Текст книги "Рядовой свидетель эпохи."

Автор книги: Василий Федин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

До меня было несколько промахов по щиту, и я решил реабилитировать наши стрельбы. Свинтил колпачок совсем, затем снова его навинтил на полтора – два оборота резьбы, загнал снаряд в казенник ствола, сел за прицел, тщательно прицелился и нажал на электроспуск. После выстрела несколько секунд в прицеле ничего не видишь из-за порохового дыма, но когда дым чуть рассеялся, вижу щит стоит целехонький. Такого конфуза у меня еще никогда не было. Слышу за танком какой– то необычный шум. Выглянул из люка и вижу: все присутствующие собрались в кучу и что-то возбужденно обсуждают.

Оказалось, мой снаряд рванул в воздухе, всего в метрах 80 – 100 от танка, и осколки прошелестели рядом с наблюдающими стрельбу, к счастью никого не задев. Теперь идет обсуждение возможных причин случившегося. Одни считают, что был неисправен взрыватель снаряда, другие высказывали предположение, что снаряд мог попасть случайно, в подвернувшуюся птичку. Стрельба между тем была прекращена, расследованием этого инцидента занялась комиссия вместе со штабниками. Стреляли мы не своими снарядами, а специально выделенными со склада для стрельб. Наверное там тщательно проверили все снаряды и выборочно опробовали, стрельбой. Но результаты таких проверок до нас обычно не доводили. Мы же в своем экипаже тщательно обсудили этот случай и выдвинули свою версию необычного взрыва снаряда: он мог натолкнуться мембраной на свой же защитный колпачок, если он был свинчен менее, чем на один оборот до конца. Тогда же вспомнили два случая, когда снаряды взорвались в стволах самих орудий.

Первый случай произошел в Прибалтике, еще до вступления бригады в бои, когда наша танковая рота только что прибыла на фронт. Был я свидетелем и еще одного случая с разрывом пушки. Случилось это в тот момент, когда после недельного стояния под Дойчендорфом, так и не поддавшемуся нам после двух танковых атак и одной пехотной, о чем я уже подробно писал. Как только экипажи танков получили команду покинуть исходную позицию, выйти на опушку леса и встать в походную колонну, все кроме механиков-водителей вылезли из танков, чтобы поразмяться, пообщаться друг с другом. Тут и возник в одной из собравшихся компаний спор между заряжающим и стреляющим одного из экипажей. Кто-то из них еще днем заметил на стволе пушки небольшую вмятину, видимо, от осколка близко разорвавшегося снаряда и стал утверждать, что стрелять из пушки нельзя, ствол разорвет. Его же напарник-оппонент доказывал: ничего подобного, не разорвет, не из таких стреляли. Часть окружающих поддерживала одну сторону, часть – другую.

В споре начали участвовать и сержанты и офицеры – командиры танков. Дело дошло до комбата. Тот отдал такое распоряжение: танк отвести в сторону, в танке быть только стреляющему, вывинтить из фугасно-осколочного снаряда взрыватель и произвести выстрел в сторону противника. Да не забыть посмотреть, нормальный ли будет откат орудийного ствола.

У ствола пушки со стороны заряжающего имелся специальный шпенек, он входил в прорезь рейки индикатора отката, которая была приварена к люльке пушки, и при откате ствол отодвигал ползунок на величину отката ствола. Одной из строгих обязанностей заряжающего было следить за откатом ствола пушки и громко докладывать и командиру орудия и командиру танка о том, что «откат нормальный» или «откат увеличенный», если таковой обнаруживался.

У меня за всё время боев и вообще за время стрельбы из пушки откат был в норме и я всегда докладывал – «откат нормальный». Как только танк отъехал в сторону, все находящиеся и на земле, и высунувшиеся из люков, устремили пристальные взгляды на ствол пушки, потому как многие уже заключили пари в споре – разорвет или не разорвет ствол. Я в тот момент стоял на башне танка, вяло отбивая чечетку. Раздался выстрел... и три огромных куска ствола пролетели над танками, едва не посшибав стоящих на башнях, они посыпались с башен, как горох. Все замерли, переживая за стрелявшего: жив ли? В это время люк башни приподнимается, оттуда высовывается человек и громко докладывает: «откат нормальный!» Весь народ дружно грохнул смехом, многократно повторившимся. После напряженной недели торчания (и днем и ночью) в танках, на холоде (было начало февраля) невдалеке от противника, с открытым правым флангом, это был первый от души смех расслабления, который, я думаю, услышали и немцы.

И еще раз пришлось мне близко иметь дело с танком, у которого была разорвана пушка. Буквально на третий день после того, как мы снова погорели в танке на окраине немецкого местечка Ляук, меня с кем– то, находившимся со мной рядом у штаба танкового батальона, срочно посадили в подъехавший танк с разорванной букетом пушкой. Задание: самым срочным образом лететь к такому-то месту. Там остатки нашего батальона ведут очень тяжелый бой и надо поддержать атакующие танки хотя бы пулеметным огнем, увеличив на одну единицу количество атакующих танков, в качестве давления на психику врага. Все остальное в танке было исправным. Спешим туда, куда нам указали по крупномасштабной карте. Кругом снует народ, автомашины, и не чувствуется, что совсем рядом где-то идет тяжелый бой. Смеются над нашим танком – уродом. Но в бою на нем нам так и не пришлось побывать. Немцы начали отступать, преследовать их без разведки наши не стали.

Со своими воспоминаниями об острых ситуациях я зашел, кажется, опять слишком далеко. Хотел рассказать лишь об эпизоде под Фалькенбургом, а воспоминания к случаю все лезут и лезут в голову, никуда от них не денешься, да в них немало и тех деталей, без которых армейская повседневность будет неполной.

Иногда с поверкой к нам заглядывал сам командующий нашей ме– хармией генерал армии П.И. Батов, временами – и сам маршал К.К. Рокоссовский. Тогда, как правило, объявлялась тревога со снятием боевых машин с консервации. На это отводился срок что-то чуть больше часа. Наш экипаж, помнится, успевал подготовить танк к выезду за 45 минут. Основная сложность была в том, что надо было принести из аккумуляторной станции 4 своих аккумулятора и залить в двигатель ведрами 90 литров слитого и находящегося в водомаслогрейке моторного масла. Каждый танковый аккумулятор весил около 60 кг., а расстояние до аккумуляторной – метров 120, столько же и до водомаслогрейки. Тут важно было то, чтобы каждый член экипажа четко знал, что и в какой последовательности он должен делать по тревоге. Обычно каждый аккумулятор несли вдвоем, то есть 4 человека из экипажа могли одновременно принести лишь 2 аккумулятора, а надо было еще залить 90 литров масла. Так что этот прием не был оптимальным. В нашем экипаже снятием танка с консервации командовал всегда Николай Казанцев. Большего опыта ни у кого не могло быть. Он начал службу в танковых войсках еще до войны в Забайкальском военном округе, и к тому времени, о котором я веду речь, у него был огромный, по любым меркам, стаж непрерывной службы в танковых войсках и огромный боевой опыт: за время войны он горел в танках 9 раз.

К слову, именно от него я услышал о том, что в мае 1941 года их танковый батальон был переброшен из Забайкалья в самом срочном темпе на западную границу, замаскировав танки под комбайны. Услышал о таком впервые. До того момента я, как почти и весь советский народ, абсолютно верил в то, что немцы напали на нас совершенно внезапно. С того момента я и стал искать самостоятельно истину о 1941 годе и о войне вообще.

Так вот, по тревоге мы действовали так. В первую очередь несли двое два аккумулятора, один бежал с ведром за маслом, четвертый снимал моторную перегородку, чтобы освободить место для постановки аккумуляторов. Приняв первую пару аккумуляторов и поставив их на место, он оставался их соединять. Соединение аккумуляторов было довольно сложное, параллельно-последовательное, запутаться было легко, требовалось время, чтобы многократно проверить и правильность соединения проводов и надежность затягивания клемм. В это время ведро теплого масла было уже залито, два других аккумулятора прибыли и поданы их установщику, освободившиеся двое скатывали брезент, четвертый опять бежал за маслом. Через две минуты танк можно было уже заводить и на малых оборотах доливать остальное масло. К сожалению, тревоги на этом, как правило, и заканчивались. Выезды на боевых машинах на полигоны, на стрельбы, когда экипаж чувствует себя на своем месте, стали в то время редкими. На весь год выделялось на вождение боевых машин всего 30 часов.

А остальное служебное время – внутренние наряды, караулы через день. Если не найти себе более интересное занятие – скука неимоверная. Не случайно во многих воинских частях при такой службе поиски развлечений часто заканчивались каким-нибудь ЧП. Приказы о суровых наказах провинившихся все чаще и чаще зачитывались на вечерних поверках. Офицерскому составу вскоре разрешили выписывать к месту службы своих жен, и они занялись подготовкой к этому своих временных жилищ. Мы своим экипажем избежали скуки и убереглись от ЧП тем, что приспособились к охоте в безлюдных тогда лесах на диких коз, кабанов и оленей.

Еще в декабре 1944 года, когда бригада перед зимним наступлением в Восточной Пруссии была переброшена в леса за Белостоком, я приспособился охотиться на коз с автоматом ППШ. Здесь же, в лесоозерном крае под Штеттином, возможности для охоты многократно увеличились. Оружие, патроны, гранаты валялись несобранные или плохо собранные. Немецкие винтовки и патроны к ним мы подсобрали и припрятали на «черный» день, сознавая, что рано или поздно со своим оружием охоту придется прекратить. Повесили несколько немецких винтовок в лесу, стволами вниз, запаслись патронами, припрятали гранаты, запалы к ним, фауст-патроны.

На охоту выбирались также часто, как ходили в караулы. Начальники караулов, все – свои ребята, все знали, на какие посты нас ставить и разрешали самим договариваться с сослуживцами о сменах пребывания на посту. Выбирали обычно четырехчасовую смену вечером и такую же рано утром. И после неё – сразу в лес. К вечеру несем дикую козу, чистим оружие, сдаем его и все в ажуре, все довольны. Иногда, когда не были связаны караульной службой, ночевали в лесу у костра. Иногда вместе с офицерами уходили на ночь караулить кабанов у картофельных полей, засаженных еще в конце весны, видимо, нашими хозяйственниками.

Опыта охоты на кабанов тогда ни у кого из нас не было. На Ярославщине, где прошло почти все мое детство и юность до войны, кабаны не водились совсем, поэтому коллективные наши выходы за кабанами здесь, в Германии, были, как правило, безрезультатными. Не знали, что кабанов надо караулить тогда, когда они перед сумерками выходят на поля, голодные и не очень осторожные. Хороший опыт кабаньей охоты я приобрел много – много лет спустя в конце 1960-х, в 1970-х годах, когда кабаны расплодились в наших лесах. Зато тогда под Штеттином более удачной была охота не только на диких коз, но и на оленей. За кабанами бегать, хотя и впустую, но очень увлекательно и полезно для выработки выносливости.

Однажды целый день пробегал за кабанами, за большим .стадом на сравнительно маленьком болоте, заросшем кустарником на краю большого леса недалеко от картофельного поля. Пробираешься тихо по кабаньей тропе, совсем тихо, начинаешь думать – все, кабаны ушли далеко, но вдруг совсем рядом трещит кустарник, самих кабанов не видно, но болото ходит ходуном две, три минуты, и снова тишина. Пытаешься зайти к ним с другой стороны под прикрытием кустарника, подпускают близко, срываются за кустами и перебегают на прежнее место. И так – целый день. Голодный, взмокший, усталый, но довольный.

Не менее интересны были и случайные встречи с кабанами. Запомнилась особенно одна. Поднимаюсь из оврага в хорошо знакомом уже месте по холмистому лесу, и вдруг навстречу несется огромное стадо кабанов самого разного возраста. И большие, и средние, и совсем маленькие, полосатые, наверно, больше ста штук. Еле успел отскочить за дерево, все стадо пронеслось мимо меня и исчезло в овраге. Подбежал вслед к краю оврага и выстрелил вдогонку из карабина не целясь навскидку, мимо конечно. Никогда ни до, ни после этого случая, ни там, в германских лесах, ни в наших, до настоящего времени не приходилось наблюдать такого огромного стада кабанов. Пошел по их следу смотреть, откуда же взялось это кабанье стадо. Оказалось, совсем рядом валялся мертвый обглоданный олень, а вокруг него все было истоптано кабанами.

Видно было, они тут много дней кормились дохлятиной. Олень тот, похоже было, мною и был подстрелен неделю тому назад. Шел я тогда по узкой звериной тропе среди густого молодого сосняка, тропа та вела к ручью, по ней олени ходили на водопой. Неожиданно сзади услышал какой-то шум, оглянулся, и в этот момент рядом со мной, почти надо мной в большом прыжке пролетел олень. Я торопливо уже вдогон выстрелил в него через густой сосняк, походил вокруг, но никаких признаков ранения оленя не обнаружил и сразу забыл о нем. А он, наверное, все же был смертельно ранен, и отбежав метров двести, пал. Теперь кабаны и помогли установить этот факт. Странно, сколько мы потом ни ходили к этому месту, кабаны здесь больше не появлялись.

Вот в таких необычных развлечениях и проводили мы время в тот первый послевоенный год. И интересно, и интенсивная физическая нагрузка была очень полезна в том возрасте. Вырабатывалась крепкая выносливость, которая позднее очень пригодилась, когда пришлось интенсивно заниматься лыжным спортом и офицерским многоборьем.

Случались и необычные приключения. Однажды у одного заброшенного лесного домика в заросшем саду вспугнул двух диких коз. Стрелял по ним. Показалось, ранил одну козу, и продирался сломя голову в том направлении, куда она убежала через высокую таволгу. И вдруг передо мной возникают две фигуры с автоматами наизготовку, и кричат: «Стой, стреляем!». У меня тоже палец на спусковом крючке автомата. Естественно, замер, как вкопанный, но вижу – форма наша.

В этот момент один из них кричит: не стреляй – это наш танкист! Сразу все трое опустили автоматы. Обменялись приветствиями, удивляясь столь необычной встрече. Стали расспрашивать друг друга, кто и зачем здесь. Оказалось, я нарвался на засаду, организованную одним из подразделений нашего батальона автоматчиков. В этом месте по каким– то агентурным данным должна была состояться встреча мелких банд, засылаемых эмигрантским польским правительством. Такие банды в то время уже начали проявлять себя: нападали на одиночных наших военнослужащих, грабили местное население.

Когда пришли мы к командиру засады, мне рассказали об условных знаках, оставленных кем-то, по которым должны были ориентироваться собиравшиеся. На некоторых участках дороги и тропках автоматчики мне показали стрелки, прочерченные ножами, указывающие в одном направлении.

Отдохнув у автоматчиков и просветившись в новой для меня ситуации, отправился домой. Но решил не возвращаться на хорошо знакомую дорогу, а пойти по берегу озера на знакомый ориентир – большую четырехугольную кирпичную башню – воздухозаборник подземного завода, над которым мы тогда и располагались. Ориентир этот был хорошо виден особенно с озера на многие километры, если не десятки километров. Через небольшой, но сильно заболоченный ручей вышел к берегу и пошел по нему, поднимаясь местами, где встречались заболоченные участки, подходящие прямо к воде, на более высокие места. В одном месте на свежей земле кротовой кучи явно просматривался отпечаток босой человеческой ступни, направленной в ту сторону, откуда я недавно вышел. И тут знаки сбора.

По времени я уже прошел немалое расстояние, а башня моя, когда её становилось видно, все на том же месте. Потом узнал место, где я уже проходил. Внимательно присмотревшись, понял: я кружу по круглому полуострову. Там, где он смыкается с основным берегом, там – большая заболоченная низина, и я её обходил, поднимаясь каждый раз на более высокое место, то раньше, то позже, не замечая того, что прохожу по одному и тому же месту. Дал несколько кругов по этому полуострову: компасов-то тогда ни у кого из нас не было. Такого еще у меня никогда не случалось. Пришлось, накрутив лишних километров 12 – 15. по полуострову, возвращаться на хорошо знакомую дорогу. Вот был денек! И охота не удалась, и новость о том, что в «наших охотничьих угодьях» бродят бандиты, не из приятных, и небывалое блуждание по круглому полуострову – все к одному. Вернулся домой из последних сил, пройдя за день, судя по времени не менее 50 километров. Сел умыться у озера и чуть не заснул на берегу. Никак не мог себя заставить пройти еще каких– то 150 -200 метров до своей казармы.

Вскоре мы и сами наткнулись на следы пребывания в тех лесах других «охотников». В одном месте, где постоянно бывали, в чаще, в которую редко заглядывали, обнаружили недавно вырытые землянки и рядом следы недавнего пребывания там людей: валялись консервные банки, пачки от сигарет, обрывки бумаги, что-то еще. Стали теперь более осторожны. Подумалось, наверное, не раз были мы под наблюдением, быть может, и на прицеле «новых хозяев» этих лесов. Вспомнилось также о том, что у нас в лесу, недалеко от основного расположения бригады еще совсем недавно находился большой, открытый со всех сторон склад боеприпасов – просто сложенные штабелями ящики со снарядами.

Охранялся этот склад всего одним часовым. Стоять на этом посту было не очень приятно. С трех сторон к нему вплотную примыкал лес, пост один, ящики со снарядами уложены в длинные ряды, пока находишься на одном конце этих рядов, подходи к другому из леса, делай, что хочешь. Да и часового снять – пара пустяков. В апреле 1946 года я стоял неоднократно на этом посту. Было интересно слушать ночью перелет дичи. Тогда же весной 46-го склад из леса переместили куда-то в другое место. И вовремя.

Однажды ночью часовой, стоящий у караульного помещения, находящегося на окраине расположения бригады, ближе всего к лесу, услышал в лесу какие-то крики. Прислушался, – крики адресовались явно ему: «Часовой! а, часовой!» Часовому на посту разговаривать строжайше запрещено уставом караульной службы. Это он и сам понимает.

А из леса все раздавалось и раздавалось: «Часовой, мать твою... тебе сегодня будет капут». Часовому надоела такая чья-то самодеятельность, и он выпалил на голос длинную очередь из автомата. Караул, естественно, поднялся в ружье. Обсудили ситуацию, доложили дежурному по танковой бригаде, тот распорядился усилить пост, дежурную смену держать наготове. Утром прочесали лес, ничего необычного не обнаружили. Анализируя многократно этот случаи, я пришел к выводу: таким путем пытались запугать наших солдат, чтобы они не болтались по лесу, там появились новые хозяева. Мы, конечно, продолжали свои охотничьи вылазки. Как и на рыбаков, на охотников не действуют никакие запреты, ничто другое не может отвадить их от этой нечеловеческой страсти. Стали только быть менее беспечными, более внимательными, многие перестали ходить в лес по одному.

Потом случилось еще одно происшествие. Пропал молодой солдат, но через полмесяца объявился. История его временного исчезновения в пересказах выглядела так. Пошел в лес полакомиться малиной, как делал неоднократно, и как делали многие в свободное время. Увлекся сладкой ягодой и не почуял, как сзади накинули на голову мешок, зажали рот, связали руки и куда-то повели.

Скачала подумал – пошутили свои, но услышав польскую речь, понял – попал в руки каких-то бандитов, слухи о которых уже ходили. Вели долго, мешок сняли только в землянке. Там его долго допрашивала женщина в польской военной форме, но по-русски. Что за часть, что за люди, из каких мест, кто командиры и т.д.

Били, даже пытали, пока не потерял сознание. Очнулся ночью от холода. Один, дверь в землянку заперта снаружи, но под потолком имеется очень узкое окошко. Через него и пролез. Вокруг никого, лес.

Подался наугад, наткнулся на дорогу, пошел по ней, прилег отдохнуть, заснул. Утром наткнулся на него, спящего, поляк, ехавший по дороге на телеге. Отвез в город, сдал в госпиталь. Вскоре еще одно происшествие – пропал из нашей части офицер – капитан, его так и не нашли. Все больше и больше стало распространяться слухов о подобных происшествиях в других наших воинских частях.

В то время в Польше шла яростная политическая борьба за власть между новым польским, дружественным к Советскому союзу правительством и ставленниками сбежавшего в Лондон в 1939 году старого правительства, поддерживаемого активно англичанами и всеми другими антисоветски настроенными силами. В Польше активно начало действовать их подполье, в лесах появились банды из остатков вооруженных формирований так называемой Армии Крайовой. Летом 1946 года в Польше предстоял референдум о формах и партийном составе нового правительства. Следствием этих событий и было появление в лесах, в районе расположения нашего танкового корпуса невиданных ранее обитателей. Глухие леса под Штеттином, на краю которых мы и располагались, примыкали к самому побережью Балтийского моря. В этом месте эмигрантское лондонское польское правительство, наверное, и пополняло своих сторонников боевиками, высаживая их с моря в те леса.

У СТАРОЙ САКСОНСКОЙ ДОРОГИ

В середине лета 1946 года пришла сильно огорчившая многих из нас весть: наш корпус перебрасывается на новое место в город Бунцлау. Посмотрели по карте – где этот самый Бунцлау? – и приуныли. В центре восточной части Германии, кругом населенные пункты, лесов нет. Стало ясно: охоте нашей конец. Сильнее всех, наверное, переживал я. Больше всех я и занимался охотой.

Мои друзья создавали мне для этого условия наибольшего благоприятствования. Все знали – у меня накопился уже большой опыт, никаких происшествий, добыча шла на общий стол, ближайшие мои командиры знали: не всех подряд можно допускать к охоте. Там под Фалькенбургом, незадолго до нашего перебазирования, в нашем батальоне произошло ЧП, связанное с небрежным обращением с оружием.

Произошло оно во время выезда на учения на танках. Воспользовавшись перерывом на обед и отдых мой хороший знакомый еще по танковой школе – Заикин, в нашу охотничью компанию не входящий, совершенно самостоятельно отправился с карабином к болоту «поохотиться». Перепрыгивая с заряженным карабином в руке через довольно широкую канаву, ударился прикладом карабина о землю, затвор, не стоящий на предохранителе, при ударе приклада о землю на мгновение отошел назад и подавшись снова вперед произвел выстрел в грудь владельца карабина. Пока его хватились, пока нашли, пока принесли, прошло немало времени. Он потерял много крови. Меня, как раз, направили сопровождать его в госпиталь на автомашине. Был он все время в сознании и все просил потеплее укрыть его, ему все время было очень холодно, хотя погода стояла жаркая.

Через три дня мы его похоронили у дороги, при въезде в расположение нашей бригады, на опушке леса. Это была здесь уже вторая могила. Раньше там похоронили одного из старослужащих, умершего от сердечного приступа. Почему двоих наших воинов похоронили на чужой земле не на городском кладбище Фалькенбурга, который находился от нас километрах в десяти – пятнадцати, а в чистом поле у дороги, я не знаю.

Сборы в дорогу были недолги, все боевые принадлежности – в танке, дополнительные провиант и собственный неприкосновенный запас спирта тоже там. Свое личное имущество умещается в маленьком вещмешке. Трофейные часы с немецкого танка – в кармане, трофейный пистолет, наученный горьким опытом, я давно променял на перочинный нож. Решили все же прихватить с собой немецкую трофейную винтовку и немного к ней патронов. На новом месте намучились её прятать. Внутри танка никак ее не спрячешь, в ящик со снарядами она по длине не умещается, больше сунуть некуда. Так и держали под брезентом, то на одной гусенице, то на другой, потом подвесили снаружи танка под днищем. Командиры наши уже по опыту знали, где может быть припрятано что-нибудь незаконное, и вскоре винтовка у нас была обнаружена и отобрана. На этом и закончилась наша охотничья эпопея 1945 – 1946 года.

Незадолго до нашего переезда из Фалькенбурга на старинной центральной площади этого города были поставлены на высокие постаменты рядом три танка Т-34, и было торжественное открытие этого впечатляющего монумента. Много где еще были расставлены наши памятники – тридцатьчетверки. Но никогда и нигде я не встречал, чтобы рядом стояли три танка. Наверное, это было сделано потому, что не хватало транспорта для предстоящей перевозки всех танков, и старые решено было оставить в этом старинном немецком городе с целью напоминания тем, кто там будет жить, чем кончаются походы на Россию.

Перед самым отъездом наглушили и засолили в дорогу ведро рыбы. В Бунцлау обосновались на окраине города, недалеко от старой Саксонской дороги в большом каменном здании. Недалеко на пустыре поставили и танки, в один ряд вся бригада. Почистили их, помыли после переезда, и они опять замерли на месте неподвижными. Лишь один раз, в день всепольского референдума и накануне этого дня всю ночь в танках находились экипажи. Ожидались провокации подполья, но все обошлось без происшествий.

В городе Бунцлау (ныне – польский Болеславец) запомнились три исторические достопримечательности. Первая – это обелиск на месте, где похоронено сердце Кутузова, умершего в этом городе в 1813 году. На одной из четырех сторон обелиска начертано его завещание:

«Прах мои пусть отвезут на родину, а сердце мое похоронят здесь, на Саксонской дороге, чтобы знали мои солдаты, сыны России, что сердцем я остаюсь с ними». Вторая достопримечательность Бунцлау – музеи Кутузова в доме, где он умер. На этом доме сохранилась чугунная мемориальная доска, на которой надпись на немецком языке гласит о том, что в этом доме 16.4.1813 года умер Фельдмаршал Кутузов, победитель Наполеона. Считается, что этот мемориальный музей создан «на вечные времена» по повелению прусского короля в знак преклонения перед русским полководцем. На втором этаже двухэтажного дома сохранена комната, в которой умер Кутузов и обстановка в день его смерти.

Третьей достопримечательностью, оставшейся в моей памяти, был небольшой чугунный обелиск на окраине Бунцлау на обочине Саксонской дороги, на котором немецкими буквами были отлиты такие слова:

«Первому русскому гусару – женщине Наталочке». Тогда никто не мог ничего сказать об этом имени. Для всех, кто читал эту надпись на обелиске, имя Наталочка было неизвестно. Для меня оно неизвестно и сейчас, хотя я в беседах со многими людьми, пытался что-нибудь выяснить об этом имени.

Наверное, в Бунцлау имелось немало и других достопримечательностей, но мысли тогда были заняты другим. Надо, наконец, было подумать и о своем дальнейшем жизненном пути. До этого подобные мысли как-то отодвигались. Хотя о дальнейшей учебе думал, приобрел учебники математики, физики, восстанавливал понемногу забытое. Приглушенная было охотой в лесах под Фалькенбургом мечта об авиации, здесь снова стала пробуждаться. Точнее сказать, первый импульс к этому пробуждению я почувствовал еще там под Фалькенбургом, когда к нам в танковую бригаду прилетел из Москву на встречу со своими избирателями наш кандидат в депутаты Верховного совета СССР Главный маршал авиации А.Е. Голованов. Скорее всего прилетел он к авиаторам, но не пренебрег заглянуть и в наш дальний лесной гарнизон, к танкистам. Это тронуло и прибавило моего уважения и лично к нему, и к авиаторам вообще. В те же предвыборные дни в газете я познакомился и с биографией нашего кандидата в депутаты. С интересом узнал, что в авиацию он пришел в довольно пожилом уже возрасте. И вот тут, в Бунцлау эта встреча с известный авиатором вспомнилась и придала уверенности в том, что совсем еще не поздно попасть в строй авиации. Если не летать самому, то полностью посвятить себя самолету и его полету в безграничных просторах воздушного океана.

Тогда же мне попался на глаза номер «Огонька» с цветной фотографией на обложке Игоря Чкалова, сына легендарного летчика, слушателя Военно-воздушной инженерной академии имени профессора Н.Е. Жуковского, голосующего на выборах в Верховный совет СССР. И идеально сидевшая на нем красивая авиационная форма, и знаменитая академия – все это пробудило во мне давнюю мечту об авиации. Об этой фотографии на обложке «Огонька» через несколько лет я вспомню еще не раз.

В этот же день я подал по команде рапорт с просьбой при первой же возможности направить меня в авиатехническое училище. Рапорт пошел по инстанции, но все уговаривали поступать в танковое училище. Объяснял, доказывал, что с авиацией связал себя еще до танковой школы. Долг перед Родиной выполнил непосредственным участием в боях. В конце концов, со мной соглашались.

А повседневная служба становилась, между тем, все однообразнее и скучней. Командование пытается как-то разнообразить нашу жизнь. То на заброшенном стадионе устраивается спортивный праздник в честь дня моря, почитаемого у поляков, то в наше подразделение приглашается какая-то польская самодеятельность, то что-то еще, не очень интересное и не запомнившееся. Более-менее нашли себя только те, кто считали себя футболистами. Они образовали команды и гоняли целыми днями мяч на стадионе, который расположен недалеко. Оттуда и мы притащили в наш дворик брусья и кувыркаемся на них,– тут и был весь наш спорт.

Приятной неожиданностью был приезд в Бунцлау ансамбля песни и пляски Советской Армии А.В. Александрова. На открытой большой площадке состоялся концерт для личного состава всего танкового корпуса, кто не был в тот момент задействован по службе. Дирижировал сам руководитель ансамбля А.В. Александров. Я сидел на траве совсем рядом и с интересом наблюдал, как он дирижирует, напевая сам исполняемые песни. Запомнилась очень красивая мелодия кантаты, посвященной маршалу Рокоссовскому. В ней были такие слова:

«Рокоссовского славное имя

Не забудет народ никогда...»

К сожалению, наш народ, поддавшись дешевой перестроечной пропаганде, многое забыл, в том числе и выдающиеся ратные дела Константина Константиновича Рокоссовского, «маршала двух народов», как он был назван в одной из книг, посвященных его жизни и военной службе в Советской армии и на посту Министра обороны Польской народной республики. На этом посту он находился в годы 1949 – 1956 по просьбе правительства ПНР.

Роль К.К.Рокоссовского в обороне Москвы в октябрьские дни 1941 года была, по моим представлениям, одной из самых главных, если не самая главная. Он первым в кризисные дни начала октября того трагического года, когда наш Западный фронт в очередной раз потерпел катастрофу под Вязьмой, начал организовывать новую оборону из разрозненных частей, прорывавшихся из окружения, на открытых дорогах на Москву и прикрыл её с запада в самые опасные для судьбы Москвы дни. Этот предельно опасный для Москвы момент я подробно описал в своей книге. Демонстративно полузабыт сейчас и сам Александр Васильевич Александров, выдающийся советский композитор, автор мелодии вдохновенного гимна Великой Отечественной – «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...», автор мелодии величественного гимна Советского Союза и нынешней России.