Текст книги "Когда нам семнадцать"

Автор книги: Виктор Александровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

Слева у стены лицом вверх спал Пашка Куракин. Одна рука у него лежала так, словно он только что вытирал со лба пот, другая свешивалась с кровати. Юлька подошла к Пашке. Наверное, он уже проснулся, лицо его постепенно обретало жесткие дневные черты, и морщинки у глаз, стертые сном, проявлялись все отчетливее.

Она осторожно дотронулась пальцами до его плеча.

В следующую секунду Пашка открыл глаза и повернулся к ней. Несколько мгновений он молча разглядывал Юльку, потом рывком сел на постели.

– Паша, ты сейчас одевайся, я подожду тебя внизу, – тихо сказала Юлька. – Мы с тобой пойдем. По дороге я тебе все-все расскажу. Ты даже не знаешь, как ты мне нужен…

– Хорошо, – ответил Куракин, – я сейчас.

Барахолка, когда они пришли туда, гомонила, двигалась, переливалась из одного края в другой. Граммофон хрипло играл старинный полузабытый вальс. Возле него, как солдат на параде, неподвижно стоял коренастый старик с прокуренной неряшливой бородой. Когда мелодия обрывалась, дед переставлял пластинку, крутил ручку, и опять из потертой до рыжины граммофонной трубы неслась непонятная, никому не нужная музыка.

– Где они могут быть? – отрывисто спросил Куракин. – Где они обычно стоят?

– Не знаю, где-то здесь.

– А чем торгуют?

Ощупью он взял Юлькину руку, и они двинулись через колыхавшуюся перед ними толпу.

– Прошлый раз торговали платками, – неуверенно ответила Юлька.

Пашка наконец отпустил ее руку. Закурил, прикрывая ладонью спичку.

Они прошли наискосок всю барахолку. Лишь намертво вбитые в землю прилавки заставляли Пашку сворачивать. Сквозь живые человеческие ряды, сквозь толпу он лез напролом, прокладывая себе дорогу плечами.

Они несколько раз пересекли барахолку из конца в конец, обошли ее кругом, то удаляясь от граммофона, то приближаясь к нему. Юльке казалось уже, что они не найдут Лизу и вообще не выберутся отсюда.

Вдруг Пашка остановился. И по тому, как напряглась его спина, Юлька догадалась: он увидел Алевтину и Лизу. Они действительно стояли тут. Рядом на земле лежали ржавые болты и гайки, грубо обтесанные топорища, кучкой разложены на подостланной газете подозрительно новенькие радиодетали.

Лиза в одной руке держала серый «оренбургский» платок, в другой – черную хозяйственную сумку. Чуть поодаль от нее Алевтина бойко разговаривала с какой-то женщиной.

Куракин, не оборачиваясь, поманил Юльку. Он остановился шагах в трех за спиной Лизы. Невысокая старушка покупательница трясущимися руками примеряла пуховый платок. Видно, не первый раз она возвращалась к приглянувшейся ей вещи.

– Ну, уступи, молодка, – шамкала она. – Мерзнуть я стала к старости.

– Дешевле не могу, – ответила Лиза, глядя поверх ее головы.

– Уступи, век за тебя буду бога молить, – просила старуха, стараясь заглянуть Лизе в глаза.

На скулах Куракина заходили желваки. Помедлив немного, он решительно шагнул к Лизе.

– Привет, Лизок! Чего это ты такой хороший платок продаешь? Самой бы сгодился…

Лиза вздрогнула и резко повернулась к нему.

– А то мало их у нее! – вмешалась старуха. – Креста на ней нет. По рублю ведь я с пенсии-то откладывала. И не хватает пустяк… Так не уступит. Сама, поди, и половину не платила.

Лиза медленно заливалась краской.

– Сколько, бабушка, тебе не хватает? – спросил Пашка, запуская в карман руку, – десять, двадцать рублей?

– Да всего-то пятерку, – ответила старуха.

– Прими, бабушка, от рабочего человека, – сказал он, протягивая ей деньги.

– Ой, да что ты, касатик! Что ты! – суетливо заговорила старуха. – Был бы жив мой сыночек, не убили бы его на войне…

– Бери! – почти приказал Куракин.

На выручку Лизе спешила Алевтина.

– О чем разговор? Берешь, что ли, платок-то? – спросила она старуху.

– Беру, беру, – засуетилась та.

– Возьми ты все это! – не выдержала Лиза и сунула Алевтине сумку. – На, держи, – повторила она и быстро скрылась в толпе. Среди разноцветных косынок, кепок, платков несколько раз появились и исчезли ее золотисто-рыжие волосы.

Растерявшаяся старуха стояла, прижимая к себе платок, и с недоумением поглядывала то на Пашку, то на Алевтину.

– Ну, прощай, бабушка, – сказал Куракин. – А с тобой, стерва, мы еще встретимся! – зло добавил он, погрозив Алевтине пальцем.

Юлька едва поспевала за ним, стараясь держаться рядом. Ей было и легко и грустно. Легко оттого, что она считала – теперь все самое главное сделано, на ее плечах уже не будет лежать этот груз. А грустно оттого, что все так получилось нескладно – Лиза сейчас где-нибудь в углу плачет, и Пашка думает о ней невесть что. А Юлька все знает и не имеет права сказать ему правду.

Она осторожно взяла Куракина под руку.

– Все. Не пойдет она больше с этой бабой, – сказал он вдруг.

Юлька промолчала.

– Никогда не думал про Лизу такое, черт! – Пашка остановился, закурил. – Ну, не хватает. Так не голодная же! В депо узнают – вышибут в два счета. Быстров церемониться не станет. Да моя воля – я бы ее к станку больше не подпустил! – Пашка, говоря это, распалялся все больше. – Ну, Лизка! Вот видишь, Юлька, какая бывает оборотная сторона медали. Ходит человек на работу. План худо-бедно тянет, разряд имеет, за руку с тобой здоровается! Обязательство вывесит в красивой рамочке! А выйдет за проходную – черт его знает что…

Пашка яростно выплюнул окурок.

– Рабочая честь… Вот тебе и рабочая честь!

Юлька подумала, что если не остановить сейчас поток Пашкиных обвинений, то уже никогда нельзя будет восстановить то, что когда-то зарождалось между этими двумя людьми. Да разве только между ними?

А он говорил и говорил. Юлька уже не различала слов, только слышала его голос.

– Паша…

Куракин замолчал и повернулся к Юльке…

– Вот ты говоришь, говоришь. А ничего ведь не знаешь… Для ребенка это. Она ведь ребенка ждет, – прошептала Юлька.

Загорелое лицо Куракина медленно становилось серым.

– Врешь! – хрипло выдохнул он. – Врешь!

– Нет, не вру, – так же тихо прошептала Юлька.

Уже в следующую секунду она поняла, что сказала не то и не так, но поправить ничего уже было нельзя. Пашка бессильно опустил руки.

«Что я наделала! Что я наделала!» – ужаснулась Юлька.

– Иди, – бесцветным от внутреннего напряжения голосом сказал Куракин. – Иди. Меня ребята здесь ждут. Обещал.

Отойдя несколько шагов, Юлька оглянулась. Пашка стоял посреди тротуара, широко расставив ноги, и никак не мог прикурить.

Остаток дня она пробродила одна вдоль берега реки. Долго сидела на старой перевернутой лодке. Слушала, как тарахтят моторки, как, пыхтя и отдуваясь, шлепая по воде плицами, идут вверх широкобокие коричневые буксиры. За ними тянулись тяжелые длинные баржи. Амур нес бревна, серые шапки сена, подмытые с корнями кусты. Воду густо пятнали ржавые круги пены. Начинался осенний паводок.

После полудня с левого берега потянул ветерок, принес горьковатый запах перестоявшейся полыни.

Юлька зашла в магазин, купила себе печенья и не уходила с берега до самого вечера.

Зажглись первые огни. Начали возвращаться рыбаки. Их лодки, выныривая из сумерек то слева, то справа, с тихим шуршанием притыкались к берегу.

В общежитие Юлька вернулась не сразу. Она еще посидела на скамейке в скверике, пока в окне ее комнаты не погас свет. Со страхом она ждала, что Лиза окликнет ее, и нельзя будет уйти от тягостного для обеих разговора.

Лиза, однако, не заговорила с Юлькой и утром. Похоже было, что сама стыдилась. В обед они столкнулись в столовой в очереди. Лиза покраснела и отвернулась.

За дальним столом сидел Куракин. Он цепко, непримиримо следил за Лизой, и руки его лежали на столе так, точно он собирался немедленно встать.

Прошло два невыносимо тягостных дня. А на третий в общежитии появилась Наташа.

Юлька бросилась к ней с радостным криком, плача и смеясь, обнимала, целовала ее бледное, застывшее лицо, говорила какие-то слова и не могла остановиться.

Она понимала: у Наташи горе – умерла тетя Маша. Неизбежность этого Юлька предвидела. Но что же, что же делать? Она усадила Наташу на своей кровати, а сама принялась собирать ужин.

Она заставила Наташу выпить чаю, сама сделала ей бутерброд с маслом. И боялась только одного – Наташа может подняться и уйти. Но Наташа сказала:

– Я останусь у тебя, Юлька. Можно?

В ответ Юлька только прижалась щекой к Наташиному плечу.

Тетю Машу хоронили на другой день. Юлька обещала Наташе помочь. Надо сообщить в цех, что она не придет сегодня на работу. Проще всего – попросить об этом Лизу. Но та тоже сама не своя. Несколько раз бралась расчесывать волосы и откладывала гребешок. Шла на кухню и возвращалась оттуда с таким отсутствующим видом, что на нее жалко было смотреть.

Юлька догадывалась, что сейчас испытывает Лиза. Она одинока оттого, что нет Алевтины и она осталась одна со своей бедой.

А Наташа и Юлька ведут себя так, будто Лизы совсем нет в комнате. «Да ведь она же думает, – мелькнуло у Юльки, – что мы ее презираем!»

– Послушай, Лиза! – заговорила Юлька, торопясь, не договаривая до конца слова. – У Наташки беда. Скажи Цыганкову, что я не приду сегодня. Ты ведь понимаешь, Лиза, ей надо помочь.

– Да, Юлька, я понимаю, – грустно сказала Лиза. – А ты… Ты на меня не сердишься? – вдруг спросила она.

– Ну что ты, Лиза!

Лиза помолчала, вглядываясь в Юльку, и ушла.

Потом Наташа с Юлькой молча сидели в громыхающем кузове трехтонки, стремительно летящей по шоссе. Постояли вместе над могилой…

Наташа так и осталась жить в общежитии. Ее поселили на втором этаже, в комнате Зинки Огневой, где оказалась свободная койка.

5

В воскресенье утром они все трое сидели у стола. Прогремев в коридоре тяжелыми сапогами, вошел Куракин. Лиза, сидевшая спиной к двери, испуганно оглянулась и замерла. Куракин снял с плеча гитару и остановился перед ней. Тяжелым взглядом он пересчитал их всех. Юлька никогда не видела Пашку таким: он был пьян.

– Сидите? – сквозь зубы спросил он и добавил, далеко расставляя слова одно от другого: – Что вы здесь сидите?.. И ты сидишь? – Это уже относилось к Лизе. – А мне можно присесть?

Пашка, не сходя с места, вытянул руку, нашарил стул, рывком пододвинул его и сел.

– Значит, съездила?..

Лиза не поняла. Пашка повторил:

– Съездила в отпуск, говорю? А сюда, стало быть, на кисленькое потянуло?

– Что тебе надо? – смертельно бледнея, спросила Лиза.

– А ничего… Посидеть с тобой. Полюбите нас черненьких, как вы беленьких любили – с погончиками…

Юлька молча глядела на Пашку, и у нее почему-то мелькнула мысль, что мичман Володя уже был без погон, когда увозил Лизу.

Наташа, опираясь ладонями о стол, поднялась.

– Ты зачем сюда явился? – медленно спросила она. – Ты! – Голос ее прозвенел и оборвался.

Куракин поднялся тоже. Несколько мгновений они стояли друг против друга. Наташа за это время словно набралась сил.

– Любить изволите? А ты ударь ее за любовь свою поруганную, неузнанную, – сказала она тем же звенящим голосом. – За то, что в беду она попала! За то, что такому же, как ты, красавцу поверила! За то, что счастья ей хотелось! За то, что дите она не твое носит… Не можешь? Так чего же ты явился сюда?

С минуту Куракин осатанело смотрел на Наташу. Потом поднял над головой гитару, со всего маху ахнул ею об угол стола – в его руке остался только гриф со струнами – и медведем пошел к двери. Струны с кусками фанеры волочились за ним по полу.

– Стой! – снова зазвенел голос Наташи. – Я тебе говорю – стой!

Куракин, сбычившись, остановился. Он словно стал ниже ростом. Наташа, указав на обломки, потребовала:

– Собери…

Может быть, голос ее подействовал, может быть, Пашка неожиданно протрезвел, но он покорно опустился на колени и непослушными руками стал собирать обломки. Лиза, уронив голову на стол, рыдала.

Куракин ушел. А Наташа глядела в дверь до тех пор, пока в отдалении не затихли его шаги.

Глава десятая

1

Падал, падал снег… Ранний, медленный, он весомо ложился на ресницы и губы, и, подставив руку, Юлька чувствовала, как снежинки оседают на варежках. Снег пошел вчера вечером, валом валил всю ночь и к утру закрыл все: дома, дороги, голые тополя на шоссе. А давно ли она сидела над Амуром, каждой клеточкой впитывая и чувствуя тишину, и солнце, и шелест воды о серую береговую гальку?

Снег падал и падал. Он смягчал гул голосов, рокот бульдозеров – смягчал, но не глушил. Хасановка доживала последние минуты.

В депо знали, что начнется штурм; знали, что подтягивается техника; знали, что на месте старого поселка запланирован железобетонный завод-гигант: в красном уголке депо на столе уже месяц стоял макет новой Хасановки.

И все-таки, когда утром в спящем еще общежитии кто-то ликующе закричал: «Ломают!.. Хасановку ломают, братва!» – это прозвучало сигналом тревоги. Одевались стремительно, не попадая ногами в сапоги, нахлобучивая на ходу шапки, вываливались на улицу… До начала рабочего дня оставалось еще более часа…

Стоя на обочине дороги, вглядываясь в шеренги притихших машин, Юлька видела два деповских поселка: этот, обреченный на слом, растекающийся рябью старых крыш, и тот, что за ее спиной, – четырех– и пятиэтажный. Охристые стены его проглядывали сквозь снег. Казалось, что новый поселок вырос внезапно за одну ночь, пока они спали. А может быть, это снег, покрыв все ровным слоем, разделил оба поселка так же, как он разделил и очистил звуки: людской говор не смешивался с рокотом бульдозерных двигателей и торопливым скрипом шагов.

Шли последние приготовления. Люди ждали, растянувшись черной неровной цепью вдоль дороги.

От дороги старый поселок отделяла узкая, ничем не засаженная полоса. У крайнего дома, в нескольких метрах от которого, опустив тяжелые бивни на землю, похлопывал дизелем бульдозер, по щиколотки в снегу стоял сутулый человек. Позади него – женщина в платке и черном старомодном пальто. Юлька давно заметила их, но только сейчас узнала: это были Бондаренки – Федотыч и Горпина. Стояли они перед своим домом, доживавшим последние минуты: печь не топилась уже несколько дней – на трубе шапкой лежал снег, на крыльце была нетронутая белая пелена.

Среди машин возникло движение: кто-то из водителей нетерпеливо добавил газу. Толпа колыхнулась и вновь застыла.

Бондаренко пригнул голову и вдруг пошел прямо в незакрытую калитку своего дома. Шаг его был сбивчив и неровен. Он поднялся на крыльцо, потянул на себя дверь, забыв, что сам же напоследок воткнул в пробой вместо замка палочку. Заторопился, подхлестнутый начавшимся движением в гуще машин, с отчаянием рванул дверь. Он не рассчитал усилий: пробой легко вышел из косяка.

Через минуту Бондаренко появился на крыльце, держа в руках перекошенную табуретку и какую-то рамку – может быть, ту, в которой на стене висели фотографии его погибших на фронте сыновей и повзрослевших, разлетевшихся в разные концы страны дочек. Он только теперь понял, что его видят все, улыбнулся – неловко и неумело.

На свободное пространство перед бульдозером вышел человек в брезентовой куртке с откинутым на спину капюшоном, в ватных штанах, втиснутых в кирзовые сапоги. Повернулся к машинам лицом, поднял над головой обе руки. Никогда еще Юлька не видела, чтобы к стройке приступали именно так. Было в этом что-то военное, и это волновало и тревожило.

Сразу взревели дизели. Бульдозер перед домом Бондаренко часто застрелял дымом. Человек в брезентовой куртке опустил руки. Машины двинулись. Хрястнул, покосился, рассыпался старый сарайчик в бондаренковском дворе. Еще через несколько, секунд тупое лезвие бульдозерной лопаты уперлось в угол опустевшего дома. Посыпался с крыши, с наличников снег. Заскребли землю, выбивая позади себя черную пыль, гусеницы. Секунду-другую дом еще стоял. Потом лопнули и вылетели стекла из окон, перекосились рамы, внутри об пол ахнула штукатурка, и из пустых провалов окон клубами поползла седовато-коричневая, как после взрыва, пыль.

Снег таял на горячих капотах машин.

Нестройной гурьбой деповские парни и девушки прошли между машинами, пересекли чей-то двор с упавшим забором, миновали тупичок, в конце которого две женщины укладывали на салазки узлы с последними вещами.

Наташа пошла к своему дому, и Юлька поспешила за ней – этот обреченный на слом дом был когда-то и ее домом. Она сейчас не могла уже вспомнить лицо тети Маши, но, когда подумала о ней, на душе стало тепло и грустно.

К дому Наташи подошел тягач. Водитель и его напарник спрыгнули на снег и принялись заводить трос вокруг дома. Водитель, сверкнув белыми на перепачканном машинным маслом лице зубами, спросил девчат, обращаясь ко всем сразу:

– Ну что, жалко?

Юлька испуганно поглядела на Наташу. Та улыбнулась, пожала плечами:

– Конечно, жалко…

– Не горюй, молодая. Новый построим!

– Вам дай волю, вы построите… – прозвучал сзади хрипловатый голос Гаврилы Чекмарева.

Юлька не видела, когда он подошел сюда. Водитель взглянул на него и ничего не сказал. Блеснув промасленными штанами, он полез в кабину. Тягач взревел, тронулся, и трос, петлей перехлестнувший дом у завалинки, натянулся.

– Красота! Да здравствуют коммунальные услуги! – закричал Жорка Бармашов.

– Во-во, – снова вмешался Чекмарев. – Не забудь уборную обновить. Вы же без теплой-то не можете…

– А тебе кто мешает теплую иметь? – рассмеялся Пашка. – Сам ведь дом строишь. Парок проведи туда, батарею поставь. А еще лучше – с электроплиткой!

– Да, строю! Я-то дострою! – почти выкрикнул Чекмарев и начал шарить по карманам, отыскивая папиросы. Он еще что-то сказал, но слов уже не было слышно: тягач поднатужился, дом крякнул и косо сдвинулся с места. Через минуту, когда тягач остановился, то, что было Наташиным домом, стало просто грудой полусгнивших бревен, пересохших досок, дранки, штукатурки и обрывков толя.

Дома больше не было. На том месте, где он стоял, остался неровный темный квадрат. На него падал снег.

В этом доме, после того как похоронили тетю Машу, Юлька была с Наташей. Пыль ровным слоем покрывала пол, стены, стол, стулья, пузырьки с лекарствами на тумбочке перед кроватью. Но больше всего Юльке тягостно было видеть овальное зеркало на стене: его словно затянуло холстиной.

Пока Наташа собирала книжки, белье, укладывала их в небольшой чемодан, Юлька стояла посреди комнаты, боясь прикоснуться к чему-нибудь. Когда они уходили, Наташа задержалась в дверях, долгим взглядом обвела комнату и вздохнула. Дверь она прикрыла за собой осторожно и плотно, навсегда.

На улице тогда их ждал Егоров. Он молча взял у Наташи чемодан и зашагал рядом. На нем была рабочая спецовка – он только что сменился, – и от него пахло паровозной гарью.

2

Поселившись наверху, Наташа каждый вечер приходила к Юльке и Лизе. Юлька знала, что она придет, и ждала ее.

Однажды Наташа появилась у Юльки раньше обычного в своем ситцевом будничном платьице, в рабочей куртке с подвернутыми рукавами, без косынки. Юлька увидела ее сразу всю – от поцарапанных носков туфель до буйной копны светлых волос, увидела и поняла: с Наташей что-то случилось.

Глаза у Наташи необыкновенно синие и большие. Впервые после смерти тети Маши Юлька видела ее такой.

– Слушайте, девчонки, – сказала Наташа. – Аврал! Бери, Юлька, ведро и марш за водой! Лиза, давай тряпки, сейчас будем переворачивать вашу келью вверх ногами!

Два часа они втроем с веселой яростью скребли и чистили комнату. Они передвигали кровати и тумбочки, трясли одеяла, убирали скатерти и кружевные занавески, которые всюду понавесила Алевтина.

– К черту! – бушевала Наташа.

Юльке ее жилище всегда казалось уютным и чистым. И вдруг – столько мусора, пыли, ненужного хлама. Она дважды выносила мусор в ведре на улицу.

Наведя окончательный лоск, Наташа умиротворенно сказала:

– Эх, всю бы жизнь вот так перетряхнуть!

Юлька вспомнила это, пока они стояли с Наташей у разрушенного дома…

Снег падал и падал. Чекмарев зашагал прочь. Андрей, молчавший все это время, проводил токаря долгим взглядом, пока фигура его не затерялась в снегопаде.

Водитель тягача вместе с напарником освободили трос. Тягач, разбрасывая гусеницами ошметья снега, загрохотал к следующему дому.

Толпа на дороге не убывала. Наоборот, казалось, она даже росла. Наверное, не нашлось ни одного человека, который не был бы связан с Хасановкой.

Полвека назад здесь, среди таежного редколесья, рядом с небольшим, на два паровоза, кирпичным депо вцепилась в землю всеми четырьмя углами первая хата. По соседству поднялась вторая, третья… Редела вокруг тайга, рос поселок, рождались дети. Поселок разрастался в ширину, но от города его по-прежнему отделяла тайга.

Потом появились первые каменные дома, еще с узкими окнами и низкими дверями, со своей печкой в каждой квартире, со своим дымом над крышей, с дощатыми сараями в тылу двора. А эти здания, в одном из которых разместилось общежитие и куда теперь с такими хлопотами переселилась старая Хасановка, здания с широкими окнами, в которых рамы не загораживают света, возникли уже при Юльке. Может быть, ей надо было глядеть во все глаза, а получилось так, что только сегодняшнее утро заставило ее увидеть рядом с Хасановкой, через дорогу от нее, новый прозрачный от окон поселок, достойный этого могучего, не затихающего ни на минуту депо с бесчисленными огнями по ночам, с металлическим голосом сортировочной горки.

Дом за домом с годами вырастала Хасановка-Вторая, кирпичная. И если сегодня рушили Хасановку-Первую, то это должно было отозваться смятением и болью в чекмаревском сердце – он строил за железнодорожной насыпью собственный дом. Другим тесна была уже Хасановка, как старый пиджак на плечах. Они расставались с ней, может быть, с грустью, но легко, как Наташа.

У Андрея тоже был здесь дом, он жил в нем со своей матерью. Но по тому, как он смотрел на строителей, Юлька догадалась, что Андрей давно рвался отсюда и рад, что это наконец совершилось. Ей тоже было немножко грустно. Ведь в этой слободе вошел в ее жизнь памятный глухой переулок с побрехивающими во дворе псами, пятнами света на дороге и щербатыми воротами… Помнит ли Андрей об этом переулке?

Юлька посмотрела на Андрея. Она даже не предполагала, что он так много места занимает в ее жизни. Он сдавал экзамены, Юлька воевала с Алевтиной, хоронила тетю Машу и не догадывалась, что ждет, с нетерпением ждет, когда он появится снова в депо. Цыганков, хмурый, измятый, первым пошел навстречу Андрею из конторки, добрея с каждым шагом. В это мгновение Юлька простила мастеру все: все резкие слова, которые он сказал ей, и даже то, что он по-прежнему не признавал за Юлькой права зваться настоящим токарем.

Андрей здоровался с ребятами, шутил. Он похудел за время экзаменов, и Юлька с незнакомой ей болью видела его запавшие щеки и резкие морщинки у рта. Поздоровался он и с ней, бережно встряхнул ее руку и улыбнулся. Ничего, кроме искренней доброты и участия, в его глазах Юлька не нашла. «А что ты хотела?» – сказала она тогда самой себе. Юльке вспомнился пляж и Зинка, обдуманно лежащая на траве. «Неужели ему может нравиться эта вертлявая, крашеная Зинка?» – подумала Юлька и все-таки понимала, что Зинка Огнева красива – чернобровая, с черными глазами, с кошачьей вкрадчивостью в движениях, когда на нее смотрели, и несколько вяловатая, если оставалась одна.

По мнению Юльки, у Зинки Огневой было два недостатка. В минуты волнения или злости голос у нее становился неприятно резким, слова выходили вульгарными, какими-то пронзительными, и тогда от Зинкиной красоты ничего не оставалось. Юлька считала также, что Зинка не умеет одеваться. Но в этом она не была уверена до конца. Может, это не у Зинки слишком короткие юбки, не у Зинки слишком высоко зачесаны волосы и не у Зинкиных туфель чересчур высокие и тонкие каблуки, а сама Юлька привыкла к дешевеньким чулкам, к платьям с глухим воротом, к полудетским туфлям на венском каблучке…

Андрей получил наряд и запустил станок. А Юлька думала, думала, думала. Перед ее глазами стояла Зинка, то такая, как в цехе, когда Юлька училась затачивать резцы, то в день перед концертом, когда Юлька столкнулась с нею на кухне у гладильной доски.

Едва прозвучал гудок, Юлька лихорадочно собрала инструменты и детали, затиснула их кое-как в шкафчик и, не заходя в душевую, умчалась в общежитие. Сегодня, сию же минуту, она должна была увидеть Зинку, узнать, какая же она на самом деле. Юлька птицей взлетела на второй этаж.

Зинка всегда возвращалась с работы раньше всех. Ей не нужно было прибирать станок, выстаивать очередь в душевую. Десять минут Юлька маячила в коридоре перед ее дверью, когда наконец в тихом еще общежитии четко простучали каблучки. Зинка поднималась по лестнице, а у Юльки оглушительно билось сердце. Зинка равнодушно окинула ее взглядом, отперла дверь и скрылась.

Минут через пять она появилась в голубом нарядном платье с желтыми металлическими пуговицами и небольшими разрезами на подоле.

– Ты чего это тут околачиваешься? – спросила она.

Юлька, чувствуя, что бледнеет, выдержала ее взгляд.

– Да так, на тебя посмотреть пришла.

– Ну, ну, посмотри, – усмехнулась Зинка подкрашенными губами. – Поучиться всегда полезно. – Она заперла дверь на ключ, подергала, хорошо ли закрыта. – Часика в два ночи вернусь. Приходи, опять посмотришь. – И, красивая, уверенная в себе, пошла по коридору.

Юльке стало душно, всю ее сотрясала мелкая дрожь. «К нему пошла…»

Снег падал и падал…

Глава одиннадцатая

1

Лизина беременность становилась заметной. Вот-вот заговорят, затреплют Лизино имя. Во время перерыва Юлька ни на шаг не отходила от Лизы, стараясь прикрыть ее от взглядов, но так и не уберегла. Цыганков однажды, перед тем как принять у Лизы работу, постоял подле нее, и губы его тронула усмешка:

– Что, голубушка, пожалуй, скоро в законный отпуск пора…

Лиза опустила руки, пригнула голову. И вдруг между Цыганковым и Лизой встал Куракин и сказал, четко выговаривая каждое слово:

– Мастер, твое дело наряды… Ты меня понял?

Цыганков вынул руку из кармана. Юлька подумала, что он сейчас оттолкнет Пашку, но Цыганков просто переложил штангель в нагрудный карман спецовки. Пашка упрямо повторил:

– Ты меня понял, мастер?

– А, идите вы все… – выругался Цыганков. – Привязался… Страдатель!

В комнату к девчатам Пашка больше не приходил. Но как-то Лизе нужно было поставить тяжелую заготовку в патрон. Юлька не могла отойти от станка – заканчивала резьбу на клапане. Пашка молча поднял заготовку, вставил в патрон и ушел к своему станку.

Лизу мало занимало то, что в цехе говорили о старой Хасановке. Все, что ожидало ее после рождения ребенка, было связано с новым поселком – молочной кухней, возможностью получить квартиру, устроить ребенка в ясли. По вечерам она говорила об этом с Юлькой и Наташей.

А сегодня получилось так, что со смены они пошли все вместе, гурьбой. Уже стемнело, и снег перестал падать. На том месте, где прежде стояла Хасановка, холодным пламенем пылали прожекторы, в их свете ковши экскаваторов носили землю. Над стройкой стоял ровный рабочий гул, сквозь который слышалась частая дробь пневматических молотков. Один за другим, шаря по снегу лучами фар, тянулись тяжелые самосвалы.

Юлька шла рядом с Андреем, когда Куракин кинул в Наташу рыхлым снежком. Другой снежок угодил Юльке в спину. Андрей, нагнувшись к ней, заговорщически сказал:

– Юлька, отомстим?

Он зачерпнул в обе руки снегу, сдавил его, чтобы комок был поплотнее, и, не разгибаясь, ловко сбил с Куракина шапку. Пашка закрывался, увертывался, но скоро вся телогрейка его была густо испятнана снежками.

Завязался настоящий бой.

Вдруг Пашка перестал защищаться, взял Лизу за руки и повел ее в сторону. Случись это два месяца назад, Лиза осталась бы стоять и не подчинилась Куракину. На другой день, после того как Наташа выгнала его из комнаты, Пашка снова напился и далеко за полночь шумел у себя в общежитии. На работу он явился опухший, с нездоровым цветом лица, угрюмый. В таком состоянии пробыл еще дня три.

А Лиза вела себя так, словно не замечала его. И вот теперь в сумерках они отошли в сторону, подальше от снежков…

Андрей выбрал себе мишенью Жорку. Но и тот в долгу не остался: один снежок угодил Андрею в лицо, другой в грудь. Жорка бился, как лев, и прикрывал собой Наташу. Потом он переместился так, что прожекторы стройки оказались у него за спиной. Теперь он хорошо видел Юльку и Андрея, а тех слепил свет.

Андрей постоял, тяжело дыша, перекатывая готовый снежок из руки в руку. Потом выронил его и пошел прямо на прожекторы, словно растворился в их холодном свете.

Юлька двинулась за ним, они остановились в нескольких шагах от работающего экскаватора…

Когда экскаватор поворачивался и опускал ковш в яму, от него знакомо веяло жаром работающей машины. В полосах света, неподвижно лежавших на освобожденной от снега земле, медленно ползали бульдозеры. А за границей стройки горели костры. Дым от них, светясь, поднимался в темное небо.

– Знаешь, Юлька, ведь я служил в подразделении разведки, когда в армии был, – сказал после долгого молчания Андрей. Он произнес это тихо, как будто припоминал что-то, потом неожиданно повернулся к ней и заговорил быстро и сбивчиво: – Пойдем! Сейчас же пойдем ко мне. Мать чаю нам вскипятит. Зови всех!

И Андрей потянул ее за собой туда, где только что играли в снежки. Ребят они догнали у дороги.

– Айда ко мне! – сказал Андрей.

– Нет, пойдем лучше к нам, в общежитие. У нас колбаса есть и сыр…

Пашка раскатисто рассмеялся:

– Ну, раз сыр да еще колбаса, двигаем!

Юльке показалось, что он ее неправильно понял.

– Да и Лиза устала, – сказала она. – Андрей далеко живет. А общежитие почти рядом.

Магазин еще работал. Они были чуть ли не единственными покупателями.

Стуча каблуками, они шумно ходили от прилавка к прилавку, выбирая, что купить. Ввалились в общежитие, нагруженные пакетами и кульками. Пашка не рискнул довериться Юлькиным запасам – из кармана его телогрейки торчал толстый, как полено, хвост чайной колбасы.

Дежурная заставила их вытереть ноги, стряхнуть снег.

У дверей Пашка с любопытством посмотрел на Андрея:

– Какой-то ты сегодня, Андрюха, – и неопределенно покрутил растопыренными пальцами у виска.

– Какой? – смеясь, спросил Андрей.

– Ударенный, что ли…

2

Стол оказался тесным для шестерых. Не хватило тарелок. Колбасу и сыр резали прямо на бумаге. Посуду собрали со всех тумбочек. Секунду Юлька колебалась – брать или не брать Алевтинину чашечку, но взяла ее и тоже поставила на стол.

Юлька, сняв ботинки, уселась на кровати и поджала под себя ноги. Ей было уютно и хорошо. Рядом села Наташа. По другую сторону от нее оказалась Лиза. Андрей сел напротив.

– Я подозреваю, – сказал Пашка, – что кто-то припрятал именины на сегодняшний день.

– Нет, – в раздумье сказал Андрей. – Это я затеял. Зверски захотелось посидеть вот так, чтобы все вместе. Когда я служил в армии, у нас было подразделение. Его знала вся дивизия…