Текст книги "Когда нам семнадцать"

Автор книги: Виктор Александровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

– Фискалить, что ли?

– Нет, это не фискальство! За правду надо бороться!

Эти слова Серафима сказала с такой убежденностью, что Кошкин даже поежился.

– Что еще, какие недостатки в лагере были, говори, – требовательно допрашивала его собеседница.

Кошкин снова задумался. Говорить про то, что ему не нравился лагерный распорядок, было как-то неудобно. Мнение это в общем-то его, личное. Девчонкам в их отряде, например, все нравилось. Они даже булочки в полдник съедали и никогда не опаздывали на ужин. Нет, лагерный режим – это не его, не Кошкина, дело. А вот претензии к поварам он мог выложить все начисто.

– Оладий и блинов не пекут повара, – сказал он сердито.

– А ватрушки? – с интересом спросила Серафима.

– А что это за ватрушки? – Кошкин даже прищурился.

– Ну, шаньги такие с творогом. Вокруг хлеб, а внутри творог, – как могла, объяснила Серафима.

– Нет, таких у нас не пекли, – сказал Кошкин. – Творог подавали отдельно и хлеб отдельно тоже.

– Молодые, поди, повара-то, вот и не справлялись с ватрушками, – начала почему-то защищать поваров Серафима. – Ватрушка – она ведь внимания требует. И тесто чтоб не закисло, толкай его в печь вовремя, и ванили в творожец не забудь положи, и сахарку в меру. А еще лучше, если яичком сверху смажешь, чтоб подрумянилась ватрушка… – Присев к столу, она отпила из стакана глоток чаю. – Или вот, скажем, беляши. В беляшах что главное? Мясо. Его надо приготовить во всех пропорциях. И чтобы лучок был и перец…

Кошкин с удовольствием слушал рассказ Серафимы, однако коварная все же штука – послеобеденный сон. Не зря, видать, введены в лагерях «мертвые часы». Незаметно подкравшись к Кошкину, он начал обволакивать его сознание каким-то приятным туманом. Кошкин вдруг почувствовал, что не может поднять отяжелевшие веки. Но тут Серафима спросила:

– Большая у вас семья-то?

– У нас?.. – И Кошкин растерялся. Ему никогда не приходило в голову подсчитывать, какая у них семья. Он стал загибать пальцы и назвал цифру «семь».

– Нет, то есть восемь, – поправился он тут же. – Нинку забыл. Нинка родилась перед самыми моими лагерями.

– Семья большая, – утвердительно покачала головой Серафима. – А отец строгий?

– Еще какой! – усмехнулся Кошкин. – Как чуть чего, так…

– Чего так?

– Да так, – пожал плечами Кошкин. – Когда ему добрым-то быть, все на работе да на работе. А между прочим, у меня отец самый сильный мужчина в городе, – не без гордости хвастанул он.

– Борец он, что ли? – не поняла Серафима.

– Какой борец, – рассмеялся Кошкин. – Главный на подъемном кране в речном порту. Пароходы разгружает. Может поднять одним махом целый вагон.

– Ишь ты, сила, – удивилась Серафима. – А мать строгая?

– Мать? Да как сказать, – замялся Кошкин. – Она все с Нинкой сейчас. А то с теми, малыми ребятами. А так она добрая. Сильнее отца!

– Это как же понять, сильнее отца? – удивилась Серафима.

– А вот так. Отец с получки расшумится, мать р-раз его за руку и – на кровать. И он молчит. Он ее, знаете, как боится!

Серафима заливисто рассмеялась.

– Боится, значит, за дело, – сказала она, и, как показалось Кошкину, интерес ее к их семье возрос еще больше. – Ну, а кто дома тебя больше всех жалеет?

– Ольга, – даже не задумываясь, ответил Кошкин. – Ольга всегда жалеет.

– А что она делает, Ольга?

– Ольга-то? Ольга учится. Нет, то есть она сдает экзамены в институт, – поправился Кошкин. – Преподавательницей английского хочет стать.

– Выходит, тобой сейчас и заняться-то некому, – покачала головой Серафима. – Приедешь ты, отец на работе, мать малыми ребятами занятая, Ольга экзамены сдает.

– А чего мной заниматься? Я сам! – поднял голову Кошкин.

– Малый ты, оттого так и рассуждаешь, – сердясь, сказала Серафима. – Поедешь в город один, да еще как не доедешь. А мне за тебя отвечай? Уж коли ехать, так вместе.

– Поехали! – согласился Кошкин. Сонный, а сообразил: скажи не так, старуха возьмет и не даст денег на автобус.

– А может, мне не ездить?.. – Глаза Серафимы сделались строже и внимательнее.

– Можно, конечно, и не ездить. – Кошкин так при этом зевнул, что несколько секунд сидел с открытым ртом.

– Спать хочешь, – сказала Серафима. – Приморился ты все-таки. Как-никак, а целых семь километров отмахал.

– Нет, спать я не хочу, – ответил Кошкин и снова зевнул.

Серафима, с улыбкой посматривая на него, положила на деревянный диван матрац с подушкой и сказала, как о вопросе, давно решенном:

– Ложись. Часок отдохнешь и в путь-дорогу.

Кошкин хотел отмахнуться, но сон оказался сильнее других его желаний.

Уснул Кошкин мгновенно. Он даже не слышал, как Серафима, положив на краешек стола двенадцать копеек, притихшая и отчего-то снова погрустневшая, взгромоздив на плечи коромысло с ведрами, отправилась к дачникам. Он увидел ее, когда уже солнце, похожее на шар, надутый красным газом, медленно опускалось в заречную даль. Серафима, стоя по щиколотку в воде, чистила песком ведра. Невдалеке стояли перевернутые вверх дном стеклянные банки.

«Ничего себе, сыпанул!» – ругнулся Кошкин, протирая глаза. Он сошел с крыльца, и Серафима, словно узнав, о чем он подумал, спросила:

– Что, отбыл «мертвый час», Лень?

– Отбыл!

Кошкин рассмеялся.

– А я тебе молочка приготовила, в крынке под полом. Девчонки из деревни только что принесли. Пей сколько хочешь. – Она присела на краешек лодки. – Хорошо-то как! – Серафима показала рукой на заходящее солнце. – Тимоша любил такую пору. Все, бывало, на берегу с удочкой.

– На закате карась очень хорошо берет, – сказал Кошкин.

– Карась, и лещ, и чебак.

Щурясь на солнце, Серафима сняла косынку, и Кошкин увидел, что наскоро подстриженные сзади бабкины волосы были седые-седые, ни одного темного волосочка. Тут он почему-то вспомнил портрет на стене, и в его душе шевельнулось чувство неожиданной жалости. И не будь этого, не увидевши ее смешную старушечью голову, он бы, не задумываясь, ответил «нет», когда как бы невзначай Серафима спросила:

– Лень, а может, тебе сегодня уж и не ехать, в город, а?

Немного помолчав, она снова заговорила:

– Переночуешь, уже тогда? Хочешь, рыбку полови. Эвон они, удочки-то за домом.

– А закидушки есть? – не сразу, а погодя спросил Кошкин.

– Есть и закидушки, за дверями на кухне.

– Червей нет.

– Червей? Да что ты, Лень. В огороде, знаешь, сколько дождевых червей? И лопата там есть возле огуречной грядки. Лень, – как-то уже совсем по-другому заговорила Серафима, – ты не знаешь, почему повара не пекли вам оладьи?..

– Откуда мне знать? Загорали, наверное, оттого.

– Что ты, Лень, – Серафима нахмурилась. – Поварам в лагере, знаешь, сколько работы. Не хватает, наверное, поваров? Ведь, если бы хватало, отчего бы им не испечь ребятам оладьи?

– Не знаю я, – скороговоркой ответил Кошкин.

Он побежал на огород, быстро накопал червей, на обратном пути прихватил закидушку и, торопясь, чтобы успеть порыбачить еще до захода солнца, не пошел далеко. Размотав закидушку, он закинул в воду леску с крючками и грузилом почти напротив того места, где сидела на лодке Серафима. И не успел подставить под леску рогулинку, как заметил, что леска дрогнула, натужно пошла в сторону, и тут уж не зевай!

Действуя обеими руками, Кошкин энергично стал выбирать леску из воды. А на другом конце ее билась добыча. И не синявка-малявка это была, не касатка, а большая, настоящая рыбина. С приближением ее к берегу Кошкин чувствовал, как все больнее врезается в его мокрые пальцы капроновая леска. Кто это был: щука, сом? Карась так не мог сопротивляться. У Кошкина от радости даже защекотало в животе.

На двух крючках, что поближе, трепыхались желтобрюхие маленькие касатки. Кошкин даже не обратил на них внимания. Горящий взор его был устремлен туда, в глубину воды, где, делая красивые развороты, ходуном ходил попавший на крючок сазан. Да, это был, конечно, он, толстогрудый, лобастый, жирный сазан, с отливающей золотом крупной чешуей.

– Бабушка-а! Сачок давай! – крикнул Кошкин. – Скорее, скорее! – кричал он, испытывая острую боль в руке. Но какой рыболовный сачок мог быть у Серафимы?

Однако, услышав крик Кошкина, Серафима подбежала к нему, забрела по колено в воду и сумела как-то ухватить под жабры вертлявого сазана. Руки у нее были сильные, цепкие. Так они вдвоем и вытащили на песок добычу. Это был первый сазан, которого удалось поймать Кошкину за всю жизнь.

И вообще клев в этот вечер был удивительный. Правда, сазаны больше не попадались, шли караси, лещи, красноперки да касатки, но сколько же было наловлено рыбы! Больше половины бабкиного ведра! Пока Кошкин ловил, Серафима у лодки, на камушках, чистила рыбу. Потом, когда совсем стемнело, они развели на берегу костер. Кошкин вбил в песок две толстые рогульки, приспособил на них деревянную перекладину и посередине ее, над пламенем, повесил котелок.

Тихо было на реке. Только слышалось: неподалеку долбил свою вечернюю песню козодой да временами, всплескивая, шелестела вода у самой кромки берега. «Прибывает вода-то», – определил своим опытным ухом Кошкин.

Темнота сгустилась до черного бархата. На небе, ярко перемигиваясь, заблестели звезды, и, смотря на них сквозь реденькую кисею подымающегося от костра дыма, Кошкин, щурясь, видел, как прыгают, перескакивают с места на место золотыми кузнечиками звезды. А может, ему так казалось?

Когда уха была готова, Серафима, расстелив прямо на песке серую полотняную скатерть, поставила на нее алюминиевые миски, соль с перцем, положила горку аккуратнейшими ломтиками нарезанного хлеба и, умело действуя поварешкой, стала разливать по чашкам ароматную уху; Кошкин сквозь дремотно-счастливый настрой своего успокоенного духа услышал тихий голос Серафимы:

– Разбередил ты мне сердце, Лень, ох, как разбередил… А что делать, не знаю. Пойду-ка я, наверное, завтра утром в лагерь ваш, к начальнику, и скажу: «Принимайте на работу до конца сезона. Такие пышки ребятам стану печь!..» Ты, Лень, проводишь меня до лагеря, ладно? А там подумаешь да, может, и вовсе в город-то не поедешь. Что в городе? Духотища одна. А захочешь с ребятами из лагеря на рыбалку, прикатывайте на лодке прямо сюда. Здесь место рыбное, сам видишь. Уху для вас я ужо сама приготовлю.

Кошкин долго не отвечал, лежал на спине в раздумье. Потом сказал, тоже в раздумье:

– Засмеют меня ребята в лагере. Да и от начальника попадет.

– Не попадет, Лень, не попадет. Это я беру на себя, – принялась уговаривать Серафима. – Скажешь, что ты за мной приходил. А я тут как тут: повариха Быкова Серафима Ивановна. Ты думаешь, кто я? Меня тут по всему берегу знают!

Кошкин долго молчал, смотрел, как весело прыгают звезды в дыму, слушал, что шепчет тихая, теплая июльская ночь. И хотя он знал, что никого рядом нет, сказал так, чтобы услышала только одна Серафима:

– Ладно…

ВЕНЬКА-КОСМОНАВТ

Венька сидел на крыше дровяного сарая, когда скрипнула калитка и, поскрипывая по снегу калошами, во двор вошел человек в шляпе.

– Анфиса Петровна дома? – спросил он на редкость беззвучным голосом.

– Дома! – откликнулся Венька и, подобрав полы шубы, продолжал осматривать в бинокль небо.

Человек кашлянул, потопал ногами, сбивая прилипший к калошам снег, и скрылся в дверях неказистого бабушкиного домишки. На этом бы, казалось, и делу конец. Венька, задрав голову кверху, спокойнехонько продолжал бы шарить глазами по небу и, глядишь, увидел бы то, что хотел увидеть. Да не случилось так.

Едва только за неожиданным гостем захлопнулась дверь, на крыльцо вышла Венькина бабушка.

– Веньк, а Веньк! Подь сюда! – голосисто крикнула она.

Венька чертыхнулся и, засунув бинокль в карман, спрыгнул с крыши.

– Поможешь человеку вещи снесть, – тоном, не допускающим возражений, сказала бабушка, когда Венька вошел в кухню.

– Да, да, вот эти узелки, молодой человек, если сможете, – шевельнул пришедший роговыми очками, и его впалые морщинистые щеки разгладились в доброй улыбке.

Венька прикинул на руку вес двух туго набитых сеток, решил, что они не очень тяжелые, и утвердительно кивнул головой.

Человек в шляпе низко поклонился бабушке, пожал ей руку и, подхватив объемистый, перехваченный ремнями тюк, вышел на улицу. Венька выбежал вслед за ним. Доведись кто другой, Венька постарался бы как-нибудь отвертеться, но этот бабушкин знакомый был личностью явно интересной.

– Спутник, очевидно, решили посмотреть? – продолжая обращаться к Веньке на «вы», спросил приезжий.

– Ну да, – ответил Венька. – Там же собака!

– Да-с, Лайка… А вы любите собак?

– Очень! – признался Венька.

– Это хорошо… Ну, а почему же не заведете себе собачку?

– Собачку?.. Попробуй только! – усмехнулся Венька. – Бабка моя не переносит ни кошек, ни собак!.. А потом в Тобольске я временный жилец: мать завезла меня сюда, когда на Север с экспедицией отправлялась. Сами-то мы с Дальнего Востока.

– А кто, простите за вопрос, ваша мамаша?

– Геолог. А вы кто, простите за беспокойство? – невольно подражая собеседнику, спросил Венька.

– Я-то?..

С этими словами человек, глубоко заинтересовавший Веньку, остановился и, вынув из кармана ключ, сунул его в замочную скважину двери, подле которой они как-то незаметно оказались. Длинноногий, в коротеньком пальто, он неуклюже шагнул в дверь и сказал, чтобы Венька не отставал ни на шаг.

По темному холодному коридорчику они прошли к следующей двери, и, когда Венька юркнул в помещение, в нос ему ударило чем-то резким, лекарственно-кислым.

«Как в аптеке», – не разобрал вначале Венька, но, принюхавшись, установил, что точь-в-точь как у них в школьной лаборатории.

Когда хозяин квартиры включил свет, Венька увидел на столе множество колб, пробирок, спиртовок и удовлетворенно хмыкнул:

– Вы, наверное, химик!

– Отгадали, – улыбнулся тот. – А вы раздевайтесь, раздевайтесь! Чай сейчас вскипятим. Вы любите крепкий чай?

– Нет, я чай пить не буду! – запротестовал Венька. – Я лучше на крыше посижу. Посмотрю спутник с Лайкой.

– Опоздали, молодой человек, опоздали! Лайки, как таковой, уже не существует в природе. Погибла Лайка.

– Как?! – всполошился Венька.

– Да вот так. Принесла себя в жертву науке. Программа исследований была рассчитана на семь суток. В настоящее время эта программа выполнена.

Венька, потрясенный этими словами, растерянно сел на подставленный стул и долго не мог ничего сказать.

Кто знает, сколько бы продолжалось состояние Венькиного оцепенения, если бы из-за шкафа не донеслось жалобного тявканья.

– Собака? – очнулся Венька.

– Щенок, – поправил его химик. Он уже снял пальто, калоши и, сухопарый, как Паганель, хозяйничал возле электрической плитки. – Да, щенок, – задумчиво повторил он. – Но очень неказистый. Больной, одним словом. Месяц назад проездом в Москве купил его у одного любителя собак. Возил с собой, ухаживал, а вон что получилось…

– Покажите! – взмолился Венька.

– Щенка-то? Можно будет показать, если вы разденетесь и выпьете со мной стакан чаю. Шапку снимите… Шубу… Вот так, – одобрил действия Веньки хозяин. Повесив Венькину одежду на гвоздь у дверей, он шагнул за шкаф.

Тявканье повторилось. Потом раздался визг, и в длинных, с растопыренными пальцами руках «Паганеля» Венька увидел щенка. Бледно-желтая шерстка щенка топорщилась, уши висели, как увядшие листья капусты, глаза слезились, а сзади торчал коротенький, прямо-таки черепаший хвостик.

Сходство щенка с черепахой стало еще большим, когда его опустили на пол и он, лежа на животе, зашевелил своими кривыми лапками.

– Ишь ты, ходить даже не может, – огорчился Венька. – А отчего у него такой раздутый живот?

– А лапы… Вы обратили внимание на лапы, Вениамин?

Венька взял щенка на руки, перевернул его кверху лапами и увидел на месте суставов здоровенные шишки. Он дотронулся пальцами до одной из них – и щенок пронзительно взвизгнул.

– Бедненький! – вдруг проникся жалостью к щенку Венька и прижал его усатую морду к своей щеке.

– Не брезгуете? – удивился химик.

– Нет, дяденька.

– Это хорошо. Значит, действительно любите собак. А меня, между прочим, зовут Игорь Леонтьевич. Один как перст на всем белом свете. Думал, друга обрел. Верным назвал, а он рахитик. По пять штук яиц в сутки сжирает, а толку, сами видите, нет.

– Задохнется он у вас тут совсем, – сказал Венька, выразительно потянув носом. – Химия…

– Химия, – с необыкновенной теплотой в голосе подтвердил новый знакомый Веньки и, взяв у него щенка, потащил за шкаф. – Химия, – повторил он, вернувшись, – это вы точно сказали. Для кого – балет на льду, а для меня – химия-матушка. Езжу с завода на завод, материалы разные изучаю. Диссертацию, одним словом, пишу. И все это хозяйство с собой вожу. – Он показал на стол, заставленный приборами. – Так и отсчитываю по земле километры. Да вы, Вениамин, садитесь, садитесь, выпьем чаю. Только руки предварительно вымойте. Как-никак собака!

Веньке нравилось, что его называли по-взрослому. Нравился ему и этот чудаковатый немолодой человек в простом сером костюме. Вытирая руки, Венька осмотрел большую неуютную комнату, в которой к тому же было холодно, и подсел к столу.

– Да, жить, конечно, одному скучновато, – сказал он, прихлебывая с ложечки чай. – Я вот тоже мог один жить, пока мать в экспедиции ездит. А прикинул – с бабушкой лучше, хоть и временное здесь у меня житье.

– Продолжаете учебу? – спросил его Игорь Леонтьевич.

– Ага… В шестом, – ответил Венька.

– Хорошо! А бабушка строгая?

– Спрашиваете!..

Венька до того разговорился, что не заметил, как выпил подряд три стакана чаю, доел оставшееся у химика в поллитровой баночке варенье и лишь тогда, спохватившись, стал собираться домой.

Но тут за шкафом снова послышалось тявканье.

– Есть хочет! – заметил Венька.

– Есть, – закивал головой Игорь Леонтьевич.

Подойдя к стеклянному шкафу, он вынул оттуда сырое яйцо, разбил и вылил в тарелку. Потом притащил щенка и, ткнув его мордой в яичный белок, уселся рядом на корточки. Щенок, дрожа и повизгивая, отполз от тарелки.

– Не хочет яиц. Надоели, – вздохнул химик.

– Не хочет, – подтвердил Венька и тоже присел на корточки. – А дрожь у него от холода. Печь, видать, давно не топлена. – Помолчав с минуту, спросил: – Хлебом вы его пробовали кормить?

– Не ест он хлеба, – снова вздохнул Игорь Леонтьевич.

– А мясо?

– Не ест и мяса.

– Даже сырого?

– Никакого не ест.

– А молоко?

– Разве что сгущенное иногда…

Венька по-мужски, твердо пригладил ладонью свой хохолок на макушке и начал припоминать, чем же кормят собак еще.

– Третий месяц пошел сукиному сыну, – беззлобно сказал химик, встал и, заложив руки за спину, заходил из угла в угол.

Тем временем щенок, тычась носом, подполз к Веньке и лизнул его в руку.

– Ишь ты! – рассмеялся Венька. – Ласковый! Куда же вы его денете, когда в командировку-то поедете?

– Хотел взять с собой. А теперь… Да что говорить! – смешно растопырил руки Игорь Леонтьевич.

– Тем хуже для щенка, – заметил Венька, еще раз нюхнув пропитанный кислотами воздух. – Нездоровая у вас атмосфера, Игорь Леонтьевич. Продали бы лучше Верного мне, а? – неожиданно предложил он Игорю Леонтьевичу.

– Как это – продать? – опешил химик.

– Очень просто. Мать приедет и деньги отдаст, – объяснил Венька. – Вы же платили хозяину?

– Да что вы, Вениамин! – замахал руками Игорь Леонтьевич. – Я и так отдам, без денег. Только зачем он вам такой? Бабушка, поди, даже на порог не пустит.

– Пустит! – уверенно сказал Венька и посмотрел в добрые глаза ссутулившегося над ним человека.

– А волосы у вас такого же цвета – соломенные, как у щенка шерсть, – улыбнулся Игорь Леонтьевич. – И глаза одинаковые, купоросные. Вот только веснушки…

– Родственнички! – поддакнул Венька, видя, что с передачей щенка дело клеится. Он тут же надел шубу и сунул Верного за пазуху.

Очутившись в тепле, тот сразу умолк.

– Тепло ему перво-наперво нужно, – с видом знатока заметил Венька и шагнул к двери.

– Может, вы и правы… – растерянно пожал плечами Игорь Леонтьевич. – Да вы постойте, возьмите заодно и вот это… Вдруг да и выживет. – Химик порылся на книжной полке и протянул Веньке обыкновенную ученическую тетрадку в синей обложке. – Вот…

«Родословная», – прочел Венька старательно выведенное на обложке слово. – Тоже мне «родословная»! Но тем не менее ласково погладил щенка.

Игорь Леонтьевич, задумчивый, грустный, проводил Веньку до выхода и, прощаясь, сказал:

– Вот так, Вениамин, получилось… Не справился я со своей задачей. А уж вы не знаю как…

А разве Венька знал?

Дверь за ним захлопнулась, и сердце его тревожно заныло.

– Что же мы с тобой скажем бабке, когда она увидит тебя? – спросил он Верного.

Щенок безмятежно спал. И постепенно в голове Веньки стал рождаться план.

Явившись домой, он спрячет щенка под кровать. За печкой кровати не видно, а бабка будет сонная. Как только она уйдет за свою крашеную фанерную перегородку и, громко зевнув, погасит свет, можно прошмыгнуть в самый дальний угол кухни, где стоит большая клетка с курами. Там на полке в березовом туеске всегда найдутся яйца. Разбив одно из них и чуть-чуть присолив, Венька даст его Верному. Слегка присоленное он, пожалуй, станет есть. А утро вечера мудренее…

Венька ускорил шаг, проскочил калитку, взбежал на крыльцо и предстал перед бабушкой.

– Ну как, внучек, помог снесть вещи? – расплылась она в доброй улыбке.

– Помог, – буркнул Венька, боком пробираясь к кровати.

– Я так и знала, ты ж у меня хороший… Ну, снимай шубу да садись ужинать. Я тебе яичницу приготовила.

Бабушка сонно улыбнулась и уже хотела было идти ложиться спать, но вдруг прищуренные глаза ее широко раскрылись:

– Венька, а что это у тебя из-под шубы торчит?

Бабушка шагнула к Веньке – и ужас охватил его: в том месте на груди, где Венька никогда не застегивал шубу, торчал черепаший хвостик Верного.

– Щенок! Так я и знала!.. – подбоченилась Анфиса Петровна. – Носишь в дом всякую пропастину… Сей же час марш на улицу! Чтоб и духу этой заразы в моем доме не было!

Венька стоял не двигаясь.

– Ну чего уперся, как бык? Я тебе что сказала?! – перешла на свой обычный крикливый тон Анфиса Петровна. Сон ее как ветром сдуло.

А Венька стоял с опущенной головой и думал, думал. Думал о том, что у всех ребят бабки как бабки – старенькие, с тихими голосами, а у полной, цветущей Анфисы Петровны всегда засучены рукава и голос такой, словно она постоянно старается кого-то перекричать.

Но была у бабки одна слабость, которую Венька не раз уже использовал. Если долго стоять с опущенной головой, бабка не выдержит и спросит: «Придуриваешься, паршивец, что ли?» – «Нет, бабушка, – надо ответить, – голова что-то болит». – «Голова?..» И сразу Анфиса Петровна испуганно опускала руки и тащила Веньку к свету: «А ну, открывай рот, показывай горло». И, если послушаться, открыть рот, бабка тотчас сменяла гнев на милость. «Осподи, – начинала вдруг причитать она, – не дай бог, без матери тебя хворь возьмет… Ты бы, Веня, варенья малинового поел, прогрелся». И наступали счастливые минуты… Но для этого надо было долго стоять, а Верный, опущенный на пол, тыкался мордой в Венькины ноги и скулил все громче и громче.

– Кого приволок… Он же весь дом изгадит, – брезгливо морщилась бабка. – От цыпок еще не избавился, лишаев захотел? Смотри, напишу письмо матери! – грозилась она.

«Ну и пиши!» – хотелось крикнуть Веньке, но вместо этого он как-то нечаянно схватился за лоб.

– Что, голова болит? – всполошилась бабка.

– Да нет, живот, – догадался переменить руку Венька. – Как-никак две сетки пришлось нести…

Бабушка испуганно взметнула глаза вверх, на лампочку, намереваясь, очевидно, проверить Венькино горло, но передумала и сказала:

– Шел бы ты, Веня, ужинать. А щенка сунь к порогу до завтра.

Венька только этого и ждал. Схватив Верного на руки, он оттащил его к двери, наскоро переоделся, помылся и сел ужинать.

Отсюда, из-за печки, где стояли его кровать и стол, хорошо было видно щенка. Лежа на мягком половике, он только время от времени жалобно раскрывал рот, словно ему не хватало воздуха. Но Венька-то знал, чего ему не хватало.

Когда за перегородкой утихли шаги и бабка, громко зевнув, погасила свет, Венька принялся за дело. Прежде всего он перенес щенка к себе под кровать и положил его к самой печке. Потом отправился к курятнику. Отыскав березовый туесок, он вынул из него два яйца, разбил их, вылил содержимое в плоскую алюминиевую тарелку, а скорлупу от яиц бросил в клетку. Разбуженные куры закудахтали так, что бабка с постели крикнула:

– Смотри, осторожней со спичками!

Венька дрожащей от испуга рукой схватил с полки стеклянную банку, сыпанул из нее в тарелку с яйцами чего-то белого и только потом сообразил, что это был сахар, а не соль. Разбивать новые яйца было едва ли разумно, и Венька решил угостить щенка тем, что есть. К его удивлению, Верный не только не отвернулся, а, наоборот, вылизал содержимое тарелки дочиста и тявкнул.

– Что, понравилось? – удивился Венька. – Тебе, выходит, по вкусу яйца с сахаром, а не с солью? Здо́рово, брат!

Стараясь не шуметь, Венька выудил из туеска еще два яйца, приготовил из них гоголь-моголь, и Верньга уничтожил его с быстротой невероятной.

Венька и радовался и пугался, наблюдая за ним. Яиц в туеске оставалось всего с полдесятка: куры с наступлением холодов неслись плохо, но щенку это было безразлично. То ли тепло на него подействовало, то ли в самом деле смена воздуха, но аппетит у него разыгрался волчий. Он уже не просто тявкал, а, приподнявшись на свои кривенькие лапки, хрипло лаял, требуя пищи.

Венька скормил ему еще яйцо, но это не успокоило щенка. Хлебные крошки, каша, даже молоко его также не интересовали, – ему нужны были яйца.

Со страхом ждал Венька той минуты, когда от визга и лая проснется бабка и, выйдя из своего закутка, сонная, злая, схватит щенка за шиворот и выбросит на мороз. Но Анфису Петровну, к счастью, одолел крепкий сон. Даже переполох в курятнике, поднятый лаем Верного, ей не помешал.

Трудно объяснить, как так получилось, но, услышав храп бабки, Венька снова подкрался к туеску, вынул все яйца, разбил их, смешал с сахаром, а скорлупу теперь бросил в печку.

Наевшись досыта, Верный лизнул Веньку в щеку, подрыгал своим черепашьим хвостиком и улегся спать…

А утром, проснувшись очень рано, Венька не нашел под кроватью ни щенка, ни подстилки. Перед самым его носом на табурете стояла миска с яичной скорлупой, которую бабка старательно выгребла из печки.

Бабка в ярости могла натворить что угодно: бросить щенка под ноги прохожим, унести подальше на огород, сказав: «Пусть замерзает». И Венька, накинув наспех шубейку, выскочил во двор. Бабка счищала снег с деревянного тротуарчика возле дома.

– Отдайте моего щенка! – крикнул он. – Отдайте сейчас же!

Но бабка даже головы не повернула. Заткнув за пояс короткой куртки свой серый пуховый платок, она продолжала ловко орудовать лопатой.

– Вы что, не слышите? – снова крикнул Венька. Бабка не отвечала. Веньке показалось, что она тихонько смеется, уткнувшись в платок.

На снегу, выпавшем за ночь, не было никаких следов. Обежав вокруг дома, Венька прислушался, но, кроме стука бабкиной лопаты да шума такси, заехавшего спозаранок к ним на окраину, ничего больше не услышал.

– Что ты носишься как угорелый? – подала вдруг голос Анфиса Петровна. – Цел твой щенок. В сенях в корзине лежит. Пойдешь в школу, занесешь туда, где взял. Все яйца сожрал, проклятый. Чтоб духу его здесь не было!

Венька понимал, что бабка догадывалась, чей был щенок, портить отношения с Игорем Леонтьевичем ей не хотелось, и только это, очевидно, удержало ее от расправы с Верным. Но что было делать дальше? Ослушаться бабку, не уносить щенка?

Венька вспомнил, что через три двора от них, в таком же домике, как бабкин, живет хромой охотник Иван Кузьмич. Где-то в Сибири, в тайге, медведь искалечил его. Поправившись, переехал Иван Кузьмич с женой в город и стал работать сторожем на каком-то складе.

Охотник только-только вернулся с дежурства, когда к нему со щенком нагрянул Венька.

Расчет его оказался точным.

– Чудной пес! Ей-бо, чудной, – вертел щенка, как игрушку, охотник. – Вроде и лайка, а не похож. Хвост – что бобовый стручок. Правда, у собаки, как говорится, переходный период, но все же… хвост…

Охотник закурил и продолжал:

– Эх, кабы лайка! Породе этой цены нет! Медведя? Берет! Рябчика, куропатку? Тоже! Утку и всю, как говорится, водоплавающую? Аж хватает на лету!.. А выносливость, а понятливость, а чистоплотность, Венька! Пять с плюсом ставить можно. Так что ты, брат, правильно сделал – собаку решил в строй вернуть. Время покажет, какой такой она породы. А пока начни ему, Венька, давать рыбий жир, три раза на день по чайной ложечке, ровно младенцу. Помогает, как говорится, крепко. Потом подбери пищу по вкусу, больные – они все привередливые. Может, он рыбьего жиру, или сырой печенки захочет, или яблочка…

На рыбий жир у Веньки денег хватило бы, можно от завтраков сэкономить. Печенка тоже нашлась бы, бабка часто жарила печенку. Но где взять яблок? И где будет жить теперь Верный? Бабка ведь ни за что не пустит пса на порог.

– Да, бабка у тебя женщина сложной натуры. А все от тяжелой жизни, – сказал Иван Кузьмич, выслушав Веньку. – Говорят, будто муж у ней в первый год после свадьбы помер. С тех пор и стал портиться у Анфисы Петровны характер. Отгородилась она от людей… Да ты не робей, – улыбнулся он. – Жилплощадь твоему Верному найдется. Вон там, возле плиты. А что касается питания и ухода – это уж за тобой. Мы с Евдокией люди занятые. Согласен?

Добрые советы охотника воодушевили Веньку. Он купил в аптеке бутылочку рыбьего жира и стал поить Верного. Две первые ложки щенок выпил с явным неудовольствием. Зато третью и особенно четвертую… Впрочем, четвертую ложку Венька, по совету Ивана Кузьмича, просто влил в тарелку с мелко нарезанными кусочками сырой печенки, и, к великой радости Веньки, щенок печенку съел.

Труднее пришлось с яблоками. В магазинах они то появлялись, то неожиданно исчезали. С большим трудом, истратив остатки денег, Венька купил килограмм анисовки и пожалел об этом. Щенок, пожевав ломтик яблока, брезгливо выплюнул его.

– Не огорчайся, – успокоил Веньку Иван Кузьмич, – дела, видать, на поправку пошли. Вчера вечером мы с жинкой остатки борща ему скормили. И ел он, как говорится, с огромаднейшим аппетитом.

Да Венька и сам видел, что, прожив в доме охотника какую-то неделю, Верный мог уже не только свободно вставать, но и ходить и далее потихоньку бегать, стуча коготками по полу. Живот его заметно уменьшился, зато хвост сильно подался в длину.

– Первый признак здоровья – хвост! – не мог нарадоваться Иван Кузьмич, поглаживая остроконечный, с рыженьким оттенком хвостик Верного. – А на конце хвоста, Венька, кисточка! Ей-бо, гляди, кисточка! – умилялся охотник, и немолодое обветренное лицо его с глубоким шрамом на левой щеке сияло в улыбке. – Теперь подоспела пора загинаться этой кисточке вверх…