Текст книги "Когда нам семнадцать"
Автор книги: Виктор Александровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)
А как он орал, когда был на реке! Залезет в воду, хлюпается и орет что есть мочи:
– Водичка-то, водичка!.. Это не водичка, а Черное море! – И хохочет беспрерывно, бьет себя по груди и бедрам, словно здесь, на воде, выколачивает трестовскую пыль.
Родька понимал, что Бердникову нравилась теплая вода в реке, но зачем об этом шуметь? Приезжавшие на выходной в эти места горожане с брезгливостью смотрели в сторону Бердникова и пожимали плечами: что, мол, это за хват?
И еще. Родьке не нравилось, что постоянный гость деда не знал никакой меры, когда ловил рыбу. Клюет, допустим, карась, он ловит и ловит. Ведро, два. А зачем ему столько? Сам же говорил, что отправил жену к теще в Свердловск, кто ему станет чистить рыбу? Ясно, что рыба у Бердникова пропадала.
Нет, Родька считал, что человек должен поступать разумно. Вот, например, как Федор Иванович. Старый пограничный командир. Уже в годах, на пенсии. А поедут они втроем – дед, он и Родька рыбачить, поймает Федор Иванович малого карася и выпустит тут же в воду. «Пусть живет, – скажет с усмешкой, – набирает жиру. Какой толк из него, костлявого?» Изловив двух-трех «лаптей», как называл он крупных, побольше ладони карасей, Федор Иванович смотает закидушки, а сам ляжет в траву и смотрит, как плывут облака. Или соберет на берегу сухой плавник, костер разожжет. Чудной… Смотрит на огонь, а лицо у него такое радостное, радостное.
Или взять отца Мотьки, механика колхозной мастерской. Как он расшумелся однажды на берегу!.. Возвращались как-то в воскресенье отдыхавшие в этих местах горожане. Катер за ними пришел. А они… что ни взрослый – охапка веток черемухи. Дети, те поскромнее, нарвали полевых цветов, а взрослые – черемуху. Черемухи на берегу много. Не терпится, сорви маленькую веточку, поставь дома в воду, вспоминай о хорошем дне. Но к чему охапка? Мотькин отец увидел это и давай срамить тех, у кого большие букеты. Вроде бы и смешно, как с цепи человек сорвался. Угрожает за черемуху! Хохотали над Мотькиным отцом, когда катер отходил. А потом, когда их оштрафовали, наверняка одумались.
Жизнь в домике деда Мохова текла своим чередом. Прошло две недели с той поры, как в кустах багульника Родька нашел вороненка. Тот заметно окреп, повзрослел. Припадая на вылеченную ногу, с важным видом ходил по дому. Пробовал даже взлетать. И шея у него стала оперяться, да и весь он становился черным-черным с оттенком синевы.
Кот Васька признал нового жильца в доме сразу же при первом знакомстве. А почему это случилось, объяснить нетрудно.
Знакомство кота Васьки с вороненком произошло в тот день, когда вечером, при свете керосиновой лампы дед вынул из корзины «живность», осмотрел ее тщательно и посадил на пол.
– Подь-ка ко мне, – усевшись на табуретку, поманил он к себе вороненка. И – смехота, – вороненок пошел к деду! Он, конечно, не шел, а ковылял, с трудом передвигая больную ногу, но деда все это прошибло до слез.
– Подь-ка, подь-ка, – поманил он еще раз вороненка, и, когда тот снова к нему пошел, дед залился веселым смехом: – Да ты же, брат, ученый! Тебе в цирке выступать, а не перед Родькой и котом! Ах ты, Подька! – Дед схватил вороненка на руки и осторожно прижал к груди. Он даже не заметил, как нарек вороненка именем: «Подька».
Когда Подька снова оказался на полу, Васька для знакомства с ним проявил обычное кошачье лукавство. Мурлыча, он улегся на бочок и нежно коснулся его лапкой. Вороненок, раскрыв свой здоровенный клюв, произнес что-то вроде: «кра…а, кра…», и это окончательно умилило Ваську. Подвинувшись к вороненку еще ближе, он незаметно ухватил Подькину шейку острыми зубками. Но тут же увидел над своим глазом острый и крепкий Подькин клюв. Сожми зубки на шее Подьки – Васька в ту же секунду лишился бы глаза. Лишиться глаза из-за какого-то паршивого вороненка? Вежливо шевельнув хвостом, Васька откатился от Подьки, встал на ноги и как всякий кот, признающий в себе силу и гордость, отправился восвояси. Так между котом и Подькой с первого же раза установилось мирное сосуществование.
А вороненок все больше и больше потешал деда и Родьку. Как-то Бердников, изменив своей привычке, не приехал отдыхать к деду Мохову и тот, увлеченный Подькой, даже не заметил отсутствия на своем воскресном столе бутылки «московской».
Подьку в этот день посадили на крышу сарая и он как бы знакомился с миром. Приседал на коньке крыши, когда над ним пролетала стая ласточек. Выпрямлялся, прихорашивался и чистил клюв, когда вокруг все было спокойно. Не считаясь ни с какими обстоятельствами, вдруг начинал испытывать силу своего голоса: «карл… карл…» – раздавалось на крыше. И все это Подька делал с такими обезьяньими ужимками, что не хохотать было невозможно.
Родька в тот день чуть живот не надорвал, а дед до самой ночи сохранил хорошее настроение.
А еще через день Подька спас от позора Ваську. Он уже начинал немножко полетывать и как-то сумел перебраться с сарая на крышу дома. С этого более удобного для обозрения места Подька увидел существо, похожее на серую собачонку. Это был енот, пробегавший мимо дома деда Мохова, тот самый енот, который не прочь был при удобном случае оторвать голову коту Василию.
Подька замахал крыльями и поднял отчаянный крик. Енот, испугавшись, стал удирать в гору, и Васька, прыгнувший в этот момент на забор, мог видеть, как жалкий трус бежал по тропинке.
Крыша приносила Подьке много удовольствий. Но самым приятным, кроме, конечно, еды, было для вороненка сидеть на плече у Родьки, когда тот совершал путешествия по берегу.
Взяв в руки палку и посадив на плечо Подьку, внук кричал деду, что пошел прогуляться, и они чинно шли с вороненком вдоль реки.
– Счастливо возвращаться! – дед махал им старой кепкой и бормотал, смеясь про себя: – Родька-Подька. Ишь ты, складно…
Вороненок по-прежнему трусил, когда над ним пролетали крупные птицы. В такие минуты Родька терпеливо переносил на своем плече остроту Подькиных когтей. И удивительное дело: Подька боялся не только коршунов, но и своих родичей – ворон. Это-то как раз больше всего и радовало Родьку. Найдя тут же, под ногами какую-нибудь букашку, Родька клал ее на раскрытую ладонь и подносил поближе к Подькиному клюву. Букашка исчезала мгновенно, и в вороньих глазах-бусинах вспыхивал огонек одобрения.
Еще любил Подька, когда, очутившись в руках Родьки, он, подброшенный им вверх, вдруг получал возможность расправить крылья и некоторое время парить в воздухе. А потом сесть куда-нибудь в траву. В такие минуты Подька ощущал необыкновенный прилив сил и с благодарностью смотрел на Родьку.
Шли дни… подходило лето к концу. И однажды случилось то, чего не могли предположить ни Родька, ни Подька.
Был ненастный ветреный день. Шумела река, набегая пенистыми волнами на берег. Из темных лохматых туч струились косые белесые столбы дождя. Дождь хлестал по крыше дома, где у закрытого окна сидели Мохов, Родька, вороненок и кот.
В ненастные дни Родьке всегда становилось не по себе. А сейчас особенно – лето кончилось. Он с нетерпением ждал, когда пройдут косяки туч и выглянет солнце. Хоть на минуточку, хоть на четверть часа. И вот как только лучи пробивались на землю, Родька, схватив вороненка, бежал на берег. «Солнце, солнце, посвети еще немного! Скоро нам с Подькой ехать в город, учиться!»
Вороненок, сидя на плече Родьки, от ветра хохлился и в то же время прислушивался к голосу лучшего на свете друга.
Однажды Родька с вороненком решили прогуляться по берегу. Сначала все было так, как и в прошлые разы. Родька на ходу угощал чем-нибудь вкусным Подьку, тот, сидя на плече, смотрел вверх или по сторонам. Потом, когда дошли до знакомой лужайки, Родька подбросил вороненка. Тот, расправив крылья, понесся по ветру. И тут случилось непредвиденное…
Они точно давно поджидали Подьку – два черных ворона. Увидев его парящим над берегом, они вырвались откуда-то из кустов и, как разбойники, подлетели к вороненку. Не успел он одуматься, как они, подталкивая его крыльями, стали уводить все дальше и дальше от Родьки, потом заставили лететь в гору, благо им помогал попутный ветер. И скрылись в чаще на горе.
Случилось это все так неожиданно и быстро, что Родька уже спустя несколько минут закричал в отчаянии.
– Подька-а!..
Но вороненка точно и не бывало на свете.
Не зная, что делать, Родька побежал к деду. А тот только руками развел:
– Как же ты не усмотрел его, Радивон?
Они вышли на крыльцо. Родька чуть не плакал от досады – кто же знал, что это может случиться…
– Да, брат, неприятность большая, – расчесывая пальцами бороду, печально говорил дед. – Я же тебе сказывал, птица, она и есть птица…
– Но Подька-то наш!
– Вот тебе и наш. Уволокли его родители…
Неожиданно раздался отчаянной силы гром, похожий на пушечный выстрел. А потом, когда все утихло, с горы донеслось знакомое: «О-го-го!..» Конечно, это кричал Бердников. Родька хорошо знал его раскатистый голос.
Обрадованный дед, торопясь, вышел из дому и, глядя на гору, замахал рукой.
– О-го-го!.. – донеслось сверху, и Родька, выйдя вслед за дедом, видел, как уверенно ступает Бердников по каменистой тропинке косогора. На этот раз он был одет по погоде: в черный резиновый плащ, резиновые сапоги. На высокой его голове маячила, поблескивая в лучах брызнувшего солнца, треугольная шляпа, похожая на зюйдвестку.
– Так я и знал, на охоту собрался, – сказал дед, рассмотрев за плечами Бердникова ружье. Но что он тащил в руках и прятал за спину?
Бердников, казалось, не пришел, а съехал с горы. Бодро шагая средь высокой полыни, выросшей к концу лета на задах дома, он, улыбаясь во весь рот, подошел к деду и, став шагах в трех от него навытяжку, приставил свободную руку к зюйдвестке:
– Разрешите доложить, рядовой Бердников явился по вашему приказанию! Принимай подарочек, Семен Семеныч…
Расхохотавшись, Бердников вынул из-за спины руку, держа в ней черную птицу, и протянул ее Мохову.
– Что это? – оторопело спросил дед.
– Глухарь, ты что, не видишь? – громко сказал Бердников.
– Какой же это глухарь… Это же, это же… – дед от волнения растерял слова.
– Подька наш! – не своим голосом закричал Родька.
– Какой Подька? Чего вы мелете? Обыкновенная ворона, молоденькая притом! – Бердников продолжал похохатывать. – Иду, понимаешь, а ее две большие вороны гоняют по лесу. Она меня как увидела – и ко мне.
– А ты вскинул ружье да бац?
– Ну да, бац, – подтвердил Бердников. – Тут как раз гром грянул. Думаю, разнесло мою ворону.
– Ворону, ворону… На птенца малого ружье поднял?! Он к тебе защиты искать, а ты его бац?..
Родька не видел, как лицо деда наливалось гневом. Сжимая кулаки, он смотрел сквозь слезы на тоненькую, с поникшей головой, шейку Польки.
– Да что это вы, ворону пожалели… Ну, давайте, поминки по ней справим, – усмехаясь, заговорил Бердников и вынул из кармана бутылку «московской».
– Поминки?! – Дед задохнулся. – Вот что, товарищ Бердников, клади-ка ты свою пол-литру назад и иди-ка ты отседова на все четыре стороны! Понял? Вот так…
Дед, резко повернувшись, пошел от Бердникова все ускоряющимся шагом, а Родька, схватив убитого вороненка, заплакал и побежал за ним. Он бежал долго-долго, пока глаза его не сделались сухими.
ТИХО НА МОРЕ
Все началось как-то вдруг. В обеденный перерыв прибежал отец и, сбрасывая полушубок, крикнул:
– Давай, мать, что у тебя там горяченького! – И, когда хлебал щи, объяснял скороговоркой: – Как наперли, наперли! Две «мэ-рэ-эски» сразу, под самый праздник. Часть селедки решили на комбинат саввенским, как они нам свежей горбуши. Помнишь, весной горбуши у нас не хватило, и они сразу целый плашкоут. А что, выполнили план!
Мать, уставшая после ночной смены, подсела к столу.
– Чем повезете-то в Саввено?
– Плашкоутом, ясное дело! Селедку и заодно снасти вернем. Хорошо выручили нас в этом году саввенские.
– Может, машинами в кузовах? Льды, наверное, в Саввено.
– Звонили туда утром. Никаких льдов. И не штормит. Тихо на море.
Отец отодвинул тарелку с недоеденными щами, выпил короткими глотками стакан крепкого чаю и засуетился.
– Не ты ли уж собираешься с плашкоутом?
– А кому же? Петро Силин дни догуливает. Отпускник. Я дал согласие.
– Да ты что, Митя, – всполошилась мать, – такой морозище! Опять спину схватит! Давно ли?..
– Не бойсь, мать, полный порядок! – ответил отец весело, как отвечал иногда матери Санька. – До Саввено ходу сколько? Пара часов. Столько же на разгрузку. Подпишем документы и обратно. К пяти обернемся, это уж точно! Еще на вечер к Саньке в школу поспеем. Верно, Сань?
Санька, молча смотревший на отца, думал о том, что мать все-таки права. Куда сейчас отцу в море? Хватит, отплавал свое и матросом на сейнере, и шкипером на плашкоутах. Продуло ветрами основательно. Саввено, конечно, недалеко, да ведь ноябрь. В зеленой воде бухты уже комья «сала».
– Бать… Может, не плавать? – начал Санька, но тут же умолк. Отец, надевавший валенки, вдруг застыл с болезненно вытянутой шеей. Санька понял: в пояснице схватило. Ему даже показалось, что он услышал тихий отцовский стон. Но тут отец, подмигнув Саньке, с неожиданной быстротой обулся, сухонький, сутулясь, гладя ладонью свое покрытое рыжеватой щетиной лицо, бодрясь, прошелся по комнате, и Саньке вдруг стало жаль отца. Ведь не для себя же старается.
– Бать… Возьми меня с собой, я тебе помогать рулить буду, – с надеждой, что отец не откажет, сказал Санька. – Рулить сейчас просто, тихо на море.
Отец посмотрел на Саньку, потом с опаской поискал взглядом по дому и сказал негромко:
– Иди, спроси мать.
Издали, с прикатанной машинами снежной дороги, где шел Санька с отцом, плашкоут походил на плоский железный поплавок. Да это и был поплавок, похожий на баржу небольших размеров. Трюмов плашкоут не имел, рыбу грузили прямо на палубу. Разве что только кубрик в носовой части. Там была и койка, и железная печка. Все это Санька хорошо знал. Летом, в каникулы, когда отец еще работал шкипером, он часто плавал с ним в Саввено. Давняя, крепкая дружба велась между комбинатами.
Сельдь на плашкоут была уже погружена, когда Санька с отцом подошли к причалу. Отливающая и перламутром, и зеленью, с бесчисленным множеством глаз и хвостов куча, похожая на азиатское чудовище, лежала на толстом слое капроновых сетей, которые надо было вернуть саввенским. Куча была большая, расползалась до самых бортов, и, когда накрыли ее брезентом, Саньке сделалось страшновато. По этой куче, как по крыше шатра, можно было ходить только держась за веревку. А вдруг качка? Но в бухте было тихо, значит, тихо на море.
Санька огляделся. Тяжелая, как ртуть, вода медленными, угрюмыми волнами докатывалась до причала и также медленно отходила назад. И не будь в ее толще предвестников льда – комков «сала», вода казалась бы такой же серой, как небо.
С «жучка» подали буксирный трос. Отец, ловко орудуя у кнехтов, закрепил его надежной петлей. Теперь можно было отправляться в путь.
На катере торопились. Санька, стоя на корме у руля, видел из-за брезента, как на палубу «жучка» вышел капитан, одетый так же, как и отец и он – Санька, – в полушубок и валенки, и приставил ко рту мегафон с широким раструбом.
– На плашкоуте!.. – прокатилось по воде.
– Готовы! – Отец подал рукой отмашку.
– Отчаливаем!..
– Давай, давай!..
Держась за веревку поверх кучи с сельдью, делая размашистые шаги по брезенту, отец подошел к Саньке и взялся за штурвал. Санька, привалившись к борту, видел, как вылез из воды притопленный буксирный трос, как натянулся он, снова плюхнулся в воду, и плашкоут, дернувшись, оторвался от причала.
Теперь все перед взором Саньки точно поплыло назад: и длинные серые цехи комбината, и люди, катающие бочки у складов, и длинный кумачовый плакат над воротами: «Выполним годовой план добычи и обработки рыбы к 7 ноября».
За волнистой линией Лысой горы Санька увидел присыпанную снегом крышу своей школы. Там, наверное, уже полным ходом шла подготовка к праздничному вечеру. «К пяти обернемся», – вспомнил Санька слова отца, и ему отчего-то сделалось грустно.
А «жучок» все набавлял ход. Санька слышал, как зашуршала под высоким бортом плашкоута вода и как натужно тренькнул буксирный трос.
Санька встал рядом с отцом за штурвал, потом хотел оттеснить немного его, показать, что он тоже умеет рулить, но отец, поняв его намерение, сказал:
– Шел бы ты, Сань, в кубрик да затопил печку. Как-никак два часа плыть.
Отец закурил. И только сейчас Санька почувствовал, как пощипывает у него щеки и промозглый холод забирается под полушубок. «На воде всегда холоднее», – вспомнил он где-то еще давно услышанные слова.
Осторожно шагая по рыбной куче, Санька прошел к носовому люку, взялся обеими руками за железную ручку крышки, открыл ее и по вертикальной лестнице спустился в кубрик.
Глаза, привыкая к полумраку, постепенно различили небрежно застеленную койку, тумбочку на деревянном полу и напротив, в углу, железную печку. «А где же аккумулятор с лампочкой? – подумал Санька. – От него было так светло в кубрике». Он вспомнил, как они с отцом темными летними вечерами, когда плашкоут стоял где-нибудь у причала, сражались в шашки. Веселым, азартным был отец. И койка у него была всегда прибрана. А на печке Санька варил чай и уху в медном котелке, что дала мать. А вот Силин, принявший шкиперское место отца, видать, был не таким. Аккумулятора Санька что-то не видел, и лампочки тоже, вместо нее на крючке висел фонарь «летучая мышь».
«Есть ли еще керосин в фонаре», – усмехнулся Санька. Снял фонарь, проверил. Керосину в фонаре было много. А вот дров в ящике возле печки и каменного угля почти и не оказалось. Дров всего два полена. «Ладно, хватит подтопить печку», – решил Санька, нащупывая в кармане полушубка сунутый ему отцом коробок спичек. Топорик для колки дров лежал у печки. И вода была в чайнике на тумбочке рядом с железной кружкой. Можно нагреть и попить с морозу кипятку.
Конечно, если б отец не торопился, он бы и о дровах не забыл, и заварку для чая взял. Любил Санька пить чай в кубрике, когда плавал летом, видно, от отца привычку перенял.
Вскоре в печке заполыхало пламя, и, когда чайник нагрелся до того, что из носка его пошел струйкой пар, Санька вылез на палубу сказать отцу. Но то, что он увидел, испугало его. Впереди рокотавшего своим бойким мотором «жучка» плавали здоровенные плоские льдины. Сверху они были слегка присыпаны снегом.
Свет уходящего дня тускло подсвечивал их ломаные, точно из стекла, сколотые края, и Санька знал, что это означало. Льдины пришли из глубины моря. Вчера их нагнал сюда ветер, а сегодня они кружили здесь, увлекаемые прибрежным течением, и, кто знает, что сейчас было в Саввено.
Санька пробрался к отцу и увидел его мрачное, посиневшее от холода лицо. Санька знал, о чем сейчас думал отец. Его выдавал беспокойный прищур глаз, устремленных вперед, к темневшему у берега мысу. Там, за мысом, на скалистом берегу стоял большой рыбацкий поселок Саввено, и у самой воды – рыбокомбинат. Ну, а как там было, на море?
Словно в подтверждение мыслей отца, одна из льдин, которую вежливо обошел «жучок», неожиданно развернулась и острым краем шваркнула по борту плашкоута. Раздался скрежет. Потом снова стало тихо, и над ровной, чуть колеблющейся громадой воды раздавался лишь хлопотливый рокот «жучка».
– На плашкоуте?! – донеслось с катера.
– В порядке! – отбил условными взмахами рук отец.
– Пробоины нет?
– От такой-то?.. – Отец ругнулся, наверное, больше от холода, чем от никудышного вопроса, и отправился в кубрик.
Санька видел, как вскоре пошел густой дым из узенькой железной трубы над палубой, ощутил горьковатый запах угля. «Поджаривает отец, согреться хочет… Пусть», – подумал он, крепко сжимая штурвал. Сейчас, когда кругом белели островки этих коварных льдин, глядеть надо было в оба.
Берег снежным туманом тянулся слева по борту. До него было километров пять, не меньше. Капитан «жучка» нарочно шел мористей, чтобы спрямить путь и выгадать время. Но выгоды что-то не получалось. Санька глядел в море и видел, как там сгущается тьма. Валами серой ваты она катилась от горизонта, все приближаясь и приближаясь к берегу. «Когда придем в Саввено, будет уже темно», – заключил он и неожиданно подумал: «А как же со школьным вечером? Опоздаем, выходит?»
Но тут снова шваркнуло льдиной по борту, и из люка показался отец.
– Что, поджимает? – спросил он, подбегая к Саньке. – Иди погрейся.
– Ладно… – Санька с беспокойством смотрел на выступающий в море высокий скальный мыс. Еще с километр, может быть, полтора, и катер начнет обходить его. «Не уйду я никуда, пока не увижу, что там за мысом, – твердо решил Санька. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и хлопал рукавицами. – Скорей бы уж этот мыс».
Мгла на море стала сгущаться раньше, чем предполагал Санька. Когда «жучок» с плашкоутом подошли к мысу, валы темной ваты, катившиеся с горизонта, находились уже на близком расстоянии. Но льдов не прибавилось. Было немного их и за мысом. На сердце отлегло. Санька заметил, как и отец оживился. Даже с катера раздалось:
– На плашкоуте!.. Как вы там?
Это для бодрости, Санька понимал. Он с еще большим ожесточением стал переминаться с ноги на ногу и бить рукавицей по рукавице. Вгляделся пристальней и впереди увидел чистую полосу воды. Скоро Саввено. Вдали уже проглядывались домишки.
– Иди, Сань, погрейся. Иди, – сказал отец. Да Саньку теперь не надо было и упрашивать. Схватившись за веревку, он быстро перебежал рыбью кучу и скрылся в провале люка.
В кубрике было тепло и уютно. Бока раскаленной печи разогнали полумрак, и Санька, садясь на койку, подумал, что не надо зажигать фонарь. Он долго щурился на красный бок печи, думал, что тот здорово похож на румяное яблоко… И потом как-то вдруг оказалось, что это не яблоко, а люстра на потолке их школьного зала. Ребята, готовясь к празднику, подвесили к ней красные колпачки, и она засияла алым светом. Потом Санька услышал, как грянул за сценой школьный оркестр. Открылся занавес, и перед всеми, кто сидел в зале, появилась Метелкина из параллельного шестого «А». На ней были белые туфельки и платьице балерины. Метелкина разбежалась по сцене, закружилась, точь-в-точь как метель на улице, и удивленный Санька, сидевший с ребятами в пятом ряду, увидел, как она поднялась, полетела, кружась по залу, и опустилась на пол прямо перед Санькой.
– Саша Кротов, я приглашаю тебя танцевать, – сказала Метелкина.
– Меня? – опешил Санька.
– Да, тебя. Сегодня великий праздник трудящихся всего мира, и ты должен танцевать.
– Да я же не умею, – смутился Санька.
– А я тебя научу.
И не успел Санька опомниться, как снова грянул оркестр, и Метелкина, крепко схватив его за руки, понеслась с ним по залу.
В дверях появились Санькины мать и отец, они смотрели на танцующего Саньку и радостно смеялись. А потом кто-то в коридоре пережег электрическую пробку, и люстра погасла. И оркестр перестал играть. Только бил барабан: «бум… бум…»
Санька сначала не понял, где бил барабан, он просыпался с трудом. А когда открыл глаза, вскочил с койки. Это ударяли льдины об обшивку плашкоута.
На палубе Санька чуть не растерялся от страха. Кругом было темно. И в этой кромешной тьме он наконец увидел льдины. Они белели и спереди и по бокам. Санька побежал на корму и увидел их сзади.
– Беда, Сань, – тихо проговорил отец. Он точно врос в палубу и стоял не прямо, а как-то странно согнувшись.
– Что, папаня, схватило тебя опять? – встревоженно спросил Санька, берясь за штурвал.
– Беда, Сань, – тихим, тусклым голосом повторил отец. – Льдины.
Санька уже и без того понял, что они попали в ледяную ловушку. Вид воды спереди, когда они находились у мыса, обманул их. Наплывавшая с горизонта тьма скрыла тогда от глаз льды у берега. А когда катер с плашкоутом приблизились к этим льдам, отступать было некуда: льды поджимали и с моря.
– Не падай духом, Сань, перебьемся, – пытался утешить отец. – Вон оно, Саввено-то, недалеко, гляди, огни.
Но плашкоут уже почти не двигался. Санька это чувствовал по буксирному тросу. Трос то натягивался и гудел, как певучая струна, и это означало, что катер не может вытащить плашкоут из скопища льдин, то бешено прыгал по льдинам и по воде, когда катер, продвинув плашкоут вперед, вдруг застопоривал ход сам.
– Эх, была бы на «жучке» рация, сообщили бы саввенским, – с горечью произнес отец.
– Они и так должны знать… Увидят. – Санька угрюмо кивнул на огни «жучка».
– Могут увидеть, а могут и нет. Хорошо, если увидят, сообщат нашим, те меры примут. А сами они не смогут. Сами льдами прижаты. И откуда они взялись, эти льды, в такую рань?
И тут произошло страшное. Загудел всеми нотами стальной буксирный трос, заскрежетали по борту льдины, и вдруг воздух разворотило металлическим воплем. Санька даже не успел моргнуть глазом, как над их головами пронеслось что-то со свистом, и неведомая сила кинула отца на палубу.
– Эй, на плашкоуте! – донеслось в темноте с катера.
Лучик прожектора пробежал по льдинам и осветил стоящего Саньку. Только сейчас он понял, что лопнул буксирный трос.
– Санька, я живой, – простонал отец с палубы. – Санька, ты не бойся, я живой. – Санька припал к лежащему отцу. – Это меня тросом немного задело. Видишь, и ноги, и руки целы. Жаль только, спиной шмякнулся. Да ничего, Сань.
– На плашкоуте?! – снова уже встревоженней донеслось с катера.
В луче прожектора отец с трудом поднялся на ноги и, опираясь на плечо Саньки, махнул рукой:
– Живы… На плашкоуте живы!.. – Потом крикнул громко: – Саньку к себе возьмите! Саньку!
– Слышим!.. – донеслось с катера. – Будем пробиваться!
– Сань, они сейчас подойдут, и ты пересядешь на катер, – вяло, опадая на палубу, сказал отец.
– Без тебя? Что ты, папаня! Нет, тебя я тут одного не оставлю! – запротестовал Санька.
– Да я ничего… Отпустит. – Лежа на палубе, отец глухо простонал. – И как это угораздило меня тросом. Да это еще ничего. Могло быть хуже.
– Ты, папаня, иди в кубрик, нельзя тебе лежать на холодном. Я тут с ними поговорю, – помогая отцу подняться, стал уговаривать Санька.
– На плашкоуте!.. – донеслось с катера.
– Слышим! – что было сил крикнул Санька.
– На плашкоуте!.. Травите якорь!.. Пробиться к вам не можем!..
– Понял, Сань, чего они решили? Одни, стало быть, уходят. Без тебя. Пробиться к нам не могут.
Стравить якорь, на это только и хватило сил у Дмитрия Кротова. Усевшись на торчавший в темноте кнехт, он вдруг снова обмяк, и Саньке пришлось подхватить отца под руки.
Когда, с трудом оттащив его в кубрик, он снова вышел на палубу, «жучок» уже успел отойти на изрядное расстояние и что-то сигналил прожектором. Санька понял это так, что катер нашел себе путь между льдинами и пробивается в открытое море. И тут же подумал: «Когда-то еще «жучок» выйдет изо льдов, доберется до причала…» В эту минуту он особенно отчетливо представил себе, что вся ответственность за отца, за плашкоут ложилась теперь на него.
Прежде всего надо было растопить печь. Вернувшись в кубрик, он пошарил рукой по стене и снял с крючка фонарь «летучая мышь». В темноте не сразу зажег его.
Ящик для угля был пуст, поленья сожжены. Отец, когда приходил греться, недаром поддавал жару. Сейчас, лежа на спине и закрыв глаза, он болезненно шевелил губами.
Привалившись спиной к железной переборке, Санька прислушался. Сквозь зияющий над его головой черный провал люка в кубрик вливалась томительная тишина моря. Только слышался шорох льдин да глухое и какое-то особенно тревожное гудение якорной цепи. От нее шла дрожь по ногам, по спине, и эта дрожь добиралась до самого сердца. «Долго будут нас искать, наверное. Сумеют ли пробраться сквозь льды?» И тут Санька вспомнил, что старший брат отца Василий служит командиром военного корабля на Черном море. Он никогда не видел своего дядьку, знал только, что есть такой на свете; фотография его, где он в военной форме, висела у них дома в общей комнате, рядом с зеркалом. Но вот если б узнал сейчас Василий, в какую беду попали они с папаней… Он бы, наверное, принял меры. Позвонил по телефону или бы дал телеграмму кому-нибудь из здешних морских командиров, есть же у него, наверное, здесь знакомые. И этот командир на своем мощном красавце корабле пришел бы к ним с папаней на выручку.
Подумав так, Санька тут же ругнул себя за то, что мечтает о чем-то совершенно чепуховом. Ну как, например, Василий узнает, что они с папаней здесь? Кому он даст телеграмму? Да и пока телеграмма дойдет, их обязательно начнут искать. Заметят. А как заметят?.. Фонарь, что ли, на палубе поставить? – Санька задумался.
Но тут раздался голос отца:
– Как на море?
– Тихо, – ответил Санька. – А ночь?
– Черно кругом…
– Черно, говоришь?
– Черно, папаня.
– А чего это, будто цепь дрожит?
– Не знаю, папаня.
Отец приподнялся на локте, и тут где-то под самым днищем плашкоута Санька расслышал скрежет.
– Это якорем по дну скребет, – сказал отец. – Несет нас по морю.
– Несет? – переспросил Санька, и внутри у него все захолодело.
– Несет, Сань. Льды крутят. – Отец упал на изголовье.
Санька, схватив фонарь, вылез на палубу. В черноте ночи не было видно ни огонька. «Где же Саввено?» Санька осмотрелся. Нет, огней не было видно нигде. Значит, их в самом деле несло.
И Санька вдруг почувствовал, что он смертельно устал, что руки его в брезентовых рукавицах сделались словно чужие, что он давно хочет есть и что сетка с едой, которую им с отцом приготовила в дорогу мать, осталась висеть в прихожей на гвозде, куда папаня вешает свой полушубок.
Оставив фонарь на палубе, Санька спустился по лестнице в кубрик, на ощупь отыскал тумбочку Силина, надеясь найти хоть старый сухарь, но, кроме пустой бутылки, ничего не нашел. Саньку взяло зло на Силина: «Как жил человек?..»
– Сань, – услышал он дрожащий голос отца. – Что-то морозит меня, Сань. Ты бы подтопил, что ли?
– Нечем, папаня, нечем! – от злости крикнул Санька и, ползая, стал искать топор. Он злился на себя, на отца, на Силина, злился на то, что так нелепо все получилось.
Схватив, наконец, топор, он разворотил сначала ящик у печки. Потом с неостывшей яростью хватанул по тумбочке и, когда крошил ее, думал о том, что вот отправили в Саввено катер, не выяснив, как же на море. Успокоился, когда увидел в печи огонь.
Теперь можно было, сидя на корточках, протянуть к огню руки и слушать, как скрипит якорная цепь.
Иногда звук ее был такой заунывный, что у Саньки начинало мутить в животе. «Вот-вот цепь лопнет…» Санька затыкал пальцами уши, и цепь не лопалась. Потом становилось тихо, и снова начинала она скрипеть. «Значит, несет, – громко стучало в голове. – Несет, а куда?..»
Санька не жалел дров, подбрасывал и подбрасывал, и стало тепло. Стало бы еще теплее, если взять да закрыть крышку люка. Но он об этом только подумал. Сейчас его, разомлевшего у печки, казалось, не подняла бы на ноги никакая сила.
