Текст книги "Когда нам семнадцать"

Автор книги: Виктор Александровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Не помню, по каким улицам и закоулкам я блуждал, но оказался на Ангаре. У причала, возле университета, дымил пароход, сновали по пристани люди, несло речным холодком. «Зачем сбежал? Опять, как тогда…» Вспомнился буран, торосы на замерзшей реке, и тогдашнее смятение, и страх, и злость.

Поднявшись по насыпи берега, я пошел вдоль улицы. Река осталась позади, впереди высились трубы завода, сверкала на солнце стеклянная крыша механического цеха.

К Павлу в цех! Пойти и рассказать ему все! А может быть, прямо к начальнику цеха, просить, чтобы поставили к станку! Или к Василию Лазареву – он уже токарь. Ведь я же исключен, вычеркнут из списков. Куда мне деваться?

Вот проходная завода.

– Пропуск! – потребовал вахтер.

Я просил, умолял, требовал. Вахтер был неумолим. Я вышел из проходной и повернул в переулок к заводскому Дому культуры. Вот тихая улочка, серый забор, меченая доска сарая, исковырянная лопатами земля.

Припав к земле, я отвернул край доски… Что же это? Мне показалось, что сердце перестало биться! Сарай был пуст. Куда же девалась пушка? Неужели он, Маклаков? Конечно, это его козни! Встреть я его сейчас, избил бы до полусмерти, сбросил бы в Ангару.

Неожиданно я почувствовал на своем плече тяжелую руку.

– Что, парень, землю целуешь? Червей на рыбалку копаешь, что ли?

Я вскочил и не сразу узнал Петровича. Старый слесарь, товарищ брата, как видно, возвращался с ночной смены. Глаза у него были красные и усталые, от спецовки несло свежим запахом машинного масла.

– Что с тобой, Рубцов?

– Да вот… тут дело одно… с пушкой вот…

Петрович потянул меня на краешек тротуара, сел, снял кепку, вынул из кармана немного ветоши, вытер усталое морщинистое лицо.

– Вот что! Пушечку-то твоего отца сразу я спознал, – задвигал он седыми бровями. – Мы ее с твоим отцом на станок перетаскивали, колеса прилаживали и первый выстрел из нее вместе сделали. Ну вот… А здесь не ищи. Вчера вечером уволокли нашу пушечку…

– Куда же, Петрович? – вскочил я. – Кто?

– Ох, и горячий ты, Алексей! Отцовская кровь… Помню, молчит, молчит, потом вдруг закипит, как металл в вагранке.

– Петрович! – умоляюще сказал я. – Где пушка?

– Где? На месте она. Девица от вас была, командовала…

Тоня? Опять все молчком! Ничего не пойму…

В конце переулка раздался резкий свист в четыре пальца.

Сперва я увидел Вовку, потом Тоню.

– Сюда! – кричал Челюскинец. – Взять в окружение!

Шаткие дощечки тротуара заплясали под частым топотом ребят. С другого конца переулка навстречу бежали Игорь и Филя.

– Ага, попался! – уцепилась за мой рукав Кочка. – Весь город обегали. Удрать хотел? А портфель где?

Петрович с удивлением посмотрел на меня, на Тоню, на Филю. Потом пожал плечами, надел на облысевшую голову замасленную кепку и зашагал домой. Я рванулся за ним.

– Петрович, пушка-то, пушка где?

Петрович обернулся:

– Вон у девицы спроси, что тебя в окружение взяла. – Он засмеялся, махнул рукой и пошел своей дорогой.

– У нас, брат, не убежишь, – говорил между тем Филя, крепко держа меня повыше локтей. – Мы, брат, сейчас выкупаем тебя в Ангаре. Да, да! Водичка нынче что надо… Р-раз, два, взяли, – скомандовал Романюк, и не успел я опомниться, как очутился у него на спине.

Локти мои были крепко прижаты, и за ноги кто-то держал. Лежа кверху лицом, я видел одно только, одно голубое небо.

– Пустите! Что я вам, куль с картошкой?

– А будешь убегать? – добродушно-насмешливо, спросила Тоня.

– Ну, не буду, пустите, – почти с ненавистью сказал я.

Меня поставили на ноги.

– Чудак, дуб, недотепа! Пушку-то перенесли во Дворец культуры, – сердито улыбаясь, сказал Филя. – Хотели тебе сюрприз сделать, а ты…

– Итак, – сказал Павел, кладя на стол несколько чистых тетрадей, – у нас сегодня первый урок. Что так смотришь, забыл?

Я готов был провалиться сквозь землю. Только сейчас, в седьмом часу вечера, стоя перед братом, я по-настоящему оценил свою горячность. Зачем убежал из школы, не повидавшись даже с Максимом Петровичем? Только теперь я понял, что Ковборин просто припугнул меня исключением. А портфель? Сам не знаю где! Ведь в нем план урока…

– Ладно, учитель, готовься, а я пока маленько отдохну, – сказал Павел, заметив мою растерянность.

Когда он ушел, я кинулся к своему столу. А вдруг все же портфель здесь? Но портфеля с учебниками не было. Ну конечно же, забыл его в классе или потерял дорогой. Я никогда не говорил брату неправду, но что оставалось мне делать сейчас, когда, сбитый с толку событиями прошедшего дня, я не был готов к занятию? А Павел возлагал на меня такие надежды – ведь он решил на дому закончить семилетку… Нет, сдаваться было нельзя. Надо взять себя в руки, провести урок. Пусть это будет русский язык, грамматика, которые даются мне легче всего. «Диктантов побольше!» – вспомнил я мимолетный совет Максима Петровича, данный мне еще на Байкале.

Объяснять рабочему человеку науку – дело не простое, это я уже знал. Павел учился не по-нашему, не по-школьному. Когда весной, вскоре после разговора с ним на картофельном поле, я решил попробовать свои преподавательские силы и стал объяснять ему физику, то попал в смешное положение. Я рассказывал Павлу теорию механики, а он вдруг попросил объяснить «по-научному» работу токарного резца. Откуда я мог знать это?

Физику Павел любил. Геометрию считал наукой из наук. Выучив однажды несколько формул на вычисление объема, он принес из цеха комплект чертежей и стал сам производить подсчеты. К русскому языку относился хоть и уважительно, но занимался без особой охоты, писал медленно, с ошибками.

– К чему столько правил? – ворчал он, открывая учебник. – Кажется, ясно, как слово писать. Так нет, обязательно правило.

«Будь что будет», – подумал я про себя.

– Я готов, Паша!

Брат мгновенно поднялся с дивана. Он аккуратнейшим почерком надписал тетрадь, разгладил ее ребром ладони и обмакнул перо в чернильницу. Я стал ему диктовать отрывок на память:

Ревела буря, дождь шумел…

– Это, Алеха, из народной песни о Ермаке, – улыбнулся мой ученик, написав строку.

– Песня-то народная, но автор ее Рылеев, – заметил я.

– Рылеев? Декабрист? Не знал я этого. Интересно. – Павел отложил ручку, задумался. Минуту спустя сказал: – А хорошо эту песню в «Чапаеве» исполняют! Помнишь, когда Василий Иванович сидит со своими бойцами и все поют… – Брат закинул голову, и по комнате прокатился его негромкий бас.

– А ну-ка, давай, Алеха, еще чего-нибудь! – сказал он, снова берясь за ручку.

Я понял, что стихи ему понравились, и продолжал диктовать все, что приходило на память. А на сердце было тревожно и смутно: «Как поведет себя Ковборин дальше?..»

– Это Пушкин! Ну, а это Маяковский, – радостно узнавал Павел автора стихотворения и, поставив в конце написанного скобки, с величайшей осторожностью вписывал в них фамилию поэта.

– Еще, еще давай! – просил брат, исписав тетрадочный лист. – Ты скажи-ка, мимо какой красоты жизнь проходит!

У меня нечаянно вырвалось:

Самолет, птица-сталь, славлю имя твое…

Я приостановился.

– Дальше, должно быть, забыл? – спросил Павел, не слыша продолжения.

– Да нет… – смутился я и, набравшись духу, дочитал:

Славлю Родину в крыльях твоих,

А в душе нарастает и звонко поет

Бодрой трелью навеянный стих…

– Откуда это? Не знаю, не слыхал такого стихотворения.

– Пиши в скобках «А. Р.»

– «А. Р.»?

– Пиши, пиши, – окончательно смутился я, – потом узнаешь.

Павел недоверчиво посмотрел на меня и поставил под четверостишием «А. Р.»

Помедлив, я сказал:

– Только строго между нами. И чтобы Зина не знала… «А. Р.» – значит Алексей Рубцов.

Стул под Павлом скрипнул. Брат с удивлением уставился на меня:

– Неужели ты стихи умеешь писать?

– Тут ничего особенного. Я еще на Байкале начал. Не совсем, может, удачно…

– Да нет! Ты смотри-ка! Рубцовы стихи пишут! Знал бы наш отец! – Он отложил перо в сторону. – Ну, рассказывай, как у тебя прошел первый день в школе…

Глава четырнадцатая

ЗВЕЗДОЧЕТ

Весть о том, что Филипп Романюк открыл на небе новую звезду, с невероятной быстротой облетела всю школу. «В Москву запрос послали!» – «А может, старая, известная!» – «Да нет, совсем новая…» – шли разговоры. Меня, впрочем, звезда мало интересовала, у меня были свои земные заботы… Предстоял разговор с Ковбориным.

В директорский кабинет я был вызван не один, а вместе с Филей – его недавно избрали секретарем комсомольской организации школы.

Ковборин, прохаживаясь по кабинету, цедил слова сквозь зубы. Иногда он брал со стола перочинный ножик и, остановившись против меня, чистил свои длинные ногти.

– Итак, по просьбе некоторых педагогов, я оставляю вас, Рубцов, в составе учащихся десятого класса. Но предупреждаю. Предупреждаю в последний раз. Ясно вам?

– Да, абсолютно.

– Ступайте… Впрочем, погодите, – остановил меня и Филю директор. – Скажите, Романюк, вы в самом деле открыли звезду?

Филя помялся, переступая с ноги на ногу:

– Это не я, мой отец…

– Неважно. Но это факт?

– Вроде бы. Послан запрос в Астрономический институт в Москву.

Ковборин протянул руку за ножичком:

– Оставьте при себе эти жаргонные слова «вроде бы». Расскажите, как вам удалось совершить такое невероятное открытие.

– Летом я с отцом на паровозе работал. Он машинист, а я вроде… то есть помощник кочегара. Водили мы составы по маршруту иной раз днем, а то и ночью. Колеса стучат, перелески мелькают, огоньки, ветерок. Хорошо!

– Ближе к делу!

– Едем, значит, как-то ночью, – продолжал Филя. – Отец стоит у окна – путь впереди осматривает да небо не забывает: в бинокль глядит. Я уголь в топку бросаю. А ночь темная, звездная… Отец – любитель звезд, все книги, что я мог достать по астрономии, перечитал. И смотрит, конечно, больше в одно место: где девять звездочек мерцают. Вдруг отец как схватит меня за руку: «Филипп, – кричит, десятая зажглась!» Я не поверил. «Как же, – думаю, – так: вчера целую ночь просидел у своего телескопа и ничего не увидел, а сегодня загорелась?» Перестал бросать уголь в топку, встал рядом с отцом. «Смотри, Филипп, вдоль моей руки, повыше моста». Это отец говорит. Взял я бинокль, а сам не то что звезду – Млечного Пути не вижу, до того руки задрожали. Успокоился, навел бинокль в то самое место, где наши ученые предсказали звезду, и… вижу ее! Яркая такая, зеленоватая…

– Ну-с, дальше… – пренебрежительно улыбнулся Ковборин.

– После этого случая, – продолжал Филипп, – как нам с отцом в маршрут отправляться, так я на звезду поглядываю… А у самого в голове вертится: «Неужели и взаправду та звезда, открытие которой предсказывали ученые?» Достал атлас звездного неба. Но сколько ни рассматривал атлас, нашей звезды найти не мог. Решил сходить в астрономическую обсерваторию. Дошел до самого профессора, а тот тоже о звезде не знает. Решили послать запрос.

– Чепуха какая-то! – дернулся на стуле Ковборин. – Абсолютно новых звезд, как вам известно, вообще не бывает в природе. Это взрываются существующие, но еще не обнаруженные звезды. Взрыв придает им огромную яркость. Через стадию взрыва должна пройти каждая звезда, в том числе и наше Солнце… Так, по крайней мере, объясняет оксфордский астроном Милн. В общем, вам ответят, что вашу звезду открыл Гиппарх или Тихо Браге.

Филя сидел красный от волнения. Было видно по всему, что спорить с директором не так-то просто. Нелегко пришлось Филе и в классе.

– Почему, – спрашивали ребята, – ученые, у которых и телескопы и другие точные приборы, не смогли обнаружить звезду, а простой машинист паровоза, любитель астрономии, сделал такое открытие?

– Неужели люди, считающие звезды столько веков, составившие подробнейшие атласы неба, оказались такими простаками? – удивлялась Ольга Минская.

А Милочка Чаркина однажды откровенно при всех нажаловалась Максиму Петровичу:

– В нашем классе сплошь какие-то политические кампании. То челюскинская эпопея, то пушка… Наконец до неба добрались – звезду открыли. Ужасно! Когда на переменах можно будет спокойно отдыхать?

Учитель физики ответил с улыбкой:

– А вот придет ответ из Москвы…

Миновал сентябрь, но ответ из Москвы не шел. Впрочем, другие события отвлекли нас от Филиной звезды.

Вот уже в течение многих вечеров в коридорах раздавался беспрерывный стук молотков, по стенам тянулись провода и сыпалась известка, вызывая ворчанье уборщиц. Это Игорь с группой любителей занимался оборудованием школьного радиоузла.

Мне поручили редактировать школьную стенгазету «Ленинец». Вовка, к удивлению всех, стал посещать драматический кружок.

Трудно рассказать обо всем, что происходило в классе. Серьезно опять озадачило меня поведение Тони. Ее снова видели в архиве, но, когда я спрашивал, чем она там занята, Кочка делала таинственное лицо и уклонялась от ответа. Что она от меня опять скрывает? Вспомнился вечер на берегу Байкала, рассказ про отца…

Как-то в раздевалке, встретившись со мной, Тоня спросила:

– Что ты сегодня намерен делать, Леша?

– Дел много: стенгазету надо выпускать, к уроку с Павлом готовиться.

– Стенгазету отложи, к уроку за полчаса подготовишься. Идем на стадион!

– Нет, ты не сердись, не успею…

– Что ж, была бы честь предложена. А у нас сегодня волейбольная встреча… Интересней надо жить, Лешка! – Тоня взмахнула портфелем и исчезла в дверях.

Спустя несколько дней Милочка Чаркина, загадочно улыбаясь, спросила меня:

– Ты не знаешь, кто это… в кофейного цвета костюме? Ну, который на стадионе Кочке цветы преподнес!

Какой еще там в кофейном костюме? Какие цветы?

Может быть, Чаркина что-то не поняла или нарочно так, чтобы посмотреть, как я прореагирую? Но слова ее задели меня. А вдруг Тоня влюбилась? Вот почему она так весела, много смеется. Ну что ж, это ее личное дело. Да, но отметки по химии, математике! Они стали у нее снижаться! «Нет, – решил я, – это не по-комсомольски – видеть, что человек совершает ошибку и не сказать ему об этом». Я стал ловить подходящий момент для объяснения с Тоней. Наконец этот случай представился.

Как-то после занятий, когда я шел по коридору, из пионерской комнаты выбежала Тоня. Не сказав ни слова, она подскочила ко мне и, взлохматив мои волосы, убежала во двор. В коридоре поднялся хохот, и я почувствовал, что уши мои сделались горячими. «Так. Ладно. Не думай, что это пройдет тебе даром!» – сказал я, отправляясь ее искать. А Тоня уже успела взобраться на яблоню и, пригибая верхнюю ветку, срывала уцелевшие кое-где плоды.

– Как тебе не стыдно! – начал я. – Какой ты пример подаешь своим пионерам… Портишь такое дерево!

Тоня молчала и продолжала срывать яблочки.

– Ой, Лешка, – донеслось сверху, – яблочки такие спелые! Хочешь, я тебе брошу одна?

Круглая твердая ранетка ударилась о мою голову и отскочила в сторону.

– Слезай, говорю! – Я схватился за ствол и стал раскачивать яблоню.

На голову мне посыпались листья, кора. Тоня спрыгнула с дерева.

– Что с тобой, Лешенька?

– Мне нужно поговорить с тобой по серьезному делу, – начал я.

– По серьезному?

Тоня послушно отправилась за мной.

Мы сели на скамью у окна в опустевшем зале.

– Ну говори… – прошептала Кочка и стала беспокойно теребить ленту в косе.

– Видишь ли… – начал я и вдруг понял, что говорить-то мне, собственно, и не о чем. Вернее, не о том мне хотелось. Но я упрямо продолжал: – Видишь ли, через год мы все выйдем на трассы жизни.

– Куда, куда? – переспросила Тоня, и на ее щеках появились коварные ямочки.

– На трассы жизни… – повторил я, чувствуя, что меня бросило в жар. – Понимаешь, все ребята готовятся к этому событию. Становятся серьезными. Много читают. Возьми, например, твою подругу Ольгу. За лето она прочла Белинского, много других книг, думает над своим будущим. Правда, она по-прежнему какая-то индивидуалистка среди ребят, но хорошо играет на пианино, увлекается литературой, английским языком.

– Все это я знаю, а ты… – нахмурилась Тоня. – Ты зазвал меня сюда, чтобы расхваливать Ольгу Минскую?

– Нет, я говорю это затем, чтобы ты не имела недостатков.

– А какие, собственно, у меня недостатки, хотела бы я знать?

– Ты часто ходишь на стадион.

– Верно. Играю в волейбол, а ты отсиживаешься дома. Еще?

– Мало читаешь.

– Откуда тебе это известно?

– Мало. По сравнению с Ольгой, – убеждал я ее.

– Ну, допустим. Дальше?

Я молчал.

– Еще какие у меня недостатки? – повторила Тоня, начиная улыбаться.

– Ты не занимаешься общественной работой.

– Как? Я – пионервожатая четвертого класса «Б»! Мой отряд первый в школе! Не всем же быть редакторами стенгазет. Еще что?

У меня, должно быть, выступил пот на лбу. Но сдаваться было нельзя, и я тихо сказал:

– Ты много смеешься…

– Смеюсь! – всплеснула руками Кочка. – Да что же я, старушка столетняя? Вот не думала, что смеяться грешно! Ну, что еще скажешь?

– Все.

– Ах, все!.. – с насмешкой протянула она. – Я думала услышать от тебя что-нибудь поинтереснее, а ты нашамкал тут по-старушечьи. – Расхохотавшись, Кочка добавила: – В волейбол я все равно буду играть, смеяться мне тоже никто не запретит. О-не-гин! – И Тоня выбежала из зала.

А я? Я словно прирос к скамейке в тихом, безлюдном зале. Нечего сказать, внушил! Даже о плохой учебе ей не напомнил!

Когда на следующее утро я шел в школу, в голове теснились невеселые думы. Вспоминалась эта дурацкая проповедь в пустом зале. Разве об этом надо было говорить!

К тому же еще дождь. Порывами налетал ветер, беспощадно срывая с деревьев последние листья…

Тоня, как видно, решила не замечать меня. Увидев меня, она делала равнодушное лицо и молча проходила мимо. С другими ребятами и шутила и весело смеялась. Однажды в перемену она громко сказала:

– Ребята, давайте организуем волейбольную команду!

И все, к моему удивлению, как-то согласились: и Филя, и Игорь, и Вовка, и даже Ваня Лазарев!

На переменах я много раз подходил к окну, с грустью смотрел, как на холодном октябрьском ветру качались яблони.

За уроком мне кто-то подсунул записку. На листке бумаги, вырванном из тетради, было нарисовано окно, в него пялился долговязый юноша. Под карикатурой стояла подпись:

Смотрю в окно. Одет, обут.

Сырую осень проклинаю.

А тучи все идут, идут,

И нет им ни конца, ни края.

Недоставало, чтобы она еще подсмеивалась надо мной!

Я решил во всем признаться Игорю. Разговор с другом состоялся на «голубятне» – так Игорь прозвал комнатку над чердаком школьного здания, где размещался радиоузел.

Игорь расхаживал по комнате взад и вперед. Иногда он останавливался и, пощипывая черный пушок над губой, ударял носком башмака об пол.

– Вот сюда, Лешка, поставим наш двухламповый, в этот угол – усилитель со щитком распределения, а на столе – микрофон. Настоящий микрофон, чтобы вести собственные передачи. «Алло! Говорит школьный радиоузел…»

– Ты меня слушаешь или нет? – не вытерпел я. – Друг называется.

– Ясное дело, Лешка! Столько лет ты с ней дружишь, и вот – недоразумение.

Но не проходило и двух минут, чтобы Игорь не остановился, прижимаясь ухом к стене:

– Слышишь, Лешка, стучат молотки? Это мои помощники. А вообще, знаешь, правильно она тебя! Не будешь морали читать!

– Ну, знаешь ли, – поднялся я, – за этим, что ли, к тебе пришел?

– Да ты не обижайся! Вот тогда на Байкале уж очень не хотел я тебе говорить насчет лыжного перехода. И Вовка не советовал. А почему?

– Ну, почему?

– Потому что у тебя привычка: «опасно», да «не стоит», да то, да се… То вспыхнешь, как спичка, то в проповедь ударишься. Что за характер!

– Но тогда, на Байкале, ты и вправду чуть не утонул!

– Значит, и пробовать не надо? Сидеть да раздумывать?.. Вот и Филя. Он тоже вроде тебя рассуждает, – вдруг горячо заговорил Игорь. – Ты думаешь, о чем он меня просил, когда его избрали секретарем? О радиоузле. «Ты, – говорит, – поторапливайся, друг, радио имеет большое воспитательное значение». Видал? А помог? Ни черта!

Игорь с силой прикрыл открывшуюся дверь и остановился посреди «голубятни».

– Думаешь, откуда я взял это? – похлопал он себя по карманам, набитым роликами. – Выменял у Петьки на авторучку. Петька оказался куда сознательней своего братца: где-то раздобыл ролики и отдал мне.

Дверь снова скрипнула, Игорь сердито прихлопнул ее и продолжал изливать свои обиды:

– Никто мне не помогает. Для Ковборина этот узел – что пустое место, «голубятню» и ту с трудом отдал. А Филя совсем… Даже вступительную речь на открытие узла не напишет. Звездочет! Натрепался всем, а теперь в небо тычется.

В это время дверь, которую Игорь так сердито прикрывал, вдруг с шумом раскрылась, и на пороге появилась грузная фигура Фили Романюка.

Игорь от неожиданности даже присел. Но из кармана посыпались ролики, и это быстро привело его в чувство.

– Подслушивал? За дверями стоял? – говорил он, ползая по полу и подбирая ролики. – Ну и правильно! Наматывай на ус. А то где критиковать начальство? Комсомольские собрания не проводятся, школьная стенгазета словно побывала у дантиста и осталась без зубов.

Филя с молчаливой улыбкой прошелся по радиоузлу, пощупал руками усилитель, включил и выключил рубильник.

– Как ты сказал про меня? Звездочет? – Филя уселся на подоконник, снял очки и покрутил их за дужки. – Так вот, документы из Москвы пришли…

– Ну и что?

– А то, что звезда – новая, та самая, вспышку которой предсказывали советские ученые. Гиппарх не знал, Тихо Браге не знал.

– Я… я же, между прочим, так и думал! – радостно объявил хозяин «голубятни». – Вот и готовая речь для открытия радиоузла! Сенсация! Понимаешь, Филя, как ты кстати открыл звезду!

Глава пятнадцатая

МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ

Однажды, проснувшись, я увидел, что за окном белым-бело. Снег облепил деревья, столбы, заборы. Деревянные домики точно выросли за ночь и походили на большие сахарные головы. Воздух с легким морозцем был напоен тем особым зимним ароматом, который ощущаешь даже на вкус. В утренней тишине звучно скрипел снег под ногами, отчетливо доносились птичьи голоса. Небо было голубое, ясное, на его бескрайнем просторе белой льдинкой висел месяц, не успевший скрыться за горизонтом.

В этот день вечером состоялось наше «небесное путешествие». Всем классом мы высыпали на школьный двор и окружили Максима Петровича.

– Поздравляю, друзья мои, с наступающей матушкой-зимой. Она нынче у нас ранняя, – начал учитель.

– И такая тихая, торжественная! – с воодушевлением подхватила Ольга.

Мы посмотрели вверх. На чистом вечернем небе мерцали звезды. Одни посылали на землю белый свет, другие горели синеватыми, красноватыми и зеленоватыми огоньками. Прямо над нами проходила широкая звездная полоса – Млечный Путь.

– Ну, а теперь предоставим слово Романюку, – объявил Максим Петрович.

Наш астроном смущенно кашлянул.

– Говорить-то, пожалуй, и не о чем. Вон она, – Филя протянул руку.

И, следуя за ней взглядом, мы отыскали на небе группу небольших, тускло мерцающих звездочек. Среди них находилась звезда, замеченная отцом Фили Романюка.

– Это какая же – та, мутноватая? – ядовито спросил Маклаков.

– Ну да, похожая на угасающий уголек, – подхватила Чаркина.

– А вам какую надо? – сказал Вовка. – Чтобы на гуляньях светила? Обыватели!

– Но-но! – протянул Маклаков. – Я ведь ничего не забыл, ни пушки, ни Байкала…

Они стояли друг против друга, маленький, в ватной курточке Вовка и рослый Маклаков, готовые вот-вот вцепиться друг в друга.

– Звезда Романюков – явление очень любопытное, – раздался в морозной тишине голос Максима Петровича. Он словно бы ничего не заметил. – Это так называемая «новая» звезда из породы звезд, страдающих «хронической» болезнью вспышек.

– Как… разве она уже взрывалась? – удивилась Милочка.

– Да, восемьдесят лет назад… Используя данные прошлого взрыва, советские ученые предугадали срок ее повторной вспышки. А скромный астроном-любитель машинист Романюк подтвердил это на практике. Он первый обнаружил вновь вспыхнувшую звезду!

Мы с Игорем, слушая учителя, все же на всякий случай придвинулись к Вовке – Маклаков не отходил от него.

– Буржуазные ученые, такие, как Джинс, утверждают, что Солнце также заражено болезнью взрыва, который произойдет неожиданно, как вспыхнула эта звезда. «Стоит ли тратить силы на борьбу за лучшее будущее человечества? – говорят они. – Стоит ли задумываться о недостатках капиталистического строя? Все равно ведь в один момент вся жизнь на нашей планете может пойти насмарку…» – Максим Петрович передохнул и отыскал взглядом Милу Чаркину. – «Да, – отвечаем мы, – стоит! Мы будем бороться за счастье человека на нашей планете, потому что ему ничто не угрожает со стороны небесных светил. Солнце не относится к «хронически» заболевшим светилам… За миллиарды лет своего существования оно ни разу не подвергалось вспышке и никогда не взорвется!»

Среди ребят поднялся шум, кто-то крикнул «ура», захлопал в ладоши. Воспользовавшись этим, Маклаков хотел было дать Вовке подножку, но я успел свалить его с ног.

Маклаков тотчас вскочил, и мы уже готовы были сцепиться друг с другом, но тут между нами стала Тоня.

– Вы с ума сошли – драться на уроке? – Тоня с любопытством глядела на меня. – Пошли бы хоть на Ангару!

Тоня была в шубке с беличьим воротником, в вязаной шапочке и белых пушистых варежках. Во всем этом наряде она казалась какой-то особенно милой.

– Ты похожа на Снегурочку, – не удержался я.

Тоня, помолчав, сказала шепотком:

– Между прочим, я на тебя уже не сержусь…

– Давно?

– С этой минуты. – Она засмеялась. – Нет, мне уже давно надоело сердиться.

Максим Петрович продолжал рассказ о созвездиях, говорил, что своими очертаниями они напоминают льва, ящерицу, оленя… Но едва ли я слушал его внимательно… Передо мной в голубом морозном воздухе стояли Тонина вязаная шапочка и Тонины губы…

По дороге домой Кочка о чем-то беспрерывно говорила, тормоша меня за рукав. Я молчал. Рядом с нами, согревая руки в карманах пальто, шагал Романюк.

– Филя, ну хоть ты скажи что-нибудь! – пристала к нему она.

Романюк, придерживая очки, поглядел на небо.

– Гиппарх, Тихо Браге… Новых звезд нет в природе…

– Ты это о чем? – спросила Тоня, не знавшая о нашем разговоре в кабинете директора.

– О своем! Глядите, друзья, на небо, ищите новые звезды. Может, и ваша объявится!

Мне было хорошо, и Тоне, наверно, тоже. Точно мы шли не по глухой улице, а плыли по этой звездной реке.

– Уж не хочешь ли ты променять свою математику на астрономию? – нарушила тишину Кочка.

– Тут и менять нечего, – спокойно ответил Филя. – Науки определенно родственные…

– Это он под впечатлением беседы, – заметила Тоня, когда Романюк ушел. – А что ты думаешь, Леша, вот увлечется наш секретарь астрономией и еще профессором станет. Честное слово, станет. Филипп – он ведь упрямый!

Тоня подняла воротник шубки и снова заговорила:

– Леша, когда Максим Петрович рассказывал о Большой Медведице, у меня были какие-то глупые мысли… Я подумала о нашем маленьком медвежонке… Ты, наверно, сейчас стихи сочиняешь, да? – вдруг спросила она.

– Какие стихи? – опешил я.

– Ты думаешь, я ничего не знаю?

– Кто тебе говорил? – спросил я сердито.

– А не все ли равно кто? Может быть, я иду сейчас с будущим Пушкиным!

Тоня с шутливой торжественностью взяла меня под руку. Я вырвался… мы оступились и полетели в сугроб.

– Замечательно! – рассмеялась Тоня вставая. – Ой, если бы видел папа!

Мы долго отряхивались от снега.

– Зайдем, Леша, к нам, погреешься, – пригласила Тоня.

В морозном воздухе сонно прокатилось десять каланчовых ударов.

– Поздно…

– Пошли!

Увлекаемый Тоней, я вошел за нею в дом. Из прихожей в раскрытую дверь виднелась огромная спина доктора. Сидя за столом, Кочкин что-то писал. Над лохматой его головой вился табачный дымок.

Разделись тихо, чтобы не мешать. Но доктор вдруг громко спросил, не поворачиваясь:

– Как здоровье Павла Семеновича?

– Да так… Кашляет, – растерялся я.

– Кашляет? – Кочкин загрохотал креслом, отодвинулся от стола. – Чего же он на прием не приходит? Пуля не дура, свое дело знает. – Пригасив в пепельнице папиросу, доктор, хмурясь, сказал: – Ты, Алексей, предупреди брата. Я с пациентами не церемонюсь, в милицию заявлю!

– Ой, папочка, не пугай! – засмеялась Тоня и, взяв меня за руку, провела в свою комнату.

Присев к ее письменному столику, я увидел на нем стопку бумаг. «Партизаны Сибири», – прочел слова, выведенные крупными буквами. Тоня, вспыхнув, прикрыла бумаги рукой.

– Нельзя читать? – удивился я.

– Да. Пока нельзя. Это выписки из архивных документов.

– Новые выписки? А разве Зотов нам не все рассказал? Зачем ты скрываешь от меня?

Тоня присела на краешек кровати.

– Прости, Леша. Но я могу говорить только то, что проверено и доказано. Таково правило исследователя. – Она помолчала и вдруг рассмеялась: – Здорово я себя – исследователем назвала!

Я не без зависти думал о том, что Тоня уже выбрала себе дорогу в жизни. Максим Петрович был прав. Пушка дала выстрел.

– Кажется, да, – ответила Тоня, когда я ей сказал об этом. – Но все требует проверки. – В глазах ее сверкнули веселые искорки. – А заметно, что я становлюсь историком? Я же меньше стала смеяться. – И она звонко расхохоталась. – Не сердись, Леша, я вот о чем хотела с тобой посоветоваться…

Тоня рассказала о предстоящем слете красногвардейцев завода и предложила, чтобы мы вместе с ней написали письмо партизану Зотову.

– Хорошо бы он приехал! – сказала Тоня, провожая меня до ворот. – До свиданья, мой поэт!

«Мой поэт…» Была зимняя, настоящая сибирская зимняя ночь, когда я возвращался домой. Взошла луна. Снег на мостовой и крышах домов переливался искрами. От домов падали голубые тени. Весь воздух был словно пропитан голубизной.

«Млечный Путь над нами… – закружились в голове еще неясные строчки, – искрится, горит…»

Я спешил, я летел домой, боясь растерять рождавшиеся слова, сочиняя новые и досадуя, что не было никакой возможности тотчас их записать. Дома я сразу бросился к столу, Зина остановила меня градом вопросов:

– Где был? Почему так поздно? Что случилось?

– Зина, оставьте меня!

Я оторвался от стола лишь тогда, когда было записано все, что пришло в голову по дороге.

Я торопливо ужинал и скороговоркой объяснял жене брата, что задержался на занятиях по астрономии, и потом снова сел за стол. Но мне было, конечно, не до уроков. Я писал стихи. Писал до изнеможения, терпеливо, выбирая самые красивые, самые звучные слова. И наконец облегченно вздохнул. Стихотворение было готово:

Млечный Путь над нами

Искрится, горит.

Любишь ты ночами

Арки лунной вид?

Я скажу, не скрою:

Кто-то был со мною

Озаренный, нежный,

Что хотелось жить,

Каждый вечер снежный

Астрономом быть!

Из заглавных букв каждой строки составились два дорогих для меня слова: «Милая Кочка».

Я переписал стихотворение начисто, перечитал его несколько раз и бережно запечатал в конверт. Когда лег в постель, стояла уже глухая ночь.

Что случилось со мной? С той минуты, как был вручен Тоне конверт, я лишился душевного покоя. Перед глазами в невероятном вихре метались рифмованные фразы. Я беспрерывно хватался за карандаш, перечитывал написанное, и мне представлялось, что лучше этих стихов никто никогда не писал!