Текст книги "Когда нам семнадцать"

Автор книги: Виктор Александровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

В шалаше захныкал внучонок Бондаренко. Горпина попыталась его укачать, потом пришла к костру с ребенком на руках и отдала его Федотычу, сказав при этом ласково и насмешливо:

– На, старый, понянчи.

Бондаренко, принимая ребенка в свои огромные руки и усаживаясь с ним на обломок дерева, с добродушной ворчливостью ответил:

– Мало своих вынянчил…

Когда Горпина объявила, что ужин готов, Бондаренко выразительно покосился на шалаш. Горпина усмехнулась и принесла оттуда бутылку водки, разлила уху по мискам и нарезала хлеб и лук. Бондаренко передал ей внука и, тронув Андрея за плечо, кивнул на разложенную еду:

– Давай по маленькой.

Он налил себе, Андрею и Мишке в граненые стопки, жестом предложил выпить и Юльке с Наташей, но те отказались. Егоров, поглядев на замкнутую Наташу, не притронулся ни к чему, встал и опять ушел к берегу.

– Ну что, Андрей, выпьем? – проводив Егорова взглядом, сказал Бондаренко.

– Выпьем, Федотыч…

– За что же мы с тобой выпьем?

У Андрея на лице было такое выражение, будто он хотел сказать: за что хочешь, ты – хозяин.

Бондаренко потянулся к нему со стопкой:

– Давай тяпнем, Андрюха, за молодое поколение, чтобы оно изжило иждивенческое отношение к нашему брату. Уж больно вы привыкли, чтобы мы, старики, всю тяжесть на себя брали.

Андрей при последних словах Бондаренко опустил руку и отставил стопку.

– Я за это пить не буду, Федотыч.

– Не обижайся, – Бондаренко произнес это таким тоном, что стало ясно: неспроста он предложил свой тост, он обдумал все и, может быть, давно искал повода высказаться.

– Нет, я пить за это не буду, – решительно повторил Андрей и усмехнулся: – Иждивенческое отношение…

– Как хочешь, – пожав плечами, ответил Бондаренко. Одним глотком выпив водку, он деловито принялся есть, сочно хрустя огурцами и луком, будто, кроме еды, ничто другое его сейчас не интересовало.

– Странный вы народ, – как бы между делом вдруг заметил он. – Прижмешь вас (тут Бондаренко выдал себя движением – резко поставил руку на ребро ладони), так вы и лапки кверху. Я, мол, тут вообще ни при чем.

– Чудак ты, Федотыч. Не понимаешь, что из твоих слов наружу торчит.

– Что торчит? Что? Говори! Я рабочий человек и люблю, когда все начистоту!

Андрей выпил и закусил.

– А вот что, – сказал он. – Это не мне изживать надо, а тебе. В депо мы одной дорогой ходим… А по двум пижонам возле «Гастронома» нельзя судить о всех нас, тебе такого права, Федотыч, никто не давал и не даст. Ты трудную жизнь прожил, я знаю. Если хочешь, трагическую жизнь… И не я тебе не верю, а ты в меня поверить не хочешь. Странно одно. Я твою трагедию своей считаю, боль твою – своей болью. А тебе, как говорится в математике, соответственно в моей жизни ничто не интересно.

– А если я начну ваши молодые грехи перечислять? Ты упадешь и не встанешь, – сказал Бондаренко.

– Перечисляй…

– И перечислю. Пусть не тебе, но некоторым твоим одногодкам на все плевать. Были бы гроши, да харчи хороши, да штаны поуже, и девки попокладистей…

– Я согласен с тобой, Федотыч, есть такие ребята. Точно. Только тут их одних трудно винить. Живем мы как-то не так. И формы работы нашей в депо устарели. Сегодня ДИП и завтра ДИП, двадцать лет один и тот же ДИП – пусть и усовершенствованный. Ты этот ДИП ремонтировать будешь, полжизни в него угробишь. Для производства его, может, и хватит, для меня – человека по имени Андрей Малахов – мало. И Юльке через год мало будет. Приходит время ЦАМов, стекла и точных расчетов!

Юлька знала, что ЦАМ взбудоражил депо: трудно было поверить, что легкие сплавы алюминия с цинком и медью с успехом могут заменить тяжелую, испытанную, дорогостоящую бронзу. Только сейчас до Юльки дошло, насколько предметен сегодняшний спор Андрея с Бондаренко – никто так не защищал бронзу и вообще всю устоявшуюся организацию труда ремонтников, как Бондаренко.

– Ну, насчет ЦАМа доложу я тебе, – ожесточенно заговорил бригадир, – тут еще время свое слово скажет. И насчет стекла тоже. Коммунизм на стекле не построишь, хрупкая больно материя. А то, что мы построили, стоит и стоять еще будет долго. Я начинал с веры, а вы с критики да с узких штанов, воробьи.

– Э-эх, Федотыч, – огорченно вздохнул Андрей. – У меня было много в жизни трудного. Но самое трудное – твое недоверие.

В разговор вмешалась Горпина и заставила Бондаренко замолчать:

– Твои философии мне дома надоели, старый. Дай людям воздухом подышать и сам подыши.

Вскоре Бондаренко захмелел, и Горпина увела его спать в шалаш.

Андрей подбросил в костер сухую валежину, спросил, где Мишка, и тоже ушел к реке.

Потрескивал костер, скрипела под сапогами Андрея прибрежная галька, вздыхал Амур, изредка всплескивала в нем поздняя рыба, прокричала в кустах ночная птица. Постепенно смолкли людские голоса. Потом где-то далеко-далеко за серединой реки зататакала моторка, и Юлька подумала, что, когда этот звук оборвется, она уснет.

Глава седьмая

1

Душным июльским днем Наташа с Юлькой отвезли тетю Машу в больницу. Ее положили в маленькой двухместной палате с большим окном. В палате лежала совсем еще молодая, очень бледная женщина. Медсестра шепотом сказала, что женщина скоро умрет. У нее тяжелое заболевание крови. Потом санитары внесли и поставили в свободном углу еще одну койку, и Юлька поняла, что Наташа останется здесь.

Уходя, Юлька приложилась губами к дряблой щеке тети Маши. Но у той даже не нашлось сил сказать что-нибудь Юльке на прощание.

– Отпуск возьму, буду возле нее сидеть, только бы она поправилась, – сказала Наташа, провожая Юльку.

Грустная, задумчивая шла Юлька домой. Она хорошо понимала душевное состояние своей подруги. Тетка воспитывала Наташу с восьми лет, заменив ей мать.

…Ключа в ящичке над столом у дежурной не оказалось.

«Неужели Алевтина вернулась? Да нет, ей рано. Поездка на две недели», – удивленно подумала Юлька. Она вошла в комнату, включила свет и опешила: у окна, скрестив на груди руки, стояла Лиза.

Лиза медленно повернула голову, губы ее шевельнулись. Она хотела сказать что-то, но лишь молча поправила на плечах платок.

– Ну и хорошо, – почуяв беду, тихо сказала Юлька. – Правда, у нас тут хорошо?..

– Кто на моей кровати расположился? – спросила Лиза.

– Проводница одна, их общежитие ремонтируют. У нас сегодня душ работает. Иди помойся с дороги, а я в магазин сбегаю.

Юлька говорила быстро, проглатывая отдельные слоги. Она разыскала авоську и накинула на голову косынку. Пока она металась по отделам магазина, покупая все, что попадет под руку, перед ней все время стояло чужое, опустошенное лицо Лизы.

Потом они сидели за столом, почти не разговаривая. Лиза помешивала ложечкой в стакане.

– А где эта проводница сейчас? – спросила она.

– В поездке. Раньше, чем через неделю, не вернется.

Лиза, все такая же замкнутая, встала из-за стола, аккуратно свернула Алевтинину постель и сложила ее на стуле.

– Где моя подушка?

– Вот, держи, – ответила Юлька, кидая ей подушку. – Она все время была у меня.

Лиза легла и отвернулась к стене.

Юлька хотела подойти посидеть, как прежде, на ее кровати, но не решилась. После долгого молчания Лиза сказала:

– Была сегодня в кадрах. Берут на прежнее место с завтрашнего дня. – Она еще помолчала и спросила: – Как вы тут без меня?

Юлька пожала плечами.

– Живем, – неопределенно сказала она. – Нюрка Столярова твой кран гоняет.

– Я видела Бондаренко, – сказала Лиза.

– Значит, завтра на работу пойдем вместе.

Убирая со стола, Юлька поглядывала на Лизу, ждала, что та скажет еще что-нибудь. Но Лиза не произнесла больше ни слова.

Утром по дороге в депо Лиза прятала глаза от всех встречных. Кто-то в толпе окликнул ее, кто-то поздравил с приездом. Лиза отвечала вымученной, натянутой улыбкой.

У ворот депо толпились парни: Пашка Куракин кого-то подначивал. Но, когда увидел Лизу, голос его сразу оборвался.

Лиза, пригнув голову, прошла мимо. Пашка не мигая смотрел ей вслед.

– Видела Куракина? – спросила Юлька.

– А что мне Куракин, – нарочито небрежно ответила Лиза.

Они вместе вошли в подъемочный цех. Бондаренко помогал слесарям заводить тяжелую колесную пару под паровоз.

Увидев Юльку с Лизой, он сам подошел к ним.

– Можно мне приступить к работе? – спросила Лиза, глядя мимо него.

– Можно. Идем, – сказал он и повел ее в глубину цеха к лестнице, ведущей на кран, У самой лестницы Бондаренко положил руку ей на плечо и словно подтолкнул к ступенькам: «Ну, иди».

Лиза начала подниматься, и Юлька заметила: не как всегда, а словно ей не хотелось работать.

В обеденный перерыв Юлька зашла за Лизой, и они вместе отправились в столовую. Девчата за столиками, увидев их, зашептались. Лиза смотрела прямо перед собой, плотно сомкнув губы. Кто-то хихикнул: «Невеста без места, жених без штанов…»

Домой после смены возвращались тоже вместе. По дороге их догнал Куракин и молча пошел рядом. Лиза заторопилась, чтобы скорее дойти до переулка, где Пашке надо было свернуть к виадуку. Но он, все так же молча, прошел с ними до самого общежития и только тут сказал:

– Ну что ж, Лиза, с приездом…

2

Все чаще случалось так, что когда Юлька с Лизой выходили из депо, возле них оказывался Куракин. Или догонял их по дороге и шел рядом так же молча, как в первый раз. Иногда пытался шутить. Юлька молчала, а Лиза улыбалась одними губами – какой-то всегда одинаковой улыбкой.

Однажды вечером он пришел с гитарой, но так и продержал ее часа два на коленях, ни разу не тронув струн, и разговаривал только с Юлькой.

А на другой день за несколько минут до перерыва на обед Пашка выключил станок, вытер ветошью руки и подошел к Юльке.

– Чего это с ней? – спросил он. – Она точно с похорон.

– Я ничего не знаю, – ответила Юлька.

Она и в самом деле не знала, что же именно произошло. Лиза, приходя домой, сразу ложилась в постель и, устремив глаза в потолок, думала о чем-то своем. «Хоть бы заплакала она, что ли, а то все молчит и молчит», – переживала Юлька. Когда они вместе ходили гулять, Лиза выбирала пустынные улицы или тянула ее на линию. Там они и бродили в одиночестве.

Как-то Юлька и Куракин ждали Лизу в подъемке. Ей пришлось задержаться в кабине крана, так как в этот момент подали на подъемку еще один паровоз. Остановив кран, Лиза стала спускаться по лестнице. И делала она это не как прежде, а осторожно, бережно ставя ноги на каждую ступеньку. Вдруг она пошатнулась и замерла, всей грудью припав к поручням. Юлька видела, как она побледнела, и тут же кинулась на помощь.

– Пойдем-ка на улицу, на свежий воздух, – угрюмо сказал Пашка. – Разбаловал тебя стольный город Ростов: степь, просторы…

Он не взял Лизу под руку и даже не прикоснулся к ней, но, как и всегда, проводил до самых дверей и все время шел рядом, будто Лиза должна была вот-вот споткнуться и он готовился поддержать ее.

– Ты ведь, Лизка, чуть не упала сегодня, я все видела, – сказала Юлька, когда они остались одни в комнате.

Лиза кинулась на кровать и зарыдала.

– Беременна я, Юлька…

– А я знаю, – сдерживая внутреннюю дрожь, вдруг отчетливо ответила Юлька. И вспомнила, что с первой минуты возвращения Лизы, она ожидала этого. Ей тяжело было слушать Лизино признание, и она выкрикнула это «я знаю» даже несколько раньше, чем Лиза успела договорить. Странным было чувство, какое Юлька испытывала сейчас. Ей было и скорбно, и тревожно, и невыразимо жалко Лизу.

В депо бывали такие случаи. О них говорили долго, мусолили, называя вещи своими именами. Но те случаи проходили сквозь сознание Юльки, как вода через песок, не оставляя следа.

– В больницу ходила – уже поздно. Надо было сразу, как приехала. В депо скажут: съездила в отпуск!

Лиза металась по подушке. Все ее тело вздрагивало от рыданий. Тяжелый узел рыжеватых волос распустился по плечам. Подушка потемнела от слез.

Прошел час, два или десять минут – Юлька не знала. Лиза, всхлипывая, лежала, уткнувшись лицом в подушку.

– Ты теперь насовсем разлюбила его? – спросила Юлька.

– Ничего ты не понимаешь…

– Я почему-то с самого начала думала, что ты вернешься. Он сразу мне не понравился. Как из вагона спрыгнул, так и не понравился…

– Вначале все было хорошо. – Лиза поднялась, вытерла косынкой лицо, поискала вокруг себя шпильки, заколола волосы. – Какая я была счастливая!.. Приехали к моим родным, свадьбу справили. Вся деревня собралась. Отец денег не пожалел. Почти два месяца прожили у наших. Потом – в Ростов по Дону. Двухместная каюта. Берега там красивые. Я веселая, радуюсь. А Володька чем ближе к Ростову, тем тревожнее становится. Задумчивый какой-то, все молчит. Приехали вечером, никто нас не встретил.

Домик у его родителей уютный. Черемуха в саду, сирень. Открыла дверь ему мать – сухонькая такая старушка. Потом и отец вышел – степенный, бородка с проседью.

Володька говорит: «Это жена моя, Лиза. Прошу любить и жаловать». Мать ко мне не подошла даже. А отец – ничего. «Ну, – говорит, – проходите, гостьей будете». Володька пальто мне помог снять, показал, где умыться. Я вижу – неладное. «Скажи, – говорю, – Владимир, может, староверы родители твои или нелюба я им?» – «Я виноват перед тобой, – говорит Володька. – Сразу хотел сказать, да побоялся. Ты ведь знаешь, что я подводником служил. Славой овеянный, в героях ходил. И оказалась девчонка под рукой. Я уж после, во Владивостоке, тебя встретил, когда из дому вернулся… Рассказывать тебе ничего не стал. А о том, что сын у меня, отец написал. Только поздно, я уже билеты на поезд купил. Если бы я тебе на перроне об этом сказал, поехала бы ты со мной? Вот и суди, как хочешь…»

Я всю ночь не могла уснуть, сидела у окна. Володька тоже долго не спал, а потом уснул. Я подошла к нему, он лежал на спине. Посмотрела на него – чужой. Все, что было мне дорого в нем, все стало чужим. И щетина на подбородке, и одной пуговицы на рубахе не хватало. Все я заметила. Долго смотрела, а он даже не шевельнулся.

Утром постучали. Старуха дверь открыла. По всему дому покатился детский голосок. Это она пришла – с ребенком. Ее я и не разглядела. А мальчишка – вылитый Володька: такой же чернявый, глазастый. Владимир вышел. Увидела она его: «Что ты, – говорит, – наделал? Я тебя три года ждала». Он то на сына смотрит, то на нее – молчит. Потом схватил ребенка, поднял вверх. Мальчишка смеется… Старуха в голос плачет, платочком утирается. Постояла я, посмотрела, собрала чемодан – и на вокзал.

Старик меня догнал, мы вместе пошли. Билет мне он сам купил, спросил только – куда. «Мальчонку, – говорит, – ты пожалела, да и ее тоже…» А у самого руки трясутся. «Ты, – говорит, – если что, пиши обязательно!» И адрес дал. Вот и вся моя история…

– Хороший старик, – сказала Юлька, вытирая ладошкой слезы. – А Володька твой сволочь.

В эту ночь они долго не могли уснуть. Лиза жаловалась на кратковременные обмороки. Два дня назад ей вот так же сделалось плохо, и она на несколько секунд потеряла способность управлять краном: колесной парой смяло стойку на паровозе.

– Боюсь я, станет мне плохо и трахнет кого-нибудь скатом по башке. Нельзя мне работать на кране.

– Переходи к нам в цех! – предложила Юлька. – Ты ведь ремесленное железнодорожное кончала.

– Не переведут, – усомнилась Лиза.

– К начальнику сходи. Быстров только с виду строгий.

3

К Быстрову Лиза сходила – и на другой день появился приказ о переводе крановщицы Елизаветы Орловой в механический цех токарем второго разряда.

Лиза очень волновалась в это утро.

– Не смогу я, Юлька, наверное, на станке. Забыла все.

– Не впадай в панику, – рассердилась Юлька. – Как измерять штангелем, ты знаешь, устройство станка тебе знакомо. И главное, если плохо станет, то на земле.

Цыганков с головы до ног оглядел Лизу. У Юльки даже дрогнуло сердце: показалось, что он обо всем догадывается, знает.

– Чего это тебя в токаря потянуло? – после многозначительной паузы спросил он.

Лиза промолчала.

– Ну, дело твое. У меня план. Не посмотрю, что ты там… ездила.

Лизу поставили к станку «16-16», рядом с Жоркой Бармашовым.

– Правильное решение, Орлова, – одобрил Жорка. – Здесь ты повысишь свою квалификацию, станешь токарем-высокоразрядником. И труд будет приносить тебе радость!

Лиза долго стояла, опустив руки, и не включала станка. Отведя суппорт «семерки», Юлька подошла к ней, взяла ее холодную покорную руку и положила на кнопку пуска.

– Ну, давай! Давай же, я рядом, – тихо сказала она.

Лиза очень старалась, и брака у нее не было с самого начала. Но то, что Юлька успевала сделать за час, Лиза делала за полдня.

– Ничего, – успокаивала ее Юлька. – Руки вспомнят. Только рукам своим вспоминать не мешай.

Если бы на месте Лизы оказалась Юлька, Цыганков давно бы устроил ей разнос за такую работу. Лизу он почему-то не трогал. Иногда только останавливался возле нее, заложив руки за спину, смотрел, как она работает, и лицо его мрачнело.

Месячный план провалился… Что он провалился окончательно, Юлька поняла, когда Цыганков, однажды войдя к себе в конторку, так хлопнул фанерной дверью, что стекла перегородки едва не вылетели. И со всего маха швырнул на пол тяжелый разводной ключ.

В этот день Юлька задержалась в душевой. Она беспокоилась о Лизе и, наспех надев платье на мокрое еще тело, побежала в цех.

Прошло всего двадцать минут, но ни по дороге, ни в цехе Юлька не встретила Лизу. «Ушла», – подумала она и вдруг заметила, что на станке «16-16» кто-то работает. Это был Куракин. В патроне станка был зажат тот фланец, который Лиза не успела закончить: Пашка доделывал его.

Почувствовав на себе Юлькин взгляд, Куракин поднял голову, пробормотал что-то насчет цехового плана, который оказался под угрозой, да и заработок у Лизы никудышный… Он смешался и замолчал.

– Ну, я пошла, Паша, – сказала Юлька тихо. – Ты придешь к нам сегодня?..

Куракин тряхнул чубом.

И не пришел.

…Через неделю вернулась Алевтина. Когда она вошла, Юлька пила чай, а Лиза, полулежа на кровати, вяло наигрывала на гитаре.

Поставив у порога тяжелый чемодан и не обнаружив своей пышной постели, проводница сразу направилась к Лизе.

– Твоя работа?

– Моя, – безразлично ответила Лиза, продолжая перебирать струны.

– По какому праву?

– А по такому… Я на этой кровати два года спала.

– Спала… У меня на руках бумажка комендантская! Ездишь, ездишь, как проклятая, а тут…

Лиза нисколько, однако, не испугалась грозного вида проводницы. Громко бренча на гитаре, она запела:

Бывают такие минуты,

Что даже не хочется жить,

И хочется только лишь плакать,

И хочется только грустить.

Юлька изумилась: в голосе Лизы прозвучала не замеченная раньше разудалость. Но еще неожиданнее была реакция Алевтины. Та села на табуретку, осторожно, словно боясь помешать петь, и сказала, скорее выдохнула:

– Верно поешь, девонька…

– Елизавета Николаевна!.. – насмешливо бросила Лиза.

Когда песня кончилась, Алевтина краешком косынки смахнула слезу и высморкалась, а Лиза запела снова – теперь уже о судье, который вынес приговор собственному сыну.

И сама эта песня и то, как Лиза пела ее, а проводница, расчувствовавшись, подтягивала: «Я же мальчишка, мальчишка, я с голоду стал умирать», – возмутило Юльку.

Она в сердцах хлопнула ладонью по столу:

– Ну чего хорошего вы нашли в этой песне! Слушать тошно!

– Ты, девонька, не горячись, – допев куплет, ответила Алевтина. – Для кого эти песни плохие, а для нас они душевное успокоение.

И неожиданно закончила:

– Занимай, Лизавета, мою койку, раз уж ты спала на ней. А завтра мы третью кровать поставим.

Она принесла мокрую тряпку, вытерла пол в углу и стала устраиваться спать.

– Тронула ты, Лизавета, мое откровенное сердце, – проговорила Алевтина, сидя на своей временной постели, придвинула к себе чемодан, достала зеркальце и гребень, распустила волосы и принялась их расчесывать. Она чесала их долго, по всей длине. Видно было, что делает она это с удовольствием: с лица у нее не сходило выражение умиротворенности. Она собрала волосы в узел на затылке и, сложив руки на полных круглых коленях, долго сидела молча, улыбаясь чему-то, полузакрыв глаза. А Юлька в эту минуту ненавидела ее.

Но блаженная улыбка на лице Алевтины постепенно уступила место деловитой сосредоточенности. Снова, открыв чемодан, она вынула две пуховые косынки – белую и розовую. Подержала их перед собой и сказала:

– А ну, примерь, Лизавета. Тебе белая будет к лицу. Оренбургская, из козьего пуху.

Лиза накинула косынку на плечи, подошла к зеркалу и, не поворачивая головы, спросила:

– Сколько?

У Юльки опять дрогнуло сердце: в Лизином голосе был тот же надрыв, с каким она только что пела песню.

– Богу пятак да в кабак четвертак, – беззвучно засмеялась Алевтина. – Со своих шкуру не дерем, не привычные.

Юлька решительно сдернула с кровати одеяло и стала укладываться спать.

– Мы, Лизавета, с тобой подружимся, – немного погодя добавила Алевтина и погасила свет.

Глава восьмая

1

На Дальнем Востоке полыхало лето.

Та самая робкая травка, что появилась после майских дождей, теперь густо зеленела всюду и шла в рост, а обожженные солнцем тополя ждали дождя. Утрами, в тихие минуты пробуждения поселка, поражала прозрачность неба. Днем, сквозь стекла деповской крыши, покрытые налетом копоти, Юлька видела небо, побелевшее от зноя.

К тому времени, когда заканчивалась смена, жара спадала, остывали пропитанные мазутом шпалы подъездных путей. Тяжело проходили мимо груженые составы. Далекие очертания Хехцира – четкие и ясные утром – были размыты образовавшейся за день дымкой.

Юлька нарочно шла медленно. Не хотелось расставаться с улицей, не хотелось опять видеть Алевтину и рядом с ней Лизу.

Впрочем, ей не всегда казалось, что есть нечто опасное в начинающейся дружбе Алевтины с Лизой. Когда Алевтина возвращалась из поездки, у девушек меньше времени отнимала суетная домашняя работа. Они приходили домой, пили согретый Алевтиной чай, болтали о разных малозначительных вещах. Но потом Алевтина и Лиза затевали свой, понятный только им двоим разговор. И доверие, возникавшее между ними, как бы выключало Юльку из их жизни.

Юлька чувствовала, что под нарочитой добротой Алевтины, словно уголь под пеплом костра, таится алчность. Юлька теперь внимательнее присматривалась к Алевтине, и многое не нравилось ей: и ее подчеркнутая забота о своем теле, и постель, которую Алевтина аккуратно накрывала белым покрывалом, и зеркальце, перед которым она причесывала на ночь волосы. Невозможно было маленькую зубную щетку Алевтины с золотым ободком на ручке назвать щеткой, а хотелось назвать «щеточкой», круглое зеркало, в которое она подолгу разглядывала себя, – «зеркальцем», носовой платок – «платочком». Алевтина прикасалась к своим вещам бережно, сознавая, что это ее «собственные» вещи.

Как-то Юлька стирала. Когда она развесила белье и вошла в комнату, Лиза с Алевтиной не заметили ее.

– А может, все-таки подыскать тебе женшчину, – вполголоса сказала Алевтина (она произнесла именно так «женшчина»). – На что он тебе? Вся молодость пройдет, и кому ты нужна будешь с хвостом?

– Страшно и поздно уже, – вздохнула Лиза. – Такое бывает: прямым ходом на тот свет.

Алевтина с той же легкостью, с какой только что предложила Лизе избавиться от ребенка (Юлька поняла это с первых же ее слов), согласилась:

– Это верно. Женшчина на тот свет спроворить может, свободно даже.

Юлька молча прошла к своей кровати. Алевтина с Лизой умолкли. Юлька чувствовала, каким колючим взглядом проводила ее Алевтина. Теперь уже ее глазки не могли обмануть Юльку. «Гадина, – стиснув зубы, подумала она. – А Лиза тоже хороша: в депо молчит, с Пашкой тоже молчит, а тут – разговорилась! Нашла подружку сердобольную».

Каждое слово их разговора было оскорбительным, тяжелым, грубым, и о них обеих не хотелось думать.

Утром, избегая встретиться с Лизой взглядом, Юлька быстро собралась на работу. Лиза, полуодетая, не торопясь ходила по комнате, долго закалывала перед зеркалом волосы. «Нет, – глядя ей в затылок, думала Юлька, – я тебе сегодня все скажу». Она дождалась Лизу и, как только они вышли на улицу, спросила:

– Значит, Алевтина знает? Из наших, деповских, никто не знает, с ними ты боишься говорить, а с ней – нет?

Лиза нахмурилась.

– Это мое дело. Кому положено знать, тот знает, а отчитываться я не собираюсь ни перед кем.

– Нет, Лиза, так нельзя. Вот Пашка…

– Что Пашка? – с вызовом перебила Лиза, и в ее голосе послышалось откровенное раздражение. – Он мои фланцы точит? Я не просила его об этом и просить не собираюсь. Хочет – пусть делает!

Юлька не узнавала Лизу. Ее прежняя замкнутость и гордость были Юльке куда понятней и казались честнее. Неужели она не понимала, что над Пашкой смеялись? Недавно Чекмарев, уходя с работы, сказал ему: «Может, и мне поможешь, Куракин? Я дом строю…» – «Не лезь!» – ответил Пашка.

И сейчас Юльке стало обидно за него. А Лиза шла, покусывая травинку, и вдруг сказала вкрадчиво и осторожно:

– Вот ты меня упрекаешь за Пашку, Юлька. А знаешь, что вчера в конторке сказал ему твой Андрей? – Лиза искоса глянула на Юльку.

– Он такой же мой, как и твой, – буркнула Юлька.

– Э, нет.

И Лиза рассказала Юльке о случайно подслушанном ею разговоре Андрея Малахова с Пашкой Куракиным. Захватила она только конец разговора, но воспроизвела его в лицах и со всеми интонациями.

«– Но ты, Пашка, понимаешь, – это не помощь. Не помощь это! Ты ее унижаешь и себя, и смотреть на тебя со стороны больно», – говорил Андрей. «Мне не больно было, когда ты Юлькины пальчики в своих лапах держал», – огрызнулся Куракин. «Дурак ты! Я же резцы ее учил затачивать». – «Вы резцы затачивали, а мы фланцы делали…» – «Да не вы!.. Ты делал! И что толку от такой помощи? Ну на три рубля больше она получит, а дальше что? Так всю жизнь и будет точить фланцы?»

Чем дальше говорила она, тем больше настораживалась и не доверяла ей Юлька. Уж слишком бесстрастно передавала Лиза то, что говорил про них обеих Андрей.

«– Что, что ты предлагаешь?» – взорвался в конце концов Пашка. «Научи ее работать, – посоветовал Андрей. – У тебя вон каждый день сто двадцать процентов, а у нее семьдесят от силы». – «Так учить, – взбеленился Куракин, – как Юльку ты учишь, как Зинку учишь?!» – «А я Зинку не учу!» – угрюмо ответил Андрей. «Неточно выразился, – с издевкой сказал Пашка. – Ты у Зинки сам учишься, а потом Юльку учишь…»

Юлька вспыхнула и остановилась.

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

Но Лиза будто не слышала.

– Самое главное потом было, – сказала она. – Андрей Куракину говорит: «Я скоро ухожу экзамены сдавать. Вы останетесь вдвоем с Жоркой. Трудновато вам придется. Но есть у меня наметочка одна – помнишь, мы на маевке с Бондаренко схлестнулись?..»

Нет, не для того Лиза затеяла этот разговор, чтобы сообщить о «наметочке» Андрея. Юлькино лицо горело от слов Куракина: «Ты у Зинки учишься, а потом…»

– Юлька, – вдруг хрипло выговорила Лиза, взяв Юльку за рукав и словно прося остановиться, – прости меня! Слышишь, прости… Я совсем запуталась. Сама не знаю, почему обидела тебя. Но вот тут, вот тут… – Лиза с силой прижала руку с растопыренными пальцами к своей груди. – Тут такое…

У нее не хватило слов. Слезы потекли по ее щекам. Юлька, высвободив рукав из цепких Лизиных пальцев, бесстрастно сказала:

– С чего ты взяла, что я сержусь…

2

На четвертом курсе заочного отделения железнодорожного института начиналась сессия. Андрей Малахов накануне работал весь день, а когда закончилась смена, стал прощаться с ребятами.

Юлька не подошла. Она видела, как Андрей пожал руку Куракину, улыбнулся Лизе, хлопнул по плечу Жорку Бармашова. Жорка торжественно продекламировал:

– Учитесь, товарищ Малахов! Наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни!..

Цыганков, стоявший несколько поодаль, с деланным равнодушием смотрел на эту сцену, потом безнадежно сказал:

– Иди, иди, учись… И ты можешь идти, Бармашов, и ты, Куракин, подучись малость… Все учитесь, вон Гранину с собой прихватите. Мы вдвоем с Чекмаревым, нам не привыкать. А то еще кто из вас в декрет пойдет. Так идите разом. Паровозы подождут. Перейдем на автотранспорт. Верно, Гаврила?

– Баба с возу, кобыле легче, – отозвался Чекмарев.

Юлька видела, что Андрей ищет ее, и заторопилась уходить. Но у ворот депо он догнал ее.

– Юля, я ухожу…

Она пожала плечами.

– Юлька, у тебя что-нибудь случилось? – дружески спросил он.

– Все нормально. Ты напрасно беспокоишься, Андрей.

Андрей пытался заглянуть ей в глаза, но она отвела взгляд и нетерпеливо спросила:

– Ты что-то мне хотел сказать?

Малахов чуть повел плечами:

– Я хотел проститься.

– Тогда – счастливо!

Пройдя несколько шагов, Юлька обернулась. Андрей все стоял на том же месте. Она испуганно подумала, что пожалеет потом, но сказала как можно более бодро и холодно:

– Счастливо, желаю удачи.

Через несколько дней в цехе выдавали зарплату. Лысоватый кассир дядя Ваня на большом столике у входа разложил пачки денег, достал из портфеля и выложил тут же платежные ведомости.

Не успел звонок возвестить конец смены, как перед столиком кассира образовалась очередь. Жорка первым получил деньги и тут же принялся рассортировывать получку.

– Маме, – произнес он и спрятал несколько кредиток в карман вельветки. – Коечные, – объявил он затем и положил три десятки в задний карман брюк. – А это – на мороженое, на хлеб насущный и на вас, девочки.

– Жорочка, не перепутай! – под общий хохот посоветовал Пашка Куракин. – Вдруг отдашь маме то, что на девочек отложил…

Тщательно пересчитал деньги Гаврила Чекмарев. Сложив пухлую пачку кредиток пополам, он тут же спрятал ее в карман. Заработал он больше, чем обычно, и дядя Ваня выдавал ему получку с подчеркнутой почтительностью. Но зато когда, почти переломившись пополам над низким столиком, в ведомости расписывался Цыганков, кассир сочувственно покачал головой: премиальных мастеру не полагалось. План по цеху был недовыполнен. А Юлька подумала, что по тому, как человек берет заработанные деньги, можно судить о его характере…

Алевтина уже поджидала Лизу с Юлькой. На столе стоял чайник, закутанный в телогрейку, стакан для Лизы, кружка для Юльки и аккуратная Алевтинина чашечка.

– Я совсем заждалась, – сказала Алевтина. – Непривычная одна-то. В поездке все с напарницей…

Лиза швырнула на стол смятые в кулаке деньги. Алевтина поглядела на нее, на Юльку, на разлетевшиеся по столу трешницы и рубли, сгребла их в кучу, аккуратно разгладила ладонью каждую бумажку отдельно, сложила их стопкой, пересчитала и присвистнула:

– Нешто это деньги? Как ты жить-то собираешься? Человеку и сладенький кусочек, и вещичка удобная требуется.

– Да перестаньте вы, ей и так не по себе! – перебила Юлька.

Алевтина, поведя в ее сторону глазом, продолжала:

– Если с умом да с головой, еще как можно обойтись! Сама-то я не прибегаю. – Она помолчала, точно нащупывала впереди себя дорогу. – Товарка моя из Оренбурга платочки пуховые сюда привозит. И люди благодарны, и ей в пользу. А что, если та же покупательница, которая ее платок купила, поедет за ним в Подмосковье, сколько потратит на одну дорогу? Выходит, у товарки моей купить беспримерно выгодно. Понятно?