Текст книги "Дорога в два конца"

Автор книги: Василий Масловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

… За полдень небо почернело, и солнце в тусклом черном нимбе ныряло в земляном тумане и дыме пожаров, как при затмении.

Немцы, как и накануне, рвались вперед и вроде бы продвигались, но бой не утихал и там, где они только что прошли.

В первой же контратаке Турецкий увидел, как из-под разбитого «тигра» вылезли восемь человек и пошли навстречу немцам. Черные, израненные, глухие, безголосые. Сбросили пьяных гитлеровцев с высоты, попросили попить, поесть и снова полезли в свои окопы.

Как стало известно уже потом, немецким авиаразведчикам было приказано следить за бегством русских, не прозевать начала его, чтобы навалиться на бегущих и передавить их гусеницами. Давить, однако, было некого. Никто не бежал. Гитлеровцы тыкались в разные стороны: искали брешь, стыки. Стада в сотни железных чудищ в слепой ярости кидались из стороны в сторону и всюду натыкались на глухую неподвижную оборону. Из полузаваленных окопов им навстречу поднимались измазанные землей и кровью русские солдаты. Они не покидали своих окопов, пушек, танков, и немцы начали терять уверенность в своих «тиграх» и «фердинандах», уверенность в самих себе.

День сплошь состоял из отчаянных минут. Дело не раз доходило до «ладана». Торжествовал огонь: горели хлеба и дома, горели на корню травы и бурьяны, горело железо, горели люди, горела сама земля. Никогда, наверное, у огня не было столько пищи. Подвиг Герострата – детская забава.

В первые минуты, как сошлись с «тиграми», Турецкого и всех, кто был с ним в машине, охватило чувство страха и обреченности. Явно видели свои попадания, всплески огня от ударов, а «тигры» продолжали двигаться как заговоренные. Спина взмокла. Пот копился в голенищах сапог. Турецкий ясно ощущал в себе грань реальности и небытия. Дуновение – и по ту сторону. Танки двигались толчками – от выстрела к выстрелу. Т-34 опережали «тигров» во всех движениях. Те неуклюже ворочались, нервничали. И Турецкий понял: на этом поле все на грани. Весь вопрос: кто кого перетолкнет за эту грань первым?

Где-то уже к вечеру в наушниках танкошлема зарокотал вдруг начальственный басок:

– Сообщи, где находишься, и отходи за Яковлеве! Отходи за Яковлеве!

Турецкий огляделся. Дым. Пыль. Танки ныряли как в воде. Появлялись, исчезали. Завесу разрывало, отворачивало ветром. Поднимались новые тучи дыма и пыли, и завеса снова смыкалась.

– Назови свой код! Кто ты такой? – вступил в переговоры Турецкий.

– Отходи за Яковлеве! Отходи за Яковлеве! Дороги минуты! – торопил бас.

– Заткнись, гад! У нас таких приказов нет!

Бас тут же замолчал. Вмешался другой, понаглее.

– Немцы прорвались в тыл!

– К черту! Не мешай!

– Сам к черту! Слушай, что говорят!

Турецкий обложил говоруна матом и на время выключился.

На зубах хрустела пыль. Складки одежды источали запахи тлена, газойля, войны.

Отошли через село. Его только что бомбили. У колодца валяются простреленные ведра, горит сарай. Пожилая женщина снимает зачем-то в горящем сарае дверь, за подол ее дергает малыш. Женщина отмахивается от него. Малыш ревет, прикрывает глаза от жара ладошкой и лезет за матерью в огонь.

За околицей на танк вскочил, Должно быть, корреспондент. На шее бинокль, лейка.

– Ну как? – полез с вопросами.

– Что «как»?

– Расскажите, что там?

– Не помню! Они шли – мы били! Теперь они бьют – мы уходим!

Корреспондент разочарованно смотрит в глаза Турецкому, на ходу спрыгивает.

На перекрестке комбриг. Укоряет за отход.

– Ну и что ж, что много?.. Перехитри! У тебя скорость! Становись в тот лесок!

Под вечер откатились еще назад. Вплотную к летним стоянкам своим. По берегам оврагов, напротив землянок, в лесу выросли холмики. Вчера их не было. Экипажи, которые выходят на заправку горючим и боеприпасами, косятся на эти холмики. Белея повязками, в наступающем сумраке к землянкам тянутся раненые, собираются безлошадные – потерявшие машины. У блиндажей гармошка. В кругу волчком потный, босиком, танкист.

– Жарь, жарь, Степан! Красная гвардия против черной! Посмотрим, кто кого!

– Вдовиченко! В машину!

Танцевавший танкист шатнулся, сдернул шлем. Голова мокрая. На крыльях носа и над бровями грязь. Из круга подали сапоги.

– Набрались духа. Пошли. – У самого лицо мрачное.

Подошла тридцатьчетверка лейтенанта Лысенкова. Комбинезон рваный, глаза сумасшедшие. Оказывается, совсем рядом наткнулись на заблудившийся «тигр». Встреча была столь неожиданной, что оба экипажа выскочили из машин, схватились врукопашную.

Солнце падало медленно. Земля на юге стонала. Небо задыхалось. Экипажи, загрузившись снарядами и перехватив кое-что сами, уходили в сторону грохота и пыли.

* * *

«Бьют челом разных городов курчане и белгородцы, дворяне и детишки боярские, и казаки, и стрельцы, и всякие служивые люди…» И по этому челобитью царь Михаил Федорович приказал между Белгородом (в шестидесяти километрах) и Курском (в шестидесяти километрах) «на половинах… на устье реки Баянп» поставить Баянское городище, «от Муравской сакмы верст десять».

1 августа 1639 года на Обоянское городище прибыл воевода Иван Колтовский «с 600 человек детей боярских».

16 августа 1639 года отслужили молебен, и Обоянь стала служить защитой земель русских от набегов татар.

Сюда и рвались остервенело вторые сутки отборные немецкие пехотные и танковые дивизии.

С утра 7 июля сражение закипело вновь. И на земле, и в воздухе стоял несмолкаемый гул авиационных и танковых моторов, скрежет и вой железа.

8 июля немцы поняли, что теряют время, и начали пораньше. Летчики, которым было приказано докладывать о бегстве русских, доносили: «Русские не отступают. Они стоят на том же рубеже. Наши танки остановились. Они горят…»

Так, ничего не добившись и в последующие дни, немцы перегруппировали свои силы 10 июля и 11-го бросили их на узком участке в направлении Прохоровки.

Встреча в намеченный день в Курске для немцев не состоялась.

Часть четвертая

Глава 1

Заря таяла медленно и неохотно. Выщербленная по краям дымами пожарищ голубая чаша горизонта наливалась в поднебесье режущим блеском, молнии света вспыхивали на траве, кустах, воде луж. Накануне прошел дождик, и пожелтевшая трава радостно, свежо и бодро сверкала росой. На дымном ковре ее темнели редкие строчки следов. Лужи тумана и гари по низинам и кустам порозовели, потихоньку расползались, и все кругом принимало формы фантастические и неестественные: стояло и двигалось одновременно.

Пространство между селами Береговое, Прохоровка, Михайловка, высоты, лога застыли, омертвели. Обезлюдели и дороги. И словно подчеркивая общую пустынность, на дороге к Прелестному маячила одинокая фигура высокого кряжистого старика. Тяжелая голова серым валуном покоилась на нестарческих плечах. За ним, спотыкаясь, семенила босоногая девчушка. Оба посторонились, уступая дорогу бронетранспортеру.

– Торопись, дед! Скоро бой! – крикнул им командир из башни.

Старик хмуро шевельнул мохнатыми бровями, махнул рукой: привычные, мол, ко всему. Однако шагу прибавил. Девчушке пришлось бежать. От чирканья ее ножонок на дороге оставались косые белые следы.

Из-за обгорелого гребня леса за Сторожевым упруго брызнули первые лучи солнца, и над полем тут же пролетели два «мессера». Из садов Прелестного и Прохоровки резко ударили зенитки, и безоблачное небо расцветилось черными бутонами разрывов. Старик движением спины поправил заплечный мешок, по-волчьи, всем туловищем обернулся на разрывы и выстрелы. По правую руку в желтых кружевах сурепки высился холмик, которого раньше он не примечал. По левую – вдали через все поле и лог напротив этого холмика – синяя шишка кургана. Старику наверняка и в голову не приходило, что он видит справа КП командарма 5-й танковой армии Ротмистрова, а слева на кургане – КП немецких генералов.

«Мессеры» вернулись назад, и старик свернул с дороги в лог, девочка побежала следом и скрылась за ломаной стеной ржи.

Начинался восьмой день битвы. 5-я танковая армия Ротмистрова в десять часов совместно с 1-й танковой армией Катукова и 5-й общевойсковой армией Жадова собиралась атаковать в направлении на Комсомольское и дальше на Яковлеве с целью уничтожить противника, прорвавшегося в районе Кочетовки, Покровки, Грязного.

Бронетранспортер через поваленную ограду въехал во двор. На шаткое крылечко дома выскочил майор Турецкий без шлема, с полотенцем на плече, принял пакетик, распечатал, стал тут же читать.

– Все ясно, товарищ майор?

– Так точно!

– Что за переполох, Степан? – Пятясь задом, из-под танка вылез Шляхов, раздирая рот, зевнул, посмотрел на тающие кляксы дымов в небе, на зенитчиков, которые в саду выбрасывали гильзы из капониров.

– Явление восьмое. Те же и Мартын с балалайкой! – ответили Шляхову с крыши сарая.

– Костя! – Шляхов выбил пятерней пыль и мелкую зернь пырея из чуба, потянул за лямку мешок из-под танка. Загремел привязанный к мешку котелок.

– Рожать приспичило! – Под танком зарычали, показалась еще пара стоптанных кирзовых сапог.

– Вставай! Немцы и пушкари уже трудятся.

Из сарая вышла кошка с котятами. Полосатый котенок-шалун заметил у навозной кучи цыплят, припадая животом к траве, пополз, бросился на цыпленка. На него тут же налетела наседка.

– Тоже война.

Протарахтела по улице кухня. Скорым шагом прошли пехотинцы. На танковом брезенте у раззявленной двери сарая устраивались с котелками танкисты и саперы.

– Через десять минут выходим. Костя, заводи! – Застегивая на ходу планшет и заправляя его за спину, из хаты выскочил майор Турецкий.

Над Прелестным в три этажа прошли «илы» – девятка за девяткой. В стороне Ржавца и Рындинки росло и выгибалось свежее облако пыли и гари. Штурмовики ныряли в это облако и, подбрасываемые тугими волнами взрывов на земле, вырывались вверх. Над ними кувыркались в небе быстроходные «ястребки». Они напоминали жеребят, которые радовались своей молодости, резвились, не выпуская из виду тихоходов-родителей.

В сторону Ржавца, сверкая на солнце стеклами кабин, потянулись и косяки «юнкерсов» по 25–50 машин. По шляху поверх Прохоровки прошли туда же и танки, несколько батарей противотанковых пушек. Все это очень хорошо было видно со двора, где провели ночь экипажи Турецкого.

Шляхов успел поесть, облизал ложку, сполоснул котелок, отыскал Вдовиченко с биноклем на крыше.

– Ну что там?

– Ржавец у него, должно. Дым…

– Дым! Чучело! Слезай!

Из башни по пояс высунулся радист, снял шлемофон, крикнул рыжему Вдовиченко:

– Эй ты, король наводки, сотри печаль с безусого лица. – Радист оскалил молодые крепкие зубы, нашел глазами Шляхова. – Ну как, господин механик, сотворим из «Адольфа Гитлера» «Мертвую голову». А?

– Легко тебе жить. – Лицо Шляхова потемнело шадринками оспинок, окуталось дымом.

К восьми часам стало душно. Земля не успела остыть после вчерашнего. Поднималась испарина. Воздух наливался густой тусклой желтизной. Складки одежды источали запахи застарелого пота и пыли. Пыль толстым слоем лежала на машинах, внутри башен, на всем, хрустела на зубах.

По сигналу, понятному только солдату, войска пришли в движение, и батальон Турецкого стал скатываться к Прелестному. Со стороны Берегового шли танки 5-й танковой армии Ротмистрова. Они шли колоннами по дороге и вдоль лога, захватывая все поле шириной километров шесть до самой Прохоровки. Маневрируя между бесчисленными воронками после вчерашнего боя и укрываясь по башню в зреющих хлебах, Т-34 накатывались волнами. Их ряды терялись в тучах выхлопных газов я пыли. Слитный, мощный гул танковых моторов выходил будто из-под земли, валом катился по полю впереди машин.

У въезда в Прелестное батальон Турецкого обогнали штабные машины и «виллис» командарма Ротмистрова (его узнали по очкам и усам). Пыль не оседала, застилала дорогу густым, непроницаемым туманом. Механики не видели впереди идущих машин, ориентировались по гулу. Им помогали командиры танков, сидевшие на подкрылках у люков.

Перед мостом неожиданно возникла пробка, раздались крики. Из пыльного тумана вынырнул незнакомый полковник.

– Стой! Дистанцию!

– Башнера убило!

Осторожно, словно обнюхивая пространство впереди себя, к месту падения танка уже спускались две тридцатьчетверки, у Т-34 в болотине бегали люди, заводили тросы.

Танки, которые спускались от Берегового, достигли противотанкового рва посреди поля и разделились на два русла: одно выходило к Политотдельскому логом мимо Прелестного, второе потеснилось к железнодорожному полотну.

Неожиданно перед танком Турецкого выросла девчушка лет шести, белокуренькая, растрепанная, грязная. Она сильно перегнулась назад, держа перед собой ведро с водой и кружку. Танк лязгнул железом, остановился.

– Ты кто такая? Уходи сейчас же! Здесь бой будет! – закричал на нее сверху Турецкий. – Уходи! Уходи! – Размывая грязь, по багровому лицу его градом скатывался пот. Пить очень хотелось.

Глазенки девчушки отуманились, подбородок обидчиво задрожал, и она, так же сильно перегибаясь назад и держа ведро обеими руками перед собой, отошла с дороги. Из кустов к ней вышел малыш примерно того же возраста с вальтером в правой руке.

Из пологого яра навстречу танкам поднимались первые раненые. Пыльные, потные, в ржаво-серых заплатах повязок.

По выходе из лога танкисты увидели, как километрах в полутора серые, в дыму и пыли, немецкие танки скатывались от синей шишки кургана с горы и вытекали из горловины справа, где в низине, не видный, прятался совхоз «Комсомольский». Десятки! Сотни!.. Железный гул их толкался в плотную синь небес, стоном отдавался там. Рыже-сизый ковер дыма и пыли выстилался далеко вглубь, закрывал собою все видимое пространство. Навстречу с востока надвигалась точно такая же серая железная ревущая масса. В сизом чаду моторов и пыли с коротких и длинных хоботов орудий плескались вспышки выстрелов, стали расплываться мутные лужи огня.

Немецкий вал машин дрогнул, над выхлопными трубами круче взвились дымы. Немцы ожидали встретить на этом поле только пехоту и артиллерию.

По лавине тридцатьчетверок тоже прошлась дрожь. Немцы было приостановились и решили завязать пушечную дуэль издали, но Т-34 и Т-70 стремительно рванулись вперед на сближение. Им нужен был ближний бой. Пушки «пантер», «фердинандов», «тигров» могли вести дуэль с расстояния в два километра, тридцатьчетверкам нужны были 400–500 метров.

Знай немцы об армии Ротмистрова, они наверняка закопали бы свои машины и вели бы бой с обороны. То же самое могли сделать и русские. Но о встрече не знали обе стороны. Наступление и тех и других совпало по времени и месту. Это небывалое доселе столкновение двух стальных громад, в котором с двух сторон участвовало до полутора тысяч танков одновременно, началось 12 июля 1943 года в 8.30 утра у совхоза «Комсомольский».

Земля гудела и стонала, и Кленов вначале люк не закрывал: не слышно выстрелов и разрывов, ни своих, ни чужих. Он только видел, как вздувалось и пузырилось поле, будто огромная лужа воды во время частого дождя. Густевшую мглу дыма, пыли, пороховых газов рвали на куски зарницы разрывов и выстрелов, багровыми кляксами расплывались очаги огня.

Картина, вишнево-дымная от огня или серая от пыли и металла, перемещалась, двигалась, менялась, создавая впечатление чего-то фантастического, невиданного и неправдоподобного.

Созревающая пшеница хлестала по лобовому листу брони, ложилась под гусеницы, с мягким шелестом осыпалась, засевая вновь неубранное поле.

Кленов видел, как в земляном тумане вдали по склону балки спускались вниз и поднимались на противоположный, ближний к нему берег балки чужие танки и самоходки, видел плывущие над истолченным морем пшеницы башни «тигров» и «фердинандов». Сплошной рев и гул, смертельная игра огня гипнотизировали. Рот жгла сухость, тело казалось пустым и невесомым. И танк, и он сам были просто частицей этого нарастающего железного урагана, растворялись в нем, как соль в воде. Все, что Он делал в эти минуты, сознанием не контролировалось. Он повторял то, что делал вчера, неделю, год назад, с начала войны. Нужное в этой практике повторялось, дополнялось новым, закреплялось. Так действует, наверное, и вверь, когда настигает добычу или чувствует, что сам вот-вот станет добычей. И в такие минуты, часы прошлое и настоящее концентрировались, каменели в одной точке, как на острие иглы, и были направлены к тому, чтобы настичь, обмануть и уничтожить врага и самому не быть настигнутым и уничтоженным.

Первый эшелон Т-34 врезался в лавину немцев столь стремительно, что пронизал ее насквозь, вышел ей в тыл и развернулся назад. Все смешалось и переплелось, превратилось в сплошной клубок. Огромное поле стало тесным для грохочущих стальных чудовищ. Танки сталкивались друг с другом, загорались, разваливались. Неумолчно гремели пушки и пулеметы. Танки расстреливали друг друга в упор. Снаряды прошивали тела машин навылет, взрывались внутри боеприпасы, слетали башни, с визгом рикошетировали осколки.

Из горящих машин выскакивали экипажи и тут же сходились врукопашную. Завязывались страшные, безмолвные в этом грохоте и жестокие до истребления кулачные и ножевые схватки.

Клубок сварился воедино в смертельном объятии. Даже при желании обе стороны разойтись уже не могли. Трусов в этой смертельной схватке не было. Им некуда было уйти, и они становились героями. Побоище составляло одно целое, и в то же время оно распадалось на сотни отдельных поединков.

Тяжелые, неуклюжие «пантеры», «тигры», «фердинанды» в ближнем бою уступали стремительным и элегантно-юрким Т-34. Тридцатьчетверки, как лайки в «штаны» медведя, вцеплялись в малоподвижных бронтозавров, кружились вокруг них, били в упор. В безвыходных положениях шли на таран.

В небе вспыхивали свои схватки. С обеих сторон подходили косяки самолетов, сшибались над полем и в стороне от него, оставляли в небе свои следы. Горели земля и небо, плавился металл. Ветра не было, и тучи пыли и дыма смешивались, гоня под собою сумерки, медленно уплывали в сторону железной дороги.

Прелестное горело. По улицам бродил беспризорный скот, испуганно косился на огонь, ревел.

Где-то около полудня экипаж Турецкого вывалился из общей свалки пополнить боезапас. У самого села на подъеме настигли женщину с мальцом. Еле бредут.

– Жить надоело? Бегом!

Не обернулась даже. На просторе накаленные в полете пули шипели предупреждающе и зло, смачно чмокали в подсыхающую землю. Из садов Прелестного стал бить «фердинанд». Турецкий приказал Кленову прикрыть женщину и мальчика корпусом, двигаться рядом. Для острастки послал последний снаряд в сады. За домом выпрыгнул из башни, бросился к женщине:

– Раненая?.. Куда идешь?..

– Господи! Ничего не помню, – разрыдалась женщина, размазывая грязь по лицу, и села в пыль. – Как зачали бить, подхватила мальца – и в рожь… в яру сидела. А тут вы…

Из двора напротив вышла девочка с ведром в руках перед собою, головка запрокинута назад. За нею малыш с вальтером. Узнав Турецкого, девчушка, обливаясь и тяжело ступая на пятки, повернулась назад.

– Настька. Сирота с братиком. Их все знают. – Женщина концом платка вытерла слезы, высморкалась. – В курене живут… Дом сгорел, старших убили… А спроси, за что!.. За что меня и их так-то?.. Господи! Господи!..

Загрузились снарядами, пулеметными дисками, гранатами. Подошел старик. На спине у ворота рубашка отопрела, засаленный седой картуз надвинут по самые глаза. На вопрос о людях махнул костыликом на запад.

– Угнал… Брожу – собака не брехнет, кот не мяукнет. Вишь. – Старик ковырнул костыликом черепки у порога. – Ничего не нужно. Вот как повернул жизнь, хамлюга!..

Кленов подал ему из люка початую банку свиной тушенки «второй фронт», ломоть хлеба. Старик сунул костылик под мышку, стал тут же устраиваться на куче глины поесть.

Посреди поля во ржи обминули танк. На корме густо дымит шашка, трое натягивают гусеницу. На грохот обернулась кудлатая голова, блеснули глаза, зубы.

– Пошел! Пошел! Сами справимся!.. Разул, гад!.. – Конец фразы покрыла артистически-затейливая матерщина. – Пошел, говорю!.. Бить начнет! Думает – горим!

Лавина дерущихся откатилась снова к селу. Турецкий выбрал место за сараем. Туда же пятился и Т-34 с обломанными крыльями. Крылья хлопали по гусеницам, заворачивались, мешали. Экипаж, видимо, решил за сараем избавиться от них. За тридцатьчетверкой, повторяя каждый ее маневр, крался «тигр». За ним еще один. Тридцатьчетверка обминула сруб колодца, смяла задом и повалила плетень и неожиданно юркнула в щель между сараем и домом. «Тигр» растерянно и слепо помигал зевлом пушки, сунулся в щель. Т-34 успел уже выскочить из щели, укрылся за стогом сена и – бац-бац два подряд в корму. Задний «тигр» задымился. Тридцатьчетверка выждала, пока высунется второй из щели, и – вторую пару в борт. «Тигр» тут же осел вислым задом. Серые, пыльные катки его быстро темнели. Радужные витые струйки бензина хлестали на них в рваную пробоину, лужей собирались под танком. Тридцатьчетверка ловко сманеврировала за дом. Позади с грохотом и ревом ахнуло, будто клочья прелого тряпья, поднялись куски искореженной стали. Т-34 тут же выскочил из-за дома, подошел и устроился рядом с танком Турецкого. На броне лежало что-то длинное, пыльное. Из башни высунулся лейтенант Лысенков.

– Комбрига вывозим. – Он сдернул шлем, обдул струйки пота с губ. – По-глупому все вышло.

– Живой?

С каким-то сложным чувством подходил Турецкий к танку Лысенкова. Постоял, обмел зачем-то с горячей брони пыль ладонью, потом уже взобрался на подкрылок.

Комбриг лежал на сетке жалюзи. Комбинезон на груди был темный, липкий; измененное страданием землистое лицо засыпано пылью и гарью. Дышал он коротко, часто. С трудом разлепил веки, узнал Турецкого.

– Убитый я, комбат. И Кравченко убит…

Голова в облипших седых волосах дернулась вместе с телом, перекатилась по ребристым жалюзи. Мир провожал его грохотом и воем. Звон в ушах разрастался, все утончаясь и вытягиваясь в нестерпимо тонюсенькую ниточку, пока не поглотил собою все остальные звуки. И комбригу казалось, что в последнюю дорогу всех провожает одна и та же музыка.

Выгрызая краску, по башне хлестнула струя зеленого огня. За углом дома мелькнула рогатая немецкая каска. В сумерках полдня и космах огня мельтешат еще фигурки меж домов.

– Снимайте! Сейчас покойники еще будут! Потом, потом похороним! Да осторожнее! – Правая щека Лысенкова дернулась, перекосилась при виде, как снимают о жалюзи комбрига. – Как, как! – Жаром полыхнуло золото зубов в прыгающих отсветах огня. – Подожгли нас, а тут он подбегает: «В чем дело?» В это время очередь с бронетранспортера… Оттащили в воронку. Перевязываю, башнер огрызается, двое огонь сбивают. «Ребята, «тигр»!» – слышим. Вдовиченко на башне руками машет. Ахнуть не успели – он уже на горящей машине наперерез. Немцы видят: не уйти, бьют в упор. Только куда… Столб огня да куча железа. – Лысенков растер копоть по лицу. – Вот тебе и Степка Вдовиченко. «Ребята, прощайте!» – успел крикнуть еще. – Взял из протянутой руки Турецкого бычок, затянулся с хрипом. – И машина у нас другая…

– Идем вместе, – приказал Турецкий. – Ты влево поглядывай, я – вправо…

Солнце словно бы споткнулось и застыло в изумлении. Тысячелетия оно глядело на эту землю – на ней зрели хлеба, цвели сады, паслись стада. Сегодня оно не узнавало ее. Изрытая окопами, бомбами, снарядами, растерзанная и затоптанная, она курилась пожарами, дышала смрадом и пылью. Люди же потеряли ощущение времени, не чувствовали ни голода, ни жажды, ни усталости.

На повороте дороги за Прелестным у сломанной тележки сидела худая женщина в черном от пыли платке. Сморщенные коричневые руки кинуты на колени, изъеденное ранними морщинами лицо безучастно, безжизненно.

Из Комсомольского обочиной ползет серая пыльная гадюка, колонна пленных человек в двадцать-тридцать. Идут медленно, враскачку, по четыре в ряд, вывалянные в грязи и дерьме во время боев. Выглядят все одинаково: голодные, измученные, ко всему равнодушные, задыхаются от пыли, гари, пота. Среди них пожилые и совсем юнцы. Когда-то, где-то и кем-то они все работали. Где-то у них были невесты, жены, матери, дети. Кто-то из них обожал, а кто-то ненавидел фюрера, но понять это сейчас было невозможно. Уступая дорогу и провожая взглядами русские танки, солдат, они, наверняка, думают о еде, куреве, отдыхе. Потом уж, когда отойдут немного, их мысль заработает, и они постараются оценить свое положение и все вокруг.

Пленных сопровождают автоматчики и несколько женщин с детишками, которые возвращаются домой. Скарб их умещался в ведрах и узелках. На женщин и детей посматривают и пленные, и конвоиры.

Турецкого душили горечь и злоба при виде этих пыльных, провонявших потом пленных. «Присмирели, суки!..» Утром он допрашивал фельдфебеля-танкиста, во ржи выловили. «Никс ферштейн!..» Крутился, как гад под вилами. А когда он приказал разведчикам отвести его в кусты, вырвался из их рук, кинулся в ноги, обнял сапоги. «Жить, жить! Гитлер капут!..» Откуда и прыть, и знание русского языка взялись.

«Неужели и наши пленные так же вымаливают жизнь? Кричат: «Сталин капут!..»

Турецкий сплюнул гадливо в пыль дороги. По желобку мокрой спины ремнем лег холодок.

Колонну пленных замыкал долговязый, узкоплечий, с расстроенной походкой ефрейтор. Штаны на нем мешком болтались меж ног, ступни заламывались, косолапо гребли пыль.

– Отощал, гад! Ног не тянешь! – закричал на него лейтенант Лысенков. Бешеный тик подхватил его щеку, морщинистое веко задернуло правый глаз. Лысенков, злобствуя, прижал ладонью щеку, рывком, одним пальцем, распустил душивший его ворот.

В неумолчном грохоте боя стала прорываться, однако, усталость, хотя ожесточение и не спадало, а, наоборот, по мере того, как солнце падало в черный омут пожарищ и пыли, ожесточенность даже нарастала. Смертельно раненный зверь всем существом своим чувствует; поворачиваться спиной нельзя – гибель. Пятились и немцы, но спиной не поворачивались.

На закате вышли к реке Псел. Светило низков солнце, красно горела река, изумрудно блестел отложной ворот кустарника по берегам. У самого среза воды плясали желтые всплески огня. Несколько танков вгорячах влетели в низину, увязли там. Над ними поднялись столбы дыма и пара.

Уже в полной темноте поредевший батальон Турецкого отошел к Политотдельскому. Бой стихал повсеместно, оживали привычные будничные звуки: скрип колес, вой попавшей в темноте в воронку машины, человеческие голоса. В деревню входили обозы, машины с боепитанием, кухни.

Экипаж Турецкого облюбовал место на углу сада, у самого края поля. Поле к железной дороге и в темноту до самой Прохоровки выглядело огромным кострищем. Колыхалось, двигалось. Подсолнечной лузгой трещали в огне патроны, утробно-глухо ухали снаряды, носились углисто мерцающие хлопья. Картина фантастическая и жуткая. Томное, в мглистой испарине утром, поле ждало жатвы… И дождалось. Изуродованное гусеницами и воронками, залитое соляркой и бензином, маслом и кровью, оно задыхалось от гари. Запах хлебов и цветов мешался с запахами паленой резины, горелого тряпья и мяса. Все отдавало гарью: и трупы, и железо, и сама земля. Сколько их, несжатых и вытоптанных полос, и сколько еще будет!

Перекипая радиатором, подошла семидесятка. Привезли деда с отопревшим воротом. Мертвым на дороге нашли. В пыли дороги за ним – извилистая борозда. Полз на грохот боя.

К кулешу из походной кухни никто не притронулся. Трупный запах и хруст пыли на зубах отшибали аппетит. Лысенков принес в брезентовом ведре яблоки.

– Ни одного на дереве. Все на земле.

– Ураган такой. Шутишь.

На охапке сена у плетня перекатилась кудлатая голова, хруст зубами на голоса.

– Га-га-га! Черти полосатые! – И снова храп.

Скорый рассвет сдернул покрывало, и картина предстала еще жутче, чем казалась с вечера и днем. Омертвелая, растерзанная земля, железо и трупы. Трупы пучило от подступавшей духоты, вокруг них растекался тошнотворный сладкий запах разложения. Иные танки стояли совсем целые. Огонь только перекрасил их в другой цвет. А вот у куста танк, вздутый внутренним взрывом. Трудно представить, что многотонные листы стали могут менять свою форму, как кровельное железо. Есть словно бы разобранные по частям: корпус – в одном месте, башня – метрах в тридцати, гусеницы, как членистые щупальца чудовища, – по сторонам. Какая же силища нужна была, чтобы проделать всю эту работу!

По мертвому полю, топча собственные тени, бродят солдаты и офицеры, смотрят. Немцы без комбинезонов, в парадных куртках с розовыми петлицами. Большинство лежит на животах, обнимая чужую землю руками. Земля всегда спасительница. И эти клещами впились в чужую землю. А вот один сидит у гусеницы, прислонившись спиной к катку. Руки заломлены назад. Левый рукав куртки снят, правый – не успел.

– Это таран.

Кленов тычет пальцем в борт «фердинанда», покореженного страшным ударом. Долго и сосредоточенно смотрит на этот борт. Взобрался на башню, заглянул внутрь. На дне желтеют зазубренные огнем кольца обгорелых ребер. Ковырнул золу хворостинкой – зазвенела железка. Спустился вниз, поднял – бляха от ремня. В центре вытиснено «Гот мит унс». «Вот тебе и «С нами бог». Бросил бляху, вылез наверх. С земли на него вопросительно таращился Турецкий.

– Что ты там шепчешь?

– О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями? Чей борзый конь тебя топтал…

Спекшиеся до крови губы комбата потянула болезненная улыбка, укороченные огнем ресницы мелко дрожали.

– Кто на тебе со славой пал?

Чьи небо слышало молитвы? – закончил Кленов.

Оба смущенно улыбнулись и, путаясь ногами в жесткой траве кочковатой толоки, полезли в отножину оврага, где шумно и весело плескались, умываясь, танкисты.

Посреди села, у колодца, с тяжким хрустом расселся разрыв, и на огороды, на поле с подбитыми танками вынесся теленок. Белолобый, тонконогий. На миг все застыло от неожиданности, потом кинулись ловить его. Поймал Шляхов. Глаза, подернутые синеватой пленкой, безумны. При виде людей постепенно остывают, и в них появляется что-то похожее на мысль. На оторванном ухе студенисто дрожат капли крови.

– Дурашка. – Широкоскулое лицо Шляхова странно светится, ямки шадринок у переносья блестят потом.

Танкисты сбились у теленка в кучу, улыбались кто с куском хлеба, кто с пучком травы, парнишка – шея стебельком из просторного ворота – совал к белоноздрым губам теленка большой кусок сахара, засмугленный грязью.

– Ить дурак, Семка. Что он, дитя?..

– А кто же? – Ясные глаза парнишки лучатся непередаваемой радостью.

В стороне Беленихино, Васильевки война уже начала свою молотьбу. Как добрый хозяин, начала спозаранку, чтобы не терять драгоценного времени. Добрые люди в старину говаривали: «Лето – припасуха, зима – прибируха. Летний день год кормит». Вот и торопилась она, боясь, что не успеет собрать свою кровавую жатву.