Текст книги "Когда нам семнадцать"
Автор книги: Виктор Александровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)
– Ну конечно, его узнавали по твоей фигуре издали, – язвительно заметил Пашка.
– Нет… – Андрей отрицательно покачал головой. – Мы дружили. В армии знаешь как? Все вместе. На учениях посмотришь – один за всех, все за одного. А в нашем взводе ребята дружили особенно крепко. Понимаешь, Пашка, все дружили. Может, служба такая: подразделение разведки. Темень не темень, болото не болото, жара не жара. У нас никто ничего за душой друг от друга не держал…
По тому, как Андрей говорил, было ясно, что он не просто вспоминает. Когда вспоминают о прошлом, всегда немного грустно. Юлька знала это по себе. Стоило ей подумать о Дмитровке, или вдруг что-то напомнит запах смоленых лодок, шелест камыша в пойме узкой речки, – и безотчетная грусть овладевала ею. А Андрей не грустил. Ей показалось, что он говорит специально для нее, вкладывает особый смысл в каждое свое слово.
– Ну вот, вернулся я на гражданку, – продолжал Андрей. – Сначала без ребят скучно было, потом привык. А все-таки нашего взвода мне не хватает. Честно говорю… Сам над собой иногда издевался: дескать, вот, мол, армейский парень, без казармы жить не может. Потом…
– Да ты не тяни. Чего ты хочешь? – неожиданно серьезно спросил Куракин.
– Не торопи, Пашка. Год собираюсь сказать. Думаешь, просто? Помните, на острова ездили, чуть не до утра я с Федотычем говорил. А сказать так и не сумел.
Пашка отставил стакан, снял с него руку.
– Говори прямо: чего ты хочешь?
Все посмотрели на него. И тут Юлька вспомнила недавний разговор Андрея с Федотычем, свидетелем которого случайно стала. Тогда смысл спора ускользнул от нее, а сейчас она как бы заново услышала весь разговор.
После смены Юлька с Наташей шли домой. Наташе был зачем-то нужен Андрей, и они догнали его за воротами. Он шел рядом с Бондаренко.
На какую-то реплику Андрея Бондаренко сказал:
– А вам все не нравится…
– Кому это «вам»? – спросил Андрей.
– Вам, которые на готовенькое пришли сюда… Знаешь, что на этом месте было, вот где ты стоишь сейчас? Кочки, да мошка, да комарье! Это депо мы с палаток почти начинали, с землянки.
– Ну и что? Ты напрасно думаешь, будто мне наплевать, что тут прежде было. За каждую каплю пота, что ты здесь пролил, спасибо. За это я своей кровью заплатить готов. Но жизнь-то идет! Вот у нас теперь и ЦАМ, и бетон, и стекло… И расчет! Нельзя нам все с девятьсот тринадцатым годом равнять.
Андрей затянулся, и папироса осветила его лицо.
– Ты в «Правде» вчера проект Дворца съездов видел? Ничего лишнего – стекло, сталь, алюминий. Однако доведись строить такому, как ты, там, где балка сечением в двадцать сантиметров нужна, он двести закатит… Для дорогой твоему сердцу прочности.
Бондаренко слушал его, пригнув лобастую голову.
– Это, Федотыч, оттого, что не веришь ты нам. Только мы докажем, что верить нам можно.
– Ну-ну, докажите, – насмешливо сказал Бондаренко и серьезно добавил: – Я только рад буду. Вам жить…
– Чего я хочу? – Андрей повернулся к Пашке Куракину. – Изволь. Старые формы… так сказать исчерпали себя… Новые нужны. Я хочу не только видеть, как ты работаешь рядом со мной за станком. Хочу знать о тебе все: как ты живешь, о чем думаешь, на что надеешься, о чем мечтаешь в конце концов! Я хочу, чтобы и ты знал обо мне все.
Юлька опустила ноги с кровати на пол. «Если бы у нас так было, – подумала она. – Все бы иначе получалось. Может быть, я и втулку не запорола бы тогда, и с Лизой ничего не случилось бы…»
И еще Юлька подумала: «Ну, хорошо. Куракин помог вытянуть Лизу. Наташка вытащила его. Андрей меня за уши тащит и тащит. И все это случайно как-то, не обязательно. Пошел бы он по другой улице, и не было бы того переулка. Задержись Наташа в больнице на одни сутки – и страшно представить, что могло бы произойти между Пашкой и Лизой… Нехорошо, когда все случайно…»
– Ты говоришь, нельзя, как в армии? А я тебе и не предлагаю, как в армии. Я дружбу тебе предлагаю в бригаде, – сказал Андрей.
Жорка, до этого молчавший, вдруг вскочил из-за стола и заходил, забегал по комнате. Взъерошенный, блестя толстыми стеклами очков, он остановился против Андрея. Тот, скрипнув табуреткой, повернулся к нему.
Едва не сбиваясь на крик от восторга, Жорка проговорил:
– Черти! Этого же я ни в одном первоисточнике не встречал!.. Это же здорово! Будет у нас бригада, ребята. Новая бри-га-да!
Он неуклюже поправил очки и рванулся к двери.
– Ты куда, Жорка? – спросила Наташа.
– Звонить! – смеясь, сказал Пашка. – Быстрову звонить и в райком! Куда же еще…
Андрей поднялся, вернул Жорку к столу, усадил, приговаривая:
– Что у тебя за манера, Жорочка, всегда звонить? Тут еще думать и думать надо.
3
В Юлькином паспорте местом рождения названо смоленское село Рукавишниково. Она ничего о своей родине не знала и не помнила. Но иногда Юльку вдруг особенно остро начинала одолевать неожиданная нежность. Она подкатывала к горлу оттого, что вздрогнет и замрет голая тополиная ветка, скрипнет под ногами снег.
Почва заледенела раньше, чем лег снег, и он не смерзся. За ночь колеса самосвалов начисто согнали его с дороги, и до самого депо она тянулась темной лентой, а по бокам лежали невысокие рыхлые сугробы. Пахло прогорклым угольным дымом депо и паровозов. Но сегодня к этому запаху примешивался тонкий, напоминающий о весне запах гаснущих костров.
Лиза с Юлькой шли мимо Хасановки. У строителей как раз пересмена: машины замерли. Ближайший к дороге экскаватор, точно от усталости, положил облепленный глиной ковш на груду припорошенной снегом земли. Пятнами чернели костры, было тихо, и только где-то в глубине стройки четко, словно дятел, простукивал тишину движок.
Лиза немного отстала, и Юлька остановилась, чтобы подождать ее.
– Лизка, ты сердишься, что я тебя так рано подняла?
– Нет.
Юлька взяла Лизу под руку, и они пошли рядом.
– Не сердись, Лизок. Вчера столько наговорили, что я сама не знаю, почему проснулась ни свет ни заря… Понимаешь, Лизка, все только начинается…
– Что начинается?
Юлька не уловила в голосе Лизы скрытой горечи.
– У меня такое состояние – мне ничего не страшно. Всю жизнь чего-то боялась, и вдруг перестала бояться. Цыганкова даже не боюсь, ну совершенно, что бы он обо мне теперь ни сказал. Теперь нас будет пятеро. Всегда пятеро! Вот мы идем с тобой двое, а нас пятеро.
– Нет, – глухо перебила Лиза. – Это не для меня…
Ее слова прозвучали так неожиданно, что Юлька даже остановилась:
– Ты с ума сошла… Что ты говоришь! Почему не для тебя?
Лиза усмехнулась:
– У меня своя жизнь.
Юлька взволнованно заглянула ей в лицо и встретилась с ее спокойным взглядом.
– У меня своя жизнь, – упрямо повторила Лиза. – Кому нужно возиться со мной? Разве что от бригады выделите кого в няньки. А знаешь (в голосе Лизы прозвучала усмешка), из Жорки нянька бы вышла!
– Лизка, да что ты говоришь! Ты думаешь, когда вчера говорили о бригаде, не помнили, что у тебя ребенок будет?
– Ох, Юлька… – Лиза помолчала и вдруг неожиданно резко сказала: – Может быть, и в метриках запишем, там, где отца пишут, – «Молодежная бригада А. Малахова»?
Юлька уставилась на нее.
Лиза отвела взгляд и безразлично пожала плечами:
– И понимай как хочешь… Не для меня это.
Юлька и сама не очень ясно представляла, как они будут жить и работать бригадой. Может, ничего и не выйдет. Но она еще никогда не испытывала такого чувства единения с людьми, как вчера вечером.
Вчера на бурный Жоркин возглас: «И работать по одному наряду!» Пашка Куракин, подумав, ответил: «Это обмозговать надо». Андрей согласился, тряхнув головой.
И то, что ребята согласились не сразу, не вдруг, особенно взволновало Юльку. Вначале она верила им не до конца, а в это мгновение поверила. И тогда, упрямо стиснув зубы, она подумала: «Пусть ничего из нашей затеи не выйдет. Пусть! Но я буду помнить, всегда буду помнить и этот разговор и этих людей».
«Я завидую вам…» – сказала вчера за столом Наташа. Порывисто прижавшись к ее плечу, Юлька ответила ломким от волнения голосом: «Все равно ты всегда будешь с нами, все равно!»
Весь вчерашний вечер Лиза молчала, и Юлька не заметила этого. А сейчас догадалась: и тогда Лиза думала о своем, о себе думала. И, может быть, невесело посмеивалась над Юлькиной наивной верой, и над Наташкиной грустью, и над ликующей взбудораженностью Жорки, над Андреем, над Куракиным.
Словно подтверждая эти Юлькины мысли, Лиза тихо сказала:
– Брось ты. Ребята просто отличиться хотят, а ты свое сердце мучаешь.
– Не смей! – горячо заговорила Юлька. – Не смей, слышишь! И все равно ты никуда не денешься! Ты в себя, как улитка, лезешь!.. Тебе добра хотят, а ты…
– А мне не надо добра. – Лиза встала перед ней бледная, сверкая глазами. – Я добра насмотрелась!
Юлька вдруг почувствовала себя намного старше Лизы. Она снова взяла Лизу под руку и, не говоря ни слова, пошла рядом. Когда они были уже у проходной, позади зазвучали голоса и скрип шагов: шла на работу дневная смена.
4
Они так и не решили, когда начнут работать по-новому. Андрей сказал: «Не будем спешить. Надо сделать точный расчет».
За все полтора года пребывания в цехе Юлька не знала ни одного случая, чтобы кто-нибудь что-то рассчитывал, принимая социалистическое обязательство. Просто на глазок определялся процент выполнения месячного плана и вписывался в обязательство. Но по мере того как Андрей раскрывал свой план работы бригады, Юлька все больше задумывалась над его словами.
До этого в цехе работали так: получал токарь на обработку поршень со штоком, долго, прицелившись рейсмусом, устанавливал его на своем станке, а смена кончалась, громоздкую деталь приходилось снимать, чтобы освободить станок сменщику, выполнявшему свой план. Наутро опять начиналась установка… И так несколько дней подряд, пока поршень обработают окончательно.
Бригадная работа позволила бы тому же Андрею передавать поршень со штоком «из рук в руки», не снимая его со станка. В этих условиях работу шестого разряда вполне мог бы выполнять и токарь четвертого, например Жорка Бармашов. Кто-то, может, Андрей, а может, и Юлька, стал бы работать одновременно на двух станках – на своем и Жоркином ДИПе. К тому же обороты Юлькиной «семерки» можно повысить еще процентов на сорок. А если изготовить приспособление к карусельному станку Пашки Куракина, то удастся заметно ускорить расточку букс.
Юлька понимала, что создание в цехе бригады обязательно повлечет за собой перестановку людей, изменения в технологии работы… Для этого и требовался расчет!
«Мы ремонтники, – говорил Андрей. – В цехе годами складывалась безбригадная работа. Представьте, сколько сложности мы внесем. Нас много – нам подавай больше работы. Придется ущемлять и милого цыганковскому сердцу Гаврилу Чекмарева. А уж он разделает нас под орех, если мы где-то промажем…»
Все понимали, что работа бригады, если она возникнет, должна изменить всю их жизнь. Но как изменится ее, Юлькина, жизнь и в чем именно, Юлька не могла себе представить.
Пока, однако, они работали по-прежнему – каждый на своем станке, каждый по своему наряду.
Когда в школе были занятия, Куракин, держа под мышкой книги, заходил за Юлькой и молча ждал, пока она соберется. Юлька боялась заговорить с ним о бригаде и все-таки однажды спросила:
– Ну, как?
Пашка хитровато улыбнулся, как умел он улыбаться, и сказал, склонившись к самому Юлькиному уху:
– А ты девочка зоркая… Андрей-то твой, брат, голова!
Петляя меж станков, чистенькая, нарядная, нарочито медленно шла к Андрею Зинка.
Андрей нарезал поршневые кольца. Он не мог сразу оторваться от работы, и Зинке пришлось несколько минут простоять перед его станком на виду у всего цеха. Юлька видела, как она недовольно хмурила брови.
Но вот Андрей, поймав левой рукой готовое кольцо, выключил станок. Зинка что-то сказала ему. Он улыбнулся, пожал плечами. Неожиданно слева умолк «шепинг». Стало слышно, как Зинка сказала:
– Ну, хорошо, сегодня в восемь, на старом месте…
Андрей включил станок, заскрежетал и «шепинг». Рядом с Юлькой остановился Куракин. Он тоже слышал разговор.
– Вот баба! – сказал Пашка.
Юлька не ответила. Куракин постоял еще немного и добавил:
– А ты не вешай хвост. Никуда Андрей сегодня не пойдет, последние расчеты делает…
Юлька еще ниже склонилась над резцом. Ей было грустно и немного смешно слушать все это. Человек свободен выбирать себе друзей…
Вернувшись домой после смены, она не знала, чем заняться. Неожиданно в общежитии появился Андрей. Прежде чем подняться на второй этаж, к Пашке, он заглянул в Юлькину комнату.
– Ты никуда, Юлька, не пойдешь сегодня вечером? – спросил он.
– Нет, – тихо сказала Юлька.
– Хорошо. И ты, Лиза, не уходи. Сегодня соберемся. Ладно?..
Он старался не встречаться с Юлькой глазами и в то же время будто караулил ее взгляд.
Когда Андрей ушел, потянулись томительные, долгие минуты. Юлька принималась читать, выходила в коридор, возвращалась.
– Знаешь что, Юлька, – предложила Лиза. – Давай картошку варить. Картошки хочется. Вареной!
Юлька моментально согласилась. Вдвоем они начистили картошки. Плита на кухне топилась, но конфорок свободных не было. Юлька подождала, пока ребята из соседней комнаты доварят гороховый суп, и поставила кастрюлю на освободившееся место.
Гомон на кухне постепенно смолкал. Вскоре Юлька осталась совсем одна. Картошка была почти готова. Юлька посолила ее и вдруг замерла – в коридоре появилась Зинка.
Она прошла мимо дверей, вернулась и медленно вошла в кухню.
– Варишь? – с тихим бешенством спросила она.
– Варю…
Зинка налила в чайник воды, с грохотом поставила его рядом с Юлькиной кастрюлей.
– Он у тебя? – вдруг резко спросила она.
– Кто? – не поняла сначала Юлька.
– Маленькая, не знаешь кто? Андрей!
Зинка повернулась к ней всем телом. Лицо у нее побелело, глаза сузились.
– Послушай, милая Юленька, слушай и запомни… – тихо-тихо сказала она. – Мы с тобой на такой тропинке встретились, где вдвоем не ходить. Таких, как ты, он на своем веку напробовался… Ты об этом меня спроси, у меня глаз наметанный… Всем вашим секретам, да шепоточкам, да собраньицам конец будет.
Первые Зинкины фразы оглушили Юльку. Словно сквозь туман прорисовывалось перед ней бескровное Зинкино лицо, ее нервно подергивающиеся губы.
И вдруг Юлька успокоилась. Непобедимая Зинка Огнева стояла перед ней и требовала справедливости!
Юлька почувствовала, что в эту минуту она сильнее Зинки – не красотой, не умением одеваться (она была в своем зеленом платье с глухим воротничком), не женской опытностью. Она была сильнее тем, что сознавала: того, что требует для себя Зинка Огнева, ей, Юльке Граниной, мало.
Не дослушав Зинку до конца, Юлька сняла с плеча полотенце, взяла кастрюлю с картошкой и пошла к себе в комнату.
Ребята уже поджидали ее. Даже успели в комнате надымить. Жорка подлетел к ней, принял из рук горячую кастрюлю и бухнул прямо на клеенку посредине стола.
– Ну, Юлька, не передумала?
Юлька догадалась, о чем он спрашивает, и покачала головой:
– Нет.
– Лизку мы тоже распропагандировали! – торжественно провозгласил Жорка.
Лиза, задумавшись, сидела на своей кровати. Пашка, накрыв ладонью стопочку бумаг на столе, сказал:
– Решено и записано. Завтра идем к Быстрову.
Глава двенадцатая
1
Быстров появлялся в депо за час до начала утренней смены. У себя в кабинете он выпивал стакан крепкого, почти черного чая, который готовила для него уборщица тетя Варя. Несколько минут стоял, глядя в окно. Потом его уже невозможно было застать на месте. То он в подъемочном, то в промывочном или в инструментальной кладовой, у диспетчера. В двенадцать начиналась планерка. А часам к четырем он, как правило, уезжал по другим делам.
Вот эти-то несколько свободных минут до начала работы ребята и выбрали для того, чтобы поговорить с начальником депо.
Сбор назначили у ворот депо. Андрей сказал, что будет ждать их в семь часов. В сумраке раннего утра они издали увидели его плотную фигуру.
Пашка достал мятую пачку «Прибоя». Ребята закурили от одной спички и двинулись мимо вахтера, удивленного их ранним приходом.
Пять минут ходьбы, двадцать три ступени на второй этаж. Первые слова, которые скажет Андрей Быстрову (они договорились, что разговор начнет Андрей), и дороги назад не будет. Юлька на мгновение представила себе, как они будут возвращаться, если Быстров не захочет их выслушать. Вот так они уже не смогли бы идти.
– Вы чего в такую рань? – раздался откуда-то сверху голос Сени Лебедева. Он стоял на верху пожарной лестницы, собираясь прибить к стене длинное, свешивающееся до самого пола красное полотнище.
– Да дело есть, – ответил Андрей. – А вот ты зачем туда взгромоздился?
Сеня ответил что-то невнятное.
– Чего, чего? – переспросил Пашка Куракин.
Сеня ударил молотком по гвоздю, промазал и, мотая ушибленной рукой, сердито сказал:
– Радио надо слушать!
Жорка подошел к подножию лестницы, взял полотнище и, пятясь, растянул его во всю длину. Юлька увидела первые слова лозунга: «Все под знамена…» Лозунг в Жоркиных руках провисал, и других слов Юлька разобрать не смогла. Но по тому, как Андрей и Куракин переглянулись, присвистнули, а Жорка выпустил лозунг из рук и вяло прислонился плечом к воротам, Юлька догадалась, что случилось что-то необычайное.
– Ты объясни толком, – хрипло попросил Андрей.
– Подробности на митинге. В шестнадцать ноль-ноль по местному… Начала Москва-Сортировочная, – сказал Сеня и стал спускаться вниз.
– Помогите лестницу переставить.
Андрей и Куракин двинулись к нему, а Юлька спросила у Жорки:
– Что случилось?
Бармашов снял очки, дохнул на них и, протирая стекла перчаткой, ответил:
– Доподсчитывались… Поздно, девочка. Завтра таких бригад, как мы затеяли…
– Каких бригад? – не поняла Юлька.
– А вот таких… «Все под знамена…» Мучились, мучились, расчеты производили…
С помощью Андрея и Куракина Сеня установил лестницу с другой стороны ворот и, зажав зубами край полотнища, снова полез вверх.
Жорка, обращаясь к Андрею, бесцветным голосом произнес:
– Поздравляю, товарищ Малахов, с первооткрытием. Вы на верном пути.
– Ты еще заплачь, – грубо оборвал его Пашка.
– Новаторы! – Жорка безнадежно махнул рукой и отправился в цех.
Андрей вдруг рассердился:
– Да разве в том дело, кто начал первый?.. Из-за этого я бы и связываться не стал!
В обед в цехе появилась газета. Она была вся перепачкана маслом и потерта так, словно по крайней мере месяц ее носили в кармане. С фотографии на первой странице спокойно и внушительно смотрели семь бравых парней в белых рубашках с галстуками. Фотограф снял их на фоне электровоза. Бильдаппарат где-то по дороге растерял живые черточки их лиц, и парни были похожи друг на друга. Ниже снимка через всю страницу напечатано: «Жить и работать по-коммунистически!»
Юлька прочла подпись под фотографией и обязательство первой бригады коммунистического труда, но в мыслях своих не связала это с тем, что они сами тут затевали. Вернула газету Жорке.
– Поняла? – спросил тот, блеснув стеклами очков.
– Ты, Жорочка, напрасно тревожишься. Ведь это совсем не то, о чем мы говорили.
– То, именно то. То самое!
Юлька умолкла. Ей вдруг тоже стало обидно, что кто-то опередил их.
Андрей, стоявший рядом, рассмеялся:
– Вот школяры! Чего вы носы повесили? Раз не только мы, значит, дело верное.
Его спокойные, до этого строгие глаза смотрели сейчас на Юльку внимательно, с немым вопросом. Почувствовав, что краснеет, Юлька опустила голову.
2
– На митинг, товарищи, на митинг! – торопил всех Сеня Лебедев.
Просторный подъемочный цех уже был забит народом. Люди стояли на деревянных платформах, на верстаках, на лестнице, ведущей к мостовому крану. И над толпой плакат: «Все под знамена бригад коммунистического труда!»
Стоял приглушенный гул голосов.
На паровозной площадке появились Сеня Лебедев, Быстров, секретарь партийной организации депо Шлыков.
Шлыков прокашлялся и открыл митинг.
Первым выступил Сеня. Говорил он долго, размахивая газетой, зачитывая обязательства бригад, которые уже начали создаваться по примеру коллектива депо под Москвой. Но речь его не тронула Юльку. «Неужели то, о чем мы столько времени говорили, из-за чего волновались, на самом деле так неинтересно?» – удивленно подумала она. Сеня выбросил вперед руку, и Юлька догадалась, что сейчас он закончит лозунгом. И он крикнул: «Все под знамена бригад коммунистического труда!» Рядом с Юлькой кто-то досадливо крякнул, она оглянулась и увидела Бондаренко.
По одному начали всходить на паровозную площадку подготовленные Сеней ораторы. Протрезвонила написанное заранее хорошенькая Симочка из бухгалтерии. Размеренно, завершая каждую фразу, выговорила положенное ей Вера – старшая нормировщица, Наташина начальница. И только кузнец Сазонов – последний из подготовленных Сеней ораторов – замешкался на полуслове, переступил с ноги на ногу и под общий гул полез с площадки.
– Да, – насмешливо протянул стоявший сзади Чекмарев. – Это точно… Это верно…
Может быть, эти реплики и подхлестнули Бондаренко. Пробивая себе дорогу плечами, он пошел к паровозу, и Юлька видела, как багровела его могучая шея. Он остановился в дверях будки машиниста.
– Сеня, ты ничего не замечаешь? – спросил он и, не дождавшись ответа и даже не глядя в сторону Лебедева, а обращаясь к людям, толпившимся в двух шагах от паровоза, сказал: – Этак, брат, можно угробить любое дело… – Подумал, склонил голову набок, словно что-то прикидывая в уме, и подытожил: – Да, можно…
Махнув рукой, он спустился с паровоза.
В подъемочном наступила тишина.
– Ну вот, вы знаете все, – раздался голос Шлыкова. – Это дело касается всех нас. – Он помолчал немного и спросил: – А знаете, с чего начинали мы с вами, товарищи? С «овечки»…
В толпе раздались смешки.
– Были когда-то такие паровозы Ов. Низенькие, с высокой трубой, с большим фонарем.
Шлыков улыбнулся. Костлявый, сутулый, в черном пальто, из-под которого выглядывал лохматый свитер, он стоял, держась обеими руками за поручни, и терпеливо ждал, когда в толпе успокоятся.
Юлька немного знала о нем. В сорок первом (в год Юлькиного рождения) Шлыков сопровождал в эвакуацию состав с оборудованием Киевского депо. Когда поезд проходил мост на Днепре, его бомбили немцы. Взрывной волной Шлыкова выбросило с тормозной площадки. Только чудом не задев стальной фермы моста, он спиной ударился о воду. Пришел в себя и выплыл, с тех пор болел.
– Да, мы начали с «овечки» за номером 7024, – снова сказал Шлыков: – Я тогда мальчишкой был. Отец у меня в депо работал, под Москвой. В восемнадцатом году на фронт ушел. Одни мы с матерью остались. Голодухи хватили, как сейчас помню.
Шлыков говорил негромко.
– Я бы никогда не запомнил этого дня, если бы не случай. Мать велела мне снести корзину белья в красноармейские казармы, что рядом с депо были. Назад я двинулся прямо по линии. Думаю, уголек какой попадет – очень холодный апрель выдался. Нас, пацанов, охрана никогда не задерживала. Мы и шатались «меж двор», как тогда говорили. Иду мимо депо, а там свет – колышется по стеклам да по рамам, словно внутри костер горит.
Зашел в депо, а там паровозов мертвых видимо-невидимо. В углу люди факелы жгут, работают. Что меня дернуло, не знаю, может, долго один шел, по людям соскучился, а может, родным, отцовским запахло. Словом, пошел на факелы, к огню поближе.
– Вот приди такой мальчонок к Бондаренко, когда он над паровозом колдует… – Шлыков пошарил глазами по толпе, нашел Бондаренко и улыбнулся: – Ты бы его, Федотыч, прямым ходом домой отправил, с провожатым… А со мной знаешь как было? Слез с паровозной будки человек, присел передо мной на корточки. В сапогах, перетянутых бечевкой. Лицо от холода и копоти – сизое. Кондукторскую фуражку по самые уши нахлобучил. Руки красные, настывшие. Взял он меня этими руками за плечи, повернул к свету: «Ты чего, говорит, сюда залетел, воробей, замерз?»
Я ответил, что замерз, конечно. Домой иду. А он засмеялся: «Погрейся, – говорит. – У нашего огня скоро вся Россия греться будет. Подрастешь, вспомнишь».
Это было, ребята, девятнадцатого апреля тысяча девятьсот девятнадцатого года…
Когда Шлыков сказал «ребята», голос у него дрогнул, словно споткнулся. Наверное, он хотел сперва сказать «товарищи», но почему-то не сказал.
– Мать меня выпорола. Я только под утро из депо-то ушел. Все смотрел, как кувалдами втулки в дышла загоняли. Колесные пары на руках переносили. Года три спустя, когда в ячейку комсомола вступил, узнал, что это был первый коммунистический субботник. А железнодорожника того, что в кондукторской фуражке был, и сейчас бы узнал. Отца в лицо вспомнить не могу, а его помню.
Шлыков закашлялся, достал платок, вытер им лоб.
– Тут вот говорили: «Все под знамена»… – Шлыков покосился на Сеню Лебедева, и на лице его появилась чуть заметная усмешка. Не улыбка, не смешок – именно усмешка: непрощающая и жестокая, и Юлька подумала, что лишь сейчас увидела Шлыкова настоящего. – Я не зову вас, товарищи, сегодня же срочно организоваться в коммунистические бригады. Мне самому еще не все ясно, – сказал Шлыков. – Но здесь есть над чем всем нам подумать. Думайте… Пусть каждый осмотрит себя со всех сторон, пусть все взвесит…
Расходились не торопясь. Оживленно толковали между собой.
Поток пронес Юльку мимо дверей механического. Тут к ней протиснулся Чекмарев.
– Ну что, Гранина? – спросил он. – Теперь ты, брат, живешь!
– Почему? – удивилась Юлька.
Гаврила усмехнулся и, не ответив ей, стал пробираться к выходу.
В цехе Юлька огляделась, увидела возле карусельного станка Андрея и Бондаренко и направилась к ним.
– Я не хотел говорить, пока здесь были ребята, – сказал Бондаренко Андрею. – А теперь скажу. Не закончен наш спор, Андрей, не закончен, если по-большому говорить. Вот дай-ка мне газетку…
Андрей вынул из кармана спецовки вчетверо сложенный газетный лист и подал Федотычу.
– Помнишь, ты попрекнул меня, будто я не верю тебе и товарищам твоим?.. Помнишь?
– Помню.
– Я согласен с этими бригадами, – продолжал Бондаренко. – Это в производственном отношении шаг вперед. Тут и производительность, и процент, и рационализация. И я, Андрей, целиком «за». Больше «за», чем Сеня Лебедев. Но спор наш, Андрей, не закончен.
– Так, Федотыч. А почему?
– Ну что же я должен думать, читая вот такие слова: «Свои знания и опыт не держать в кубышке», «Покончить со сквернословием», «Уважать старость на улице», «Быть вежливым»?
– Я не понимаю, что здесь плохого? – перебил Андрей.
– Так я не говорю, что это плохо. Но я с этого начинал сорок лет назад. И Шлыков с этого начинал. Вон сколько прожили – депо какое отгрохали! На электровозы вот-вот перейдем. Уже уходить нам пора приходит. И остаешься, допустим, вместо меня ты – Андрей Малахов. Вместо Шлыкова – Сеня Лебедев. Так скажи, Андрей, стоило ли нам столько думать, столько вкалывать, чтобы оставить вас… – Бондаренко поднял руку, в которой была зажата газета, – …перед тем, с чего мы начинали когда-то? – И он снова с горькой усмешкой прочитал: – «Не держать в кубышке… Не проходить мимо хулиганства… Быть вежливым…» Выходит, за столько лет не научили мы вас быть вежливыми?
Волнение, с каким он произнес эти слова, обезоружило Юльку.
– Эх, Федотыч, – сказал наконец Андрей. – Ты перепутал меня с Симочкой из бухгалтерии. Быть вежливым? Уважать старость? Да, уважать! Книжки читать? Да, читать книжки! Учиться? Да, да, Федотыч! Я могу это повторить тысячу раз.
– Говори проще, – перебил Бондаренко.
– Хорошо. Ты еще в семнадцатом году добыл свое право быть культурным и образованным. Право, Федотыч! Это – первая стадия. А вчера началась вторая стадия, стадия обязанности. Теперь мы все обязаны быть такими. И сердцем ты это почуял раньше, чем дошел умом. Ты ведь в пятьдесят лет сам-то учиться пошел…
Никогда Андрей не говорил так взволнованно и горячо. Юлька была убеждена, что мысли эти пришли к нему сегодня, может быть, только сейчас.
– Мы начнем с немногого, – продолжал Андрей, – вернее, с немногих. Но те, кто начнут это движение, будут не только иметь возможность, но и считать для себя обязанностью жить так… Я не собираюсь, Федотыч, утверждать, что среди нас нет брака. Есть брачок. Ну что ж, «бракованным» обязанности прививать будем.
«Интересно, – подумала Юлька, – к которым он меня отнесет? И усмехнулась про себя: – Мне, наверное, прививать будут…»
Глава тринадцатая
1
– Хорошо, я согласен вас поддержать, – сказал начальник депо Быстров, когда они все пятеро пришли к нему. Он бесстрастно оглядел их и попросил позвать Шлыкова и Цыганкова. Пока те не появились в кабинете, Быстров смотрел в окно, легонько постукивая карандашом по стеклу, и молчал.
Андрею пришлось повторить все с самого начала. Юлька ожидала, что Шлыков поздравит их или хотя бы обрадуется. Но он только обернулся к Цыганкову и спросил:
– Ну, что скажешь, мастер?
Цыганков отвечал осторожно, с непривычной для него обстоятельностью, перебирая пальцами кепочку, и Юлька поняла, что поддержки от мастера не жди. Он говорил, что дело, конечно, затеяно стоящее, что почин москвичей – явление положительное (он так и сказал: «положительное») и он, Цыганков, всей душой готов поддержать бригаду. Андрей Малахов и Куракин – ребята надежные. Мастер положил кепочку на край приставного столика, помолчал, собираясь с мыслями, и добавил, что, по его глубокому убеждению, начинать работу по-новому методу нужно в другом цехе. Например, в промывочном. А еще лучше в подъемке, где паровозы собирают из уже подготовленных узлов, но никак не в механическом цехе.
– Структура работы механического цеха, – говорил Цыганков, – сложилась не сегодня и не вчера, устоялась. Отработаны смены, да и практические возможности станков выбраны до конца (и за свой двенадцатилетний опыт он, Цыганков, немало видел всяческих начинаний). Новая ломка может разрушить эту привычную, надежную организацию труда. Полетят графики выхода паровозов, а кому, как не товарищу Быстрову, отвечать за это?
– Что же ты предлагаешь? – хмуро перебил его Шлыков.
Цыганков пожал плечами, и Шлыков усмехнулся той понимающей усмешкой, которая поразила Юльку на митинге.
– Ты, Цыганков… – Шлыков помедлил, – трусишь. Носишь в кармане партийный билет и трусишь. Ты прекрасно понимаешь, что происходит сейчас в стране вообще и в нашем депо. Но ты, Цыганков, не за производство болеешь, ты за себя болеешь, за свое спокойствие. Вспомни тот день, когда тебя назначили мастером цеха. Единственной гарантией, что ты не завалишь работу, были тогда глаза твои и твой энтузиазм. Но тебе поверили.
Быстров нахмурился, но промолчал, предоставив Цыганкову одному отвечать парторгу.
– Вы можете думать обо мне что хотите, Константин Михайлович, – нервничая, возразил Цыганков. – Но ведь работать-то они собрались по общему наряду? Через месяц все это дело развалится. Вы первый же с меня три шкуры сдерете! «Трусишь…» – с обидой выдохнул он.
