Текст книги "Когда нам семнадцать"
Автор книги: Виктор Александровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
Я ничего не ответил старику и подбежал к Омголону. В нос дохнуло едким потом. Омголон замер под моими руками, и в глубине его черных с глянцевым блеском глаз затеплились ровные огоньки.
– Скучал… – Я похлопал коня по шее.
– Скучал, куда больше, – согласился Угрюмкин, и в голосе его уже не было прежней злости.
Я обошел коня вокруг, погладил брюхо, проверил подковы. Омголон был в полной исправности. Я с благодарностью посмотрел на коновода.
– Седло далеко?
– Седло? – Угрюмкин подошел к свободной части стены, где на длинных крюках аккуратными рядами висела конская амуниция, и подал мне седло.
– Только недалеко, слышь, – предупредил старик.
Я выехал за хутор, поддал шенкеля, и конь понес меня по пыльной дороге. Однако долго нам скакать не пришлось. На повороте к лесу я был остановлен сержантом-регулировщиком.
– Ты что, солдат? Не видишь?..
На опушке леса под болотными пятнами камуфляжных сеток торчали короткие стволы гаубиц.
Наступление, к которому все эти дни готовилась бригада, началось на рассвете. Еще с вечера Ложкин предупредил нас, что разведчикам приказано сидеть в блиндаже и в атаку идти, когда поступит приказ из штаба. «Наша работа впереди», – лаконично и как бы оправдывая нас, пояснил Ложкин.
Подложив под себя вещмешки, с противогазами и шинельными скатками на плечах, стиснув в руках карабины, сидели мы на земляном полу, а кто и на таких же земляных, только покрытых слоем соломы нарах, и в тревожной дреме ожидали, когда начнется «это». Все, что было позади – налет «мессеров» на эшелон, поединок с немецким летчиком, захват «языка», – теперь представлялось мне маленькой прелюдией, за которой должно начаться самое главное, самое важное. И вот оно начиналось…
Орудия с нашей стороны ударили таким дружным залпом, что дверь блиндажа открылась, и в тусклом свете зачинавшегося утра было видно, как вздрагивали бревна наката, просевая на наши головы комочки земли. Единственная мерцавшая на столе коптилка погасла.
Залп следовал за залпом. Потом, вперебив с этим, одинаково мощным сотрясением земли и воздуха пошли то частые, то с длинными, неровными паузами оглушительные разрывы снарядов. Это ответила артиллерия противника. Один из снарядов взорвался где-то совсем рядом, и мне почудилось, что у меня лопнули в ушах перепонки.
Так продолжалось с полчаса. И вдруг в минутном затишье раздался нарастающий гул голосов: «А-а-а-а-а…»
– Пошла матушка-пехота, – громко объявил Ложкин. – Подыма-айсь!
Мы вышли из блиндажа, встреченные мощной взрывной волной. За ней прокатилась вторая, пригнувшая всех к земле. В нос ударило гарью и запахом взрывчатки. Горело, кажется, все, даже голая земля. Но когда прошел первый страх, стало видно, что по этой земле среди черных столбов дыма двигались люди, машины, санитарные повозки. К блиндажу стали подносить раненых.
Нам приказано было сесть в подъехавший грузовик, ехать до хутора и там, оседлав лошадей, следовать за наступающей бригадой.
Приказ штаба выполнялся точно и быстро. Ложкин строго следил за тем, чтобы не было промедлений, и, когда мы добрались до хутора, первым вскочил на коня.
Немцы, видать, не ожидали столь мощного удара. По пути нашего следования, где только что шли бои, валялись оставленные в панике орудия, ящики со снарядами, трупы гитлеровских солдат. Темнели рваными пятнами воронки от артснарядов, пылали дома, и траурный чад пожарищ навис над низинами.
Враг отступал. Это было заслугой наших славных артиллеристов, пехотинцев, даже связистов, прокладывавших телефонные линии под ураганным огнем, но только не нас, разведчиков. В жаркую пору боя мы отсиделись в блиндаже.
Видно, понимая, о чем мог сейчас думать каждый из нас, Ложкин где-то в середине пути еще раз сказал: «Наша работа впереди, ребята». Задумчивый, слегка гарцуя перед строем, он ехал на доставшемся ему от Панина гнедом жеребце и, чуть сбочившись, плотно сидел в седле.
В конце июля нашу стрелковую бригаду перебросили на другой фронт. Мы стояли на пологой возвышенности перед поймой реки, впадающей в Дон, когда нам, разведчикам, пришла наконец «наша работа». Все, что делалось до этого, за исключением немногого, не принималось как-то в расчет. Наблюдение за противником в стереотрубы, перископы, бинокли, засечка его огневых точек, выяснение обстановки на переднем крае и в ближних его тылах – все это становилось для нас уже делом привычным. «Топографы», – сострил как-то Свенчуков, нанося карандашом на планшетку лес, овраг и между ними замеченную им в перископ пулеметную точку. Противник стоял по другую сторону широкой поймы. Нас разделяли болота, река, и только далеко за холмами виднелись соломенные крыши небольших деревень. Там предполагалось скопление живой силы и техники врага, отступившего под нашим натиском и ставшего в оборону.
Но что было «там», командование точно не знало. Так и сказал нам Ложкин, когда принес из штаба приказ раздобыть «языков».
Разработкой плана операции занялся сам начальник бригадной разведки майор Смирнов. Мы редко видели Смирнова у себя в окопе, большую часть времени он проводил в штабе. Но тут Смирнов, что называется, зачастил. Он появлялся в самое неожиданное для нас время, приносил карты и, привалившись к стереотрубе, о чем-то долго говорил с Ложкиным.
Немцы применяли тогда тактику опорных пунктов. Занимая деревню или хутор, выгодные в тактическом отношении, они обносили свою «крепость» густым валом колючей проволоки, минировали вокруг, расставляли огневые средства так, чтобы держать под контролем всю местность по фронту. Однако сплошной линии обороны между опорными пунктами не получалось и, если знать проходы, можно было под покровом ночи проникнуть во вражеский тыл на конях.
Такой план действий и предложил нам майор Смирнов – совершить конный рейд в тылы врага с целью захвата «языка». В одну из групп этого рейда были назначены Свенчуков, Карпухин и я.
Времени для подготовки к выходу на задание оставалось в обрез. Надо было проверить все, вплоть до крепления каждого ремешка, не говоря уже о запасах гранат и патронов к карабинам. Тщательно оттачивали мы и ножи: могло случиться всякое.
На столе, посередине землянки, где жили разведчики, Ложкин разложил карту. Синяя кривая, проходившая по ней, обозначала линию фронта. К ней, помеченные пунктиром, тянулись тайные тропы. Сначала зигзагами по степи, потом по кустам и болотам. В каких-то неведомых нам местах они пересекали реку, снова шли по топям и лишь где-то вблизи от противника сливались с сеткой проселочных дорог. По одной из таких стежек нам предстояло идти. По ней уже прошагали саперы с миноискателями. Нам оставалось только не сбиться с пути.
Последнее особенно волновало Свенчукова. Он был назначен старшим группы. Все время, вплоть до самой отправки на задание, кузнец ходил задумчивым, очевидно, рисовал в своем воображении все эти путаные стежки-дорожки, и только когда стали выезжать, сказал: «Ладно, как-нибудь выпутаемся».
Отправлялись поздним вечером. Свенчуков впереди на своем буланом, мы с Карпухиным следом за ним: сначала Карпухин на рослом коне орловской породы, потом я – на Омголоне.
Узенькая тропка, пробитая в холмистой донской степи, в темноте терялась под копытами лошадей. Можно было бы и спрямить путь, но Свенчуков действовал строго указаниям майора Смирнова.
Сравнительно легко удалось пройти болота. Свенчуков часто останавливал коня, дожидался, пока мы соберемся вместе, и, вклинившись между мной и Карпухиным, вынимал планшетку с картой и компасом. Накрывшись плащ-палаткой, включали электрический фонарик.
Судя по отметкам на карте и тем предметам, которые служили нам ориентирами на местности, двигались мы правильно. В полночь, по перекату, минуя карьеры, где когда-то брали речную гальку, мы перешли реку и топями добрались до проселочной дороги.
Стояла глухая тишина. Притаенно стрекотали в траве кузнечики, да где-то в темноте, в болотах, вдруг начинали громко квакать лягушки. У нас на Амуре так случалось перед грозой.
Свенчуков, осадив коня, прислушался. Донеслись отдаленные раскаты грома. Но, как бы не обратив на них внимания, он сказал:
– Пора надеть на коней обувку.
Спешившись, мы на ощупь стали развязывать переметные сумы, где у каждого из нас лежали куски кошмы. Не теряя времени, обмотали ими копыта коней. Потом вывели их на дорогу.
Теперь лошади двигались медленнее и беззвучнее. Казалось, они хорошо понимали нас. Омголон, «постригивая» ушами, часто поворачивал ко мне свою лохматую морду, словно намеревался о чем-то спросить. Натягивая повод, я говорил ему потихоньку: «Спокойней, спокойней, дружище». Ведь мы находились на территории врага. Густота ночи мешала нам точно сориентироваться в обстановке, но если считать, что топи мы перешли в том месте, что обозначено на карте, значит, дорога скоро должна свернуть влево и пойти на подъем. А там лог и за ним деревня.
По утрам эту деревню хорошо было видно в стереотрубу из окопа, и майор Смирнов, инструктируя нас перед выходом на задание, говорил, что здесь должен находиться опорный пункт немцев. А так ли это было на самом деле?
Свенчуков, придержав коня, велел мне спешиться и выяснить, что впереди. Передав повод от Омголона Карпухину, я пошел по дороге, сжимая в руках карабин. Опасность поджидала здесь на каждом шагу. Может, вон за тем кустом, одиноко маячившим в темноте, притаился враг? Он ждет меня, когда я подойду ближе, чтобы стрелять в упор. А может…
На всякий случай схожу с дороги и, пригибаясь как можно ниже, иду дальше. До куста остается несколько шагов. Сердце стучит так, что уже становится тяжело дышать. Там враг, в этом нет никакого сомнения, он видит меня, а я его нет! Вернуться, сказать Свенчукову? А если это все же не так?.. Только тогда прихожу в себя, когда убеждаюсь, что за кустом нет никого. Смешно и глупо. Опять нервы. Когда же это кончится?
Капли брызнувшего внезапно дождя окончательно отрезвили. Они коснулись лица, рук. Вдали по-грозовому прогрохотало. Но дождь, прошелестев по траве, исчез, точно сдунутый ветром. И снова – глухая тишина. И тревога. Есть ли тут немцы?
Дорога стала сворачивать влево, начался подъем. Значит, впереди опорный пункт. А так ли это?..
Я остановился. И вдруг мой напряженный слух уловил все нарастающий рокот. Не сразу дошло до сознания, что это мотоцикл. Он шел, то увеличивая, то убавляя скорость, это было ясно по звукам работающего мотора. И вдруг они стали гаснуть. Я долго не мог понять, что же случилось. Но вот раздался громкий визгливый рев. Мелькнул приглушенный свет фар. Мотоцикл вылетел из лога, который отделял нас от деревни. Сомнений уже не оставалось: впереди был опорный пункт немцев.
Теперь мотоцикл шел прямо на меня. Я хорошо видел его глазастые фары и слышал шум работающего мотора. Он шел с той ровной уверенной силой, которая говорила кое-что и о его хозяине. Немецкий мотоциклист, видать, не спешил. Он считал, что едет п о с в о е й земле, отделенной от нас – его противников – полосой реки и болот, и он в этом не сомневался.
Боясь оказаться замеченным, я отбежал от дороги в сторону и улегся в траве, держа наготове карабин. Мотоцикл прошел мимо. Неясно мелькнул силуэт человека в шлеме. Предпринять что-либо по его захвату? Об этом уже поздно было думать. Да и что я мог один? Вот если бы снять его из карабина, это удалось бы без промаха. Но кому нужен мертвый «язык»?
Обдало пылью и бензиновой гарью, и по мере того как шум мотора стихал, я все больше жалел об упущенной возможности захватить «языка». Как это просто было бы сделать, окажись мы сейчас все втроем! Возможно, это был связной при штабе и вез важную депешу? Да и вообще, захватить мотоциклиста! Эх, черт!..
Гонимый горьким чувством досады, я повернул назад и отыскал в кустах Свенчукова и Карпухина. Они были раздосадованы не меньше меня.
Но время шло, и надо было продвигаться к опорному пункту. Где-то там, поблизости от него, мы надеялись наткнуться на часовых или патрульных. Мы не знали, как бы стали действовать, подвернись нам удобный момент. У нас были карабины, ножи и быстрые кони. Была сила Свенчукова и ловкость Карпухина. Да и себя я со счета не сбрасывал. А не удайся заполучить «языка» где-то здесь, поблизости, двинули бы в тыл. Собственно, на это главным образом и рассчитывал майор Смирнов, отправляя нас на задание. В тылу врага выбор «языков» был более богатым. А что касается опасности, она была всюду. Одно слово: фронт.
Неожиданно слева плеснуло ярким фиолетовым светом. Вслед за этим ударил гром. Потом молнии пошли одна за другой, и небо долго не утихало от тяжелых раскатов.
– Эх, елки-моталки, – горячо выругался Свенчуков. – Гроза!..
Посыпал мелкий густой дождь. Торопя нас, Свенчуков первым выехал на дорогу, но тотчас отпрянул назад. Навстречу нам со стороны лога мчался второй мотоцикл. Свет фар от него, похожий на два длинных уса, струисто пронизывал хрустальную мглу.
– Карпухину бить по мотоциклу! Коркину за мной! – скомандовал Свенчуков, спрыгивая с коня.
Побросав лошадей в кустах, мы залегли на обочинах дороги. Но тут Свенчуков увидел бревно. Оно лежало рядом с дорожной колеей, и, если один конец его занести на другую сторону дороги, сразу перекрывалась вся колея.
Замысел Свенчукова я понял сразу, как только он крикнул мне. Мы успели с ним перекрыть дорогу. Сидевший за рулем мотоцикла гитлеровец увидел препятствие лишь в самый последний момент. Резко затормозив, он слишком круто вывернул руль, надеясь обойти бревно сбоку, но размякшая от дождя земля подвела. Мотоцикл шмякнулся боком и вместе с хозяином перелетел через бревно. Карпухину не пришлось стрелять. Грузный человек в шлеме недвижимо лежал перед нами, распластав в грязи громадные руки.
Но тут со стороны лога снова блеснул свет. Лучи его шли прямо по колее и в какое-то мгновенье осветили сразу нас всех.
– Сволочь! – сквозь шум дождя прокричал Свенчуков другому, не видимому нам мотоциклисту. И не успел он вскинуть карабин, как свет на дороге погас. Потом донесся удаляющийся шум мотора.
– Ушел, гад!.. Сейчас нагрянут!.. – тяжело вздохнул Свенчуков. – Быстрей, быстрей, – заторопил он и, взгромоздив на спину связанного немца, понес его к своему буланому. Очнувшись уже в седле, немец заорал, и я заткнул ему рот снятой с головы пилоткой.
Рев моторов за спиной подстегнул нас. Мы сразу пустили коней в галоп. Но и это не спасло положения. Маленькие юркие машины, похожие на разъяренных зверей, преследовали нас все ожесточенней. Лучи света, путаясь в дождевых струях, пугали и без того растревоженных коней. Когда раздались первые выстрелы, мы, не сговариваясь, свернули к болотам.
Топь и кусты на время приостановили гитлеровцев. Громко ругаясь, они бросили мотоциклы и, растянувшись цепью, побрели по воде. Теперь позади нас светили не мотоциклетные фары, а всего-навсего ручные электрические фонари. Однако их яркий свет пробивал пелену дождя, и надо было срочно менять направление. Свенчуков крикнул, чтобы сворачивали направо. Путаясь в болотной черни, мы все дальше уходили от злого посвиста пуль, и немцы, чувствовалось, теряли нас из виду. Голоса и выстрелы становились тише, отдаленней и все больше накрывались шумом дождя. Но это как раз и несло нам беду.
Дождь усиливался. Сейчас, когда мы находились вдали от преследователей, начался настоящий ливень. Холодные, упругие струи воды били нам в лица, в спины коней. Те, проваливаясь в трясину, испуганно ржали.
Не видя в темноте Свенчукова, я представлял, как туго сейчас ему. Лежавший позади седла лицом книзу верзила-немец мешал управлять и без того ошалелым буланым. Среди шума ливня я слышал тяжелый храп буланого и лязганье зубов по трензелям. Потом он все чаще стал останавливаться, отдыхать.
Стараясь быть ближе к Свенчукову, я думал, чем бы ему помочь, и наконец крикнул, что готов принять его тяжелую ношу. Старший не ответил. Он боялся доверить «языка» моему низкорослому Омголону.
Немного погодя в шуме ливня я все же услышал голос Свенчукова. Он что-то кричал Карпухину и, съехавшись в темноте, проклиная на чем свет связанного по рукам и ногам немца, они переместили его на спину карпухинского орловца.
Но Карпухину пришлось еще труднее, чем Свенчукову. И не потому, что мешал ливень. С той минуты, как Карпухин принял немца от Свенчукова, его сильный послушный орловец словно одичал. Беспрерывно брыкаясь и мотая головой, он делал все, чтобы сбросить груз в болото. Опасаясь, как бы немец не захлебнулся, Карпухин развязал ему ноги и усадил на круп коня позади седла. Я это хорошо видел при свете молнии.
Но потом снова наступила темнота. И вдруг в гуле громовых раскатов послышался крик Карпухина. Я не мог понять, что произошло, пока снова не блеснула молния. Свенчуков, свесившись с седла, держал обеими руками за шиворот отчаянно вырывающегося немца. Карпухин, быстро двигая руками, старался спутать ему ноги. Рядом с верзилой-немцем он казался совсем маленьким.
«Сбросил конь», – промелькнуло у меня в голове. Я кинулся на помощь, и мы быстро утихомирили «языка». Как выяснилось потом, он сам, намереваясь бежать, спрыгнул с коня Карпухина.
Связанный теперь по рукам и ногам немец был безопасен. Но что с ним делать дальше? К тому же он наглотался ила и его беспрерывно рвало.
– Отставить! – заорал Свенчуков, когда Карпухин попытался взвалить немца к себе на спину, чтобы нести к коню. – Коркин, твой черед!.. Вали его на брюхо, коль не хочет сидеть!
Я подвел Омголона к пленному и с помощью Карпухина стал затаскивать его на спину коня. Надо было положить его так, чтобы он больше не сорвался. Для этого мы накрепко приторочили его к задней луке седла.
Приняв на спину тяжелый груз, Омголон недовольно всхрапнул. Но когда я уселся в седло, он спокойно и деловито побрел по болоту. Казалось, он не шел, а плыл. Тем не менее все мы – и я, и Карпухин, и Свенчуков как-то вдруг воспрянули духом.
Так брели мы в струях ливня, в грохоте грома не меньше часа. Зловещие вспышки молний то и дело высвечивали наши сумрачные осунувшиеся лица. На душе было тягостно.
Нелегким делом оказалось преодолеть перекат реки. Вода поднялась от ливня. Немца пришлось пересаживать к Свенчукову – его конь был выше ростом. Но главное было сделано. К тому же кончился ливень, небо очистилось от туч, и где-то далеко на востоке прорезалась тонкая полоска зари.
Часов около четырех утра мы завершали свой обратный путь через пойму. Кони все выше поднимались над водой, приходил конец болотному царству. Где-то невдалеке должны были находиться и наши боевые охранения. Когда выехали на луг, Свенчуков спешился, подошел ко мне.
– В общем, спасибо, друг, – сказал он, погладив по шее усталого Омголона. Потом принес в каске воды и стал отмывать грязное лицо немца. Плеская на него воду, сказал: «Унтер». Видно, про себя Свенчуков жалел, что перед ним лежал не германский генерал, а всего-навсего унтер; слишком большой ценой достался нам этот «язык».
Курить было нечего: табак и спички подмокли. Свенчуков пожевал галету и, не удовлетворившись ею, голодным взглядом курильщика посмотрел на нас. Потом устало поднялся и снова подошел к пленному немцу. Глядя в его покрасневшие от натуги глаза, он крикнул Карпухину, чтобы тот живей собирался. А сам, усевшись на кочку, разулся, отжал от воды портянки. Потом так же сноровисто обулся, счистил пучком травы налипшие на брюки комья грязи и понес вместе с Карпухиным «языка» к его коню.
То ли от мокрой одежды, пластырем налипшей на тело, то ли от пережитых волнений меня начал пробирать холод. Затрясло вдруг, как в лихорадке. Надо было, наверное, размяться. И я стал бегать между кустами.
Отбежав от Омголона шагов на тридцать, я остановился пораженный. Мне показалось, что где-то рядом раздался стон. А может, это так, почудилось? Я осмотрелся, вслушиваясь в тишину летнего утра, и снова услышал стон. На траве за кустом лежала девушка. Ноги ее были босы. Цветное, насквозь промокшее платье плотно облегало ее тоненькую девичью фигурку. «Не может быть, откуда здесь человек?» – еще не совсем веря увиденному, подумал я и подошел ближе. Ко мне было обращено совсем юное мертвенно-бледное девичье лицо. Глаза незнакомой были закрыты. Мокрые светлые волосы налипли ей на лоб. «Ранена?..» Из-под коротенького рукавчика на правой руке виднелась потемневшая от крови повязка.
Я что-то сказал, девушка не ответила. Тогда я взял ее руку, стал прощупывать пульс, пульса не было. «Мертвая?.. Но я же ясно слышал стон… А может, это случилось вот только что, сейчас?..»
Я побежал к Свенчукову. Однако мой рассказ был выслушан старшим группы с какой-то даже злостью.
– Девушка… Какая тут девушка! – Свенчуков стоял возле свесившегося с коня немца и тер ему виски. – Унтер, видишь, загибается. Наглотался, гад, дряни болотной, когда деру давал, а теперь вот гладь его по головке… Чего ты, никак помирать собрался? – с каким-то даже испугом в голосе спросил Свенчуков немца. Тот не проявлял никаких признаков жизни. – А ну, давай живей, ребята!.. – заторопил нас кузнец, взвалил немца к себе на спину и перенес в свое седло. – Двигаем!
– А девушка? – напомнил я.
– Мало тебе трупов? Вот наш главный труп! – сердито ткнул Свенчуков в унтера. – Не дай бог помрет!
Свенчуков был по-своему прав. Мы выполняли боевое задание и отвлекаться на другие дела не имели никакого права.
Но девушка там, среди болотных кустов, не выходила у меня из головы. Вдруг я ошибся с пульсом, и она была жива? Ведь ей никто теперь не поможет. И вообще, кто она такая, как появилась там?.. Всю дорогу до боевого охранения эти вопросы одолевали меня.
Бойцы охранения, сидя в неглубоком окопчике с пулеметом перед бруствером, уже давно ожидали нас. Кто-то из них влил в рот унтеру спирту, и тот очнулся. Он даже сказал «шнапс», и Свенчуков оживился.
Тогда я снова напомнил ему о девушке. Кузнец, опекая немца, как курица цыпленка, заботливо поправил его в седле, уселся позади него на круп своего вороного и сказал:
– Ну, что ж, Коркин, валяй, коли взяло тебя сомнение, жива она или нет. Унтера мы дотянем вдвоем с Карпухиным. Только смотри, брат, не напорись ка немцев. Хоть и нейтральная полоса и болота, но смотри.
Я понимал, что Свенчуков, давая мне такое разрешение, брал на себя большую ответственность. Что ж, буду стараться. И я не стал мешкать.
Девушку я застал все в том же положении. Ничто не говорило, что она жива. Однако, когда я спрыгнул с коня, мне показалось, что густые ресницы ее дрогнули.
Я опустился перед ней на колени, осторожно взял за плечи, пытаясь приподнять, и увидел искаженное болью лицо. «Генуг, генуг!» – раздалось по-немецки. Девушка тяжело открыла свои большие глаза и испуганно посмотрела на меня. Потом она как-то вдруг обмякла, повалилась на траву и снова быстро и бессвязно заговорила по-немецки.
Я смотрел на нее и ничего не понимал. Кто она? Русская? Немка?.. Ясно было только одно: она жива и тяжело ранена. Проходили томительные минуты. Я осмотрел ее все до нитки промокшее платье, но так ничего, кроме багрово-красной повязки на правой руке, не нашел. Тогда, стараясь не причинять девушке боли, я снова приподнял ее и увидел под лопаткой справа кровяное пятно. Пуля, раздробив верхнюю часть руки, прошла через легкое.
Признаюсь, я не знал, что мне было делать дальше. Как ее, такую беспомощную, посадить на коня? Растерянно опустив руки, стоял я на коленях перед раненой, и прошло, видимо, так много времени, что девушка снова открыла глаза. Теперь она смотрела на меня долгим изучающим взглядом. Когда же я попросил назвать имя, по лицу ее пробежала хмурость и на глаза упали опушенные густыми ресницами веки.
– Лорка, – на мгновенье разжались ее воспаленные губы и судорожно сомкнулись. Она опять впала в забытье.
«Лорка…» Это непонятное для меня имя она произнесла совершенно по-русски. «Лорка, Лорка, – твердил я. – Лорка… А от какого имени – Лариса, Валерия? Ни то ни другое тут не годилось. Просто «Лорка»… На сердце стало немного легче.
Ресницы девушки снова тяжело поползли вверх, я увидел белки ее глаз и строгие зрачки. Приподняв здоровую руку, она провела ею по своему мокрому платью, и жест ее был понятен: она просила снять его с раненого плеча.
Преодолевая охватившую меня робость, я расстегнул пуговицы на ее груди и стал осторожно стягивать рукав. Я действовал, кажется, очень неумело, потому что Лорка зло посмотрела на меня и снова шевельнула рукой. Губы ее по-прежнему были крепко сомкнуты.
Я не сразу понял, что она требовала: надо было разрезать рукав. И когда я это сделал с помощью ножа, моим глазам представилось нечто ужасное. Вся верхняя часть ее руки походила на большой сгусток крови. Видимо, когда раздробило пулей кость у плеча, Лорка, преодолевая нечеловеческую боль, сняла с груди лифчик и перевязала им руку. С забинтованной рукой легче было передвигаться, и она еще долго шла и ползла по болотам, пока не очутилась на этом лугу. Здесь она потеряла сознание.
Сейчас Лорка лежала на моих неумелых руках, и от вдохов и выдохов мерно колыхалась ее маленькая грудь. Я снова и снова смотрел на ее красивое осунувшееся лицо, густые мохнатые ресницы, ярко очерченный рот и тонкий, чуть вздернутый носик, на ее беспомощно раскинутые на траве ноги, и меня мучил все тот же вопрос: «Кто она? Откуда взялась?..»
Мысль о том, что девушка может умереть, привела меня наконец в состояние того необходимого действия, которое появляется у человека в критические моменты жизни. Теперь мне уже было ясно, что делать. Лорку, какой бы она беспомощной ни была, надо было садить на коня и срочно отвозить в часть.
– Лорка, слышишь, надо ехать, – сказал я, легонько тормоша девушку. – У меня есть хороший конь Омголон, Лорка!
Сначала девушка не реагировала на мои слова. Но вдруг дыхание ее сделалось беспокойным, и она, не открывая глаз, стала показывать рукой, что надо было сделать перед тем, как ехать. Она просила размотать кровяную повязку. Потом она коснулась пальцами кружева своей рубашки и сделала рукой рывок вниз. Она просила разорвать рубашку на полосы и обмотать ими руку и плечо под лопаткой.
– Зачем, Лорка! Я все равно не смогу тебе помочь! – с отчаянием в голосе стал убеждать я ее. – Нам надо скорее ехать!
Лорка открыла глаза, и ее посуровевший взгляд впился в меня.
«Так нужно, действуй, – говорил он, – ты ничего не понимаешь!»
С большой осторожностью, стараясь не причинить девушке боли, я размотал на ее руке кровяную повязку и в глазах Лорки прочел благодарность. Ей стало легче, значительно легче, и она спешила сообщить мне об этом. Ведь сама она плохо, очень плохо перевязала себе руку.
Потом Лорка впала в состояние тяжелого забытья. Над ее тоненькой переносицей собрались тугие остренькие морщинки, как будто она ушла в свои, только ей известные и только ее мучившие мысли. Но и это продолжалось недолго. Глаза Лорки снова открылись и налились гневом: «Что же ты сидишь, медлишь, теряешь время!..»
«Да, в самом деле, что же я медлю? Ведь надо делать перевязку!» Я сунул руку в карман, другой – индивидуального пакета не оказалось. Тогда я содрал с себя мокрую гимнастерку и хотел разорвать ее на части, но Лорка протестующе двинула рукой. Может быть, ее напугал вид моей грубой мокрой гимнастерки, но Лорка была неумолима…
Мне пришлось ее раздеть. Дрожащими от волнения руками я снял с нее одежду, и у меня невольно затмилось в глазах при виде обнаженного девичьего тела. Но Лорка застонала, и правая рука ее, вся в пятнах крови, зловеще напомнила о войне. Превозмогая чувство стыда и злости, я разодрал на куски ее рубашку и стал бинтовать. Когда я делал это недостаточно умело, она приподымала тяжелые веки и презирала меня взглядом своих больших строгих глаз.
Я не успел забинтовать ей плечо. Где-то совсем рядом в кустах раздалась немецкая речь и хлюпанье тяжелых сапог по болоту. С быстротой, на которую был только способен, накинув на Лорку платье, я схватил ее на руки и, подбежав к Омголону, посадил в седло. Это удалось мне не сразу, потому что Лорка снова потеряла сознание.
– Вперед, Омголон, вперед! – Я вскочил на коня, осторожно обнял Лорку. Конь, напружинившись, сорвался с места и понес по степи.
Не знаю, была ли стрельба, погоня. Наверное, было все это, так просто гитлеровцы едва ли упустили бы добычу. Только я ничего не слышал и не чувствовал. В голове стояло: «Вперед!.. Вперед!..» Я беспрерывно погонял Омголона, и мы неслись во весь дух навстречу восходящему солнцу.
Не знаю, почему мне так везло в те сутки, такого не случалось больше никогда. За холмами я увидел березовую рощу, окопы, где расположилась наша стрелковая бригада.
Прошло несколько дней. Однажды к вечеру в землянку к разведчикам зашел Ложкин. Лейтенант был, как всегда, подтянут, побрит, и во всех его движениях проявлялась скрытая внутренняя радость.
Свенчуков и Карпухин, укрывшись шинелями, крепко спали после очередного дежурства, раскидав на нарах разутые ноги, а я спал и не спал. Все эти дни из головы не выходил образ удивительной Лорки. Кто же все-таки она?
Когда, доскакав до передовой, я снял ее с коня и принес в санпункт, до меня дошли отрывки телефонного разговора военфельдшера. Фельдшер, седой маленький старичок, докладывал кому-то о поступившей к нему неизвестной девушке, несколько раз подходил к кровати Лорки, смотрел, пришла ли она в сознание, и, возвращаясь к телефону, докладывал о ее приметах.
Буквально через четверть часа сюда, в палатку санбата, прибыли комбриг и майор Смирнов и срочно был подсоединен штаб фронта. О чем шел разговор по телефону, я не знаю, я посчитал нужным выйти из палатки. Потом приехало какое-то важное медицинское начальство и с ним хирург, и вскоре сказали, что Лорка пришла в сознание. Потом ее куда-то увезли в санкарете. Запомнились носилки, ее вытянутое под одеялом тело и большие глаза, устремленные в небо. Больше я ее уже не видел.
– Так, так, Коркин, отличился, значит? – неожиданно сказал Ложкин, подсаживаясь ко мне на нары. – Собирайся, солдат, к комбригу.
Слова лейтенанта в мгновенье согнали с меня остатки сна.
– Да побыстрей! – добавил Ложкин. – Коня не тревожь, поедешь на «виллисе».
Всю дорогу я раздумывал над загадочными словами лейтенанта: «Отличился, Коркин!» В чем же состояло мое отличие?
К командиру бригады меня провел майор Смирнов. Войдя в блиндаж и увидя комбрига, склоненного в раздумье над картой, я вспомнил тот, ставший таким далеким и уже таким призрачным вечер, когда к этому седому с суровым лицом человеку привел меня старшина Подкосов.
Услышав голос Смирнова, комбриг оторвался от карты, подкрутил фитиль керосиновой лампы, отчего она засветилась веселее и ярче, и внимательно посмотрел на меня.
