Текст книги "Дорога в два конца"

Автор книги: Василий Масловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Глава 14

К середине августа на Дону от Воронежа до еланского плацдарма прочно установилась позиционная война. На правый берег ночами часто переправлялись охотники. В их числе частенько оказывался и Андрей Казанцев. И совсем не потому, что ему нравилось рисковать, а потому, что во многих частях, державших оборону от Верхнего Мамона до Монастырщины, его знали как удачливого проводника, хорошо знающего местность.

Где-то на Кавказе, под Сталинградом закипали ожесточенные переломные бои. А на среднем течении Дона и наши, и немцы надолго становились в оборону. Рыли окопы, оборудовали землянки. Нагорный немецкий берег не имел леса, и немцы разбирали деревянные дома, закапывали срубы в землю и укрывали их накатником. Получались надежные и благоустроенные укрытия. На левом, пойменном берегу леса хватало; ясень, береза, дуб, бересток, тополь, ива.

Хутора Левобережья жили прежней жизнью, если не считать, что население хуторов и станиц рыло себе укрытия и щели, а в поле на уборку урожая выходили с опаской, чаще ночью. Днем немцы бомбили и обстреливали шрапнелью. Убитых станичников хоронили без обычных церемоний. Торопливо, сухо, почти без слез. Война стала уже привычной, как летняя пыль на дорогах или текучий медовый аромат чебреца на зорьке. Только пахла она не медом, а опасностью и постоянным ожиданием чего-то. Ожиданием жили по обе стороны Дона не только гражданские, но и солдаты воюющих армий. Они поглубже зарывались в землю, ели, спали, скучно развлекались анекдотами. Наиболее нетерпеливые и смелые заглядывали за последнюю грань войны, туда, где ее уже не было и царствовали покой, тишина и безопасность. А тем временем в больших штабах уже разрабатывались планы будущих сражений, историки сортировали битвы отгремевшие, согласно рангу и значимости распределяли их по порядку в поучение и назидание потомкам.

Дойдя до Дона, немцы передавали оборону итальянцам, румынам, венграм. Сами шли к Сталинграду. На Кавказ.

15 октября немцы вышли к Волге в районе Сталинградского тракторного завода. Однако их огромная военная машина начинала уже давать холостые ходы, пробуксовывала. Назревали роковые для немецкой армии и всей фашистской Германии перемены, Но все это было еще впереди.

* * *

Пока ординарец подавал коня, генерал-лейтенант Павлов бегло окинул затравевший двор, поваленные плетни. Под навесом сарая, накрывшись с головой шинелью, досыпал связист. Зоревая свежесть кралась к нему под шинель. Связист сучил ногами в обмотках, дергал шинель все выше и выше. У колодца поил лошадей ездовой, покрикивая с грубоватой лаской:

– Но, но! Балуй мне еще!

– Искать знаете где, если что, – обернулся генерал к крылечку, где, умиротворенный тишиной и свежестью утра, следил за его сборами начальник оперотдела армии. – Поехали.

За хутором свернули к лесу. С Обдоноких высот ударила батарея. Разрывы пышно расцвели у самого перекрестка.

– Пристрелялись аккуратно, – ругнулся адъютант. – Мы у них как на ладони. Километров до тридцати с высот просматривают.

Не поддержанный генералом, адъютант конфузливо замолчал, стал глядеть по сторонам.

Как старость голову, так близкая осень начинала уже метить деревья, траву. Сквозь тройчатые листья ежевичника на ветках синела накипь ягод. Сгонял с себя белесую дымку и темнел дикий терн. Обманчиво манили запахом яблоки-кислицы. Дорогу с сытым квохтаньем безбоязненно перелетали птицы. У зарослей чакана в небольшой старице купалась утка с выводком.

– Как и нет войны, – не выдержал адъютант снова.

На дымной от росы лужайке, под кряжистым дубом, двое долбили лопатами неподатливую землю.

– Что у вас тут? – подъехал Павлов. Солнце заглядывало ему под козырек фуражки, заставляло жмуриться, серебрило косо подбритые виски.

– Хороним взводного, товарищ генерал. – Лысоватый пехотинец воткнул лопату штыком в накопанную землю, приналег на черен. – Утром при налете. Да так, что и хоронить нечего. Одни куски шинели.

Напарник лысого, молодой парнишка, выпрыгнул из ямы, направился к дубу, где на росной в темных следах траве лежало что-то мокрое и липкое, накрытое плащ-палаткой. Павлов поморщился, поспешно замахал: «Не надо!»

– И много потерь сейчас?

– Не так чтобы, но бывает. Как этот…

В лесу изредка крякали разрывы. Но птиц это не смущало. Их голоса гремели по всему лесу, придавая утру какой-то неправдоподобно-мирный характер. В копытных следах и колеях на дороге блестела вода. Навстречу попадались связисты, пехотинцы, саперы, тихо скрипели хорошо смазанные и подлаженные повозки. Лес жил своей скрытой фронтовой жизнью, но эта жизнь неопытному глазу была почти незаметна.

Генерал легонько помахивал махорчатой плетью. Некрупное ловкое тело его слегка покачивалось в седле. Посадка была небрежная, казачья, чуть набок. Небрежность нарочитая, обманчивая.

Павлов поправился на заскрипевшем седле, вздохнул. Сонный, замедленный, почти остановленный мир сплетался и в его голове. Он мог дотрагиваться до вещей, разговаривать с людьми, видел их лица, улыбки. Даже запахи и краски того лета, откуда были вырваны эти картины, чувствовал. Среди прочих были и картины того времени, когда война только ожидалась и мы собирались бить врага на его территории – это стало формулой, – а война с первых же часов оказалась на нашей земле. Уже была свежая гарь, были первые убитые, первые вдовы и сироты, неизвестность впереди, а мы все верили, что это ненадолго, ждали подхода регулярных частей. Верили, что с их подходом все изменится.

С января 41-го Павлов командовал армией. В армии его сразу приняли. Он был из тех, кто командует, а не распекает. Понимал, что кричат, как правило, люди слабые, которые решительность и твердость подменяют угрозами и грубостью.

Возмужавшая, но обескровленная армия к осени откатилась к Донбассу. 28 ноября на тонком льду Дона под Ростовом Павлова тяжело ранило, в строй вернулся накануне харьковских событий. Сейчас после июня – июля армия приходила в себя, проводила мелкие отвлекающие операции. Но уже сейчас в этой нудности и кажущейся бесцельности вскипали бои определяющие. Именно сейчас обе стороны жили на предельном напряжении. Шло состязание ума, прозорливости и находчивости – накопление того запаса, который и определит потом все дальнейшее.

Ближе к Дону пешие и конные попадались все чаще. Заметнее кидались в глаза следы фронта: взрытые воронки у дороги, разбитые повозки, орудийные передки, зарядные ящики.

У комдива ждали. В землянке пол побрызган водой, подметен и посыпан крупнозернистым речным песком и травой; топчаны аккуратно застелены плащ-палатками. На столе расстелена карта, вокруг стола – торжественно-подтянутые и свежевыбритые командиры.

– Что ж, докладывайте, – приказал Павлов комдиву и присел на заскрипевший под ним венский стул.

Комдив говорил коротко, четко. Голос его в иных местах дребезжал надтреснуто (беспокоила раненая нога).

Из леса доплывали голоса, взрывы смеха. Павлов морщился. Смех отвлекал. Но и приказать, чтобы там замолчали, стыдился.

– Ну а противника перед собой знаешь? Какие части на той стороне? – глуховато спросил Павлов.

Комдив виновато замялся, толкая стол животом, вскочил. «Сиди!» – махнул ему рукой Павлов, сердито выговорил:

– С кем же вы воюете?.. Не просто итальянцы, румыны. Мы с вами люди военные!..

Когда вышли из землянки, солнце уже выпило росу, окачивало жаром сверху. Затолоченная луговина пылала нестерпимым зноем. Слоисто делились и дрожали меловые кучи и белесые холмы по ту сторону. За Галиевкой на шляху от Богучара пухло и выгибалось дугой пыльное облако.

– У немцев плетень тянут.

– Нужно послать охотников. А то совсем курорт, а не война получается.

– Посылали на прошлой неделе, товарищ генерал. Хорошо вышло. И снова тот мальчишка, Казанцев, водил.

– Знаю. Вы вот что, – командарм придирчиво окинул глазом переменившую свой мирный облик полянку, заприметил мелькавших меж деревьев людей, – парнишку того больше не трогать.

– Лучшего проводника не найти, товарищ генерал. Смел больно. Иной и знает, да показать не сумеет.

Загорелое до синевы лицо командарма напряглось, в широко расставленных глазах мелькнуло раздражение.

– Для смерти одинаково, кого пометить, а для людей – нет. У него брат где-то рядом воюет, да и дом, говорят, близко.

– Эт-то так, товарищ генерал, – охотно согласился пухлогубый, с пышным чубом и шрамом во всю щеку майор. – Хотя помирать одинаково плохо и молодому, И старому, и вдали, и рядом с домом.

– Ты вот что, – снова на «ты» обратился командарм к комдиву, – выдели роту и по вечерам, но так, чтобы итальянцы и немцы видели, води ее маршем из Подколодновки в Толучиево. В Толучиево – на виду, обратно – скрытно. Пушек, минометов понаделай деревянных и тоже поставь так, чтобы итальянцы знали где. Да понатуральнее. Они не дураки. Выдели парочку кочующих орудий, постреляй с тех мест. Артналеты по ночам в разное время и во время приема пищи. Пусть подергаются. – Над придонскими кручами застряло белое грудастое облако, командарм задержался на нем взглядом, напомнил: – И хлеба убирай. Казакам самим не справиться. Старь да калечь остались.

– И воюй, и хлеба убирай?

– И воюй, и хлеба убирай.

Завизжала мина, угодила в подножие берестка на поляне. Посыпались комья земли, корневища трав. Бересток устоял все же, топыря обрубленные осколками ветки.

Метрах в пятидесяти от берестка, в ряби солнечных пятен под кустом ежевичника, трое солдат хлебали из котелка. При виде начальства все трое, не выпуская ложек, вскочили.

– Ешьте, ешьте. – Командарм снял фуражку, подставил горячему ветерку седой плотный ежик. Не скрывая удивления, почмокал губами: один из солдат – детина, хоть рельсы гни на плечах, кулаки – гири пудовые. Такому, видать, солдатская норма, что слону дробина. – Как кормят? Не жалуетесь? – спросил у него Павлов.

– Два раза в день, товарищ генерал.

Не убирая улыбки, Павлов покачал головой: «Ловко увернулся: два раза в день».

– А немцы здорово беспокоят?

– У нас теперь итальянцы, товарищ генерал. – Солдат оглядел меловые в прозелени кручи галиевского берега, спускавшиеся к самой воде, и на широком лице расплылась добродушная улыбка. – Веселые, песенники. Только дураки. «Русь капут!» – кричат. «Сдавайся!» А сами дуба дают.

– А вчера с утра заладили: «Русь! Давай выходной сегодня!» – дополнил товарища конопатый щупленький солдатик.

– Не скучаете, значит?

– Некогда, товарищ генерал. – Здоровяк поправил пилотку на угловатой голове. – Комары уж больно донимают. С воробья величиной, проклятые. Кожу на сапогах просекают.

– Ну-у! – искренне усомнился командарм, поддаваясь, однако, шутливому настроению солдата-здоровяка.

– Ей-богу, товарищ генерал, – вполне серьезно заверил солдат. Ясные с лукавинкой глаза зыбились смехом, губы шевелились выжидающе. – Военный комар, особый. Нос у него, что минный щуп у саперов. Скрозь железо достает.

– А каски почему не носите? – спросил командарм.

– Жарко. Голова потеет.

– Каски носить. И людей в окопах кормить три раза, – предупредил Павлов, прощаясь. – Пусть хоть в обороне по-людски поедят. Сердце и так диким мясом обросло. Дайте хоть одну шкуру снять. Сейчас столько овощей, фруктов.

Павлов вспомнил солдата, так не хотевшего носить каску, усмехнулся. Агрессоры почему-то всегда думают, что их империи, грубо сработанные мечом, вечны. А вот таким, как этот солдат, империи не нужны. Они по-своему хотят быть счастливыми. На войне многие из них умирают буднично и просто, потому что другого выхода у них часто не бывает. А живые потом будут судить о них по тем меркам, какими они живут сами, и в нашей сегодняшней правде будут искать свои зерна.

* * *

Андрей Казанцев оторвал голову от сена, накрытого плащ-палаткой. По дымному от росы двору хозяйка гоняла хворостиной теленка.

– Каменюки глотаешь, сатанюка! Околеешь, тогда как!.. А, служивый, – заметила проснувшегося Андрея. – Разбудила баба поганая. Каменюку заглотнул окаянный. А куда его резать зараз? Нехай на вольных травах до осени погуляет, глядишь – на девку и выгадаю чего…

Бессмысленно тараща глаза, Андрей снова ткнулся в сено, захрапел. Час назад он вернулся с ночного минирования берега. Но вскоре его разбудили окончательно. Второй взвод уходил ремонтировать мост через Бычок, маленькую речушку, и желтоусый Спиноза, уходя, решил предупредить о завтраке:

– Каша в ватнике на лавке. Сало в моем мешке. Вернемся, должно, к вечеру. – Заткнул топор за пояс, отряхнулся, поправил карабин за спиной.

– Парное молочко в банке на загнете стоит, – прибавила хозяйка, подхватила ведра, коромысло, направилась к колодцу.

Андрей зевнул, сел, обобрал с себя сено. Из-за сарая, отряхиваясь, вылез дед, белый от времени и пыли. Казалось, он совсем прокалился на солнце и высох, отрухлявел и ничего не весил. Увидев Андрея, дед споткнулся, радостно обнажил голые избитые десны.

– Ваши ушли куда-то. – Дрожащей рукой скребнул по брезенту палатки, присел рядом с Андреем, вытянул негнущиеся ноги.

– Я ночью берег минировал.

– Да-а… – Дед почесал крючковатыми пальцами затрепанную бороденку, глаза слезились, слепо мигали на солнце. – Дон тут и не широкий, а переплыть зараз – жизни не хватит… Кинется вплынь – удержите?

– А зачем же мы стоим тут?

– Дон не первая река у него на пути. – Дед смигнул слезу, отвернулся, всем своим видом оценивая легковесность довода мальчишки-солдата.

– Шел бы ты картошку копать, дед, – обиделся Андрей, вытащил сапоги из сена, стал обуваться.

– Пойду, пойду, кормилец, – обнадежил дед и не сдвинулся с места. – Окромя меня, копать ее некому… Сам-то ты откель?

– Ближний, – улыбнулся Андрей. – Я тебе говорил уже.

От запахов земли, сена и провяленной картофельной ботвы на душе вдруг стало легко и просторно. Многодневная усталость освобождала плечи. Захотелось самому поковыряться в земле. Земля и привычки здесь были те же, что и у них на хуторе. Говор несколько разнился: акали понастойчивее…

Тяжкий гул толкался о стены дома, сарая, у которого они сидели, неясной вестью катился в вышине над хутором дальше.

– Скорее всего, у Мамонов. Там он с Москаля лупит. С Москаля у него оба Мамона и Журавка как на ладони. – Дед вытянул шею, прислушался, пошамкал беззубым ртом. – И до таких, как ты, очередь дошла. До детей… Эх-хе-хе. – Крючковатые пальцы забегали, заскребли по палатке, задохнулся в сухом кашле.

– Мой год гуляет, дед. Я своей охотой пошел. – Андрей натянул сапоги, вытряхнул из головы мелкую зернь пырея, встал. – До чего же ветхий, дед. Хоть обручи на тебя насаживай, того и гляди, рассыпешься, а липучий – спасу нет… Сидишь, точишь меня, а трава в огороде перестаивает, деревенеет. Давай косу. Выспался…

Пока косили (Андрей косил, дед сидел на меже – ноги в канаву, слепо моргал), над хутором безотлучно кружила «рама». С обдонских меловых высот лениво выстукивали немецкие пулеметы. С низовой стороны, сшивая желто-синие полотнища палящего зноя, скороговоркой басовито отвечали им «максимы».

По утоптанной гулкой дорожке к колодцу зашлепали босые ноги; бежала Клава, дедова внучка.

– Зараз мы и ей задание дадим. – Напрягая слезящиеся глаза, дед подождал, пока внучка подбежала ближе, потребовал: – Ты нам кваску холодненького из погреба. – Поскреб ногтем на щеке ручьистые следы пота, пожалел: – Ловок, гляжу я на тебя, и до работы охочий, а я уже и на огородное пугало не гожусь. Ворона не испужается меня.

Обливая бороду, дед напился квасу и, сидя в борозде, задремал.

– Отдохни и ты, – не спуская с Андрея узких щелок сощуренных глаз, предложила Клава. Она присела в борозду рядом с дедом, оперлась локтями в колени и зажала в ладошках лицо. – Вечером придешь к клубу?

– Ночью, наверное, снова мины на берегу ставить будем. – Андрей стянул через голову гимнастерку, нагреб в кучу травы, устроился напротив, – Хочешь, ландышей еще принесу?.. По кустам их много.

Клава посмотрела на загорелое лицо, шею, мускулистые плечи и грудь Андрея, вздохнула.

– Боюсь, когда ты за Дон уходишь. Всякий раз… Гришка, годок твой с нашего хутора, хочет к вам проситься. – Придвинулась вплотную. Круглое плечо Андрея блестело, во впадинках ключиц – тени. На щеке и верхней губе Андрея золотился мягкий пушок. – Соскучился небось по своей?

Андрей вздрогнул при последних словах Клавы. Ольга неотступно была в его мыслях – верно. В свободные минуты он закрывал глаза и видел ее, говорил ей нежные горячие слова. Порой ему казалось, что любовь его такая маленькая и смешная в сравнении с этим огромным миром, страданиями и переживаниями людей. Порой же она заполняла его до краев, вмещала в себя и этот мир под солнцем со всеми его радостями и болями.

Губы Андрея, как от внутреннего толчка, подрожали в тревожной и выжидательной улыбке. Клава ничего не сказала.

– Ждешь ведь, чего таишься? – ревниво отметила эту улыбку Клава.

– А тебе зачем?

– Да так. – Хотела сказать как можно равнодушнее. Не получилось. Не научилась обманывать еще. Большеглазое скуластенькое лицо с рыжиной веснушек обиженно поскучнело.

– У вас свои парни дома. Да и вообще, сейчас женихов хоть пруд пруди.

– Хватает.

Надутый вид Клавы рассмешил Андрея. Наклонился к ней, тронул за руку:

– Эх, Клава, Клава, скорей бы войне конец.

Клава удивленно посмотрела в широко расставленные серые глаза Андрея, провела ладошкой по загорелым сбитым коленкам.

– Вы долго еще простоите здесь?

– Начальство мне не докладывает, Клава… А ты все без подружек. Одна.

– Следишь? – радостно вскинула брови, помигала глазами.

– Когда мне следить. Вижу: одна все.

– Каза-а-нцев! – рявкнули со двора. – Где тебя черт носит! – На полдорожке встретил хмурый Жуховский. Он кинул косой взгляд на высокую голенастую Клаву, крутые острые бугорки ее девичьих грудей под линялым платьем, понимающе хмыкнул. – Комбат ищет. Торопись, в общем. – Еще раз глянул на застывшее в испуге лицо девушки и, грохая по каменно блестевшей дорожке добротными сапогами, удалился к раззявленной калитке.

Андрей виновато пожал плечами: «Сама, мол, видишь».

Минут через десять Андрей проскакал верхом по улице. У двора придержал коня, крикнул ждавшей Клаве:

– Похоже – вечером свободен буду. Свезу вот в дивизию, и все. – Наклонился с седла, блеснули сахарно-синие подковки зубов. – Вырвусь, жди!..

Ночью саперный батальон подняли по тревоге и перебросили километров на тридцать вверх по Дону, в Нижний Мамон. Мучимые неизвестностью, злые оттого, что стронули с обжитого места, люди шли молча. По лесу, каким шли, теснились хозяйственные части. Кое-где у землянок не спали, курили, кидали идущим пару вопросов из любопытства. В диких темных зарослях стонали горлицы, сонно возились разбуженные птицы. Горьковато пахло прошлогодним прелым листом и пресной сыростью чакана у небольших озер. С обдонских высот взлетали ракеты. Их свет дрожал в подкрылках дымных бесплодных туч. По лесу, освещенному сверху, разбегались угольные тени деревьев. Когда ракеты гасли, слышнее становился топот множества ног, тяжелое дыхание людей, резче запах пота.

Глава 15

20 августа, за полночь, от Полянки, песчаной косы, где Дон под Осетровкой делает крутую петлю и поворачивает к Красному и Дерезовке, бесшумно отчалили лодки и заранее связанные плоты. За нижне-гнилушенскими высотами сухо мерцала проклюнувшаяся варя, левее разбитой мамонской нефтебазы серели размывы меловых обрывов, над синевато-мглистой шапкой трехгорбого осетровского кургана колюче и неприветливо мигала одинокая звезда.

На плотах и лодках напряженно вглядывались в наплывающие струистые заплаты круч, кудрявый лозняк над молочной дымкой. Пулеметчики онемевшими пальцами сжимали рукоятки, готовые в любую минуту стрелять. Духота и приглушенные запахи трав с обожженных солнцем высот и курганов стекали вниз, к воде.

По мере приближения берега медленно костенели серые, будто из камня тесанные, лица, стыли широко распахнутые дышащие зрачки. Тело наливалось звонкой пустотой, становилось невесомым.

Свистя крыльями, лодки обогнала птица, крикнула где-то над кручами. У овинов под трехгорбым курганом ей откликнулся сыч.

– Подвинь автомат. Нога заклекла. – Немолодой пулеметчик с желтой щетиной на щеках ворохнулся, поправил ленту.

– Сам на чем держусь.

– Куда ж ты! – Второй номер, оставляя светлый радужный лоскут, чиркнул носками сапог по воде. – Мордует вас.

– Тише вы, черти!

С громким сапом дышат гребцы, чулюкает и курчавится пеной у смолистых комлей вода. Пахнет пресной рыбьей чешуей и сладковато-подопревшей у корней перестоявшейся травой на лугу. В редеющей мгле на плотах и лодках горбатятся солдаты. В расчесанной кустарником дымке они походят на призраки. Глаза опасливо косятся на зеленую темную глубь, меряют расстояние до медленно надвигающегося берега. На лугу резко ударил дергач. Во рту язык не повернуть: высохло. Скорей бы!

– Держись меня, – бубнит на ухо плечистый сержант с почерневшим от пота воротом гимнастерки соседу, остроносому пареньку с тонкой и длинной шеей. Тот проталкивает сухой ком в горле, согласно кивает.

– Право! Право!.. Тудыть твою! На кручу прешь!..

– Несет. Не видишь? – запаленный хрип гребца.

– Эх как бы…

Разговоры шепотом, но на воде голоса кажутся зычными.

На круче ударил и захлебнулся запоздавший пулемет, взлетели ракеты. Суматошно и не в лад вспыхнула и разрасталась по всему берегу стрельба. На плотах тоже в захлебывающейся скороговорке ахнули пулеметы, автоматы. С берегов в ту и в другую сторону полетели снаряды и мины.

Понадеявшись на широкую реку и беззаботное спокойствие смирившихся русских, итальянцы сплошного фронта не имели. Оборона их носила очаговый характер – по высотам. По вечерам они играли на мандолинах, пели свои веселые песни. Русских просили спеть «Катюшу». В войне наступал никем не предусмотренный кратковременный перерыв. И на той, и на другой стороне с замиранием сердца слушали музыку и, наверное, думали в эти минуты, зачем они сторожат друг друга и убивают. По-южному смуглые и темпераментные, итальянцы, пока шло знойное донское лето, резались в карты, шумно спорили по пустякам, привыкая к диковинной обстановке диковинной страны, и надеялись на посулы Гитлера и Муссолини к зиме вернуть их домой.

При первых же залпах солдат с мальчишеской шеей удивленно охнул, схватился за грудь и опрокинулся навзничь головой в воду. Сержант подхватил товарища – над водой резанул стенящий отчаянный крик. На губах солдата запузырилась кровавая пена, длинно дернулась и мелко зачастила шея.

– Эх, Миколаха, Миколаха! – Выгоревшие ресницы сержанта согнали в уголки глаз слезу.

Опустил товарища на мокрые бревна плота и спрыгнул в воду. За сержантом с плота свалился рябоватый парень с ручным пулеметом. Вода сразу же ударила ему в ноздри. Присел, пустил пузыри, подался вперед. Пулемет все время над головой.

По Дону брюхом вверх плыла глушеная рыба. Покачивались на зыби обломки плотов и лодок. Коричневым пластырем ушел вниз по течению плетень.

* * *

– Тишина, хоть мак высевай. – Петренко снял каску, проломленную над правым ухом осколком, обжигаясь цигаркой, оглянул задонские луга и вербы в текучей сиреневой дымке. Искристое белое облачко в недоступной вышине наливалось блеском старого серебра. По степи лениво скользила бледная тень его.

Саперы только что кончили минировать склоны лога со стороны Филоново, присели отдохнуть у подножия высоты, где спешно вгрызался в кремнисто-плитняковую землю стрелковый батальон. По скатам высоты рос дымно-белый полынок, красный и белый чабер, пустотел, белоголовник. Андрей горстью содрал пучок белого и красного чабера. Пахли они одинаково. Красный еще в квас кладут. Сглотнул клейкую слюну, крепче смежил веки.

Сдвоенные близкие удары мигом сняли сонную хмельную одурь. В дымчатой степи вспухали и неправдоподобно медленно оседали на сожженную солнцем растительность четыре шлейфа белесой пыли. Из Орехово, обходя расставленные саперами мины, шли танки. За танками колыхалось до роты карабинеров. В голубеющих кущах по филоновским холмам блеснуло, и шапку высоты заволокло дымом и пылью.

– Вот и начали сеять, – буркнул хмурый Спиноза, лапнул руками каску, подхватил автомат. – Не успеем мы.

Один из саперов как-то странно подпрыгнул и тут же упал, судорожно скалясь и хватаясь за коленку правой ноги. Спиноза присел над ним, распорол штанину. Из хлещущей кровью раны торчали розоватые осколки кости.

– Через месяц танцевать будешь, – соврал Спиноза.

Надкусил угол индивидуального пакета, стал крепко бинтовать саперу ногу. Рядом ослепительно блеснуло, раскололось, и Спиноза, ойкнув, обмяк сразу, выпустил из рук бинт и завалился на спину.

– Ну вот и мой черед.

Гимнастерка на животе Спинозы быстро темнела, оттопыривалась. Андрей как завороженный уставился на это пятно, и глаза его постепенно белели, наливались ужасом.

– Не смотри, дурной, – Спиноза шевельнул плечом, силясь встать; обламывая ногти, скребнул жесткую кремнистую землю. – Тащи его, – показал глазами на сапера. – Я здесь подожду пока…

Андрей поднял голову, оглянулся. Один танк шел прямо на них. Сглотнул сухо. Сердце билось у самого горла. Частые удары его отдавались в висках: «Неужели конец?» Метрах в пятнадцати сзади желтела неглубокая ложбинка, в конце ее зияла промоина. Андрей взвалил раненого сапера на спину, оттащил его к промоине, вернулся за Спинозой. Спиноза дышал коротко и часто. В щепоти правой руки тискал оторванную с гимнастерки пуговицу.

– Ну, вот видишь, как все хорошо. – Губы в лохмотьях шелушившейся кожи потянуло на сторону.

Танк легко развернулся и шел теперь на промоину. Танкисты, наверное, все видели, и добыча казалась им заманчиво легкой. Танк был непривычно маленький. Меньше немецких. Желтый, пестро раскрашенный. Говорили: итальянцы перебросили их из Африки и не успели перекрасить. Вытягивая шею, Андрей выглянул из промоины и тут же нырнул назад. Танк был совсем рядом. У самой промоины танк остановился. Звякнула крышка люка. Фашист, видимо думая, что русский ни жив ни мертв, с пистолетом в руках высунулся по пояс из башни. Сухо треснула автоматная очередь, и, роняя пистолет, фашист повис на броне. Из танка выскочил второй и побежал навстречу припадавшим к земле карабинерам. Еще очередь, и фашист, по-заячьи сделав скидку, упал. Танк, стоял на месте, стучал мотором. От его стука нервно подрагивала земля и со стенки промоины осыпалась мелкая крошка.

– Трактор знаешь? – повернулся Спиноза к Андрею. Щеки и лоб его осыпали крупные капли пота.

– А вдруг там еще кто сидит? – боязливо оглянулся Андрей.

– Как знаешь. А хорошо бы увести целеньким.

Солнце било Спинозе в глаза. Под ними расплывались землистые тени. Путаясь в щетине на щеках и никлых усах, пот стекал ему на шею.

«Ррр-ра, рр-ра!!!» – будто коленкор, распарывали желтеющий воздух автоматы и пулеметы с высоты. Гребень ее дымился, трещала высохшая на корню и подожженная трассирующими пулями полынь. Карабинеры залегли. Танки остановились тоже. Вели огонь с места. Роса давно высохла. Глаза резали сухие отвалы балок. В виски с шумом стучала кровь, страшно хотелось пить. Андрей выбрал момент, взвалил раненого сапера на спину, пополз на высоту.

– Там у меня еще один, – сказал он лейтенанту, командовавшему на высоте.

– Пускай до ночи подождет. Вытащим.

– Он не дотянет до ночи. В живот ранен. – Под потной кожей на шее Андрея волнисто прокатился ком. – Водички нет?

Лейтенант отстегнул от пояса флягу, подал Казанцеву.

– Что же я сделаю, дружище, – сказал лейтенант, когда Казанцев напился и вернул ему флягу. – Сам видишь.

За танками снова вспыхнули облака пыли, задвигались карабинеры.

– Ждет он меня. Пойду. – Припадая к земле, Казанцев рывками побежал вниз.

Спиноза лежал, странно вывернув руку за спину. Наверное, пытался ползти по ложбинке следом. Гимнастерка на животе облипла землей, клейко бурела. Остекленевшие глаза удивленно таращились в наливающееся белой мутью небо. Андрей упал рядом лицом в сухую землю и заплакал… У пехоты фельдшер есть. Может, и спасли бы, а теперь…

Живые на все были готовы для мертвых, потому что мертвые для себя уже ничего не могли.

Мотор танка продолжал работать, и сладковатый едкий дым бензина оседал в степной промоине. Осторожно, прислушиваясь, Андрей подпола к танку, устроился под гусеницей и стал бить короткими очередями по карабинерам. Когда карабинеры залегали, Андрей доставал из вещмешка пачку с патронами и набивал диски. В одну из пауз Андрей услышал шорох сзади. По ложбинке к нему полз пожилой узбек-сержант с ручным пулеметом.

– Одна воюешь? – Широкие скулы сержанта блестели, почти совсем соединялись с бровями, закрывали глаза. – Лейтенанта к тебе прислала. Позиция, говори, хороший. И парня тоже. Вдвоем теперь воевала, – диковато сверкнул туда-сюда, отстегнул лопатку, стал копать под танком, взглядом показал Андрею, что и ему нужно копать.

Окоп отрыли на всю ширину танка. Сержант поцокал языком, сунул ствол пулемета между катками сначала с одной стороны, потом – с другой. Обернулся к Андрею. Зрачки спрятались в складках кожи.

– Хорошо воевала будем, – приложил ладонь к сердцу. – Моя Артык. Твоя?

Сержант болтал без умолку, смешно коверкая русские слова. Особенно не в ладу он был с различием родов.

– Она стучи. Твоя, моя мешай, – похлопал он по горячему масленистому днищу продолжавшего работать танка.

Андрей вылез из-под машины, постоял в нерешительности, сунул голову в люк механика. Пахнуло бензином, нагретой краской, кожей и чем-то еще незнакомым. На приборах подрагивала стрелка, горели медью снарядные гильзы на днище.

«Хорошо бы развернуть пушку да лупануть по ним самим, – мелькнуло в голове. – Да черт знает, как это делается!» Присел на корточки, ковырнул землю на гусенице, сплюнул.

– Шут с ним. Пусть работает. Что он тебе…

– Однако мал-мала закусить нада, – блеснул Артык сахарно-белыми зубами. Достал из вещмешка консервы, хлеб, из кармана – кривой нож. – Твоя молодая. Расти нада.

Белесый от зноя воздух задрожал отчетливо, стал нарастать вибрирующий гул. Смуглые до синевы скулы Артыка побелели, застыла рука с куском мяса на ноже.

– Танка снова идет.

По высоте взметнулись разрывы, и над степью потянулось косое полотнище пыли. Из-за Дона тоже ударили пушки. Цепи карабинеров закачались, но продолжали идти вперед. В консервную банку, шипя, шлепнулся осколок. Андрей машинально выбросил его, выловил кусок мяса и полез в окоп.

Итальянцы забирали вправо. Лейтенант это хорошо видел с высоты. «Наверное, танк отбить хотят, да и вообще отрезать от переправы. Идиоты, – обругал он сержанта Ибрагимова и сапера. – Давно бы сожгли этот танк». С тоской поглядел в сторону лиловых в голубоватой дымке садов Осетровки, откуда давно должны были подойти остальные батальоны полка. Но над цветущими подсолнухами и наполовину убранными хлебами зыбко качался сухой зной, да мутные тени дыма и пыли с высотки плыли над ними. И – ни души.