автомашины, повозки. А дальше снова ледяные скалы, и лишь где-то вдалеке виднеется ровное снежное поле. Это остров, залитый водой в ледостав и покрытый снегом. Там происходят все городские лыжные гонки, там сегодня и наше состязание с Рябининым.
Оттолкнувшись палками, я покатил вниз. Ветер свистел в ушах, ноги не чувствовали опоры. Подскочив на трамплине, забыл вовремя нагнуться, но ничего, устоял…
– Молодчина! – донесся чей-то голос.
Неподалеку, среди торосов, я увидел знакомый зеленый шарф и красную шапочку.
– Ты здесь? – спросил я, подъехав к Тоне.
– Странный вопрос! – Она опустила глаза. – У вас же дуэль…
На раскрасневшихся щеках Тони появились слегка заметные ямочки. У нее была привычка смеяться как-то молча, про себя. Иногда в середине разговора ей точно залетала в рот смешинка. Она плотно сжимала губы, а на щеках у нее проступали ямочки.
– Дуэль, говорю назначена, – повторила Тоня, – между двумя юношами.
– Что же здесь смешного? Ну, поспорили. Ну, решил ему доказать. Соревнование, вот и все, – попытался объяснить я.
– Если бы просто соревнование, ребят пригласили бы!
Опершись на палки, Тоня с усмешкой смотрела на меня, а я уставился на ее косы – русые, тугие, не умещавшиеся под вязаной шапочкой и лежавшие на плечах. «Дернуть бы тебя за косы, чтобы не вредничала», – со злостью подумал я, но тут же про себя усмехнулся: – «Попробуй-ка!»
– Между прочим, – продолжала Тоня, – вы все так тонко обставили, что нигде, кроме городского базара, о вашей дуэли не знают. В классе даже объявление вывешено с приглашением.
– Мы не вывешивали!
– Ну, не знаю… Маклаков прямо чернилами на газете расписал. – Тоня оглянулась. – Так где же твои секунданты – могучий Филя и верный Игорь?
Я молчал. Действительно, все было известно.
– Игоря я понимаю, – все с той же усмешкой говорила она, – обидели его закадычного друга. А Филя? Такая ученая личность, и вдруг… секундант!
Я все молчал. Тоня взмахнула палками и покатила к острову. Отъехав немного, обернулась, помахала рукавичкой:
– По правде говоря, люблю дуэли!
Я долго не мог двинуться с места. «Смеется, а все же пришла… Почему я так глупо с ней разговаривал?»
Мимо меня, быстро перебирая палками, пролетел Вовка. За ним, смешно задрав хвосты и заливаясь лаем, бежали Шарик и Малявка.
«Челюскинец», – усмехнулся я и не спеша тронулся за Вовкой. Неподалеку от острова дорогу мне преградила длинная фигура в белых бурках, добротной шубе и каракулевой шапке. Это был Андрей Маклаков.
– Рубчик, наше вам-с! Где мордобой устраиваете? – Черноватое, с широкими скулами лицо Недоросля расплылось в улыбочке.
На острове возле тальника жгли костер Филя и Игорь. Здесь же, подбрасывая ветки в огонь, со скучающим видом грелась Тоня. Вовка с собаками устроился чуть подальше. «В самом деле, как на настоящей дуэли»…
Вдалеке, где кончалась ровная, засыпанная снегом площадка острова, виднелся красный флажок.
– Дотуда и бежать, – деловито объяснял Филя. – Ровно километр. А если трижды сбегать туда и обратно, будет и все шесть… Ясно?
На голове у Фили шапка-ушанка, на ногах сапоги, стеганая отцовская тужурка распахнута. Зато Вовка вырядился, как на парад: раздобыл где-то пьексы, белую вязаную шапочку и серый байковый костюм. «Конечно, так легче бежать», – мелькнуло у меня в голове.
– Начинает Рубцов! – негромко объявил Филя. – Давай, Лешка, засекаю!
Замелькали кустики, торосы… Лыжня была старая, хорошо укатанная, насаленные лыжи скользили легко. Правда, на лбу под шапкой и за воротником телогрейки становилось все горячее, и я с завистью вспоминал о Вовкином лыжном костюме.
Вот и красный флажок… Я обошел его по кругу и вскоре повстречался с бегущим навстречу Вовкой. За ним по пятам, высунув от усталости языки, мчались его дворняжки. Вовка отстал от меня метров на двести. «Это хорошо!» Я приналег на палки.
Вот Игорь, Филя, Тоня, Маклаков. Я мельком взглядываю на них. У Фили, как у всякого порядочного судьи, на лице полная беспристрастность; он глядит на часы с секундомером и кричит, что первый круг пройден. Игорь прыгает и машет руками: «Давай, давай, жми, Лешка!» В руке у него булка – успел проголодаться! У Тони сползла на лоб шапочка. Маклаков гогочет, корчит страшные рожи. Единственное мое желание – вперед и вперед!
Вовка снова повстречался, и, как показалось мне, раньше, чем следовало. Бежал он легко и уверенно. «Держись, Челюскинец!» – подумал я со злостью и рванулся сильней. Перед глазами чаще, чем прежде, замелькали кустики, деревца. Все быстрее, быстрее…
И вдруг словно кто-то кинулся мне под ноги, сшиб – и небо, и деревья, и тропинка куда-то скрылись, а я очутился в снегу. Правая лыжа стремглав мчалась вперед, и за ней с веселым лаем бежали повернувшие от своего хозяина Шарик и Малявка.
И вот я держу эту чертову лыжу в руках. Гнилого ремня не заметил!
Сойдя с лыжни, я растерянно смотрел на лопнувший ремень: ехать дальше – потерять время, возвратиться на старт – заранее признать себя побежденным. Перед глазами проплыло насмешливое лицо Тони…
Кое-как стянув шпагатом ремень, я пошел дальше, Снова показался красный флажок. Обернувшись, я увидел приближающегося ко мне Вовку и остановился в нерешительности. Челюскинец, пролетая мимо, бросил на ходу:
– Чего стоишь, Малявка?
И Вовкины псы, промчавшись вслед за хозяином, протявкали в мою сторону.
Меня словно кто подтолкнул. Не отдавая себе отчета, я побежал вперед, все больше отдаляясь от старта, от ребят: «Что случилось со мной, куда я бегу?» – эти вопросы смутно мелькнули в голове. «Дуэль», «секунданты». Жалкий хвастун! Но вернуться я теперь уже не мог.
Тропинка вилась Меж торосов, уводя все дальше, на левый берег реки. Вот и знакомый железнодорожный мост через балку. В этих местах мы не раз бывали с Игорем. Пройдя под мостом, я очутился у подножия высокой заснеженной горы. Не раздумывая, стал взбираться вверх. Обходя пни, кусты, вышел на вершину и остановился. Внизу, по насыпи вдоль берега, пролегал железнодорожный путь. Дальше открывала свою снежно-ледяную ширь река, по-зимнему белая и лишь ближе к берегам начинавшая буреть. Вдали, в мутной дымке уходящего дня, виднелся город. Высились трубы, чернели старые каменоломни.
Я пытался разглядеть остров и тальники, откуда стартовал, но сумерки сгустились да и ушел я далеко. Пронзительными порывами налетал ветер, шумел в кустах.
Чем дольше стоял я один, вдали от товарищей, тем становилось горше: зачем ушел? Ребята, наверное, уже ищут меня. Струсил, сбежал… Нет, сейчас же домой! Скатываясь с горы, я ударился лыжей о пень и переломил ее.
При падении неловко подогнулась нога, стало больно ступать. Отыскав в снегу рукавицы и положив на плечо уцелевшую лыжу, я спустился к реке. Стемнело, ветер усилился. Он дул с каким-то неприятным подвыванием и пронизывал все тело. Начинался настоящий буран – один из тех, которые бывают в Сибирске перед весной.
С трудом передвигая ушибленную ногу, я шел по льду реки. Вокруг меня вихрилась и ревела белесая снежная тьма. Все скрылось из виду, моим ориентиром стал ветер, и я пошел прямо на него. Колючий снег хлестал по лицу. Ветер не давал дышать. Одежда на морозе заледенела.
Вдруг я обо что-то споткнулся и упал. Во тьме нащупал ледяную глыбу, скользкую, с острыми зазубринами и отвесную, как стена. Это был торос. Я пополз назад и снова уперся в такую же глыбу. Метнувшись в сторону, я опять не нашел выхода. Мне стало страшно.
Медлить было нельзя, надо выбираться из ловушки. Но в какую сторону? Можно сделать два шага, и выйдешь туда, где ты только что был. А если забредешь в глубь этих ледяных скал? Я приткнулся к торосу. Выла вьюга, где-то со стоном ломался лед. Стужа пробиралась за ворот, к ногам, коченели руки. Я с трудом поднялся, нерешительно сделал шаг, другой… Наткнулся на торос. Ощупав его, вскарабкался наверх, спустился, пошел дальше… Еще торос, еще – и вот я на ровном месте.
Порыв ветра свалил меня с ног, я пополз, пригибаясь к сугробам. Тело наливалось тяжестью, желание уткнуться лицом в снег и отдохнуть становилось все неодолимее. Но я полз вперед. Вскоре почувствовал под руками что-то твердое. «Дорога!» Я нащупал колею, сделал попытку встать, но ноги подкосились: из мрака надвигались два огромных светящихся глаза… Я закричал, рванулся в сторону. А светящиеся глаза, в упор рассматривая меня, замерли на месте…
Кто-то приподнял меня, с ожесточением стал тереть онемевшие руки, лицо, и сквозь рев бурана я различил человеческий голос:
– Эх, паря, еще бы немного, и каюк тебе. Шофер, подсоби-ка!
Глава третья
НА СЕВЕР!
…Тишина, только тиканье часов над головой. Тихо и за стенкой, у соседей: все на работе. Потом часы зашипели и пробили одиннадцать раз. «День в разгаре… Чего же я валяюсь в постели?»
Рядом на столике – листок бумаги. Знакомый размашистый почерк жены брата:
«Лешенька! В обеденный перерыв не приду, сбегаю за пайком. Горячее молоко в термосе на столике. Можешь походить. Только, смотри, немного! Зина».
«Смотри!..» Предупреждает еще… Да меня в постели не удержит сейчас никакая сила! Хватит, за неделю-то належался.
Я подошел к окну, раздвинул занавески и невольно зажмурился от яркого солнечного света. Ранняя весна развернулась по-хозяйски. Улица ожила от множества лужиц и ручейков. Канавы наполнились грязно-мутной водой. От сырых досок тротуара парило. Даже сквозь двойные рамы доносились крики ребят.
А щека и подбородок все же болят. Обморожены… Вовка, Филя, Тоня… Лыжня, торосы, буран… Эх, лучше не вспоминать…
На стене против окна – фотография отца. Шапка с красногвардейской ленточкой, щетинистое лицо. А глаза какие-то удивительно живые, беспокойные. Они словно следят все время за мною. Сейчас отец смотрит строго, с укором: «Хвастун!» Ведь это слово я бросил в лицо Вовке. Однако как кружится голова. Нет, надо прилечь. «Хвастун, хвастун…» Что думают сейчас обо мне ребята?
– Леша, что же ты!
Это голос Зины. На лбу я чувствую ее прохладную ладонь.
– Ты все спишь, не надоело?
– Как же, я недавно вставал, в одиннадцать.
– Недавно! – засмеялась Зина. – Уже шесть, мы с работы пришли. К тебе, кстати, гость.
В коридоре раздались шаги. Одни – Павла, другие – незнакомые.
– Он не спит? – донесся чей-то басок.
– Проходите, Лазарев, проходите! – приглашала Зина. Она отвинтила блестящую крышку термоса. – А почему молоко не выпил?
– Ладно! – отмахнулся я. – Где же Лазарев-то?
Зина со стуком поставила термос на стол и вышла из комнаты. Вот так всегда – сердится из-за мелочей.
Я, кажется, вовремя оделся. В дверях стоял Павел, а рядом с ним – широкоплечий приземистый паренек. Оба в спецовках – прямо с работы. Но Вани Лазарева с ними не было.
– Знакомься, Алеха! – подхватив под локоть паренька, брат подвел его ко мне. – Не узнаешь? Василий Лазарев, с нашего завода.
«Как же я могу узнать, если это не Ваня Лазарев, а какой-то другой Лазарев!» – подумал я.
А глаза у брата хитрые-хитрые.
– Да, Алеша, еще бы немного… – сказал Лазарев.
И сразу я узнал этот голос: «Эх, паря, еще бы немного, и каюк тебе…»
Так вот это кто!
Я протянул Лазареву руку:
– Если бы не вы…
– Проезжали на машине, тут ты и подвернулся. Только и всего.
Павел подставил Лазареву стул:
– Поговорите, а я по хозяйству…
Оставшись вдвоем с Лазаревым, мы долго не решались завести разговор: сидели, присматриваясь друг к другу. Волосы у Лазарева черные, жесткие. На обветренном лице голубые задумчивые глаза. Увидев на стене двустволку, он спросил:
– Павла Семеныча?
– Его, – ответил я.
– А ты… охотник?
– Бывает, езжу на зорьки. – Вытащив из-за шкафа свою бердану, я протянул ее Лазареву.
– Твоя? – Его ловкие пальцы прошлись от ствола до приклада, и затем он осторожно поставил бердану к стене.
Я снова протянул ружье Лазареву:
– Это вам, – сказал я. – Насовсем!
– Зачем? Была у меня такая. Продал, как в город поехал. – Лазарев решительно отставил бердану. – На охоту потянет, тогда попрошу. Да ведь недосуг: с завода-то не вылазишь!
– Давно вы на заводе?
– Больше года. А все не могу обвыкнуть. Эх, и леса у нас в Забайкалье! – Лазарев достал кисет, отсыпал на кусочек газеты махорки, стал завертывать самокрутку. – Если бы не Павел Семеныч, катанул бы обратно в деревню. Не нравится мне здесь. Да вот твой брат не советует завод бросать… Куришь? – дохнул он дымком.
– Нет.
– А я давно курю, как отца лишился. – Лазарев затянулся, продолжая хрипловатым баском: – Кулачье отца убило. Сиротами нас трое осталось. Ваньку-то, поди, знаешь?
– Как же, в одном классе… А он и не скажет, что брат у него!
– Мы с ним братьями по отцу приходимся. Мать-то Ваньки мне не родная… – Помолчав, Лазарев добавил: – А Ванька башковитый, не гляди, что щуплый. Все за шахматами сидит. Прославился…
– Мы его в школе чемпионом прозвали, – подтвердил я.
– Да, далеко пойдет! – Лазарев вздохнул. – Образование получит. А ж вот грузчиком. Да и кем я еще могу?
Мне стало как-то неловко, будто я виноват в том, что мы с Ваней учимся, а он не учится.
– А что вы делаете? – только и нашелся я спросить.
– Детали в цех подвозим, а когда и на железную дорогу ездим. В ту непогодь я как раз за чугуном ездил… Понимаешь, паря, – живее заговорил Лазарев, – вагранки у нас на заводе есть, печи такие… Да тебе чего рассказывать – твой отец литейщиком был. – Примяв пальцами окурок, он положил его в пепельницу. – Не хватает иной раз чугуна-то, вот и ездим.
