Текст книги "Когда нам семнадцать"
Автор книги: Виктор Александровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
«Ты сама этим делом занимаешься», – зло подумала Юлька. И в тишине комнаты отчетливо прозвучал ее голос:
– Этому слову есть название… Спе-ку-ля-ци-я! – Трясущимися руками она для чего-то поправила постель. – Присылают тут всяких!..
Несколько дней они не разговаривали. Потом Алевтина собралась в очередную поездку. Но это не принесло Юльке облегчения. Лиза снова замкнулась. Юлька понимала, что осталась одна. Одна против двух.
Иногда вечерами Юлька ходила в больницу. Еще издали находила она окно той палаты на втором этаже, где поместили тетю Машу. Посетителей в это время не пропускали, да Юльке и не хотелось лишний раз тревожить Наташу. Но иногда дежурная няня вызывала Наташу в подъезд, тогда им удавалось побыть вдвоем. Разговор, однако, не клеился…
Как-то в сумерках у больничных ворот Юлька повстречала Мишку Егорова. «Ходишь… Все ходишь», – с жалостью подумала она. И спросила:
– Ты ее видел?
– Нет.
– Скучаешь?
– Тошно. Пойдем, Юлька. Я хоть тебе на баяне поиграю.
– Подожди, Миша, вот выпишется она из больницы…
Юлька думала о скором приезде Алевтины. Опять она Лизу с толку сбивать будет. Она понимала, что одной ей с ними не справиться. Но Пашке рассказать об этом не могла: догадывалась, что как раз ему-то и нельзя говорить о Лизиной беде.
Иногда у Юльки мелькала мысль – пойти в комитет комсомола. Но, представив себе Сеню Лебедева за секретарским столом, в комнате, увешанной плакатами и графиками выполнения плана, она тут же терялась – какими словами говорить с ним? И что он может посоветовать в таком щекотливом деле? Будь речь о субботнике – другое дело. «Вот, Юлька, – сказал бы он, – к субботникам ты относишься с холодком. Соцобязательство тебе надо переписать да рамочку подкрасить…» И еще она представляла себе, как Сеня поднялся бы ей навстречу: «Проходи, садись, Гранина. Ну, как у тебя дела?»
«Нет, Сенечка разлюбезный, никаких у меня дел к тебе нету», – сама себе ответила Юлька. Странно все-таки устроен мир: так много хороших людей, а вот пойти по душам поговорить – и не к кому.
3
Посредине комнаты стояли чемоданы, перетянутые ремнями, и громадный, плотно увязанный узел. Алевтина, видимо, хотела затискать их под кровать, но не успела. Юлька смерила ее взглядом:
– Привезла?.. Розовые, белые или есть еще что-нибудь, для брюнеточек? Может, опять не твое, а твоей догадливой товарки?
– Не трожь ты меня. Ох, не трожь! – зашлась Алевтина. – Лизавета, не обращай внимания на эту свистульку. Ты женшчина солидная, тебе жить всерьез.
– Я знаю, что делать, – в сердцах сказала Юлька, повернувшись к Алевтине. – Сейчас пойду в проводницкий резерв и расскажу, чем ты занимаешься.
– Юлька, какое тебе дело? – устало поморщившись, сказала Лиза. – Ну что ты во все лезешь?
Юлька с удивлением посмотрела на Лизу, и ей сделалось страшно.
На следующее утро с полпути Лиза вернулась домой, сказав Юльке, что плохо себя чувствует – ее тошнит и кружится голова.
– Ты скажи там мастеру, какая я сегодня работница.
Юлька весь день тревожилась за нее. Куракину на вопрос, почему сегодня нет Лизы, она ответила, нисколько не задумываясь:
– Мороженого наелась, горло болит.
Вечером ни Лизы, ни Алевтины дома не оказалось. «Какой же сегодня день?» – подумала Юлька. И ответила сама себе: среда…
Она опустилась на табуретку у окна. Отсюда хорошо была видна остальная часть комнаты с кроватями Лизы и Алевтины. На глаза ей попался Алевтинин чемодан. Юлька поднялась, подошла поближе, нагнулась. Узла с оренбургскими платками не было. Юлька вспомнила: среда – базарный день.
В двадцати минутах ходьбы от поселка по средам и воскресеньям открывалась барахолка. Тут торговали всем – от поношенных армейских сапог, шинелей, старомодных шапок и шляп до наскоро выстиранных и кое-как реставрированных детских пальтишек. Под ногами хрустела подсолнечная лузга. И в любое время года над всем этим царил запах нафталина, лежалого материала, прелой кожи, пережаренных семечек и махорки, угрюмый запах старья. Но время от времени среди лежалых вещей мелькала какая-нибудь дорогая вещица и тут же бесследно исчезала.
Как-то на этом базаре Юлька покупала себе варежки. С чувством стыда и неловкости смотрела она, как ее новенькая пятерка исчезла во внутреннем кармане пальто мордатого парня, торговавшего варежками любых размеров и расцветок.
Юлька боялась обнаружить у Лизы повадки того самого мордатого парня. Ей было наплевать на судьбу Алевтины, на все, что связано с нею. «Спекулянтка несчастная! А тихоней прикидывается», – со злостью думала она, стоя над ее кроватью. Юлька даже в сердцах пнула ногой чемодан, угол которого нахально высовывался из-под кровати. Но Лиза оставалась для нее чем-то светлым и тревожным, нуждающимся в защите.
Она менялась на глазах. Тяжелела поступь, и во всей фигуре Лизы, в ее движениях – и когда она подносила ко рту стакан или неторопливо расчесывала перед зеркалом светлые с неярким бронзовым отливом волосы, и когда умывалась над тазом посреди комнаты – появлялась какая-то ленивая бережливость к себе.
Юлька представила, как Лиза толкается сейчас в этой толпе, и вспомнила, как в столовой Лиза попросила подать ей стакан сметаны. Она просила стакан сметаны, а Юлька увидела в ее глазах иное. Словно Лиза прятала что-то от всех, берегла, радовалась и видела такое, чего никому и никогда не увидеть…
Юлька чуть не заплакала от сознания своей беспомощности.
Она опомнилась, когда была на полпути к больнице.
Смеркалось. В поселке то тут, то там начинали загораться огни.
Дежурная сестра не поняла сначала, чего хотела Юлька, но потом смягчилась и позвала врача.
– Ну, хорошо, – сказал высокий, костлявый, с лошадиным лицом мужчина в белом халате, – а на завтра вы отложить не можете?
– Не могу, – сказала Юлька.
Он еще помедлил и послал медсестру за Наташей. Юльке казалось, что прошло несколько часов, пока в тихом больничном коридоре прошелестели шаги. Наташа вышла бледная, в нелепом байковом халате, обняла Юльку, прикоснулась к ней щекой, и они вышли на пустынный больничный двор, где стояли садовые скамейки.
Юлька хотела сказать Наташе прямо, сразу, сказать приблизительно такими словами: «Наташка, с Лизой беда… сейчас, вот в эту минуту с Лизой беда, и я без тебя больше не могу».
Наташа зябко куталась в халат, придерживая его у горла.
– Ну как ты тут? Я звоню каждое утро из проходной. Всегда отвечают одно и то же: «Состояние средней тяжести».
– Да, – отозвалась Наташа и, помолчав, спросила: – Юлька, ты когда-нибудь видела, как умирают люди?..
Наташе было холодно, и она все крепче стягивала у горла воротник халата.
«Нет, это не о тете Маше, – подумала Юлька. – Она бы не так говорила».
– Ты помнишь ту женщину в нашей комнате?..
Юлька помнила: выражение отрешенности на белом лице больной, ее неподвижное, накрытое простыней тело, вытянутые прозрачные руки. И ничего не сказала о Лизе.
4
За столом, подперев щеку рукой, перед тарелками с солеными огурцами, колбасой, нарезанным крупно хлебом сидела Алевтина. Лиза, бледная, разметав по подушке волосы, лежала на кровати. Она дышала тяжело и трудно, и кофточка ее была расстегнута вся – сверху донизу.
Юлька сразу поняла, что здесь произошло: на столе стоял Лизин стакан с недопитым вином и наполовину опорожненная бутылка.
Как Юльке хотелось подойти и ударить по сытой, пьяной физиономии Алевтины. А та отняла от щеки руку, взяла бутылку, нараспев, перевирая, прочитала надпись на этикетке: «Азерабайджяна…», налила вина в свободный стакан и щедрым жестом протянула его Юльке:
– Пей, ученая! Мир с тобой заключить желаю. Добрая нынче я!
Юлька резко оттолкнула протянутую руку со стаканом. Темно-розовое пятно портвейна расползлось по столу.
– Краденым угощаешь? Что… Что ты с ней делаешь? – крикнула Юлька. – Уматывай ты от нас! Жили мы без тебя не богато, зато честно!
Несколько мгновений Алевтина тупо смотрела на Юльку, и пьяные глаза ее наливались злобой.
– Ишь ты… раскудахталась… Да против меня ты сосулька лядащая. Гляньте на нее, люди добрые!
Лиза пошевелилась и вяло махнула рукой, прося их замолчать. Юлька бросилась к ней.
– Плохо тебе, да? Плохо? Сколько раз я тебе говорила: не связывайся ты с этой спекулянткой. Угробит она тебя и меня угробит. Любого, кто под руку попадет, угробит!
Алевтина, опираясь руками о стол, поднялась и подбоченилась:
– Я спекулянтка? Это я-то, трудящая женшчина, спекулянтка?
Лиза, болезненно морщась, выдохнула:
– Алевтина, выдь на минутку.
– Почему я выйти должна? Здесь хочу быть. Нынче много сказать ей положено.
– Да выйди ты, картошка пережарится.
– Картошка? – переспросила Алевтина. – Верно, картошка, – добавила она и, задев бедром за край стола так, что звякнула посуда, вышла.
– Лизка, Лизонька, – быстро заговорила Юлька. – Ну зачем это тебе, зачем? Ведь это же позор! Неужели ты не понимаешь?
– А что мне делать? – глухо спросила Лиза, глядя в потолок. От нее пахло вином, и это было для Юльки самым тягостным. – Тебе легко рассуждать, – добавила Лиза. – Ты одна, одна и будешь. А мне на черный день обязательно надо. Приданое, одеяльце теплое, костюмчик, ползунки. Что ты в этом понимаешь?.. Учишь, учишь, душу мне измотала. Вон валенок на зиму нет, а ведь ребенка я жду, ребенка, пойми ты! Или тебе все равно?
Она приподнялась на локте, заглянула Юльке в лицо, и Юлька почувствовала, что Лиза вот-вот заплачет. Но не столько слова Лизы, сколько отчаяние, прозвучавшее в ее голосе, не оставили от Юлькиной уверенности ничего.
– Можно в кассе взаимопомощи взять. Профком даст.
– А ты бы смогла пойти и сказать: «Дайте мне, я в отпуске была и теперь ребенок у меня?» Ведь люди так и думают, хоть расколись я, доказывая, что замуж выходила. Ведь чужие люди-то. А ты все на Алевтину… Она добрая. Вон платок мне дала пуховый.
Лиза сорвалась с постели к вешалке, сдернула платок, накинула на плечи и, скрестив на груди, завязала концы за спиной.
– Вот, грудницы не будет. Мать моя носила такой, когда беременна была.
Лицо ее некрасиво сморщилось, и она заплакала.
– Ты все учишь и учишь, – повторила она сквозь слезы. – А я что, неживая?
Неся перед собой сковородку со шкворчащей картошкой, вошла Алевтина.
– Спекулянтка, – продолжала она недосказанное. Пока ходила на кухню, она придумала, как побольнее ударить Юльку. – Спекулянтка. А сама-то ты кто? Мне про картошку рассказывали… Воровка. Воровка ты и есть.
Юлька стиснула кулаки так, что ногти врезались в ладони. Она двинулась вперед, обогнула Алевтину и, не ощущая в душе ничего, кроме пустоты, пошла к выходу.
Глава девятая
1
Трое мужчин в проходе возле карусельного приковывали внимание всего цеха. Они не повышали голосов, не размахивали руками: образовав небольшой кружок, они просто стояли друг против друга и разговаривали. В депо подавался паровоз на межпоездной ремонт. Его привели с дальнего разъезда – выплавились дышловые цамовские втулки. Всего лишь два часа назад он вышел на линию из подъемочного ремонта – на нем были сменены колесные пары, буксы, трубы котла. Запрессовку втулок из ЦАМа, выточенных в механическом цехе, и центровку дышл выполняла бригада ремонтников Бондаренко.
– А что же вы хотите? – угрюмо спрашивал Бондаренко, глядя мимо Быстрова. – ЦАМ есть ЦАМ. Ни люди к нему не привыкли, ни паровозы…
Всегда выдержанный, спокойный и даже, на первый взгляд, очень спокойный, начальник депо отвечал ему нервно, подгоняя одну фразу к другой:
– Я не буду тебе объяснять сейчас, Бондаренко, нет времени. Весь Советский Союз ЦАМу верит, и только твой паровоз вернули с линии: видите ли – выплавились дышловые втулки.
– Слабый металл, – упрямо твердил Бондаренко.
– Слабый он потому, что ты ему не веришь!
Длинный, сухощавый Цыганков, возвышавшийся над ними, по-птичьи поглядывал то на одного, то на другого, и было видно, что на этот счет у него свое мнение. И он высказал его, как только замолчал Бондаренко.
– Я, Федотыч, тебя понимаю. Но и ты меня пойми. И вы, товарищ Быстров, разберитесь. Я свое сделал: выточил втулки. Федотыч их принял. Так, Федотыч?
Бондаренко молчал.
– Втулки не были прослаблены? Не были. Натяг был в норме? В норме. А хорош ЦАМ или плох ЦАМ, по мне дайте наряд хоть на деревянные…
Юлька слышала, о чем говорили между собой Быстров, Бондаренко и Цыганков. Для депо – это настоящий скандал. Теперь пойдет шум по всей дороге. Вон и Пашка Куракин, растачивавший буксу, поглядывал на спорящих – тоже, видать, переживает. «Семерка» посвистывала на высоких оборотах, гудел Пашкин карусельный, временами заглушая слова говоривших. Да в конце концов Юльки это прямо и не касалось. Мало ли было аварийных ремонтов?
Вчера, когда она ушла из комнаты, оставив за собой плачущую Лизу и торжествующую Алевтину, в ней словно что-то надломилось. Она даже почувствовала, как это произошло. Спокойно и ровно забилось сердце, в сознании образовалась пустота. И эта пустота отгораживала сейчас Юльку от Пашки Куракина и от той беды, что нежданно-негаданно свалилась на депо.
День выдался пасмурный. В механическом и в ясные-то дни не хватало света, который давали три высоких узких окна, а в такую погоду, как сегодня, здесь стояли серые, как туман, осязаемые сумерки. Лампочки в цилиндрических абажурах над шпинделем каждого станка излучали желтый маслянистый свет. Такой же свет падал и на Лизу, стоявшую за станком справа от Юльки. Тонким светящимся шнурком он обводил Лизин профиль. И Юлька не испытывала ни злости, ни обиды, ни даже беспокойства за то, что уже случилось, и за то, что может произойти с Лизой завтра…
С аварийного паровоза снимали дышла. Через цех взад и вперед сновал электрокар. Несколько раз приходил в механический и возвращался к месту разборки Цыганков. В конторке часто трещал телефон, его тоненькие слабые трели тонули в мощном гуле депо.
Наконец провезли тяжелые паровозные дышла. Снова появился Цыганков с аварийной втулкой и двумя эскизами в руках.
Фактически только одна втулка вышла из строя, но так как причины аварии не были выявлены и предполагали, что виной всему некачественное литье, было решено сделать обе втулки из другой партии отливок.
Цыганков остановился возле Юльки, пятерней пришлепнул эскиз на лоснящийся от масла кожух ее «семерки» и сказал хмуро:
– У Чекмарева шток с поршнем. Малахов – сама знаешь – уровень повышает. Придется одну втулку точить тебе. Смотри!
Другой эскиз мастер положил на станину станка Жорки Бармашова.
Это был второй случай, когда Юльке поручали такую работу. В первый раз (всего несколько дней назад) она волновалась, переживала, обдумывала каждое свое движение. А сейчас сама удивилась своему спокойствию…
Стружка тянулась тоненькой серебряной лентой: признак того, что мягкий, вязкий металл сплава скоро «засалит» резец. Вот над резцом появился синеватый дымок, раздался скрежет, и кончик резца будто оплавился. Юлька спокойно остановила станок, вынула резец, потрогала «оплавленное» место. Оно напомнило ей осколок метеорита, который нашли в детдоме в Дмитровке давным-давно. В тот год особенно много падало метеоритов, и Вера Андреевна сказала, что такое бывает и что это называется метеоритным дождем…
На заправку резца ушло минут пятнадцать – двадцать. Но Юлька все еще не торопилась, хотя отлично знала, что всего ей отпущено около часа. От нее втулка пойдет к ремонтникам, а через два часа паровоз должен уже выйти на линию.
При аварийном ремонте каждая минута на счету. Недаром начальник депо ходит сейчас из корпуса в корпус, глубоко засунув руки в карманы, и, должно быть, чувствует, как на его запястье тикают, торопятся часы.
А Юлька не торопилась. Она поставила щитки, чтобы стружка не разлеталась слишком далеко. Мелькнула мысль, что не мешало бы сделать замер втулки. Но тут же она решила, что еще рано.
Появился Цыганков.
– Ну как, Гранина?
Юлька, занятая своими мыслями, не отозвалась.
– Да ты что, не выспалась, что ли? – обозлился мастер. – Бармашов работу закончил десять минут назад, а ты копаешься!
Юлька молча сняла втулку, промерила штангелем: наружный диаметр оказался меньше заданного на четыре десятых миллиметра.
– Ну, чего? – спросил Цыганков.
– Кажется, прослабила… – Юлька подала ему штангель и втулку.
– Да ты ш-што? – оторопел Цыганков. – Четыре десятых!
Лишь теперь, глядя на Цыганкова, Юлька поняла, что случилось непоправимое. Аварийный паровоз выйдет из депо с большим нарушением графика. И виновата только она одна.
Юлька стояла у станка, опустив голову, касаясь кончиками пальцев станины.
В цехе появился начальник депо. Мастер доложил ему о случившемся, и Юлька услышала раздраженный голос Быстрова:
– Гранина?.. А ты где был? Все начальниками заделались? Где Чекмарев?
– Поршень со штоком у него установлен, – ответил Цыганков.
– Снять!!! – Быстрое рубанул рукой воздух. – Повторную установку оплатить как срочно аварийную.
2
На другой день Юльку вызвали в комитет. За столом, покрытым новеньким кумачом, сидели знакомые ей ребята.
– Ругать будете? – хмуро спросила Юлька.
– Зачем ругать, поговорить надо, – ответил Сеня Лебедев. – Да ты садись, чего стоишь-то? – Он провел рукой по жесткому ежику волос.
Вдоль стен было много свободных стульев, но посредине комнаты на самом виду стояла табуретка. «Для меня приготовили, как для подсудимой. Пожалуйста, сяду, если хотите. Подумаешь, воспитатели». Шумно вздохнув, Юлька села.
Сеня словно угадал ее мысли.
– Вот ты сидишь, Гранина, и злишься на всех нас.
– С чего ты взял? – Юлька пожала плечами.
– Видно. Ты как считаешь, случайно это произошло или не случайно?
– Что произошло?
– Ну, со втулкой. И… вообще…
В это время открылась дверь и вошел Бондаренко. Не выбирая места, он сел на ближайший стул, справа от Юльки. Сеня Лебедев удивленно посмотрел на него и снова перевел взгляд на Юльку.
– В соревновании не участвуешь, на субботники по сбору металлолома не ходишь! Другая пришла бы да вину свою признала, а ты задаешься! – затараторила хорошенькая Симочка из бухгалтерии.
На Симочке белоснежная, тщательно отглаженная кофточка, очень обдуманно открывавшая нежную шейку. У нее белые пухлые ручки с маникюром и модная прическа «домиком».
Юлька зло передразнила ее:
– Трах-тах-тах! А ты пришла на субботник да наверняка ни черта не делала! Где тебе с таким маникюром лом собирать!
Симочка вспыхнула:
– А вот и была и работала не хуже других!.. С ней по-хорошему, а она…
– Ты лучше нам ответь, – сказал Сеня, – почему не напишешь нового социалистического обязательства? Все комсомольцы имеют индивидуальные соцобязательства, а у тебя пожелтевшая бумажка второй год висит на тумбочке!
– Потому… Надоело мне все, понятно?
– Ну зачем ты так? – поморщился Лебедев. – Я уверен, ты думаешь совсем не то, что говоришь…
– А ты не пой перед ней соловьем! – возмутилась и одновременно удивилась Симочка.
Юлька смотрела на знакомые лица и думала: «Ну чего они ко мне привязались?»
– Что же ты молчишь, Гранина? – спросила Вера, старшая нормировщица депо, но с таким равнодушием и отчужденностью, что, Юлька окончательно вспылила:
– А вам все равно, Вера… Я вижу! Что вам какая-то Юлька Гранина!
– Безобразие, какое безобразие, – вознегодовала Вера.
Все в комнате заволновались, заговорили.
– Тише, спокойнее, товарищи! – Сеня вышел из-за стола, хлопнул крышкой пластмассового портсигара, доставая папиросу, чиркнул спичкой, затянулся. Пустив вверх струю дыма, он сказал:
– Права Сима, злая ты какая-то, колючая. Втулку вчера запорола. Срам на всю дорогу – межпоездной ремонт сорвали.
– Знаю, – перебила его Юлька. – Знаю и вины с себя не снимаю!
– Так почему ты это сделала?
– По невнимательности. По рассеянности, – с вызовом ответила Юлька.
– Ничего себе – рассеянность! – развел руками Сеня. – Тебе доверие оказали, на тебя надеялись… «По рассеянности», – передразнил он.
Юлька опустила голову.
Если бы они знали, как тяжело ей сейчас!.. И дома и на работе. Но у нее и в мыслях не было рассказать им про Алевтину, про историю с Лизой, с Наташей, про беду брата, про все, все…
– Нет в тебе чувства ответственности, – громил ее тем временем Сеня Лебедев. – Нет чтобы лишний раз штангелем к детали приложиться – она на глазок! Теперь вот Цыганков и слышать о тебе не хочет.
Упоминание о мастере доконало Юльку. Она со злостью и с презрением оглядывала замкнутые лица сидевших перед нею ребят. Только здоровяк Сазонов смотрел на нее с немым вопросом. «Ну чего же ты?» – словно хотел сказать он. Юлька поднялась и, улыбнувшись ему одному, сказала:
– Виновата. Исправлюсь. И нечего мне здесь больше делать. – Она быстро вышла, хлопнув дверью. И, кажется, вовремя вышла, потому что на лестнице не выдержала и разрыдалась.
– Юлька! – услышала она сверху голос Бондаренко и еще быстрее заспешила к выходу.
Долго шла Юлька вдоль линии, потом взобралась на железнодорожную насыпь и села в раздумье.
Стоял прохладный августовский вечер. Где-то совсем рядом лязгали вагоны и пыхтел паровоз. Цепочка поселковых огней, мерцая, бежала вдаль, и там, где маячила темная громада Хехцира, подступая к реке, эта цепочка как бы перебиралась на левый берег, возвращалась по нему обратно и здесь сливалась с россыпью городских огней.
Вот по такой же замкнутой кривой проходила и вся Юлькина жизнь. Юльке казалось, что она все время идет вперед, к чему-то стремится, а она, если приглядеться, как бы возвращалась к началу.
В просвете между домами за редкими деревьями расстилался Амур. Сюда не доносилось ни шороха его, ни всплеска, под каждым огнем далекого левого берега дрожали размытые мощным течением длинные блики.
Юлька спустилась с насыпи и пошла по безлюдному переулку Хасановской слободки. За высокими заборами лаяли собаки. На темной разъезженной дороге и дощатых тротуарах лежали неподвижные пятна света из окон.
За Амуром вспыхнула зарница и погасла. Немного погодя вспыхнула вторая, и снова наступила темнота. Юльке вспомнилась Дмитровка. Вот так же перед тем как двинуться в степь комбайнам, стояли тихие ночи – настолько тихие, что слышно, как звенит каждый колос.
Кто-то шел навстречу, но не по тротуару, а по колее, ступая мягко и четко. Вот человек вступил в полосу света, и Юлька узнала его: Андрей!
Настолько неожиданной была эта встреча здесь, в переулке, который за давностью лет сам не помнит своего имени, что Юлька вздрогнула и остановилась. В следующую секунду она метнулась с тротуара и прислонилась к темным воротам.
Но Андрей заметил и узнал ее.
– Юля! – позвал он, останавливаясь. – Ты что здесь делаешь?
Юлька молчала.
Андрей сошел с дороги и безошибочно двинулся к ней, маленькой, почти невидимой в темноте, прижавшейся к щербатым доскам старых ворот. Он взял ее обеими руками за плечи и повернул к свету, падавшему из окон ближнего дома на тротуар.
Юлька с нерешительным сопротивлением поддалась и стояла теперь перед ним, чуть запрокинув голову, полузакрыв глаза. Если бы кто спросил ее: «Что ты чувствовала, когда Андрей всматривался в твое лицо, отыскивая твой взгляд? Что ты чувствовала, Юлька, когда стояла перед ним, маленькая, еще раз проигравшая сражение девчонка?» – она ничего не смогла бы ответить, потому что нельзя было найти этому названия.
Спустись она по насыпи на другую сторону, и Андрей прошел бы мимо.
– Юлька, что случилось? – уже встревоженно спросил Андрей.
Она сделала движение, чтобы высвободиться, но он только крепче сжал ее плечи и слегка встряхнул.
– Тебя кто-нибудь обидел?
Юлька рванулась и крикнула:
– Оставьте меня! Не надо мне вашего сочувствия!
Андрей удержал ее.
– Давай сядем. Садись здесь. – Он первый сел на скамью у ворот и принудил Юльку сесть рядом. – Я, правда, немного устал, – сказал он. – Третий экзамен сегодня сдал. Еще два осталось. – Он тихо, почти беззвучно, засмеялся.
– Чего ты смеешься? – спросила Юлька. – Ты надо мной смеешься?
– Нет. Федотыч мне рассказал и про втулку и про комитет… Я только что оттуда, – сказал Андрей. – Не отчаивайся, Юлька. Всем нам чего-то не хватает, – голос его звучал задумчиво и серьезно. – Я – сам по себе, ты – сама по себе, Пашка – тоже. Мы соберемся и подумаем, как нам быть… Я последнее время много думал над этим.
Юлька слушала его и не понимала, к чему он клонит, чего хочет. Что он за человек? И не могла разобраться.
Она подумала, что он говорит так только потому, что надо было сказать что-то необязательное, как бывает, когда один человек хочет утешить другого и не задумывается глубоко над причинами его горя.
3
Она не пошла на работу, как обычно, вместе с Лизой. Та ждала ее, нервничала – они ведь могли опоздать. Юлька нарочно тянула время, и Лиза, не выдержав, ушла первой с девчатами из подъемки.
Юльку сегодня пугала встреча с цехом. И чем ближе подходила она к депо, тем невыносимее становилась ее мука. Она представила себе сострадательный взгляд Лизы, осуждение Цыганкова – и еще более замедлила шаги. Уйти бы и никогда больше сюда не возвращаться! Что ее держит здесь?..
Юлька шла через пути. На стрелках в обе стороны от нее разбегались рельсы, раздваивались, расходились. Некоторые из путей упирались в тупики, другие уходили вдаль и, казалось, им не было конца.
И вдруг пришла другая мысль, отчетливая, будто она читала ее. «Если я сейчас уйду, у меня никогда в жизни ничего не будет. Ни-че-го…»
Внутренне сжавшись, готовая защищаться, она вошла в цех.
Пашка, не отрываясь от карусельного, кивнул ей. Жорка тоже поздоровался взглядом. На ее «семерке» рукой Цыганкова пришлепнут наряд. И это даже чуть-чуть разочаровало Юльку: как будто ничего не случилось – не было ни испорченной втулки, ни нарушения графика выхода паровоза, ни заседания комитета.
Но сама эта обыденность была необычной. Вспомнилась сцена из увиденного недавно фильма. Табун обезумевших лошадей, сметая все, несется по степи. Еще несколько минут такой скачки, и гибель: впереди обрыв. И вот один из табунщиков, пригибаясь к седлу, слившись с конем, скачет наперерез табуну. Сто метров, пятьдесят, десять… Наконец всего три метра отделяют его от громадного, запылившего всю степь, обезумевшего табуна. Всадник пристраивается, несколько мгновений скачет рядом с табуном, обходит его… И вот он уже впереди. По-прежнему опасен путь, по-прежнему безумная скачка, но уже направление диктует всадник.
А потом тишина. Низкий степной ветер шевелит стебли травы, медленно распрямляется ковыль, смятый конскими копытами. Пройдет час, другой, и ничто уже не напомнит о смятении.
Так вот и в Юлькину жизнь в эти дни вошло что-то новое, еще не осознанное ею до конца.
Работа ей предстояла несложная: выточить несколько валиков с тремя канавками на каждом. Послушный резец коснулся металла, заструилась блестящая стружка.
Бывают в жизни минуты, когда тебе вдруг покажется, что еще одно усилие – и ты поймешь, во имя чего пришел на землю. Не так, как это объясняет с потрясающей ясностью Сеня Лебедев. А поймешь «изнутри».
Андрей сказал: «Я сам по себе, Пашка тоже… Вот соберемся все вместе и подумаем». Только сейчас до нее начал доходить смысл того, о чем он вчера говорил.
Юлька остановила станок, замерила валик: ровно сорок миллиметров. Она поставила резец, которым надо было пройти канавки, и перед тем как снова пустить «семерку», осмотрелась. Куракин закончил буксу и готовился ее снимать, сутуло гнулся над ДИПом Чекмарев.
…В далекой Дмитровке жили дружно. К самым огородам подступало поле, о котором в колхозе начинали думать еще с зимы. Даже покрытое снегом, безмолвное, без единого тракторного выхлопа, открытое всем ветрам и снегопадам, оно жило в сознании каждого, кто хоть раз приложил к нему руки. И невозможна была бы жизнь села без этого поля.
Но Юлька помнила и то, что общее поле от индивидуальных огородов отделяла изгородь; она была невысокая, ее нетрудно было перешагнуть, но можно было и зацепиться.
«И цех наш, как то поле, – подумала Юлька. – У всех общая цель, общая задача. Но смена кончится, все разойдутся по домам – и точно стенами отгородятся друг от друга. У каждого своя жизнь».
Юлька снова включила станок, он взвыл, набирая обороты. Наметилась первая бороздка. Юлька не отрывала от нее взгляда. А мысли неслись и неслись.
«Ты, Гранина, о долге забыла», – вспомнились ей слова Сени Лебедева. Удивительно произносит слово «долг» Сеня. У него в голове, наверное, все по полочкам разложено: «район чуткости», «квадрат внимания», «улица Заботы», «проспект Требовательности». А я не хочу так! Не хочу!..
Цыганков принимал работу. На куракинскую буксу он только посмотрел, прищурясь, расписался в наряде тут же и сунул его в карман спецовки. У Чекмарева взял наряд, даже не взглянув на работу. Выточенную Бармашовым деталь замерил, еще дольше задержался возле Лизы. Потом Цыганков подошел к фрезеровщикам, а не к Юльке, как делал это прежде, покурил, вполголоса переговариваясь о чем-то с рабочими. В затихшем цехе их голоса звучали густо и устало.
Пять Юлькиных валиков, похожих один на один как близнецы, стояли на станине «семерки». Цыганков бросил докуренную папиросу под ноги и растер ее носком сапога. Длинный, хмурый, он приближался к Юльке, на ходу вынимая штангель. Юлька на раскрытых ладонях протянула ему первый валик.
Цыганков замерил его, отставил. Юлька подала ему следующий также на раскрытых руках.
Беря последний валик, Цыганков чуть помедлил и взглянул на Юльку, может быть, только тут догадавшись о том, что происходит с ней. По молчанию мастера Юлька поняла, что с заданием она справилась.
4
В субботу из поездки вернулась Алевтина. Случись это за день-два до встречи с Андреем, Юлька, быть может, прокоротала бы ночь у плиты на кухне, чтобы избежать неприятных разговоров с проводницей. Теперь же она спокойно улеглась спать и проснулась лишь утром, когда занялась заря.
Открыв глаза, она увидела собирающихся на базар Алевтину и Лизу. Вытащив из-под кровати чемодан, они набивали «товаром» клеенчатую кошелку. Юлька прикрыла глаза, но из-под ресниц продолжала наблюдать. Потом в окно смотрела на них, пока они не свернули за угол складского забора.
Общежитие еще спало, лишь из мужской душевой слышался плеск воды.
Юлька поднялась на второй этаж и постучалась в комнату Пашки Куракина. Никто не отозвался. Она толкнула дверь и вошла.
На ближайшей к дверям кровати, подмяв под себя подушку и придавив кровать своим грузным телом, спал кузнец Сазонов. Одеяло свесилось, и из-под нижнего его конца были видны большие, с желтыми пятками ноги. Дальше, натянув на голову одеяло, лежал, сладко посапывая, Жорка Бармашов: на тумбочке блестели Жоркины толстые очки. Сам он, маленький и хрупкий, чем-то напоминал Юльке ее брата Гришку – щуплого, детдомовского, с тонкой шеей и острыми лопатками.
