Текст книги "Дорога в два конца"

Автор книги: Василий Масловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

Глава 7

– Здорово дневали, маманя!

Бакенщица Мария Курдюкова обернулась – на раскаленном белом песке три танкиста. Вид измученный, одежда рваная, в мазуте, как у трактористов. У коренастого с попорченным оспой лицом на плече незнакомое оружие, с которого волнисто стекал жар.

– Твоя лодка? – спросил рябой и толчком плеча поправил оружие.

– Моя. А вам дюже приспичило? – Бакенщица смуглой рукой отвела со лба волосы, прогнулась в полнеющем стане, выпрямилась.

– А маманя – лапушка. Позоревал бы всласть. – Багрово-масленое лицо рябого поделила белозубая улыбка.

– Холостой небось? – нахмурилась бакенщица.

– Мы, лапушка, в армии все холостые.

– И такую гниду, мокрицу поганую ждет кто-то? Мается, носы его сопливым вытирает? – неожиданно всерьез обиделась бакенщица.

– А ты, тетка, не угадывай! – обиделся, посмурел и рябой.

– С тобой, Шляхов, непременно в грех войдешь, – остановил рябого военный, восточного вида, со смоляным чубом в мелких кольцах. Ладони у него в красно-бурых, измазанных сажей и кровью рубцах, и он все время держал руки на отводе, боясь притронуться к чему-нибудь.

– А вы грешите, товарищ старший лейтенант. Не бойтесь, – нехорошо усмехнулся на слова товарища рябой Шляхов. – Погреешь пузом степь под бомбами да пулями, пожаришься в железном гробу под обстрелом – ад раем покажется. – И снова к бакенщице: – Ты, тетка, давай лодку. Нас хлопцы на той стороне ждут.

– По напору да брехливости ты вроде и нашенский, – подобрела к Шляхову бакенщица.

– Нет, лапушка. Издалека я. Отсель не видно.

– Ну садитесь, что ль. – Бакенщица с грохотом уложила поперек лодки поплавок фонаря, поместила весла в уключины: – Садитесь, и на воде, чур, не баловаться. Не то враз веслом полечу.

Лодку сразу же подхватило течением. Старший лейтенант смотрел на мятую гладь воды, убегавшую из-под лодки, широкие плечи бакенщицы, ее по-мужски сильные руки на веслах, и взгляд его мутно туманился. Ночью они после ухода Лысенкова потрепали немецкий обоз. В темноте танки, немецкие и наши, перемешались. Обоз настигли в хуторке, где два дня назад застал их Кленов, когда вернулся. Обоз расположился в колхозном саду и у скотиньих базов. Попали как раз на поздний ужин. Обозники, галдя, собрались у кухни. Тридцатьчетверку они приняли за свой танк и шутливо-весело протягивали котелки: ужинать, мол, с нами… Лошадей давить было жалко. Все ж таки животные, беззащитные и невиноватые… На рассвете пощипали какой-то штаб. Самих подбили километрах в семи от Дона. Отстреливались, пока было чем, а машина горела, и броня накалилась.

Старший лейтенант шевельнул пальцами рук, поморщился мучительно. В горячих черных глазах его вместе с усталостью отразилась и горечь.

– Уходила б ты от Дона, тетка, – посоветовал бакенщице. – Не удержим мы его. Уже не удержали.

На берегу постояли все трое и, оступаясь в сыпучем песке, полезли на кручу, в дубовый лесок.

За полдень отступающие потекли сплошным потоком. Шли поодиночке и группами. Теперь переправляли их на лодках и пацаны, и женщины, и старики. Организованные части спускались по Дону на переправу к станице Казанской или еще ниже – к Вешенской. Во второй половине дня у переправы появились немецкие самолеты. Солдаты бросились искать подручные средства. В ход пошли доски, плетни, лестницы, снопы куги. Наиболее решительные кидались вплавь.

Курдюкова с лодкой была чуть повыше и хорошо видела, что творилось там, где была основная масса. Безнаказанно натешившись у переправы, немецкие летчики проходили меж блескучих, в изумрудной оправе берегов, поливая смельчаков свинцом. По Дону поплыли седла, лошади, обломки повозок, трупы солдат. Курдюкова сразу поняла, что с мертвяками ей не совладать, и стала, вылавливать их багром с лодки, находила в карманах гимнастерки или штанов документы и пускала плыть их дальше к Азовскому морю.

На закате солнца, когда меловые горы Обдонья медленно погружались в синеву, прибежала соседка.

– Ты никак умом тронулась, Марья? Детишки криком изошлись, пуганые, некормленые, корова ревет недоеная…

– Держи! – оборвала Курдюкова соседку, собрала на песке под кустом крушины разложенные для просушки солдатские письма и книжки, стянула с головы платок, завернула все туда. – Спрячь за божницу. Управлюсь – возьму. Детишков пригляди сама и корову подои тоже…

– Эге-гей! Хозяюшка! – с песчаной косы правого берега махали руками.

– Гришутку наряди ко мне. Узелок с едой собери ему. Да скажи деду Проньке, Глухарю, Луневу, нечего килы на дубках парить. Чай баркасы гуляют. – Курдюкова плеснула горстью воды в лицо, вытерлась завеской и показала согнутую спину, сталкивая лодку.

…Часа в четыре дня 12 июля на полынные в серебристом блеске бугры Задонья выскочили немецкие танки. С бугров и от временных таборов к Дону сыпанули солдаты и беженцы. Перегруженная лодка Курдюковой на середине реки опрокинулась. Двое солдат судорожно вцепились в ее одежду, за малым не утопили. Простоволосая, измученная, Марья выбралась на горячий песок и, провожая взглядом обомшелое, в бурой слизи дно перевернутой лодки, впервые за трое суток присела, страшно, не закрывая глаз, без судорог на застывшем лице, заплакала. На колени ей упала срезанная пулей веточка крушины.

Глава 8

Шли всю ночь. Хутора, села, через которые проходили, мирно спали и не подозревали, что завтра проснутся уже при немцах. Пехота шла обочиной. На дороге буксовали машины, глухо тарахтели разбухшим деревом повозки. Впереди возникали заторы, вспыхивала ругань. С полуночи снова разошелся дождь. Молочный, теплый, он нес пьяную влагу и свежесть весны, но люди намокли и были по-особому злы и раздражительны. Под ногами чавкала грязь, по плащ-палаткам монотонно шепелявила вода. И если долго вслушиваться в этот шум, начинало казаться, что сидишь где-нибудь в сарае или на крылечке, смотришь на мутный от дождя двор, на пузыристые желтые буруны и лужи, слушаешь частый шелест капель с соломенной крыши. Грубые толчки, говор возвращали к действительности на разбитую войсками дорогу. В этом шествии было что-то тягостно гнетущее, выраженное не до конца. Сильнее дождя терзала неизвестность. Солдатский долг – исполнять приказы. Но никакая сила не запретит солдату обсуждать хотя бы мысленно эти приказы. Они шли снова на восток. Безмолвная, в косноязычном шепоте дождя степь с белым чирканьем по горизонту таила в себе неведомую угрозу. За годы войны немцы наловчились с помощью подвижных частей ошеломлять своим появлением в самых неожиданных местах, поэтому все с неясной тревогой ждали утра.

Виктор Казанцев со своим батальоном замыкал колонну полка.

Дорогу выбирала лошадь, на которой Казанцев ехал. Сам он, чтобы не рассеиваться и прислушиваться единственно к внутреннему чувству своему, время от времени закрывал глаза и как бы оставался один на один со своей совестью. В какие-то моменты ему казалось, что все бывшее и то, что происходит сейчас, – это не с ним, а с кем-то другим. Он просто наблюдает со стороны… Войну он начал капитаном, командиром роты. Первое боевое задание – удержание дороги в направлении Перемышля – выполнил не до конца. За полдень их обошли немцы, и он с остатками роты оказался у них в тылу. Потом четыре месяца окружения. Леса, поля, села, свои люди, оказавшиеся в неволе. При выходе из окружения Казанцев командовал сводным отрядом по людскому составу до полуполка.

Из окружения вышли в середине октября, а через неделю он уже командовал батальоном. В Донбассе назревали крупные события. Убыль в командирах была велика, и Особый отдел армии, в расположение которой они вышли, долго окруженцами не занимался. Казанцеву разрешили также взять в свой батальон и семь бойцов, оставшихся от его прежней роты. Среди них были красноармейцы Кувшинов, Плотников и сержант Шестопалов.

Колонна двигалась размеренно, валко, как хорошо смазанный и исправный механизм. Не открывая глаз и доверяясь лошади, Казанцев слышал гул множества ног, дыхание и кашель людей, отдельные голоса. А со дна памяти, как в яви, поднялось первое утро войны… В три часа утра они с Людмилой, женой, только вернулись из Львова. Накануне, в субботу, с сослуживцами ездили туда в театр. Поговорили с соседкой, на которую оставляли четырехлетнюю дочь, и Казанцев присел на порожки покурить. Людмила ушла стлать постель. И вдруг на глазах Казанцева угол двухэтажного здания казармы танкистов за оврагом осел, накренился, и в воздух поднялись тучи красной пыли. В следующее мгновение казарма расселась посредине надвое. Снаряды стали густо ложиться во дворе казармы, на территории парка для машин и, нагнетая воздух, с воем проносились куда-то дальше в тыл. Людмила выскочила к нему в, ярком платье, в каком была в театре… Казанцев побежал к штабу. Вскоре туда же побежали жена и дочь. Потом видели, как они садились в машину вместе с другими женщинами и детьми. Это и было последнее, что он знал о них.

Шорох шагов, говор, стук дерева повозок, чавканье лошадиных копыт сливались над дорогой в один неровный гул.

Где-то далеко на юге шел бой. Земля вздрагивала от ударов, явно приблизившихся за ночь. Впереди, куда двигалась колонна, все немо молчало.

На рассвете, километрах в двадцати севернее Валаклеи, перешли мост черев Донец. Через час после того, как они переправились, серое стеклистое небо за спиною разорвал колючий, с острыми зазубренными краями куст огня, донесся грохот: саперы подорвали мост. Казанцев долго смотрел в сторону взрыва, пока там все не погрузилось в темноту. Так ничего и не поняв, пустил коня, стал догонять ушедший батальон. И, ни он, ни кто другой в этой колонне еще не знали, что им здорово повезло, что они последними выскочили за Донец и что горловина мешка, из которого они только что выскочили, за их спиною стянулась.

Но смертельно усталым людям, которые давно уже не выходили из боя, давно не имели нормальной еды и настоящего отдыха, с трудом одолевали сладость зоревого сна и которые, не подозревая того, только что избежали самого большого несчастья на войне – окружения, и в голову не могло прийти, что именно в тех местах, где они были еще вчера и где проходили всего несколько часов назад, начались тяжкие испытания лета 1942 года.

Пехота немецкая перед обороной полка начала накапливаться дня за три до отхода. Подходила, зарывалась в землю, активности не проявляла. На севере вот уже несколько дней гремело с утра до ночи. Немецкие бомбовозы через позиции батальона летали туда бомбить. Выгрузятся и тем же путем назад. Все понимали, что и гулы на севере, и немецкая пехота, и авиация – все это неспроста. И все же приказ на отход явился неожиданным, непонятным и обидным. Те, кто месил сейчас грязь на дороге, дышал кислой шерстью мокрых шинелей, меньше всего думали о целесообразности высшей стратегии. Они судили обо всем по тому, что видели перед собой своими глазами.

Дождь кончился. Запахло степным разноцветьем, зеленью омытой травы и близостью леса. Розоватой дымкой дрожали в низинах туманы. Вместе с солнцем появились и немецкие самолеты. Но вели они себя странно. Сбросили листовки, где перечислялись советские дивизии, попавшие в окружение, количество взятой техники и предлагали сдаваться в плен, обещая жизнь и все прочие блага. Тут же внизу был отпечатан и пропуск на двух языках. В части листовок гитлеровцы обращались не к командирам и бойцам, как обычно, а к комиссарам, чтобы те убедили войска в бессмысленности и бесполезности сопротивления.

«Ю-87» прошлись несколько раз над колонной совсем низко, но не сбросили ни одной бомбы.

– Почему не бомбят? – нервничали солдаты. Листовки и написанное в них всерьез не принимали.

– Заигрывает немец.

– Я не девка – заигрывать со мной.

– Значит, боится шкуру испортить, как на зайце. Хочет целой получить.

Загадку поняли, когда заметили справа, параллельно со своей колонной, колонну немцев с машинами и артиллерией. Помешать им или остановить было нечем. В батальоне остались две 45-миллиметровые пушки. Но снарядов в обрез. Берегли на случай встречи с танками. Командовал укороченной батареей мальчишка-лейтенант Анатолий Раич, прибывший в батальон уже на марше, в ходе отступления. Казанцев успел узнать, что он с Дона, земляк. Но общая усталость, неутихающее раздражение неизвестно против кого и против чего, рев немецких бомбовозов над головами и гулы бог весть куда катившегося фронта возможности для настоящего разговора не давали.

Последний раз самолеты прошлись – трава погнулась от рева моторов. По ним ударили залпами из винтовок, и они, невредимые, развернулись в лучах солнца на востоке и, будто потеряв всякий интерес к медленно ползущей колонне, ушли за Донец на запад.

Солнце поднялось, и сразу же все переменилось: над степью заколыхалось сизое дымное марево, выросли рыжие миражи на горизонте, шире раздвинулись блескучие режущие просторы. Колонна немцев куда-то свернула. Но степь по-прежнему была полна: двигались люди, грузовики, повозки отходивших войск. Появились стада скота. Жалобно мычали голодные коровы, блеяли охрипшие от духоты и пыли овцы, испуганно и равнодушно провожали взглядами обгонявшие их войска беженцы. И никто ничего вразумительного не мог ответить на эти взгляды. Неожиданная беда была так же зрима и тем и другим, как и необъяснима. Подхваченные и закрученные событиями, люди каждый по-своему воспринимали их, не в состоянии в данный момент постичь ни причины этих событий, ни далеко идущие последствия.

За волнами сухого жара белела колокольня большого села, голубовато млели сады и бронзово желтели новые соломенные крыши хат и сараев. Над селом в двух-трех местах поднимались белые дымы пожаров. Теперь там уже знали об отходе войск и с тоской ждали того, что будет.

* * *

У реки Оскол, когда солнце подожгло края синеватой тучи и из-под ее медно-красных крыльев к горизонту веером брызнули и уперлись молочно-белые столбы, немцы под прикрытием дымовой завесы пошли в атаку.

Из-за белых, будто солью обсыпанных, бугров разом ударило множество орудий и минометов, и в притухшем блеске вечернего воздуха повисли дуги белесого дыма. Первые снаряды упали у переправ, и там, где они упали, вспухли густые клубы белого дыма и стали затягивать красно горевшую в закате реку за спиною и кудрявый кустарник лозняка.

Кто-то не выдержал, закричал: «Газы!» Противогазов ни у кого не было; сумки из-под них давно приспособили под сухари, патроны, махорку – и с обрыва к наспех сколоченным плотам сыпанули паникеры. Впереди окопов легла серия таких же снарядов, и окопы наглухо заволокло непроницаемо белым туманом. Паника усилилась.

– Назад! Назад! Убью!.. Это же дым! Дымовая завеса! Ополоумели! – раскорячился на пути бегущих Казанцев.

У плотов их уже хватали за руки командиры рот и толкали наверх.

– Назад! Бога, душу, царя небесного!.. Завеса, говорят вам! – Казанцев резанул из автомата поверх голов. Бойцы протрезвели скорее от яркой выразительной речи, чем от смертельного посвиста пуль, стали осмысленно озираться и, запоздало подшучивая друг над другом, полезли назад на обрыв, в окопы.

Дым затмил все. Не стало видно даже соседей. Поднялась беспорядочная пулеметная и автоматная пальба. Казалось, что стреляют со всех сторон. Совсем рядом пролязгал гусеницами танк. Один за другим ахнули взрывы гранат. Неожиданно ветер от реки отодвинул плотную завесу в сторону, и перед окопами выросла неровная качающаяся цепь гитлеровцев. Взахлеб резанули пулеметы и автоматы. Немцы споткнулись, заметались, как голые на морозе, с криками ринулись вперед. Казанцев вставил диск в пулемет, прижался щекой к прикладу. От толчков приклада в плечо пилотка сползла ему на левый глаз, и из-под нее по щеке скатывались капельки пота. Дым рассеялся совсем, и Казанцев увидел застывший над окопом танк с распущенной гусеницей. Из люка, вытянув обе руки вперед, будто собрался нырять в воду, свисал убитый немец. В окопе под танком обгоревший солдат, помогая себе зубами, бинтовал руку и громко ругался.

– Ты чего не поделил? – окликнул ругателя Казанцев.

– Как же… – Солдат вцепился зубами в узел, затянул потуже, сплюнул волокна марли. – Дырку подлец лишнюю сделал в руке.

– Скажи спасибо, что не в голове.

– Повезло, говорите? – Солдат недоверчиво покосился из-под круто изломанных бровей, натянул на бинты рваный, в бурых пятнах рукав. – Счастье, туды его в печенки! Сколько жизней за него отдано, а оно все как гнилая половица: как ни ступи – зыбится.

Солнце позолотило гребни балок, замершие в выжидании хлеба, пыль и синеватый купол церкви в тылу у немцев, скрылось в сизой туче. За косогорами и в балках открыто накапливались их пехота и танки. На меловых отрогах кручи справа колыхалась черная масса нашей конницы.

Казанцев связался с командиром полка, спросил, как быть.

– Отражать атаку, – коротко прозвучал в трубке ответ.

– А видите, их сколько?

– Вижу. Переправу до ночи начинать нельзя. Они перетопят нас всех, как котят. Ясно? Сейчас буду у тебя.

Из села с колокольней вышла целая колонна машин, и над дорогой в неподвижном вечернем воздухе серым холстом повисла пыль.

– Чем ни больше – тебе же лучше, – мрачновато пошутил подоспевший командир полка. – Куда ни вдаришь – все в цель.

Казанцев только посопел в ответ. Раз танки появились – яснее ясного: не выскочить. Танки начинали выползать на пологие плечи косогоров. Все пространство за ними было налито холодным серебристым мерцанием, от которого потную спину одевал колючий озноб. По желтеющим хлебам, резко выделяясь на их фоне, густо колыхалась пехота.

И вдруг за Осколом разом вырос сильный грохот, сплошной шум, и над головами с шелестом понеслись хвостатые реактивные снаряды. В окопах присели от неожиданности. Жнивье, где были танки, вздыбилось черной стеной. Сквозь дым и пыль забушевало пламя. За спиной загремело еще раз, и огненные всплески заплясали над балкой, где накапливалась немецкая пехота.

Рыжее облако пыли от балки завернуло на окопы батальона. Внизу, в приречных левадах, вдруг ударила и зачастила кукушка. Пролетел грач, обогнул пыльное облако и завернул к лесу поверх балки.

– Скажете, не знали, товарищ майор? – Голос Казанцева был дребезжащий, рассохшийся. Лоб делила едва зримая тень. Она меняла все лицо, делала его отчужденным и неприветливым.

– Сколько тебе лет, капитан?.. Двадцать восемь? – Плотный, стариковатый комполка с сочувствием оглядел комбата, посуровел глазами. – Не черствей, Казанцев. Про детей вспоминай почаще… Про «катюши» не знал. Считай подарком с неба.

– Хоть от бога, хоть от черта, а выручили здорово.

Ночью захоронили убитых. В могильный холмик зарыли консервную банку и в ней список. Сколько их уже осталось позади, этих безымянных холмиков…

Переправившись через Оскол, войска круто повернули на юг, на Сватово. Немцы тоже переправились выше и ниже по течению и через степи рвались к Кантемировке.

* * *

Чем ближе к Дону, тем тяжелее и безутешнее выглядела картина общего бедствия. Вместе с войсками по всем дорогам и прямо целиной брели люди, стада, паруя кипящими радиаторами, ползли трактора, выбивались из сип взмыленные лошади. От дыма пожарищ и зноя нечем было дышать. И над всем этим пеклом, провонявшим выхлопными газами машин, людским и скотиньим потом, покрытым пылью, ревом и хриплыми голосами, в мерцающем зноем небе безотлучно висели немецкие самолеты. Ухали тяжкие разрывы бомб, трескучим коленкором вспарывали воздух пулеметы. Все глохло и вязло в этом бесконечном потоке людей, машин, животных.

Обнаглевший «мессершмитт» пронесся над самой дорогой, наводя ужас и панику своим воем. С одного из грузовиков по дюралевому брюху «мессера» полоснул крупнокалиберный пулемет, и он, не успев подняться, метрах в трехстах от дороги врезался в солончаковый бугор. И тут же следом зенитчики ссадили «юнкерс». Привели летчика. Молодой, загорелый, голубоглазый – настоящий ариец. Кожа на лбу и правой щеке стесана, кровоточит. Сожженная солнцем пыльная толпа, сплошное месиво распяленных в крике и облитых потом лиц заставили его трусливо оглядеться. Окрашенные кровью губы раздвинула усмешка.

– Весело гаду!

– Вот кто житья не давал!

– В буруны его!

– На дорогу по куску всем!

Голоса дробились, плавились. Осатаневшие от жары, пыли и напряжения люди тесно кучились у обглоданных кустов орешника, куда привели пленного. Щупленький солдат-конвоир в белой гимнастерке довольно маслил глаза, похлопывал немца по плечу; пленный был его добычей, и он к нему относился по-хозяйски, как и ко всякому своему добру.

– Поцелуйся с ним! Распустил слюни! – К летчику протискался вислоплечий дюжий старшина. Отряхнул остистые, забитые пылью волосы, обернулся за поддержкой к толпе. – Я малость кумекаю по-ихнему. Поглядим, что он за птица.

Столкнувшись со старшиной взглядом, немец отшатнулся назад, поднял руку к саднящей щеке. Старшина одним махом ловко распустил на его комбинезоне молнию-застежку, достал из мундира бумажник.

– Много нагрешил, хамлюга? А-а?.. У него тут письма… Вот неотправленное: Ротенбург, Хакенштрассе, 18.– Старшина передал бумажник ревниво следившему за ним конвоиру, сосредоточенно собрал морщины на лбу. – Послушайте, что он пишет, сукин сын. – Взмах выбеленных солнцем бровей, ребром ладони сбил мутные капли с них, и снова в письмо: – «Когда мы покончим с русскими совсем и наведем у них порядок, мы построим себе виллы на берегу Дона и будем щебетать под южным солнцем, как пташки. Мы еще не дошли до этой реки, но поверь – это божественный уголок. Я вот уже неделю любуюсь его видами сверху. Правда, здесь степи, дома из глины и крыты соломой. Но мы здесь все сделаем по-своему. Этим русским нужны светлость духа, понятие о личности и уважение к порядку. Все это впереди… Передавай привет дяде Карлу, Эльзе…» Вот он, оказывается, кто, сука. Наш благодетель, а мы гадаем. – Белые в красной мути глаза старшины метнули бешеный взгляд на толпу.

– А-а! Разговаривать еще с ним!

– Дай его мне пошшупать!

Солдат-конвоир отлетел в сторону, крупная волосатая рука поймала немца за ворот.

– Заверни ему салазки!

– На простор его!

Кипенно-белый оскал зубов на меловом лице немца подхлестнул зверино-настороженную толпу. Она качнулась, сбилась в жаркий клубок, мешая друг другу…

Казанцев остановил расхлябанную полуторку, усадил в кузов помятых немца-летчика и конвоира, приказал ехать в штаб дивизии. Сам снова окунулся в пекло дороги.

Менее тренированные в ходьбе беженцы отставали от войск, но утром в поток вливались свежие, и их становилось ничуть не меньше, чем накануне. И люди, и скот здорово мешали войскам, но деваться ни тем, ни другим было некуда, и, ожесточенно ругаясь у заторов и пробок, они продолжали двигаться вместе.

Заметно поредевший батальон Казанцева по-прежнему двигался в арьергарде полка. Под Старобельском, на реке Айдар, потеряли последние две пушки. Там же убили и коня под Казанцевым, и он теперь шел пешком, чаще всего рядом с командиром теперь уже не существующей батареи лейтенантом Раичем. Щеголеватый на вид, белокурый, голубоглазый Раич сочетал в себе мужскую сдержанность, силу и нечто трогательно-женское, что скрадывало в нем все грубое и жесткое в армейском облике и привычках.

Пыль, жара, гвалт – мелкое и въедливое, не отпускавшее на дороге, – на время уходило от них в сторону, и им обоим казалось, что все бывшее до сих пор и у них, и у двигавшихся сейчас вместе с ними не настоящее, не главное, что настоящее и главное начинается на их глазах на этих дорогах, что как раз эти люди, очумелые сейчас от жары, жажды и усталости, именно они начнут обратное движение в этой войне, а сейчас в них откладывается то нужное, что и пригодится в той обратной дороге. Говорили и о таком чуждом в этой обстановке и так далеко отодвинутом довоенном прошлом. Казанцев рассказывал о предвоенной службе у границы, жене, дочери; Раич – о военном училище. Общего прошлого в хуторе у них не было. Но они отыскивали домашние сближающие нотки, наталкивали друг друга на знакомое обоим.

В разговор то и дело вплетались всплески ни на миг незатихающей дороги.

Прошел грузовик, жгуче обдал колючей пылью. Через канаву перелез дедок в когда-то белой рубахе и рваном брыле. Черное, в рытвинах морщин лицо дрожало улыбкой.

– Табак вырви глаз. Для нас в самый раз, а немчура дохнет. Дай дыхну, кормилец.

Получив бычок из рук Казанцева, дедок тем же порядком выбрался на солончаки, где тарахтела его арба.

– Вот куда его несет? – Казанцев помолчал и добавил – Как ни страшно, а я не посоветовал бы своему отцу трогаться с места. Такие, как он, теперь уже не помощь, а обуза другим.

Раич из-под седых от пыли бровей окинул перекипавшую в зное и всю в движении горячую степь, усмехнулся горько.

– Жить хотят.

Казанцев тоже взмахнул будто обсыпанными мукой бровями. Мокрое красное лицо собралось у глаз морщинами.

– Да. Оставаться тоже муторно. В Старобельске бабка всю ночь не давала уснуть, расспрашивала, как же ей теперь быть. Детишки маленькие, так те хоть не понимают…

Раич слушал, улыбаясь и поглядывая на кусты за дорогой. Хорошо бы там, на непрогретой в тени земле, вытянуться всем млеющим телом. Лицо от мух пилоткой накрыть. Земля будет гудеть и качаться под тобою от множества ног на дороге. А если и людей убрать с дороги – тишина и совсем хорошо.

– С Андреем, братом вашим, мы друзья. Сколько же мы с ним переговорили, помечтали. – Глаза Раича стали старчески мудрыми и усталыми. Улыбнулся стеснительно добро, будто домой просился. – Девушка у него расчудесная, Ольга Горелова, дочка инженера МТС. Я все завидовал ему… Сено с вашим отцом складывал, ел борщ вашей матери. Все ждали в гости вашу жену и дочку.

Казанцев шевельнул онемевшим от автоматного ремня плечом, размытое потом лицо смягчила улыбка.

– А ведь мы мимо домов проходить будем, лейтенант. – Казанцев даже шаг замедлил и кинул исподлобья выжидательный взгляд на Раича. – Но при таком кураже, хоть и близко – не удастся заскочить. А надо бы. Что полевая почта. Я вот уже третью меняю, – развел руками. – Четыре месяца в окружении, бои в Донбассе, переформировка, снова бои. Вот тебе и год… Твои что пишут? Как там?

– Думаю, уехали. Дон близко. – Раич снял пилотку, потер красный след от нее на лбу и как-то по-особому долго и тщательно протирал околыш пилотки от грязи внутри.

Несколько десятков шагов прошли молча, загребая ссохшимися сапогами пыль.

Степь прочертили тени «юнкерсов». Казанцев выхватил ручной пулемет у проходившего мимо солдата, раскинул ему сошки на плечи, хлестанул по небу длинной очередью. «Юнкерсы» стали бомбить где-то впереди, и солдат, открыв зажатые ладонями уши, снова вскинул пулемет на плечо.

– Эй, служивые! – У свежей воронки сбоку дороги стоял дядько с брылем и сырой кленовой палкой в руках.

У ног его лежала корова. Корова доходила. Меж разбитых копыт дымились выпущенные из живота внутренности. По синему сычугу ползали большие зеленые мухи. Скребнув в затылке, дядько достал из-за голенища рыжих сапог нож, перерезал корове горло, открыл кровь.

– Ты чего же с нею теперь делать будешь? – спросили помогавшие солдаты.

– А что? – Дядько одел брыль, рукой с ножом в кулаке снял пот с бурого лица. – Так миром и съедим. Режьте себе на жарево.

– Погоди. Пусть хоть ногами дрыгать перестанет.

– Ты бы поставил уж и горилки цибарку.

– Он те поставит. – Длинношеий солдат в обмотках поднял голову к гудевшему небу. – Сколько ж у него самолетов этих?! Что саранча…

– У него и танков хватает.

– Эх!.. – вздох, соленое словцо.

– Сейчас бы кваску из погреба или вишен только с дерева, – помечтал Раич.

– Этой беде помогут в первом же хуторе. – Казанцев резко повернулся, тоскливо-диковато оглядел незнакомую местность, желтеющие разливы вытоптанных у дороги хлебов. – Хотя какая им радость поить нас квасом?

Когда солнце поднялось и заглянуло на дно степных теклин и промоин, полк свернул с дороги к ветвистой балке. Подходя к балке, солдаты издали стали поводить носами и самостоятельно ускоряли шаг.

За рыжими увалами поверх балки и укутанной пылью дорогой пронзительно сине мрели обдонские высоты.

* * *

12 июля, во второй половине того самого дня, когда Мария Курдюкова потеряла лодку при переправе, батальон Казанцева подошел к песчаным мелям у Вешек. Пески, вода, леса задонские – все резало блеском слезящиеся от солнца и пыли глаза. За желтыми холстами ржи и галечной россыпью хуторов в сухой мгле небо смыкалось с горизонтом, дышало покоем и безопасностью. А на песчаном бугре у Дона, в ревущем крошеве людей, машин и повозок, издали бросались в глаза две фигуры, энергично размахивавшие руками. У одного из них был огромный шест, по-видимому, оглобля, вывернутая из одноколки.

– Куда прешь! Куда прешь, цыплячья голова твоя! А ну, осади назад! Черепок расколю вдребезги!

Усатый дед в расхристанной рубахе из подсиненного холста, решивший проскочить под шумок со своей арбой, заверещал по-поросячьи, но волов сдал назад, уступая место артиллерийским тягачам.

– В песок по плечи вобью! – продолжал кричать огромный сержант уже на другого и потрясал оглоблей. По рябому, багровому лицу в три ручья катился пот. – Ничего не знаю! К майору! – прокричал он Казанцеву тем же голосом, ставшим, видимо, уже привычным здесь.

– Палочка у тебя! От одного вида заикой сделаешься.

– Га-а! – удивленно и осмысленно глянул вдруг сержант на Казанцева и вздохнул, как лошадь, которой только что отпустили подпруги. – Тут другого ничего не признают. – Жилы на шее сержанта вздулись, и рябое лицо снова приняло исступленное и злобное выражение. – А-а! Ты опять, короста липучая!..

С севера на мост заходила девятка «юнкерсов». Оглушительно ударили зенитки по обе стороны реки. Головной «юнкерс» включил сирену и свалился в пике, и весь огромный табор, жаждущий переправы, словно подхлестнутый этим воем, ринулся в узкую горловину к спуску. Затрещали оси телег, взревели моторы, отчаянно взвилось лошадиное ржание – и все эти звуки покрыл пронзительный визг бомб и вой сирен выходивших из пике «юнкерсов».

– Что-о? – повернулся к Казанцеву почерневший и оглохший майор, комендант переправы. – Помоги наладить, тогда и говорить будем…

К вечеру понемногу удалось рассосать пробку. Но очередная партия «юнкерсов» разнесла мост в щепки.

– Мы для них сверху, как мухи на стекле. Бьют и в орла, и в решку гады. – Комендант переправы выматерился сипло, помял на щетинистом горле кадык пальцами и, скользя по песку рыжими сапогами, стал спускаться вниз к своим саперам, которые, как муравьи, облепили уже рваное место, тюкали топорами, вжикали пилами.

Ночью, так и не переправившись, полк вместе с остатками дивизии вышел к станице Еланской. Не переправившись и там, двинулись дальше и 16 июля, во второй половине дня, достигли Дона у Серафимовича.