Текст книги "Дорога в два конца"

Автор книги: Василий Масловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

– Разговор этот кончен, Данилыч. На Мишку да на Матвея глядеть нечего. Из них кормильцы, как из мово… пономарь.

– Тю, скаженный, дивись на него, – полохнулись бабы на Тимошку Калмыкова.

– Кончено так кончено. – Казанцев повесил латаный пиджак на сучок подпорки, взял тройчата Галича, попробовал на весу. – Запрягай, Трофимыч, Ты, Матвей, иди в хутор, арбы проверь, помажь. Завтра скирдовку начинаем.

– Андриан Николаевич наведывался утром, справлялся, когда кончаем. У него деды крюками скребут, лобогреек ждет, – сообщил Воронов.

Слова Воронова Казанцев оставил без ответа. Гнедой и к нему самому уже прибегал.

* * *

На пятом кругу Семка круто завернул влево, обминая танк с паучьим крестом на боку. Сквозь гусеницы проросли лебеда, овсюг-падалец, пшеница. Перед люком механика, упираясь голубыми корзинками-цветами в пушку, распушился коренастый куст татарника. Мальчишки пробовали железом соскрести кресты, ничего не вышло: краска въелась в железо. Исподнизу краску разъедала ржавчина. На краю загонки без колеса на боку лежала пушка. И здесь была видна рука мальчишек: вытащили замок, побили камнями, поотвернули гайки. Следующим кругом танк обошли справа, протолочили круговину пшеницы.

На поворотах, пока косарка не врезалась в стенку пшеницы, Казанцев успевал локтем смахнуть мутный завес пота с ресниц, искал остальные косарки. Погонычи подергивали локтями, крутили кнутами над запотевшими спинами коней. Скидальщики, как заведенные, проделывали одни и те же движения. Казалось, что они огребаются веслом на воде. И всякий раз на глаза попадался танк, черный посреди теперь уже голого поля. В рудой пустоте неба над танком истекала блеклая серьга ущербного месяца.

Глава 6

Над разметанной ребристой крышей клуни в соседнем дворе, меловыми кручами и буграми с некошеной пшеницей в золотистой просини утра за селом выткалась такая неправдоподобная ломкая тишина – даже оторопь брала.

Во дворе с клуней щеголеватый старшина громко разносил ездовых, из степи доносилось сытое посвистывание сусликов, где-то за бугром настойчиво и злобно заканчивал свою железную строчку пулемет.

Андрей Казанцев стоял на крылечке, жмурился на нещадное уже с утра солнце, смотрел, как за плетнем, покачиваясь под ведрами на коромысле, идет густобровая высокая женщина. Она оглянулась раз и другой на него, брови сердито сдвинулись. Андрей видел ее вчера с девчушкой у солдатской кухни.

Женщина остановилась, прогнулась в спине, кивнула призывно:

– Помог бы. Без дела стоишь.

Андрей улыбчиво кивнул ей на возню у сарая, пожал плечами.

Выпуклые в молочной просини белки женщины затуманились, обидчиво нахмурилась, пошла дальше, не оглядываясь.

У сарая солдаты дохлебывали из глиняной чашки кислое молоко. Рядом лежали наготове набитые солдатские мешки. На мешках карабины, автоматы.

– Твоя доля. – Жуховский подвинул Казанцеву алюминиевую кружку с молоком, ругнулся на его вопрос. – Блиндажи копать, куда же, мать их такую!.. Это Людка прошла, – сказал о женщине. – Вчера старшина наш был у нее с мешком. Выперла, и консервы принес назад… Какая она баба. За неделю замужества и не распробовала ничего бабьего…

– А девчушка чья тогда?

– Племянница. Она с сестрой вместе живет.

В лесу, куда привезли саперов, под деревьями вповалку спали солдаты в пыльных ботинках и сапогах. Невидимые в листве, верещали сороки. Три растрепанные вороны ловили в маленьком лесном озере рыбу. В зарослях полыни-чернобыльника богатырски раскинулся бочкогрудый головастый сержант. Поднявшееся солнце било ему прямо в лицо, в черствой крупной ладони – пучок ядреной земляники с привявшими листочками.

– Под утро прибыли, – пояснил комбат майор Коржицкий. Он кружился по лесу, распределял людей. Впалые щеки и высокий лоб его лоснились нездоровой испариной. – Блиндажи, блиндажи! – покрикивал он то в одном, то в другом конце леса. – Ночью мины ставить!..

С поругиванием и с позевом саперы попрыгали из машины, прячась от раннего зноя, полезли в кусты, закуривая и прикидывая мысленно, что придется сделать им за сегодня.

* * *

Каждую ночь на станциях выгружались эшелоны, и солдаты, техника под покровом темноты, в духоте и пыли, шли в отведенные им места, уползали в овраги, балки, леса и там рассасывались, растворялись, как призраки, зарывались в землю.

На рытье окопов солдаты телешились, работали споро, даже с какой-то веселой злостью, будто ставили в своем хозяйстве повалившийся плетень или новили золотистой соломой крышу сарая. Вид этих неоружных, коротко стриженных, с обгоревшими на солнце лопатками и костлявыми ключицами солдат рождал в душе чувство успокоенности и благополучия. В блескучей рудой наволочи в полдень по логам беспечно горели на солнце уцелевшие колоколенки.

Когда горизонт обозначала мутно-багровая полоса заката, которую щербили дымы негаснущих пожаров, равнина преображалась, вся приходила в движение, путаясь и сплетаясь длинными тенями. Над дорогами поднималась позлащенная закатным солнцем пыль, зависал слитный и приглушенный шум движения большой массы войск. Ревели на подъемах и выбоинах машины, гремели подсохшим деревом повозки, фыркали от пыли кони, неумолчным рокотом сплетались голоса солдат и шорох множества ног. Из логов и низин поднимались медвяные запахи трав, солоноватая горечь провяленной полыни.

* * *

Третье лето – решающее!

Это понимали обе стороны.

Гитлер рвал и метал после капитуляции 6-й армии в Сталинграде. Потрясение было настолько тяжелым, что на совещании в «Волчьем логове» 1 февраля 1943 года он признался: «… я могу сказать одно: возможность окончания войны на Востоке посредством наступления более не существует. Это мы должны ясно себе представить».

Однако с теплом битые под Сталинградом гитлеровские вояки стали приходить в себя и думать о реванше.

В результате нашего зимнего наступления в районе Орла, Курска, Харькова образовался огромный выступ протяженностью по фронту в 550 километров, глубоко вдававшийся в расположение немецких войск. Учитывая создавшуюся конфигурацию фронта, гитлеровское командование и строило свои военно-стратегические планы на лето 1943 года.

В приказе № 6 от 15 апреля 1943 года Гитлер требовал «сосредоточенным ударом, проведенным решительно и быстро силами одной ударной армии из района Белгорода и другой – из района южнее Орла, путем концентрического наступления окружить находящиеся в районе Курска войска противника и уничтожить их.

3 мая 1943 года на совещании в Мюнхене план «Цитадель» был утвержден.

12 мая содержание «Цитадели» было уже известно советскому Верховному Командованию.

* * *

Батальон Карпенко третий день бегает на одну и ту же высоту. За спиной солдат бухают холостыми два дивизиона артиллерии.

– Плохо! Плохо! Это не атака! Так вас и половина не доберется до шапки высоты! Отводи назад! Все сначала!

Казанцев злится, берет автомат и бегает сам с солдатами. Во время коротких перекуров солдаты косятся на полковых разведчиков. Это они не могут никак взять «языка». И теперь им всем придется лезть на эту проклятую настоящую высоту, откуда их вывели три дня назад для тренировки, прощупывать оборону ее и брать контрольных пленных.

В воздухе духота, жарко. По небу осторожно, минуя солнце, крадутся облака-странники. Ночью их нет. Они прячутся где-то за горизонтом, а с восходом солнца рассыпаются по голубому простору пастись. Солнца боятся. Ослепительно-белое, оно жжет немилосердно, теснит облака к краям огромной золотой чаши.

– Кончай курить! – Казанцев затягивает ремешок каски, берет автомат. Бурое в испарине лицо твердеет, одевается строгостью. – Злости настоящей нет у вас, и огонь плохо используете. Завтра поддержка боевыми снарядами.

Казанцев сочувствовал солдатам, их усталости. Он, не глядя, ощущал их – молодых, здоровых, сильных, разомлевших на жаре и не желавших бежать на эту опостылевшую высоту. У него самого гудели ноги и ломило в висках. Толчком плеча поправил ремень автомата, оглянулся. Мокрые, будто выкупанные, солдаты рассыпались в цепь. За оврагом вяло и тупо начали бухать холостыми пушки. Застойный белый зной над полем мирно пряли ласточки. На кочке замерла и часто дышала оранжевым брюшком зеленая ящерица.

В ночь на 29 июня батальон вышел на исходные. Атака утром, но спать никто не спал. Как-то по-особому внюхивались в каждый запах, вслушивались в каждый шорох, будто все для них было впервые. Отвыкли за три дня, и мучило чувство, что начинают первыми, когда другие будут еще дрыхнуть по землянкам, в полдень томиться на солнце и убивать время байками…

Утро вставало душное. Из-за обугленного сарая за оврагом медленно выкатывалось солнце. Оно словно застряло в черных клетках стропил. Туман стекал вниз, и овраги стали похожи на речки. Солдаты собирали в этих оврагах душистую лесную малину, баловались кислицами и грушами. В зарослях молочая, донника и пырея по дну оврагов наблюдали возню пчел, жуков, бабочек. Сейчас на эти овраги солдаты поглядывали с отчуждением.

В деревеньке за высотой солнце зажгло позеленевший купол церквушки. Просевшие соломенные крыши хат, размытые дождями до глины стены выглядели мирно. Но на войне все относительно, и этому виду никто не верит.

Время тянется изнуряюще медленно. Под сердцем холодным комом копилось что-то похожее на страх и беспокойство. Наконец Казанцев поднимает ракетницу.

– Ну?!

Широкая напряженная спина Карпенко вздрагивает на это «Ну?!». Лицо его застыло, кожа на обтянутых скулах побелела. Мыслями он уже там, на высоте.

Когда через два часа на НП батальона привели пленных, фельдфебеля и трех солдат, Казанцев даже не поверил, что все кончилось так благополучно.

– Высоту не отдавай! – посоветовал он Карпенко. – Все равно скоро брать придется. А этих (взглядом на пленных) в дивизию. Пускай берут на выбор. – Смежил глаза в улыбке, обнял борцовские плечи комбата. – Знай наших.

На закате неожиданной атакой с танками немцы высоту забрали назад. Солнце било в глаза, оседало за березовую рощу. В редеющей красноватой пыли после налета «юнкерсов» шли танки. Кувшинов успел досчитать до тринадцати, как по каске его ударило чем-то тяжелым, и он провалился в зыбкую и вязкую темноту. Очнулся – тихо. Светила ущербная луна. По полю меж воронками и убитыми ходили немцы, обшаривали карманы, громко разговаривали между собою. Наверное, на ходу делили что-то. Кувшинов покосился на соседа. Он лежал на спине, широко раскинув руки и ноги, будто в жарком сне. Немцы остановились около него. Плечистый, низенький, похожий на куль муки, пнул убитого сапогом, нагнулся, сорвал с гимнастерки медали.

Сосед толстого повернулся лицом к Кувшинову. На груди немца в свете луны сверкнул синеватый лучик: эмаль на железном кресте. Толстяк еще раз нагнулся к убитому, сдернул с головы его зачем-то каску, отбросил в сторону, и они пошли дальше.

На другой день с самого утра началась ожесточенная огневая дуэль. На каждое движение, каждый выстрел немцы обрушивали шквал огня из всех видов оружия. Батальон Карпенко отвечал тем же. Немцев задела за живое такая непокорность и напористость. В полдень они атаковали боевое охранение и даже ворвались в траншеи батальона. Батальон Карпенко тоже не стерпел обиды, прогнал немцев и снова занял высоту. И каково же было удивление, когда в разгар атаки во фланг немцам стали бить длинные очереди из автомата, и из кустов боярышника, шатаясь, черный от засохшей крови и грязи на лице, поднялся Кувшинов.

Немцы дня два еще кружили вокруг высоты, потом затихли и успокоились.

* * *

1 июля прибыл командарм Павлов. Невысокий, резкий в движениях, командарм быстро шел по траншее, задевая плечами о стенки на поворотах и не упуская из виду местность перед нашим передним краем и в глубине обороны противника. Скоро этих мирных сонных холмов и дремлющих перелесков не узнать будет. Командарм мысленно даже поторапливал подступавшее. Нервничали и солдаты: почти половина лета прошла, а они все копают землю, бегают в атаки, бросают дубовые болванки по танкам, и ничего не начинается.

На позициях батареи Раича командарм задержался:

– Если танки пойдут от той высоты, запасные позиции где ваши?.. А если с тыла?.. Вот видите. А они могут и с тыла. Расчеты хорошо действуют?

– Разрешите показать, товарищ генерал. Только они ответят. Это уж точно.

– Рискнем, – согласился командарм, оглянулся на блиндаж, оценивая его прочность. – Ракиту видите на склоне и бугорок метрах в тридцати? Ударьте по нему.

– Это наблюдательный пункт у них. – Раич дал команду. После третьего выстрела над бугорком, кувыркаясь в воздухе, взлетели бревна. Еще два снаряда легли в эту же точку. – Приказал долго жить, – блеснув голубыми в прищуре глазами, доложил Раич. – Теперь очередь за немцем, товарищ генерал.

Едва успели нырнуть в блиндаж, по позиции орудия замолотили снаряды и мины. Через две минуты все стихло. Раич предупредил:

– Обождем. Повторят непременно. Без этого не могут.

И точно: немцы повторили. Когда вышли, пушка в укрытии была целая, снаряды тоже. Кругом дымились свежие воронки.

– Молодец, старший лейтенант. Как гвозди вбил. Действуй всегда так же.

Командарм постоял в какой-то задумчивости. Чувство осторожности и запоздалого страха от ненужного риска с этой стрельбой мимоходом задело сердце, и оно продолжало биться тревожно и часто, казалось даже, что до сих пор оно билось напрасно, и только теперь оно добывает нужное ему тепло по-настоящему.

Внимание отвлек вопрос недавно стрелявшего командира орудия.

– Разрешите, товарищ генерал… Истомились, ей-богу.

– Дела хочется?

– Хочется, товарищ генерал.

– Ишь ты, шустрый какой. – Метрах в десяти за бруствером лопнула мина. Командарм подождал, пока через траншею перевалило рыжее облако пыли, успокоил: – Не зря сидишь здесь, сержант. Не зря. Готовься.

Послышался мощный нарастающий рев, над позицией батальона молнией промелькнули острокрылые истребители.

– Ла-5, – сказал адъютант командарма.

С северо-запада, куда они стремились, едва уловимо докатывались колебания земли. Там, где-то далеко, шла бомбежка.

– Суджа, – улыбнулся адъютант.

По распоряжению фронта в Суджу железнодорожные эшелоны везли деревянные танки, пушки, пустые ящики из-под снарядов и продовольствия, пустые бензиновые бочки. По дорогам открыто двигались тридцатьчетверки, грузовики, артиллерийские батареи, лошадиные обозы, колонны пехоты. Ночью все это тихонько отводилось назад, чтобы с утра начать движение снова. Мощные радиостанции осуществляли передачи и прием ложных зашифрованных документов. Немцы разносили в клочки с воздуха деревянную технику, перебросили в район Суджи даже две дивизии, на всякий случай, – танковую и пехотную. «Пусть тешатся, – думал командарм, вслушиваясь в тупые бомбовые удары. – Меньше на настоящие войска останется».

По дороге к танкистам в машине Павлов приказал начальнику разведки и представителю авиации облететь оборону армии, посмотреть маскировку с воздуха.

– Заметите что – немедленно мне номера частей и фамилии командиров. Демаскировка в наших условиях равносильна выдаче противнику военной тайны.

Вечером того же дня Казанцев уже на закате заметил рекогносцировочную немецкую группу в несколько человек. Время выбрано правильно: солнце не могло отсвечивать на стеклах биноклей. Но сами бинокли были хорошо видны в руках у людей в солдатском обмундировании.

– Перешерстились, окаянные. Но волка и в овечьей шкуре угадаешь! – В затылок Казанцеву сопел и как завороженный смотрел на воровато копошившихся у подлеска немцев замполит.

Казанцев позвонил в соседний полк, там было то же самое.

– Наседка распускает выводок. Собирать нам придется. Готовься, – напутствовал сосед.

«Полезли, как вши из загашника». Перед глазами Казанцева угольно чернели четко вычерченные тенями у подлеска немецкие офицеры в солдатском.

Лес, куда вывела Казанцева дорога с передовой, был наполнен предвечерним оживлением, дымами солдатских кухонь и запахами разваренной перловки и крутого кипятка.

Очередная ночь укрывала солдатские блиндажи и землянки, бани и сушилки для портянок, отхожие места и места, где можно было покурить и поговорить. Поговорить очень хотелось. Такое напряжение в одиночку не вынести. Говорили о матерях, женах, детях, невестах, немцах…

А газетные сводки сообщали: «На фронте ничего существенного не произошло…»

На рассвете 2 июля позвонили из дивизии: «Противник может перейти в наступление в период 3–6 июля. Выть в полной боевой готовности. Держись, Казанцев!»

Глава 7

4 июля за полдень неожиданно позвонил Карпенко:

– По нас ведут ураганный огонь! Показались танки!.. По контурам есть новые!.. Танки вышли в тыл!

– Идут! – Казанцев облегченно вздохнул и медленно и неуклюже отвел трубку от уха: «Кончилось гадание!» В трубке потрескивало, слышалась сплошная дробь автоматов, пулеметов. Карпенко сопел, ждал ответа. – Сиди! Сиди и бей их! Все будет в порядке! – Наскоро оценив сказанное, ответил на это сопение Казанцев.

– Мы подбили четыре, артиллеристы – семь!.. Еще показались!

На этом связь с Карпенко оборвалась. Над КП проревели два истребителя, потом девятка… Еще, еще. Прошли «Илюшины» и «Петляковы». Казанцев доложил комдиву.

– Разведка боем, – сделал вывод комдив. – Задействуй только полковую артиллерию. На остальное дам сам команду. Авиация уже пошла. Видел?.. Хорошо работают соколы. – Погодя сообщил: – На соседей тоже лезут усиленными батальонами. Донец форсировать хотят. – С добрым смешком, испытывая, должно быть, то же, что и Казанцев, пожелал: – Живи сто лет!

– За меня остаешься, комиссар. К Карпенко иду. – Казанцев снял фуражку, надел каску, взял автомат. Ординарец Плотников уже ждал возле блиндажа. В руках неизменный пулемет. На боку сумка с дисками и фляга.

Над позициями батальона, как при смерче, волнами перекатывалась рыжая пыль. Ее рвали вспышки выстрелов, и пыль желто отсвечивала, и там в ней что-то двигалось, ворочалось.

Встретился раненый солдат. На левом плече гимнастерка разорвана, выпирает белый лубок с глянцевитой круговиной рубиного цвета. Круговина на глазах растет и словно бы тяжелеет.

– Звереет, – ответил раненый на вопросительный взгляд комполка. – Иные прямо-таки голые, без мундиров… А только туго идут. Так думаю, ничего у него не выйдет. – Солдат считал, что опасность для него миновала, и на него напала разговорчивость, хотелось показать, что он не боится и все понимает очень хорошо.

– Иди, иди, браток. Лечись, набирайся сил, – напутствовал Казанцев бойца.

Спустились в овраг, поросший орешником. Пошли по дну, спотыкаясь о камни и в промоинах. Сверху посыпалась глина, желтой бабочкой забился над берегом) огонь, со звоном посыпались немецкие автоматные гильзы. Казанцев и Плотников затаились в лопушнике. С обрыва вперемежку гупнуло два раза, вслед за прыжком и шагами струйками зашуршала глина и мелкие камешки.

– Двое. Сниму я их? – Плотников впился онемевшими пальцами в затвор.

– Не трогай. Обстановка неясная, – остановил Казанцев, вслушиваясь.

Подождали, выбрались из оврага. Справа по косогору горели шесть танков. Так цепочкой и выстроились от шапки до подножия пригорка. В бурьянах в разных позах лежали убитые гитлеровцы. Иные действительно были без мундиров, голые по пояс.

Карпенко, пыльный, растрепанный, но веселый и оживленный, встретил Казанцева радостно.

– Не ищи, – перехватил он взгляд Казанцева на подбитые танки. – Все старые, оказывается, хотя и модернизированные. Сволочи, новые берегут на козлиное заговенье.

– Да, нового зверья действительно не видно. – Казанцев перевел дух, огляделся повнимательнее. – А что у тебя фрицы пешком ходят? Мы с Плотниковым едва не попались.

Карпенко рассказал, что отбить атаки отбили, но несколько автоматчиков все же просочились и бродят.

– Вычесываем потихоньку, как собака блох… Солдаты как?.. А ты знаешь… – Карпенко хохотнул коротко в стиснутые зубы, задевая плечами крутые срезы окопа, придвинулся к Казанцеву: – Обрадовались даже. Они ить тоже стратеги, понимают, что немец проводит разведку боем. Мой ординарец все говорил: «Обрыдло ждать!» Вот и дождались.

Солнце уже дремотно прикрыло разбухшие от пыли веки, как синь воздуха снова разодрали разрывы.

– Пупок, на котором мы сидим, не дает им покоя. – Глаза Карпенко сузились, похолодели. – Уходил бы ты от греха подальше. Управимся…

– Пупок завязывай покрепче, – посоветовал Казанцев.

– Все позавязали, не только пупок. – Карпенко отложил в сторону бинокль, хозяйственным, ищущим взглядом оглядел окопы и пространство перед ними.

Не улеглась пыль после обстрела, налетели «юнкерсы», и снова танки. Танки пустили дымовую завесу, скрылись в лощине.

– Ничего не видно. Дым! – Комбат растерянно стал тереть кулаками глаза.

– Сейчас увидишь! Жди!

Карпенко приказал выдвинуть на кинжальный огонь пулеметы.

– Танки пропускайте! Пехоту берите на себя!

Когда танки вынырнули из этого странного рыже-голубого тумана, по ним в упор ударила батарея Раича. Слева ему помогали дивизионки. Они и подбили два танка, остальные повернули назад, скрылись в цветном тумане.

– Думаю, времени повторять у них уже нет. До завтра. – Казанцев посмотрел на часы и, глядя мимо притихшего вдруг Карпенко, добавил глухо: – Ты комбат, друг Леша. У тебя люди. Смотри! – И, не попрощавшись, пошел по ходу сообщения.

В траншее ординарец нес комбату два котелка воды и полотенце, вышитое петухами. Казанцев покосился на петухов и почти всю дорогу думал о них и усмехался. Действительно, странной двойной жизнью живет солдат. Попадет колос в руки – вот тебе и дом, детишки, голодные или сытые. И так задумается о них, разминая этот колос, будто наяву увидит их, за столом посидит вместе. Брякнуло оружие на тебе, на товарище – вот тебе и война, смерть. А там котелок звякнул: бездомная ошалевшая птица приюта ищет – и снова дом. Так и чередуется.

* * *

Танкисты пошабашили в этот день рано. Тревога коснулась и их. Машины вывели на опушку и так простояли до вечера в ожидании. Броня дышала дневным жаром. Вдоль опушки и поверх оврагов сонно текли медвяные запахи гречихи, липы, трав, степного чабера – самая пора медосбора. Пчел в лесу было много: и местные, дикие, и пришлые, домашние, прижившиеся вместе с дикими. В первом батальоне на липу у землянки спустился целый рой. Шляхов собрал его в ведро, отпросился и отвез в Ивняки. Часть пчел осталась на липе. Лишенные матки, они так никуда и не ушли, понемногу опадали, пока не умерли все.

Солнце падало на синеватую кайму леса, поляны одевались тенью и прохладой. Под ветлами у озера забивали козла, играли в шахматы. Пришла почта – наступил «родителев» час: читали и писали письма.

«… А еще пропишу тебе, что Клаву взяли. Митьку тоже. Теперь вы пятеро воюете от семьи. Мы дома с Николкой и Наташкой остались. Дед не в счет. Ослаб… На сердце про нас здорово не бери. Нет большей тяготы, чем тоска едучая», – читал товарищам солдат с проплешью меж тяжелых мягких волос.

– Эх-х, едрена кочерыжка, одной земли перекидал сколько, – вздохнули рядом.

– Я семь пар сапог казенных истоптал да две пары трофейных.

Два солдата у самой воды без рубах доказывали один другому, кто сколько потрудился на войне, в армии.

Сбивая сапогами цветы и по-стариковски приседая на крутостях, к озеру спустился комбриг. Сутуловатая спина горбилась в такт шагам, бабье по-домашнему уютное лицо чему-то хмурилось, и глаза, беззащитно-голые, без ресниц на веках, бегали тревожно и озабоченно. Но по мере того, как он приближался к солдатам, и лицо, и взгляд его менялись, принимая привычное выражение простоты, доступности и необходимой на службе строгости.

– Сидите, сидите, – предупредил вскочивших и, покряхтывая, устроился у самой людной группы шахматистов. – Проигрываешь, лейтенант? – Достал портсигар, закурил, пустил по кругу. – Верите, берите – не обкурите, а обкурите – спасибо скажу.

Солдаты задвигались, нарочито шумно прокашливались, умолкали. Комбриг внутренне усмехнулся, понимая смысл их поощрительного ожидания, заговорил вначале не о том, о чем думал, а о солдатских байках.

– Так это же наш университет, товарищ подполковник. Мы все тут из разных мест, разных национальностей и профессий. Вместе спим, вместе едим – чему хошь обучимся. Домой вернемся мастерами на все руки.

– Это хорошо! Это славно! – Комбриг пожевал мягкими добрыми губами, обгорелое безбровое лицо отуманилось. – Кто из вас, ребята, с Дона в бригаде?.. Так, так. А в Тацинской побывал кто? Рад, рад за всех, голубчики. – Он отечески положил взбугрившуюся синеватыми венами крупную руку на плечо белокурому крепышу с нетронутым пушком на припухлой верхней губе, наклонился ближе. – А ты в первый раз?.. В экипаже Шляхова? Тебе, браток, повезло. Вот что, голубчики. – Комбриг распрямил сутулую мужицкую спину, оглядел всех по очереди, словно предупреждая каждого, что разговор у них не пустяковый и требует понимания с полуслова. – Вот что хотел сказать я: старички, не оставляйте без глаза молодых, а вы, кто первый раз, поглядывайте на старичков. Время строгое. Не сегодня завтра…

– Он опять наступать будет?

– Почему опять?

– Листовки кидает, да и сами не маленькие. Не к теще на пироги собрали нас.

– Цыплят по осени считают. В Сталинграде они первыми… Они пришли туда.

– Так то ж…

– До чего ты липучий, Вдовиченко. Так и норовишь, как собака, за штаны цапнуть.

Солдаты оставили шахматы, сдвигались в кружок потеснее. Подходили от озера, землянок.

– Тихо! – Широкоскулое лицо Шляхова потемнело рябинами, хрящеватый, выщербленный оспой кончик носа блестел.

Все затихли и явственно услышали на юго-западе гул, будто по дороге в выбоинах катали тяжелый каток.

– А вы горевали: пропало бабье трепало. Нашлось.

Кто-то с облегчением и яростно выматерился.

* * *

– Товарищ генерал, от Харькова на север идут тысячи машин и двадцать четыре эшелона в сторону Белгорода. – Офицер-авиаразведчик положил на стол командарма шифровку.

Павлов некоторое время в раздумье смотрел на дверь, за которой скрылся разведчик. Штора на окне качнулась от хлопка дверью, впустила в тесную горенку с земляным полом свежий ночной воздух. Настроение, с каким он только что вернулся из гаубичного полка, уступило место прежним напряженным размышлениям. Всегда в такие вот минуты хотелось хоть на мгновение взглянуть на своего противника.

«О чем думает сейчас Модель, этот баловень судьбы и любимец Гитлера? Если верить вчерашнему словаку-перебежчику, все, что накоплено и вымуштровано немцами за эти долгие месяцы весны и лета, ждало сейчас сигнала. Готово было идти и крушить, надеясь повторить лето сорок второго года. Фактически отсюда они начали движение и год назад…» В памяти встал 1941 год. Донбасе. Потом лето и декабрь 1942 года – Нижний Мамон на Дону. Сейчас он волновался, пожалуй, больше, чем тогда. К зиме уже привыкли, там все ясно, а вот как решится вопрос о лете? Чьим станет третье лето? Модель, конечно, уверен, что лето было и будет немецким. Что греха таить – спотыкались и его, командарма, мысли на этом лете. Привычка. А сколько затрачено сил солдатских и бессонных ночей на обдумывание этого дела в штабе?..

Павлов мысленно представил себе старческий лик Земли, которая прятала в своих морщинах сотни тысяч людей, миллионы пудов металла, взрывчатки. Тело ее было нафаршировано минами, исполосовано траншеями, ходами сообщения. Она, Земля, наверное, сердилась на людей за их безрассудство, за то, что они забывали основное назначение ее как кормилицы, и устало-равнодушно взирала на их действия, ждала, когда перебесятся и вернутся к своему изначальному труду хлебопашцев и другим занятиям.

«Вот и сейчас, в эти минуты, где-то немецкий наводчик подкручивает механизмы орудия. И кто знает, насколько он может довернуть или не довернуть эти механизмы».

Смерти Павлов не боялся. У человека военного она всегда за спиною. Боялся неизвестности. «Выстоишь первые два дня, Николай Павлович, считай, операция выиграна», – сказал час назад комфронта Ватутин. Выстоишь!.. Все давно выверено, проверено, высчитано и учтено: завезено необходимое количество боеприпасов, горючего, продовольствия, оборудованы позиции, изучена местность, дороги, развернуты госпитали. Но на войне никто не застрахован от капризов и случайностей судьбы. Вот и думал сейчас, как предупредить все эти непредусмотренные и возможные случайности.

«На нашем участке не пройдут, товарищ генерал. Вы уж будьте в надеже», – уверяли солдаты при проверке позиций. Сами смотрели на него, полагая, что вся правда о войне и предстоящем сражении ему хорошо известна, и надеялись, что все будет так, как они об этом думают и как они этого хотят.

Павлов вышел во двор. Над селом клубилась глубокая тишина. Даже сверчки молчали.

Взошел месяц, и звезды потускнели. В соседнем дворе о чем-то тихо и настойчиво спорили. В доме через дорогу угадывалось движение людей, которые никак не могут решить: укладываться им или не укладываться спать.

– Семка, дьявол!

– Га-а! Черт! Титьку потерял?

– Куда девал мешок мой? Шитвянка нужна.

– В передке у себя посмотри. Нашел?.. То-то ж… Сапоги латать надумал?

– Разорвались.

Разговор умолк. Через время теперь уже Семка спрашивал флягу: «Тетка молока нальет…»

«Кто и когда опишет все это, оживит?» – подумал Павлов. Разговор солдат в соседнем дворе подействовал на него успокаивающе.

Ночь все плотнее кутала землю ворсистым пыльным одеялом. На другом конце села сиплый лай собаки будил хрупкую стеклянную стынь.

Командарм постоял у калитки, вслушиваясь в эту тишину, кликнул адъютанта, приказал подготовиться к движению.

– Едем на КП.

* * *

Старшина Шестопалов взял шинель и вышел на волю.

В землянке грызли блохи, резко пахло полынью, которой спасались от них. Луна одела в черные одежды кусты, лощины, разгребла вокруг себя звезды. Немцы притихли, не пускали даже ракет.

Сон не шел и на воле. Ворочался с боку на бок. В голову лезла разная чертовщина.

– Не спишь, старшина?.. Тоже не могу, – отозвался мучившийся рядом Кувшинов. – В землянке блохи, а тут тишина. Будто сдох проклятый.

– Думай о чем-нибудь хорошем.

– Ох-хо-хо. – Худой узкоплечий Кувшинов ожесточенно зачесался, сел, выложил руки поверх шинели. – Где ты его возьмешь, это хорошее? Давай закурим.

Солдаты не спали третью, ночь подряд начиная со второго числа. О спокойном и хорошем не думалось.

Андрей Казанцев тоже не спал в эту ночь, лежал под березкой у землянки. В забывчивости и холодном поту вскакивал, ощупывал сумку с кусачками, ножницами для проволоки, щуп, миноискатель. Скоро проходы проделывать. Для такого дела тучки, даже дождик – лучше не придумаешь. Но где ты их возьмешь? Косился на полную луну, высчитывал, когда она сядет, скроется. Проходы для разведчиков всего-навсего. А такая тяжесть на душе – места не находил себе… Не мог опомниться после той разведки. Возвращение было фантастическим, почти неправдоподобным. Вернулся через три дня. Три дня без еды, питья и сна просидел в яме меж корней старой сосны. Рядом все время немцы. К двум даже привык. Все спорили о милосердии и зле, и один все твердил, что верует только в кулак и кусок хлеба.