Текст книги "Рядовой свидетель эпохи."

Автор книги: Василий Федин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

Процесс нормализации детдомовской жизни длился года полтора. Все это время директором детдома оставался И.А. Мороков, завучем – В.Н. Пятунин.

ПОПОЛНЕНИЕ 1937 ГОДА

В конце лета 1937 года в детдоме появилась группа новичков 13 – 15 летнего возраста. Это были, как сразу стало известным, дети, родители которых подверглись репрессиям. Помню фамилии, пожалуй, их всех: Блок, Л. Карина, Ю. Боген, С. Ивенский, В. и Н. Климовичи, В. Саблу– ков, И. и Г. Михровские, Р. Ковалевский. Их репрессированные родители не были лицами самого высокого ранга партийных или государственных руководителей, но все же были, похоже, довольно высокопоставленными партийными или государственными деятелями. Редкую фамилию Боген уже в перестроечное время я встретил в одном журнале, в статье, посвященной убийству С.М. Кирова. Среди первых он выбежал из соседнего кабинета горкома партии Ленинграда в коридор после выстрела. Фамилия Ивенский встретилась также в журнальной публикации 1990-х годов, в которой речь шла о продовольственной проблеме первых лет Советской власти. Кто-то из детдомовцев рассказывал, что фамилию Блок носил один из советских послов в Италии в 1930-е годы. Встречалась в публикациях перестроечного времени и фамилия Карин. Былили эти лица родственниками наших однофамильцев, трудно судить, но, судя по тому, что эти фамилии не встречались ранее, мне думается, что они были из числа близких нашим.

Фамилии эти я назвал для того, чтобы читатель знал, о каком круге детей репрессированных родителей я ниже поведу рассказ. Все перечисленные считали, что их родители репрессированы по ошибке, в этом скоро обязательно разберутся. По этой же причине, или по другой некоторые из перечисленных – Л. Карина, Блок, Саблуков вскоре из детдома выбыли. С остальными мне довелось прожить вместе много лет. Боген Юрий выпустился из детдома значительно раньше меня, кажется, в конце 1939 года, он поступил учиться в какой-то техникум в Ярославле, С. Ивенского взяли к себе родственники в Москву в 1940 году.

Никто из них не подвергался никакой дискриминации на протяжении всех лет совместного нашего пребывания в детдоме. Не слышал я ни от кого из них, чтобы они пожаловались на то, что кто-нибудь раньше, где– то к ним отнесся несправедливо. Жили они в тех же комнатах, где и все другие воспитанники, учились в тех же школах, где учились и мы.

Сейчас нередко можно услышать, что их, детей репрессированных родителей, и сажали-то в тюрьму, и содержали-то в специальных детдомах и еще о них говорят много всякой чепухи. Вранье все это, обычные перестроечные провокации.

До поступления в детдом все они нормально учились, не имели, в отличие от большинства детдомовцев, пропущенных школьных лет. Физически все были здоровы, нормально развиты, но физической культурой, в смысле тяги к спорту, не обладали. Никто из них не проявлял интереса ни к гимнастике, ни к легкой атлетике, ни к лыжам, ни к плаванию, ни к конькам. Никто из них не играл даже в мальчишеский футбол. В детских спортивных соревнованиях не выделялись ни в каком виде. Драться не умели. В общеобразовательном же развитии они, как правило, все заметно выделялись в лучшую сторону из основной массы детдомовцев.

Старше всех из них был Юрий Боген. Он выделялся из всех не только возрастом (поступил в детдом он уже семиклассником), но и серьезностью своих увлечений. Был чрезвычайно начитанным человеком. Целыми днями он лежал на кровати с книжкой в руке. Серьезно увлекался немецкой литературой, чаще всего в руках был у него Шиллер.

Вместе с тем был замкнут, близких товарищей в детдоме, по моему, не имел. Прибыл в детдом хорошо одетым. Ни в каких играх, вылазках и походах по окрестностям не участвовал. Наш детдомовский однокашник Руслан Ковалевский, с которым я несколько раз встречался в 1970– х годах, уверял, что видел после войны Ю. Богена в Таллине в составе какой-то военной комиссии, узнал его. Но фамилия у него была другая, и Руслан не решился завести с ним разговор.

С Семеном Ивенским я довольно близко дружил на почве коллекционирования художественных репродукций. Увлек меня этим занятием он. Этому, правда, очень способствовали вышедшие тогда и сразу прочитанные прекрасно иллюстрированные книги Константина Паустовского о художниках – «Орест Кипренский» и «Левитан». В этот же период был издан и попался в поле зрения проникновенно-трогательный рассказ А. Доде о картинах Рубенса «Нелло и Патраш».

Следует заметить, что в середине 1930-х годов было очень высоко поставлено, как это мне видится сейчас, детское художественное воспитание. Выходил великолепно иллюстрированный журнал «Юный художник», большим тиражом издавались художественные открытки Третьяковской галереи, Русского музея, Эрмитажа. В книжных магазинах много продавалось хорошего качества репродукций с картин великих художников: Леонардо-да-Винчи, Рафаэль, Веласкез, Рембрандт, Рубенс, Ван-Дейк, Давид, Жерико, Делакруа, много других знаменитостей мирового масштаба. И, конечно, все великие русские художники XX века – Репин, Суриков, Брюллов, Левитан, Шишкин, Саврасов, Васнецов, Федор Васильев, Серов, Александр Иванов, Айвазовский, Константин Коровин, Верещагин, Ге, братья Маковские, Куинджи, более ранние – Боровиковский, Левицкий и многие, многие другие. Репродукции всех перечисленных художников издания 1930-х годов, собранные в те годы, сохранились у меня до сих пор.

Потом уже стало ясно: в те 1930-е годы происходил резкий перелом в направлении художественного воспитания молодежи от послереволюционного модернизма, пытавшегося вытеснить прошлое в искусстве под лозунгом: «Долой Рафаэля, расстрелим Растрелли», снова к классике. Обновившиеся «руководители культуры» вспомнили, видно, слова Ленина о том, что «... только точным знанием культуры, созданной всем развитием человечества, только переработкой её можно строить пролетарскую культуру.»

К 100-летию со дня смерти Пушкина вышел специальный тематический набор художественных открыток – великолепного качества портретов пушкинского окружения, и мы, конечно, приобрели тогда этот памятный набор, скорее всего кто-то нам его подарил, зная наше увлечение коллекционированием художественных открыток. В том же, кажется, году в местном краеведческом музее появились в экспозиции картины известных русских художников: «Мальчик с собакой» К. Брюллова, «Рассвет в Кашмире» В. Верещагина, эти я хорошо запомнил, были еще картины и этюды Шишкина, К. Маковского, Репина и многих других художников.

Собирали мы вдвоем с Ивенским общую коллекцию репродукций с картин известных художников. Выпрашивали у равнодушных к репродукциям, обменивали на что-нибудь, получали в качестве подарков, когда заводились какие-нибудь деньги – покупали в первую очередь репродукции.

Очень способствовал нашему увлечению работавший периодически в то время в детдоме художник Карим. Он, бывший еще в 1920-х годах воспитанником Ростовского детдома, закончил потом Ярославское художественное училище, прекрасно рисовал, пользовался у детдомовцев уважением, непререкаемым авторитетом в любых вопросах. В тяжелый период для детдома 1936 – 37 годов он появился в детдоме в качестве воспитателя и оказывал благотворное воздействие на ребят. Внимательно присматривался к тем, кто пробовал рисовать. Я в себе никаких способностей к рисованию не ощущал и не стал заниматься этим делом, как это делали мои друзья С. Ивенский, Руслан Ковалевский, Виктор Медведев. А вот история изобразительного искусства завлекла сразу, как один из путей познания прошлого. К 1940 году совместная наша коллекция была уже довольно приличной. В ней были и довольно редкие репродукции с картин, которых уже не было в наших музеях, их государство то ли продало, то ли подарило каким-нибудь знатным государственным гостям. Например, были у нас репродукции варианта «Золотой осени», варианта «Вечернего звона» Левитана. Впоследствии ни таких репродукций, ни оригиналов самих картин мне не приходилось видеть.

В 1940 году Семена Ивенского забрали из детдома в Москву его дальние родственники. В момент расставания мы разделили нашу совместную коллекцию репродукций на две равноценные, по нашим представлениям, части и по-братски разыграли по жребию. Моя часть той коллекции репродукций пропутешествовала со мной как самая большая моя имущественная ценность из Ростова в Рыбинск, из Рыбинска в Уфу, там была оставлена в семье, куда меня подселили как эвакуированного, во время моей поездки в Баку в составе команды, сформированной уфимским горвоенкоматом и отправленной для поступления в военно– морское артиллерийское училище. После возвращения всей команды снова в Уфу коллекция моя пропутешествовала из Уфы в Рыбинск, там была оставлена у хороших знакомых, когда я ушел в армию. И только в начале 1950-х годов, когда я уже учился в Воздушной академии имени Н.Е. Жуковского, коллекция моя снова оказалась у меня и хранится до сих пор для внуков. В начале 1960-х годов я разыскал С. Ивенского, он директорствовал в художественном музее в Вологде. Списались, встретились в Москве, вспомнили детдомовскую жизнь в Ростове – Ярославском. Он во время войны некоторое время работал на танковом заводе в Челябинске. Там поступил в эвакуированную туда из Ленинграда Академию художеств, которую уже закончил после войны. Стал видным искусствоведом – кандидатом искусствоведения, был, кроме Вологды, директором художественного музея в Тюмени, после неё поселился в Ярославле. В перестроечные годы мы резко разошлись с ним во взглядах на советское прошлое. В конце 1990-х годов он подался в Израиль, стал доктором искусствоведения. Думается, это звание он получил, как никто, заслуженно. Неизменная увлеченность с детства огромная эрудиция. С детства же занимался живописью, большой мастер и заядлый коллекционер экслибриса.

ЕЩЕ О ТЕХ, КОГО ПОМНЮ

Рассказывая о тех, с кем меня свела детдомовская судьба в 1930-е годы, несправедливо было бы не назвать других детдомовских друзей, да и просто однокашников и тех великомучеников, кто потратил много сил и здоровья, конечно, самоотверженно пытаясь направить детдомовскую рать на праведный путь.

Павка Лебедев. Человек по моим, и не только моим, тогдашним и нынешним представлениям, самобытный, колоритная личность. С грудного возраста без семьи, прошел путь от дома ребенка через множество детприемников и детдомов. Отчества не имел, поэтому попытки мои разыскать его после войны не увенчались успехом. В одном только Ярославле справочное адресное бюро выдало мне десятка два Павлов Лебедевых. В отсутствии легкодоступных телефонов в то время разыскать человека из Москвы, во время учебы в Академии, оказалось делом нереальным.

Будучи в детдоме Павел Лебедев выделялся очень развитой фигурой легкоатлета, хотя спортом, как таковым, он никогда не занимался. Вместе с тем был он очень ловким верхолазом. Только он один мог забраться на самую верхушку угловых башен Яковлевского монастыря по еле заметным выступам башенных столбов. Был смел и ловок в вылазках по садам и огородам, собирал и записывал в особую тетрадь услышанные от кого-нибудь блатные, полублатные и вовсе неблатные, но понравившиеся ему песни. Часто перед сном, лежа в постели, пел их по своим тетрадям. Хозяйская запасливость была всегда его характерной чертой, всегда имел запас какой-нибудь еды.

С давних времен в детдоме существовала довольно странная традиция. При довольно скромном повседневном питании, в праздничные дни, – тогда их было три в году: «День 1-го мая», «День Великой Октябрьской социалистической революции» и «Новый год», – детдомовцам организовывали сверхобильное угощение. В эти праздничные дни, казалось, весь город посылал в детдом что-нибудь очень вкусное. Кроме хороших праздничных завтрака и обеда, ужин обильно ломился от всяких угощений: много конфет, печенья, разных пирожков, коржиков, мандаринов, яблок, и еще много было чего-то. Все это можно было разумно растянуть для каждого, по крайней мере, на неделю. Но вопреки здравому рассудку и даже во вред здоровью, все праздничное угощение подавалось разом к праздничному ужину. Конечно, почти все в этот ужин объедались сверх всякой меры, многие мучились потом животами.

И только Павка Лебедев делал в тот день большие запасы, пряча их по разным потаенным местам. Через два-три дня к нему тянулись друзья и приятели, рассчитывая чем-нибудь поживиться, и он всех понемногу бескорыстно угощал, кого меньше, кого больше. В 1941 году он закончил школу шоферов в Ростове, о чем давно и страстно мечтал. Рассказывали, что на войне он был шофером, остался жив, к бывшей директорше детдома присылал, видимо, из Германии, много всяких вещей, прося сохранить их до его возвращения из армии. Но когда после демобилизации он приехал в Ростов, надеясь, видимо, на то, что все для него сохранили, был страшно обескуражен: все, что он слал с фронта, бесследно пропало. Директорша, будучи еще действующей директоршей, за злоупотребление своим служебным положением (рассказывали, прихватывала домой детдомовский хлеб!) загремела на 8 лет в заключение, а оставшаяся семья проела все, присылаемое им с фронта. Был он очень обижен этим, обескуражен настолько, что никогда в Ростов больше не появлялся. Ему, очень бережному, хозяйственному человеку пережить такую ситуацию, думается, было очень нелегко.

Иван Скрипкин. В момент моего появления в детдоме он был одним из самых старших воспитанников по возрасту. Был он инвалидом, одна рука у него была, видимо, парализована, другой же рукой он очень хорошо рисовал. Помню еще, как своеобразно он играл с нами в футбол, активно работая с мячом плечом той руки, которая преднамеренно не могла коснуться мяча. Из детдома попал в мастерскую знаменитой ростовской финифти, там работал, проживая какое-то время еще в детдоме. В ростовском музее было выставлено несколько его работ, одна из которых называлась, кажется, «Красногвардеец».

В середине 1970-х годов мы встретились с Р. Ковалевским, случайно разыскавшим меня через ростовскую школу, где он учился, находясь в ростовском детдоме. Он затеял с этой школой переписку и возбудил поиск школы, в которой мог учиться Герой Советского Союза балтийский летчик-штурман Михаил Советский, погибший в одном из боевых вылетов на Балтике. Об этом летчике в те 1970-е годы прошло несколько публикаций в центральных газетах. Я тоже тогда обратил внимание на эти публикации. Дело в том, что у нас в детдоме в середине 1930-х годов был тоже воспитанник Миша Советский, примерно ровесник И.Скрипкина.

Но я хорошо помнил, что наш Миша Советский был неизлечимо болен. У него был, как тогда говорили, порок сердца, и летчиком он вряд ли мог стать. Я свое мнение высказал Р. Ковалевскому, который был уверен в том, что Герой Советского Союза Михаил Советский – это именно наш Миша Советский. Он развил бурную деятельность в поиске материалов о нем. Кто-то в Ростове тогда нам подсказал, что недалеко от Ростова, в деревне живет бывший воспитанник ростовского детдома, хорошо нам знакомый Скрипкин. Мы стали его разыскивать, вместе с учительницей школы, которую Руслан Ковалевский возбудил благородной идеей поиска материалов о детстве павшего в боях Великой Отечественной Героя Советского Союза. Потратив однажды на поиск целый день, благо еще, что были на автомашине, наконец, разыскали Ивана Скрипкина в соседнем с Ростовом Петровском районе. Он со своим сыном пас в тот день деревенское стадо, и там, у стада состоялся долгожданный наш разговор. Он хорошо знал и помнил нашего Мишу Советского, подтвердил, что тот был безнадежно болен и сообщил о том, что он давно уже умер.

Позднее я узнал, что Герой Советского Союза летчик Михаил Советский тоже был детдомовцем с грудного возраста, но московским детдомовцем, никаких сведений об истинном его имени и фамилии в детдоме не было, как и у нашего Миши Советского. Тогда часто таким давали и имя, и фамилию в детдоме. Почему-то так случалось, что часто в разных детдомах им давали имя и фамилию Миша Советский. С фамилией понятно, почему такая, а вот с именем, почему обязательно Миша, – загадка. То ли потому, что кто-то из высших чинов Наркомпроса имел имя Миша, то ли из-за созвучия, пока не ясно.

Меня же после встречи с И. Скрипкиным заинтересовала последетдомовская его биография. Все же необычно как-то, зрелый мастер – художник по финифти, обладатель редкой творческой профессии, он отошел от искусства, стал много лет спустя после войны пастухом. То, что он, художник, стал пастухом, это меня не удивило, в этом просматривается подлинная тяга к общению с природой, незабываемые утренние зори, вечерние закаты – подлинные источники вдохновения и философских раздумий о природе, о человеческой душе, о мироздании в целом. Мало кто способен променять все другое на эти ощущения...

Рассказал он тогда мельком, что в трудные военные годы ради созданной семьи решил уехать из города и поселиться в деревне, где прожить было легче и интереснее как художнику. Так и сделал, обзавелся домом, стал охотником, с финифтью покончил, но живописью занимался. Иногда, как говорил, малевал на продажу легковесные картинки. Собирался обязательно как-нибудь специально к нему заявиться, вспомнить детдом, расспросить о его жизни. К сожалению, так и не удалось осуществить такую встречу. Недавно узнал, что Иван Скрипкин умер.

Юрий Власов. Мой не только однокашник, но и одноклассник по городской неполной средней школе на Ильинке. Отличник учебы. От всяких рискованных мальчишеских предприятий держался подальше. В 1940-м году был премирован редкой в детдомовской жизни путевкой в Артек. Вместе мы поступили в 1941 году учиться в Рыбинский авиационный техникум. Но после прекращения в начале ноября того же года занятий в техникуме, в связи с эвакуацией его в Уфу, Юрий Власов возвратился в Ростов, где у него были какие-то дальние родственники, очень бедные. Проработал в Ростове до призыва в армию на каком-то местном предприятии. На фронте погиб.

Много, много лет спустя, в 2004-м году в телефонном разговоре с бывшей нашей детдомовкой Тамарой Хмелевой узнал, что они с Юрием Власовым работали вместе в 1942 году в Ростове на одном предприятии разнорабочими, сколачивали ящики для снарядов. Рассказала она о том, что Ю. Власов был страстно влюблен в одну нашу очень красивую детдомовку И.М., постоянно только и говорил о ней. И только после этого разговора я понял, что он вернулся в Ростов ради неё, чтобы быть поближе к ней. Но все говорит о том, что та страстная любовь не была взаимной. Такие люди с непреодолимой тоской в сердце всегда погибали рано.

Тамара Хмелева, личность тоже преинтересная. Детдомовка с восьмилетним стажем (1932 – 1941 годы). Была боевой, отчаянной, хорошо училась, с мальчишками часто дралась. Вместе с тем была доброй и искренней. Хлебнула лиха сверх меры в годы войны, оставшись с ребенком на руках без крыши над головой, без специальности. Муж, машинист паровоза, после крушения воинского эшелона, который он вел, оказался в заключении. И все же выдержала все, воспитала, вырастила прекрасную, заботливую дочь. После войны семья восстановилась, жизнь наладилась, но ненадолго. Снова следуют удар за ударом. Погибают на рыбалке и муж, и муж дочери. Позднее тяжело больная.,, прикованная к постели на руках у дочери и внука в Братске. Просила не писать о ней ничего, особенно о детдомовской жизни. Летом 2004 года умерла в далеком Братске.

Ванька Самойлов. Мой одногодок, в детдом поступил вместе еще с двумя своими братишками, меньшими по возрасту, кажется, в 1936 году. Смелый, отчаянный парень. Часто с ним водили компанию, нередко спорили, ссорились и даже дрались. Однажды даже «сошлись» на крыше основного жилого здания, бывшего когда-то архиерейскими покоями. В пылу кулачного боя чуть не свалились оба с крыши, из-за чего согласились на ничью. В 1940 году Иван, что называется, выкинул номер – выстрелил в себя из дробовика, по слухам – из-за девицы.

Хорошо помню тот день. Весть о том, что «застрелился Ванька Самойлов» долетела до нас, когда мы играли в футбол у монастырской ограды. Побежали – лежит бледный, в крови. Подхватили под руки, потащили в хирургическую больницу, расположенную рядом с монастырем. Подтащили к двери больницы, неистово стучу, дверь распахивается, вылетает сестра и ничего не видя в ярости врезает мне по физиономии. Это потому что наши малыши, часто, возвращаясь из города, дергали за звонок, стучали бездумно в дверь и убегали. Тут же, придя в себя, сестра, увидев окровавленного парня, запричитала: «прости, миленький, прости»...

Долго лечился наш Иван в больнице, простреленное легкое так и не зажило, постоянно гноилось. В таком состоянии его и выписали из больницы обратно в детдом. Там он несколько месяцев пробыл в лежачем положении, легкое так и не затянулось. В конце концов отправили его всего перекрюченного в инвалидный дом, в богадельню, как тогда говорили, в недалекое от Ростова село Варницы, по преданию – родину Сергия Радонежского. Больше о нем я ничего не слышал.

Мишка Барышев. В середине 1930-х – высокопрофессиональный вор – карманник, пользовался большим авторитетом у воров-профессионалов. Водил компанию со многими бывшими детдомовцами, посещавшими по старой памяти Яковлевский монастырь, имел среди них постоянных покровителей. По натуре своей был не злой, добродушный.

Но одно время стал почему-то ко мне цепляться. Был он старше меня, выше ростом, значительно плотнее по комплекции. Однажды, поздно вечером, когда я уже засыпал, пытался у меня сонного что-то вытащить из под подушки. Я это почувствовал, вскочил, ударил его, вызвал тут же «сойтись».

Проснувшиеся ребята окружили, мы начали... С удивлением вижу – он быстро устал, тяжело дышит. В кулачной драке, как и в боксе, дыхание напряжено очень. С детства я был очень выносливым, драться умел, сейчас, думаю, я тебе накостыляю, но вскоре окружавшая нас братва победу признала за мной, молчаливо с этим согласился и мой противник. С тех пор Мишка ко мне не придирался, своим корешам – покровителям жаловаться не стал, стал дружелюбным ко мне, чуть ли не лучший друг. Человеком он был добрым, отзывчивым.

После войны, слышал, он работал на Поречском консервном заводе, слыл хорошим и добросовестным специалистом, даже, кажется, был ударником коммунистического труда. Порадовался за него. Но все попытки узнать поточнее о его месте жительства не увенчались успехом.

В послевоенные годы мне довелось встретиться лишь с четырьмя од– нокашниками-детдомовцами: С. Ивенским, Р. Ковалевским, И.Скрип– киным и Т. Хмелевой ( Мироновой). Слышал еще о Викторе Медведеве 9 – работал и жил в последнее время в Волгограде, во время войны работал на военном заводе, отец большого семейства, трое сыновей. Слышал, где-то на Ярославщине служил Николай Хоромский, будучи военным. В Поречье, на другой стороне от Ростова, за озером Неро жил после войны Виктор Загорский. Больше ни о ком из ребят-однокашников ничего не слышал. О Павле Лебедеве был разговор выше. Итого шесть, я седьмой, из более ста воспитанников, побывавших в ростовском детдоме за шесть с половиной лет.

Большинство из остальных, надо полагать, полегли на полях сражении Великой Отечественной войны. Девчат уцелело, конечно, побольше. Слышал, что в Ярославле живут сестры Антонина и Лидия Петровы, сестры Ирина и Галина Михровские, где-то на Ярославщине работала и живет Мария Хоромская.

Беда в том, что Ростовский довоенный детский дом во второй половине ноября 1941 года, когда над Москвой нависла смертельная угроза, был срочно эвакуирован в Костромскую область, в город Чухлому. Никто из нас, кто покинул его до этого момента, не знал его нового адреса. Наверное, большинство из нас не имели в тот момент и постоянного места жительства, и не могли связаться друг с другом. В этом основная причина того, что довоенные детдомовцы остались так разрозненны.

Напряженная послевоенная жизнь, наверное, у каждого детдомовца, по крайней мере моего возраста, не способствовала тому, чтобы заниматься поиском друг друга. Сужу по себе. Войну закончил в звании старшего сержанта, специальность – командир орудия танка Т-34. Ближайшая перспектива – служба в танковых войсках еще немало лет. (Некоторые мои одногодки, оставшиеся в строевых частях, в тот послевоенный переходный период прослужили после войны еще по 4 – 5 лет.). Задутой, как говорится, ни кола, ни двора, ни собственного угла, куда можно было бы приткнуться после демобилизации. Нет, по существу, никакой гражданской специальности, образование – незаконченное среднетехническое.

По военной линии, правда, перспектива есть, открыта дорога в танковые училища. Через год некоторых из нас, из сержантского состава, имевших боевой опыт и подходящее образование, назначили на бывшие еще совсем недавно офицерские должности командиров танков. В дальнейшем, после военного училища может быть бронетанковая Академия.

Но крепкая юношеская мечта звала в военную авиацию, а там снова все придется начинать практически с нуля. Вот такие мысли бродят в голове, надо определяться, надо учиться. В дальнейшем у меня, правда, получилось все благоприятно: при поступлении в авиационное техническое училище были учтены и два мои курса авиационного техникума, и танковая школа, и боевой орден. Был принят на курс авиационного училища с ускоренным полуторагодичным сроком обучения. И служба в авиации с самого начала пошла удачно: с отличием окончание авиа– технического училища, что давало право выбора места дальнейшей службы. Выбрал Государственный краснознаменный научно-испытательный институт Военно-Воздушных Сил ( ГК НИИ ВВС имени В.П Чкалова). Там сразу назначили на приличную должность – старший техник-испытатель авиавооружения. Через два года – поступление в Военно-воздушную инженерную академию имени профессора Н.Е. Жуковского (ВВИА имени проф. Н.Е. Жуковского). Сразу после окончания академии – адъюнктура (аспирантура) при ней, затем, до настоящего времени, интереснейшая, хотя и очень напряженная научно-исследовательская работа в её стенах. Как по иронии судьбы, одним из научных моих направлений была разработка средств и способов борьбы с танками с летательных аппаратов.

Но это было все потом. А тогда, в 1945-м дальнейший путь был совершенно неясен. В первые послепобедные майские дни все застилала радость Победы, осознание того, что остался жив после того, как, по крайней мере, четырежды должен был быть убитым. Первый раз тогда, когда пулеметная очередь с самолета «Фокке-Вульф 190» попала прямо внутрь танка в открытый верхний люк, разрывные пули прошлись по моей спине, не задев костей, оставив лишь пулевые осколки в мышцах и шрамы, видимые до сих пор. Осколки в спине тоже просматриваются и сейчас, когда прохожу рентген. Второй раз, когда погорели под Дойчендорфом: бронебойный снаряд ударил в танк в полуметре от меня, спрыгивающего с надгусеничного крыла и отброшенного баллистической волной в глубокий снег; командир же танка, стоящий рядом, был убит этой волной мгновенно; третий раз должен был быть убитым, когда на окраине немецкого местечка Ляук выбросились из горящего танка метрах в 50 – 70 от немецких траншей, поливавших нас свинцом. (Об этих злоключениях я рассказывал в моей книге «Публицистика 1987 – 2003...» [10]. Был еще и четвертый острый эпизод, когда был на прицеле у немецкого снайпера, но пуля, выпущенная в меня, пролетавшая, наверное, в сантиметре или нескольких миллиметрах от боковой брони танка, под воздействием баллистической волны самой же пули чуть отклонилась от своей первоначальной траектории и, чиркнув по броне, прошла мимо меня.

После бурно-радостных майских дней 1945 года началась послевоенная танкистская служба за рубежом своей страны, вдали от родных краев, продлившаяся там полтора года. Никаких адресов детдомовцев, по каким можно было бы узнать о судьбе однокашников, у меня не было. Правда, одна упущенная возможность была, о которой жалею до сих пор. По возвращении из эвакуации вместе с техникумом в Рыбинск, в 1942 году я неожиданно получил открытку с приглашением переписываться от одной очень симпатичной девушки, не детдомовки, городской, знакомой по пионерскому лагерю. Это был первый человек, который меня каким-то путем разыскал. Я был настолько тронут этим посланием, что ответа, соответствующего моим чувствам тогда так и не смог написать. Много раз брался за перо, но все рвал и рвал написанное. Да и ближайшие планы удерживали от более близкой дружбы, звали на фронт. Уходя на фронт оставил эту открытку в своем небольшом архиве у хороших знакомых в Рыбинске и увидел ее снова только спустя два года после войны. Написал письмо, не очень надеясь получить ответ. Но ответ был, теплый и трогательный в 1947 году. И встреча была, но встреча запоздалая. Продолжения не было.

В процессе написания этого экскурса в детдомовскую жизнь второй половины 1930-х годов стал вспоминать имена детдомовцев и вспомнил все же свыше 90 фамилии однокашников. Думаю их всех здесь надо назвать. Наверное все они достойны того, чтобы их имена где-то остались в памяти. Кто-то из них воевал и отдал свою жизнь за Родину в тяжелых боях с лютым врагом. Кто-то, кому повезло, побывал в боях, но остался жив, как вот я. Другие в тяжелом труде ковали оружие, работали на полях, растили хлеб для воюющей армии. Так или иначе все они были участниками великой эпопеи, великого дела борьбы за честь и свободу великой советской России.

Вот они, обитатели Яковлевского монастыря 1935 – 1941 годов:

Бакин Борис, Балакирев Владимир, Балин, Балина, Барышев Михаил, Беляев, Блок, Боген Юрий, Бычков, Вагин, Варова Евдокия, Власов Юрий, Волков, Гостищев, Гостищева, Доронин, Ершов Николай, Загорский Виктор, Загорский Иван, Зорин Василий, Зорин, еще Зорин, Ивенский Семен, Ильин Василий, Капитонова, Карасев, Карина Лина, Климович Владимир, Климович Надежда, Ковалевский Руслан, Конищёв, Коровкина Галина, Костров Владимир, Кочетков, Кулигина Клавдия, Курицын, Кутузов, Лаврова Лида, Ланцов Борис, Лебедев Павел, Лебедева Зоя, Левашов Валентин, Левашов Владимир, Ловыгина, Логачев Константин, Малинин, Маркина, Маслов, Медведев Виктор, Михровская Галина, Михровская Ирина, Морозов, Орехов, Одрова, Петрова Антонина, Петрова Лидия, Полшков, Потехин Саша, Рогозин, Рогозина Тамара, Рожков Александр, Рожков Владимир, Саблуков, Самойлов Василий, Самойлов Иван, Самойлов Николай, Симаков Иван, Синицын Иван, Синицына Нина, Скрипкин Иван, Слоев, Советский Миша, Соколов Анатолий, Солнцев Борис, Толокнов Михаил, Травких Михаил, Туржанский, Ушаков, Ушакова, Федин Василий, Федин Иван, Хмелева Тамара, Хорев, Хоромский Николай, Хоромская Мария, Чечулин Василий, Чечулина, Чумадов, Шкенёв, Шмаров, Щиплецова Нина.