Текст книги "Рядовой свидетель эпохи."

Автор книги: Василий Федин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

Пока ждал санитарную машину, продумал «стратегический» план, как сохранить пистолет. Присмотрел поблизости грязную, слегка промасляную тряпку, отойдя по малому, завернул в неё пистолет, благо руки действовали, снова положил в карман. Поясню, к слову, что такое несгораемая» куртка. Как только по прибытии на 3-й Белорусский фронт нашу маршевую танковую роту включили в состав 183 танковой бригады 10 ДТК, нам выдали черные, под кожу, названные несгораемыми костюмы – куртку и брюки – подарок, как было сказано, американцев. Костюмы эти были у нас вместо комбинезонов, они не впитывали горюче-смазочные материалы, поэтому не вспыхивали так, как любая другая ткань, пропитанная какой-либо горючей жидкостью, но если материал таких костюмов подержать на огне, он начинал все же гореть. Больше я такой одежды у танкистов нигде не видел, нас тогда одели, видно, в пробную партию. Основное достоинство этих костюмов было в том, что они придавали их носящим более-менее приличный вид, особенно тем, кому не досталось сапог, и они ходили в обмотках, пока сами себе не раздобыли трофейные сапоги.

В госпитале, было похоже, многие нам завидовали из-за этих «несгораемых» костюмов, что привело в конце-концов к тому, что вместе со мной в нашу танковую бригаду прибыло сверхштатное пополнение в лице моих приятелей-пехотинцев – Павла Яковлева и Федора Чепур– кова. Я их, конечно, предупреждал, что в танке не менее опасно воевать, чем в пехоте. Еще в Прибалтике стал распространяться слух, что у немцев появились новые противотанковые гранаты, от попадания которых в танк детонирует его боекомплект и танк разрушается. Эти слухи были связаны с появлением у немцев так называемых фауст-патронов. Но, как показало время, слухи оказались сильно преувеличены. Удивляло то, каким путем такие слухи могли распространяться среди фронтовиков, слухи были явно нацелены на создание панических настроении в среде танкистов. Когда моим подопечным-пехотинцам, зачисленным в танковые экипажи пулеметчиками, пришлось гореть в танках, они вспомнили не раз мои предупреждения и каялись в том, что не отнеслись серьезно к моим словам.

Однако я опять отвлекся от основной линии воспоминаний. Мой замысел по сохранению пистолета мне удался. Я и присмотрел в дальнем углу двора госпиталя урну с мусором и бросил туда свой пистолет, обмотанный промасляной тряпкой, не обращая внимания на снующих туда-сюда санитарок. После помывки – снова перевязка и, наконец, чистая постель. На другой день – операция под местной анестезией, вытащили из моей спины крупные рваные осколки, расковыряв изрядно спину. Рентгена в госпитале не было, поэтому в спине у меня осталось еще семь мелких осколков, ношу их в спине до сих пор. Неделю пролежал на животе, не вставая с постели, думая в основном про мой пистолет. Рядом лежала моя одежда, обработанная в санпропускнике. Специальной госпитальной одежды не было, это – на руку. Примерно через неделю, наконец, разрешено вставать. Одеваюсь и спешу проведать мою заначку. К великой моей радости урна оказалась на месте, мусором, сухим, запблнена всего наполовину. Порывшись в ней нашел то, что искал. Беспредельно был рад тому, что план мой полностью осуществился. Пистолет снова был в кармане.

В начале октября из этого хирургического госпиталя перевели в другой какой-то промежуточный и, наконец, – в госпиталь для легкораненых, расположенный на какой-то бывшей сельхозферме. Тут и случилось у меня приключение, виной чему был мой трофейный пистолет. Режим в этом последнем госпитале был довольно свободный, питание и уход, как и во всех предыдущих, очень хорошие. Имелась библиотека и большая читальная комната, в ней – все центральные газеты. По вечерам очень часто демонстрировались кинофильмы. Невдалеке, на опушке леса было много немецких окопов, блиндажей, кругом встречались разбросанные патроны и немецкие гранаты. Рядом уходила в лес узкоколейная железнодорожная линия, местами разрушенная шпалорезательной машиной, местами подорванная. Вдоль этой линии валялось много картонных пеналов с аммоналом – крупнозернистым красноватым взрывчатым веществом. Этот аммонал мне хорошо помнится, так как вскоре пришлось мне разрабатывать новую «стратегическую» операцию, в которой этот аммонал предполагалось задействовать.

В этом госпитале познакомился я и подружился с очень интересным старшиной-пехотинцем. Он имел более солидный, чем у меня боевой опыт, был интересным собеседником, чувствовалось, – много читал, был членом партии. К тому же, как вскоре выяснилось, так же, как и я, сохранил при себе револьвер. Такой револьвер с длинным тонким стволом был личным оружием и у танкистов, так как только он подходил для стрельбы изнутри танка через бойницы башни. Танкисты его не любили, он имел толстый семизарядный барабан, в кармане был неудобен и заметен. К тому же им были до войны вооружены милиционеры, и иметь в качестве личного оружия «милицейский» наган танкистам было как-то неприятно. Мы со старшиной часто бродили по окрестностям, по немецким окопам, стреляли по банкам. Забрели как-то даже на какой-то латышский хутор, познакомились с хозяином, знающим русский язык. Он воевал в составе русской армии в русско-японской воине 1905 года. Ходили к нему еще несколько раз, помогали кое-что поправить по хозяйству, он нас угощал продукцией своего хозяйства и домашним вином. Был доброжелательным человеком, к Советскому Союзу относился с большой симпатией. Мы же настойчиво пытались узнать у него, как большинство латышей относится к присоединению их страны к СССР в 1940-м году. Он уверенно дал нам такой расклад: 30% – за, остальные против. В таких общениях постигалась истинная история нашей страны.

Мой напарник – старшина все время уговаривал меня обменять мой трофейный «ТТ» на его револьвер. С большой неохотой и не сразу я все же согласился на обмен, рассчитывая на то, что как только снова попаду на фронт, достану себе другой подобный трофей. Скоро нам предстояло выписываться из госпиталя, и как-то раз мы решили пойти в лес, пострелять в последний раз и обменяться оружием. Отошли от госпиталя километра за два, на краю болота развесили мишени и вдоволь настрелялись из моего пистолета. Затем решили заглянуть в немецкие окопы и отправиться на ужин. Только мы отошли метров двести от того места, где стреляли, видим – лежит среди деревьев полуободранный баран. Жирный, упитанный. Потрогали – еще теплый. Первая наша реакция – мы расхохотались: сам Бог нам послал барана на прощальный ужин перед выпиской из госпиталя. Мелькнула мысль: наверное, барана конфисковали в каком-нибудь ближайшем хуторе «лесные братья» и, услышав наши выстрелы, скрылись. На более детальный анализ наши мысли как-то не поворачивались.

Быстро приняли решение: оттаскиваем барана в немецкие окопы, прячем в блиндаже, а с наступлением темноты приходим с друзьями и перетаскиваем его в госпиталь. Но только мы взяли барана, каждый за две ноги, еще только начали приподнимать, еще не приподняли от земли свои головы, как услышали громкий гвалт.

Приподняли головы и видим, что мы окружены кольцом что-то кричащих людей с косами, вилами, топорами. Бросив барана и выхватив свое оружие, громко кричим: «Не подходить! Барана мы только что нашли, мы его не крали». И, размахивая оружием выходим из расступившегося окружения.

По дороге в госпиталь бурно обсуждаем нелепое, досадное происшествие, строя разные версии. Стало, конечно, ясно: кто-то украл у местных жителей барана, а мы, как на грех, тут подвернулись. Обменявшись оружием, договорились его спрятать и после ужина продолжить обсуждение ситуации. С тем и разошлись, каждый по своим палатам. Придя в свою госпитальную палату, я сунул револьвер внутрь наматрасной наволочки и направился, было, в столовую.

В этот момент в палату влетает дежурный по госпиталю с двумя солдатами и приглашает меня последовать с ними к начальнику госпиталя. Только тут дошло до моего сознания: после того, как мы отдали нашу находку законным владельцам, нас же могли выследить, тем более, что я-то был в очень приметном своем черном танкистском одеянии. А мы даже ни разу не оглянулись, когда шли из леса в госпиталь. Пока шли до здания управления госпиталя, пытался додуматься, как же доказать, что барана мы не похищали, а действительно нашли в лесу. Ничего вразумительного не приходило на ум.

Приводят меня в какой-то кабинет, за столом сидит подполковник с красными погонами. Вежливо пригласив присаживаться к столу, просит рассказать, где в последние два часа я был, с кем был, что делал. Ясно – надо рассказывать все начистоту, но попытаться сохранить пистолет, отдав только один револьвер. Рассказал о том, что были с товарищем в лесу, стреляли по мишеням, потом, решив побродить по окопам, наткнулись на полуободранного барана и решили его спрятать. Пошли вопросы: «Из чего стреляли?» – «Из револьвера». – «Где револьвер?» – «У меня в наматрасной наволочке». Подполковник тут же вызывает дежурного и дает задание пойти в мою палату и принести из-под моего матраса револьвер.

Пока дежурный ходил за оружием, подполковник интересовался, почему не было сдано оружие, знал ли я о строжайшем приказе сдавать оружие при поступлении в госпиталь и много еще подобных вопросов задал мне не то следователь, не то дознаватель. Спросив разрешения, заходит дежурный, подает подполковнику револьвер.

Дежурный уходит, вопросы продолжаются. «Этот револьвер?» – «Этот». Подполковник записывает. Затем внимательно осматривает револьвер и повторяет вопрос: «Из него стреляли? – «Из него». Заглянув на просвет в ствол, он говорит то, о чем я не подумал раньше. «Вы не могли стрелять из него, он смазан, никаких следов недавней стрельбы из него нет». И вежливо, но настойчиво просит рассказывать все начистоту, чистосердечное признание смягчит наказание. Все вопросы начинаются сначала. Пришлось признаться, что о стрельбе из револьвера я действительно сказал неправду с целью сохранить пистолет, который находится у моего напарника по приключению. Где мой напарник-старшина, что с ним, что он говорит, мне ничего неизвестно.

Записав в протоколе наш диалог, подполковник дает мне его для прочтения и подписания. Все записано точно так, как и было сказано Но от вывода пробежали мурашки. Вывод гласил:

Сержант такой-то (то есть – я) обвиняется:

1. В незаконном хранении оружия.

2. В стрельбе в неустановленном месте.

3. В бандитизме с оружием.

Спокойно заявляю подполковнику, что первые два пункта обвинения признаю, а третий отвергаю. В таком виде и написал свое мнение под протоколом и в том расписался. Подполковник был предельно вежлив, не кричал, не угрожал, лишь уговаривал рассказать обо всем правдиво. Потом объявил, что вынужден отправить меня на гауптвахту, что ужин принесут мне туда.

Гауптвахта располагалась на втором ярусе старинной каменной мельницы, на первом этаже которой находилось караульное помещение. На каменистом полу была набросана солома, кирпич за день нагревался от солнца, было тепло. Вскоре близкие приятели принесли мне ужин и одеяло.

Попросил принести книжку Яна «Хан Батый», которую начал читать накануне. Утром посетил меня сам начальник госпиталя, не поленился подняться ко мне по довольно хлипкой приставной лестнице, стал подробно расспрашивать про всю историю с бараном. После завтрака – опять к дознавателю, требует рассказывать подробно все с начала, дополнять все, о чем забыл рассказать вчера. И так – целую неделю...

Лежу, читаю про Батыя, удивляюсь тому, как автор проникновенно описывает мудрость завоевателя. Книга учит спокойствию и анализу при решении сложных вопросов в сложных ситуациях. Пытаюсь следовать тому же, размышляя о своем положении. Начинает угнетать ежедневное однообразие, и выхода не видно из глупого моего положения. Просматривается лишь один выход – бежать и попытаться пробиться в свою танковую бригаду. Наш 10-и ДТК воюет где-то западнее Риги, об этом было в газетах. Разрабатываю очередную свою «стратегическую операцию». Надо воспользоваться разбросанным вдоль узкоколейки аммоналом, достать бикфордов шнур, взорвать самую верхушку моей темницы и в суматохе исчезнуть. Пропадать – так с музыкой.

Невдалеке от госпиталя проходит довольно оживленное шоссе, на нем изредка наблюдались машины из нашего корпуса, они узнаются по эмблеме орла, летящего над волнами Днепра. Обсуждаю замысел со своими приятелями, приносящими мне завтрак, обед и ужин. Считают замысел вполне реальным, проблема лишь в том, где достать взрыватель с бикфордовым шнуром. Договорились: они попытаются найти в лесу немецкую гранату, и тогда проблема взрывателя будет решена. Идея завлекла: вот будет веселый переполох. Между тем прошла уже неделя, раны мои начали почесываться. Немного стало обидно: врачи-то что же забыли про перевязки. Хотя я и преступник в их глазах, но человек же, получивший ранение в боях за Родину...

Неожиданно, очень рано утром поднимается ко мне опять начальник госпиталя, я уже проснулся и читаю своего «Батыя». Начальник сходу начинает примерно такую матерную речь: «А иди-ка ты, сержант, отю– да к такой-то матери. Ты у нас был на хорошем счету, хотели оставить тебя работать в госпитале, а ты преподнес такое ЧП». Мне, действительно, предлагала помощница лечащего врача остаться в их отделении санитаром, но я, естественно, отказался. Сменить лихую, интересную танкистскую жизнь на тихую госпитальную – это не для меня. Даже ответил врачу как-то грубо, не догадавшись даже поблагодарить её за добрые слова. Женщины-то, видно было, жалели нас, самых молодых, но уже прострелянных, пытались уберечь.

Немало удивленный монологом начальника госпиталя, спрашиваю: «Как понимать такой приговор?». Он опять: «Такой – сякой...». И рассказал мне такую историю. В этот день, очень рано утром он обходил территорию госпиталя и когда подходил к большому титану, который ежедневно наряд из выздоравливающих кипятил по несколько раз в день для всего госпиталя, заметил, что двое топящих, увидев его, засуетились и что-то быстро сунули в топку. Подойдя к титану, начальник явно учуял запах варящегося мяса. Попросил показать, что в топке. Там оказался котелок с мясом. На вопрос, что за мясо, где взяли, два казаха честно признались в том, что барана украли они и очень переживают за то, что из-за них пропадает танкист. Потом подробно рассказали, как они, услышав вблизи выстрелы, бросили полуободранного барана, отбежали от того места и залегли в болоте за кочками. Слышали, как мы смеялись, наткнувшись на барана и как окружило нас местное население.

Мне в очередной раз крупно повезло. Потом уж я подумал, что начальник госпиталя, наверное, был рад такому обороту дела чуть ли не больше, чем я. Одно дело – ЧП в подведомственном ему гарнизоне, связанном лишь с заурядной, как бы сейчас сказали, приватизацией заблудившегося в лесу барана, и совсем другое дело – бандитизм с оружием среди местного населения. Спасибо тем совестливым казахам.

В тот же день в самом срочном порядке меня выписали из госпиталя, сняв повязки, заклеив каким-то лаком раны, действительно уже затянувшиеся, забыв и про стрельбу в неуказанном месте, и про незаконное хранение оружия. Выпроводили в батальон выздоравливающих вместе с небольшой группой других выздоравливающих, в числе которых оказались и мои дружки Павел Яковлев и Федя Чепурков, мечтающие попасть в танковые войска. Через несколько дней оттуда большую группу выздоравливающих бойцов и младших командиров отправили на машинах на сборный пункт западнее Риги. Там, на сборном пункте, творилась анархия, ничего нельзя было понять, как нас думают использовать дальше. На вопрос, как попасть в свою часть, воюющую где-то недалеко, никто ничего не может ответить. Между тем по близко проходящему шоссе интенсивно сновала масса автомашин, среди которых было немало и машин нашего корпуса с хорошо знакомой эмблемой на дверях кабины. В праздничный день 7 ноября 1944 года, получив котелок наркомовского спирта на нашу группу и разлив его по флягам, остановили первую же машину нашего танкового корпуса, выделили водителю причитающуюся в таком случае долю спирта, двинулись в путь на Курляндский полуостров, где, как нам рассказал водитель, стоит в обороне наш корпус.

Мысленно перебирая в памяти все эти события, стоя в строю на вечерней поверке после войны, я каждый раз сознавал, как же все же мне повезло. Попади в спешке из госпиталя дело в трибунал, там запросто могли, не церемонясь, определить «вышку» и обязательно бы объявили об этом в приказе по фронту или армии, дабы обозначить неустанную борьбу по пресечению бесчинств военнослужащих по отношению к местному населению территории, недавно вошедшей в состав Советского Союза.

В ЛЕСАХ ПОД ШТЕТТИНОМ

Когда поутихли авральные работы, всегда сопровождавшие переезды на новое расположение воинской части, закончилось обустройство жилья, строительство ангара для танков всей бригады, приемка новых танков, стали осматриваться вокруг. Разведывать окрестности, делать ознакомительные первые вылазки в глубь леса, плавать на большие расстояния по озерам на гоночных байдарках, оказавшихся вокруг во множестве, то стало ясно, что с расположением нам необыкновенно повезло.

Место нашей новой дислокации оказалось исключительно благоприятным для расслабления от ставшей скучной воинской службы. Лучше места не бывает: цепь чистейших, переходящих одно в другое, лесных озер. Большой лесной массив, богатый, как выяснилось очень скоро, копытной дичью – дикие козы, кабаны, олени, много земляных кроликов. Совсем рядом с расположением нашей танковой бригады изобилие ежевики, малины. В озере много рыбы. В лесу встречаются заброшенные охотничьи домики, в небольших садах вокруг них растут яблоки и груши. По краям полей в лесу встречаются старые охотничьи вышки для отстрела кабанов на приманках. По слухам где-то здесь находились охотничьи угодья Геринга.

Для меня вторая половина 1945 года и первая половина 1946 года оказались прямо райским годом на фоне повседневной однообразной послевоенной службы в строевой части. Как будто за терпеливо перенесенные недавние стрессы была дарована возможность интересного, здорового времяпровождения, повседневного общения с природой...

По окрестностям разбросано много всякого немецкого оружия, патронов к нему, противотанковых мин. И самое интересное – фауст-патронов, совсем недавно еще – грозного противотанкового оружия, прототипа современных ручных кумулятивных противотанковых гранатометов, стоящих ныне на вооружении всех армий мира. Кое-какое немецкое оружие мы, конечно, припрятали недалеко в лесу. Несколько немецких винтовок повесили вниз стволами под густые кроны густых елок, запаянные цинки (то есть цинковые ящики с патронами) закопали в сухой песок. Припрятали фауст-патроны и противотанковые мины – будет, чем глушить рыбу. Нашлись и бесхозные патроны для наших автоматов ППШ и ППС. Мы, несколько самых, видимо, любознательных, начали досконально осваивать конструкцию фауст-патрона.

Энтузиастом этого дела был у нас механик-водитель Николай Казанцев. Он, наверное, первым в нашей танковой бригаде, а скорее всего, первый и в танковом корпусе освоил стрельбу фауст-патронами. Будучи очень любознательным и внимательным, он, увидев раз, стал присматриваться через свой люк и перископы, как немцы применяют это свое новое противотанковое оружие. Выскакивает немец неожиданно перед танком в полный рост с какой-то трубой и набалдашиной на ней, быстро кладет её на плечо, что-то там, в середине нажимает, и из неё летит эта набалдашина в танк и взрывается на его поверхности, а немец мгновенно исчезает. Раз увидел, два увидел, а потом, найдя эту штуковину в каком-то доме, быстро разобрался, где что и начал стрелять из нее. Я с фауст-патроном знакомился несколько иначе.

Впервые увидели мы его в Восточной Пруссии, в феврале 45-го, валяющимся недалеко от того места, где мы остановились. Никто из нашего экипажа раньше его не видел, но слухов о нем уже наслышались. Первое знакомство с ним начали так. Сначала решили пострелять по нему издали, выяснить, взорвется он от попадания пули или нет. Не реагирует. Тогда привязали к нему длинный, валяющийся телефонный провод и начали дергать его то в одну, то в другую сторону. Не реагирует. Наконец, бросили его в какую-то яму – все равно не взрывается. На том и закончилось наше первое с ним знакомство.

Теперь же, у озер под Фалькенбургом мы взялись исследовать фаустпатрон дотошно. До последней детали разобрали взрыватель кумулятивной гранаты, разобрались в принципе его действия, изучили процесс выталкивания гранаты из трубы, устройство спускового механизма, систему прицеливания. Во всем разобрались, не полезли только внутрь детонатора самой гранаты. В процессе такого изучения прошли и богатую практику применения фауст-патронов по оставшимся еще кое-где сгоревшим танкам, по другим металлическим предметам, по булыжникам, по воде. Для глушения рыбы фауст-патрон оказался не очень эффективным – он взрывался на самой поверхности воды и глушил только ту рыбу, которая плавала у поверхности. Рыбу на глубине не доставал. Больше для глушения рыбы подходила обычная ручная граната и, конечно, противотанковая мина со взрывателем от ручной гранаты.

Однажды кто-то из командиров танков разведал в дальнем углу цепи наших озер, на устье речушки при впадении в озеро, водяную мельницу и ниже под ней – большой омут. В нем по всем признакам должна водиться хорошая рыба. Собралась наша команда опытных «взрывников», коими мы с Николаем Казанцевым уже считались. Прихватили две противотанковые мины, взрыватели и на большой лодке отправились в экспедицию за рыбой. Километров через десять достигли нужного рубежа.

Омут под мельницей, действительно, оказался впечатляющим. Широкий, глубокий, ниже по реке метрах в трехстах – озеро, заросшее у берега камышом и водорослями. Рыба, по всем признакам, должна быть. Связали вместе две противотанковые мины, вставили в обе запалы от гранат Ф-1., выдернули чеки, вдвоем забросили мины в омут и отбежали от берега. Почему-то особенно долго не было взрыва, мелькнула тревожное предположение: запалы не сработали, и мины останутся лежать на дне омута. И решив, что взрыва не будет, распрямились и уныло посмотрели друг на друга. У каждого, наверное, промелькнула мысль: больше-то мин нет, надо было сначала бросить одну мину, оставив другую в запасе...

И в этот момент грохнуло. Да так, что под нами земля больно ударила снизу по ногам через подошвы сапог... А рыбы нет. Постояли, постояли несколько минут и побрели уныло к озеру, понурив головы. Но кто– то случайно оглянулся на реку и вскрикнул: вся поверхность реки сзади была покрыта всплывшей оглушенной рыбой. В течение нескольких минут набили рыбой прихваченные с собой вещевые мешки, собрали всю рыбу, начавшуюся оживать на поверхности, остальная, как ни странно, ожила и ушла в глубину. Больше никогда такими мощными зарядами не глушили, довольствовались глушением нашими «лимонками» и немецкими гранатами.

Конечно, с нынешнего взгляда такая «рыбалка» кажется варварством, а тогда тем, кто только что наблюдал действительное невиданное сверхварварство, когда кругом все рушилось и гибло, то есть, кто видел вблизи настоящую войну, глушение рыбы противотанковыми минами казалось лишь невинной забавой.

Наши инструкторские обязанности были несложными, привычным для нас делом: готовить для практических занятий танк, каждому по своей специальности, быть готовым провести занятия, ответить на все вопросы. Все агрегаты танка должны всегда находиться в действующем состоянии. Желательно, по возможности хотя бы одному из экипажа всегда находится в танке или около него. Надоедливыми и скучными были только частые наряды в караулы. Батальон автоматчиков, входящий в состав танковой бригады, обычно несший караульную службу, был задействован на каких-то хозяйственных работах.

Войска, находившиеся за границей, сразу после воины были переведены почти полностью на продовольственное самообеспечение. Они должны были своими силами организовать на брошенных и пустующих землях посадки картофеля, овощей, крупяных культур, организовать животноводческие фермы, наладить перерабатывающие предприятия, организовать сбор урожая. Поэтому много личного состава воинских частей были заняты на этих работах. В том числе и наши автоматчики. Экипажи на такие хозяйственные работы не направлялись, их держали в расположении бригады или невдалеке от неё, чтобы быть поближе к танкам. Поэтому на них и легло основное бремя караульной охраны места расположения танковой бригады: охрана складов боепитания, ГСМ, продовольственного и вещевого имущества, охрана самих танков. Все караулы ежедневные, трехсменные. Караульная служба через день угнетала, после неё тянуло расслабиться. Мы расслаблялись охотой.

Учебный наш танк находился на окраине расположения танковой бригады на пригорке. Из танка хорошо видна была на большом протяжении опушка леса, противоположный берег озера. Наблюдая в прицел опушку леса, обнаружили любопытную картину: по вечерам, на зорьке там появляется много земляных кроликов и начинают свои игры. Пробовали к ним подобраться с револьвером – не получается. Очень осторожный и хитрый оказался зверек, чуть почует шорох – сразу в норку.

У нас в России таких диких кроликов встречать мне не приходилось. Пришла в голову мысль: попробовать стрелять по ним из пулемета, спаренного с пушкой, одиночными выстрелами. Такая затея оказалась интересной, увлекательной и очень поучительной для нас танковых артиллеристов. Прицел на «тридцатьчетверке» был очень хороший, пятнадцати кратного увеличения. Как на ладони видишь и кролика, и то место, куда ударяется пуля. Ну и начались азартные соревнования со стрельбой одиночными выстрелами по двигающимся мишеням. Всем любопытным объявляли – пристреливаем оружие. Для меня, тогдашнего командира орудия танка, стрельба одиночными выстрелами по кроликам была уникальной практикой. Видишь хорошо в прицел: пуля совсем рядом с кроликом ковырнула землю, но чуть справа, сантиметров на 10 -20. Берешь поправку – теперь она чуть левее и чуть выше, делаешь новую поправку, она опять либо чуть правее, либо чуть ниже.

Обсуждаем результаты, спорим. Стало ясно: танк учебный, после торопливого ремонта, люфты в механизме поворота пушки большие и случайные в разных местах шестеренчатых зацеплений. Это – кроме того, что и заряды патронов при массовом их производстве не могут быть абсолютно одинаковыми. Я по тем кроликам извел, наверное, не одну сотню патронов, но так и не попав ни в одного из спаренного пулемета. Такая всегда брала досада, стреляй по ним хоть из пушки.

Но из пушки так много не постреляешь, но все же стрелять и из неё приходилось в то время. Как только наладился обычный ритм повседневной службы, зачастили всяческие проверяющие комиссии. И каждая, конечно, требовала поднять личный состав по тревоге. Если комиссия не требовала снять боевые машины с консервации, а это могло делаться тогда по указанию, наверное, только командующего Северной группой войск, маршала Рокоссовского, или еще более высокой инстанции, то тревога заканчивалась отбоем после проверки строя личного состава. Но иногда проверялась все же и боевая подготовка личного состава со стрельбой из танка на ближайшем полигоне.

Проверялись тогда либо отдельные экипажи, либо только командиры орудий и заряжающие. У последних проверялась готовность заменить командира орудия, то есть умение свободно обращаться с пушкой, знать хорошо ее устройство, хорошо знать прицел пушки, хорошо прицеливаться, поражать цель на большом расстоянии выстрелом из пушки. Это было уже интересней. Цель для пушки – это обычно щит по профилю танка, вид спереди, один к одному по размерам, сколоченный из досок и брусьев. На обеспечение мишенной обстановки на полигон обычно выделялся отдельный наряд. Располагался он в блиндаже или специальном окопе. Телефонной линией старший полигонного наряда был связан с руководителем стрельб и выходил из укрытия только по его команде. Стреляли на поверках обычно фугасно-осколочными снарядами. Старший полигонного наряда перед стрельбой и руководителя стрельб, и самих стреляющих просил не стрелять по мишеням снарядами без колпачка.

Такие просьбы были связаны со следующими обстоятельствами. Взрыватель у фугасно-осколочного снаряда закрыт спереди специальным предохранительным, навинчивающимся колпачком. Когда стреляешь с ним, снаряд действует как фугасный, то есть взрывается углубившись в землю. Если колпачок свинтить, то оголяется тонкая чувствительная мембрана взрывателя, и снаряд взрывается при малейшем соприкосновении с препятствием, то есть на поверхности препятствия и действует, как осколочный. Когда в мишень-щит попадает снаряд с колпачком, он оставляет в щите лишь отверстие и взрывается за щитом, не разрушая его, полигонный наряд доволен, «загорает».

Когда же снаряд без колпачка попадает в щит, то взрывается практически действует мгновенно и разносит щит вдребезги. Тогда тем, кто обслуживает мишенную обстановку приходится делать новый щит-мишень. Поэтому они и просят стрелять только снарядами с колпачком. Но куда там. Попадание в мишень снарядом с колпачком – эффект не тот. Результат выстрела видит только тот, кто смотрит в хороший бинокль или в подзорную трубу и обнаруживает отверстие в щите, другие этого не видят. Мы и любили всегда стрелять по мишеням снарядами без колпачка. Если попал – щит вдребезги, всем это хорошо видно. И проверяющий доволен уровнем стрелковой подготовки проверяемого подразделения, и твой командир, и на тебя смотрят, как на мастера своего дела. Иногда сам руководитель стрельб строго-настрого запрещал стрелять без колпачка. Тогда стреляющий с заряжающим делали так. Заряжающий, показав командиру, заглянувшему в люк, снаряд с навинченным колпачком, обернувшись, успевал свинтить на несколько «ниток» колпачок, заранее им ослабленный на резьбе, и только тогда посылал унитарный патрон в казенник пушки.

Во время полета вращающегося снаряда до цели колпачок успевал самопроизвольно свинтиться и к моменту удара в цель снаряд оказывался без колпачка. Тут тоже многое зависело от опыта заряжающего: на сколько оборотов свинтил колпачок, легко ли он будет свинчиваться дальше. Колпачок мог и не свинтиться до конца в воздухе, если он дальше свинчивался туго. Надо было предварительно покрутить его туда– сюда и убедиться, что он будет свинчиваться свободно. В этом деле, хотя и были уже довольно опытными, тем не менее, однажды познали еще неизвестное ранее явление. Стреляли, как это часто бывало, перед какой-то комиссией. Стреляющий сам и заряжал пушку.