Текст книги "Дорога в два конца"

Автор книги: Василий Масловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

– Вот и повидал родных. Все приставал к лейтенанту: отпусти на часок.

Филонове, откуда летом досаждали итальянские батареи, прошли ночью. За Филонове из посадки у дороги неожиданно загремели выстрелы. Батальон рассыпался, залег.

– Эй вы, сволочи! Хенде хох! – закричали из цепи. – Сдавайтесь!

Из посадки стрекотнул МГ-34, и на чистейшем русском языке покрыли матом.

– Вы сдавайтесь… так разэтак! Мы вас всех тут, как зайцев, на снегу.

– Русские?..

– А черт их маму!..

– В Перещепном немцы.

– Надо отходить. – В цепи зашуршали, задвигались, отползая назад.

– Да вы кто такие?

– А вот иди, мы тебе растолкуем, так перетак!..

На пулеметы ночью не попрешь – пришлось вернуться в Филонове. На рассвете сыграли «катюши», и батальон пошел дальше. В посадке на уцелевших деревьях висели клочки шинелей, мундиров. На молоденьком клене раскачивалась нога в сапоге.

– Положили бы они нас как пить дать, – рассматривали солдаты следы в посадке, кучки латунных гильз на снегу, брезгливо обходили обгорелые и закостеневшие на морозе трупы. Все, что осталось не то от немцев, не то от «остовцев» [1]1
  «Остовцы» – батальоны – немецкие формирования из предателей.


[Закрыть], засевших здесь.

За посадкой обогнали танки. Пехоте пришлось потесниться, сойти на обочину в снег. На броне, прикрываясь от жгучего ветра воротниками и рукавицами, сидели автоматчики.

– Подтянись, пехота! Не пыли! – кричали с брони приставшим солдатам.

– Нос потри! Отморозил! – не оставались в долгу на обочине.

Шли бодро, насколько бодро можно идти людям, которые сутки не спали, ели как попало и тащили на себе по снегу пулеметы, противотанковые ружья, боеприпасы.

* * *

Жестокий бой завязался за село под Богучаром. Евдокия Ивановна Старикова, эвакуированная с придонского хутора, вышла рано утром до колодца воды набрать. В это время, подпрыгивая на ухабах, из-за угла выскочили три машины. Машины остановились как раз напротив колодца, и из них стали выпрыгивать немцы в белых маскировочных халатах. Заговорили, запрыгали, греясь.

Старикова остановилась, боялась переходить дорогу с пустыми ведрами. Огромный немец с автоматом на животе замахал на нее руками, закричал:

– Лос! Лос!..

«Убирайся, значит, скорее. Чего стала».

Придерживаясь древнего поверья, Старикова обошла машины, набрала воды. У калитки дома ее остановили крики. По улице немцы прикладами гнали итальянцев.

Они вытаскивали их из сараев, домов, стогов сена, куда попрятались теплолюбивые союзники, гнали их на позиции. Закутанные в одеяла, бабьи платки, итальянцы гремели коваными ботинками по желтому от конской мочи наслузу [2]2
  Наслуз – укатанная зимняя дорога.


[Закрыть] улицы, спотыкались, падали. У иных не было даже оружия.

Немцы с автоматами на животах перегородили все пространство улицы, выжимали союзников на околицу села, гнали на бугры, где еще с вечера со стороны Перещепного и Свишох гремело, а сейчас ухо ловило чутко: стрельба шаром накатывалась к селу.

Ноздри Стариковой затрепетали от пахучего морозца и внутренней дрожи. Подняла ведро, пошла в избу предупредить скорее, что нужно спускаться в погреб.

Вышло так, что саперы первыми заскочили в село. Во втором от проулка доме никак не удавалось взять пулеметчиков. За глиняной толстой стеной бубнил, срывался и захлебывался в нервной горячке пулемет. Стихал и снова высекал железную ровную строчку. Казанцев полежал, отдышался, шнурком от вещмешка связал три гранаты, высунулся из-за угла. Вороненое, отполированное на решетчатом кожухе до металлического блеска тело пулемета судорожно дергалось в проеме окна. Казанцев выждал момент, метнул связку в окно, сам прыгнул в занесенные снегом кусты крыжовника. Часть стены от взрыва вывалилась на улицу. Пулемет замолчал, и сейчас же с противным кваканьем зашлепали мины. Андрей отбежал назад дома на три. У плетня лежал Жуховский и в дыру бил из карабина вдоль улицы.

«Видишь?» – молча показал он глазами Андрею.

За колодцем, совсем близко, суетился минометный расчет гитлеровцев, опуская одну за другой мины в трубу.

– Ну-ка, дай-ка я!

Жуховский откатился в сторону, и Андрей в две очереди выпустил по расчету весь диск.

– За сараем кричал кто-то, вроде наш. – Жуховский подтянулся к дыре в плетне, показал через дорогу.

– Подожди. Давай я сначала. – Казанцев вогнал в гнездо автомата новый диск, перемахнул через плетень. У самых ног веером брызнул снег. Андрей сделал заячий скачок, повалился за камень у ворот и, хозяйственно оглядевшись, полоснул длинной очередью по окну в хате напротив.

Во дворе через дорогу, на куче хвороста у стены сарая, лежал Михеев. Рядом с хворостом пролегал широкий перепончатый след гусеницы. Метрах в семи от хвороста на этом следе, уткнувшись лицом в снег, – девушка с санитарной сумкой. След гусеницы проходил через нее от левого плеча наискосок по спине. Шинель целая, только в ворс набился снег и снизу подмокла, потемнела.

– Ко мне ползла, а я ничего не мог сделать. – По стянутому морозом лицу Михеева бежали слезы. Черные с синевой глаза в стекляшках ледяных сосулек. – Самоходка так и ушла целая.

Запыхавшись, прибежал Жуховский. Вдвоем перетащили Михеева в хату. В хате было захламлено, не топлено, воняло пустотой и плесенью. Михеева положили на солому. В валенке хлюпало. Пришлось резать и снимать его. Штаны – тоже.

– В ногу. Как раз под чашечку. – Михеев ощерился по-лошадиному, скрипел зубами.

Вдруг из зевла русской печи с грохотом вылетела заслонка, и оттуда задом наперед вылезла девочка лет пяти-шести, оборванная, в саже, глаза на тощем синем личике затравленно сверкали и бегали, как у зверька. Увидев троих солдат, девочка как-то испуганно икнула, серой мышкой юркнула снова в печь.

– Перевязывай. – Желтый в щетине кадык Жуховского дернулся, всегда сердитые и колючие глаза раскрылись, заблестели, будто узнал кого. Большой, неуклюжий, в каменных от мороза валенках, подошел, нагнулся, заглянул в печь – Доченька! Как тебя, голубушка? Вылезай! Вылезай, доченька! Свои мы, красноармейцы! – Девочка, слышно, забилась в угол печи, сопела прерывисто. – Дочушка! – Жуховский поймал девочку за ногу, потянул. – Ну что ты, маленькая. А-а? – По огрубелым щекам катились крупные горошины слез, но он, наверное, не замечал их.

Увидев слезы эти, девочка неожиданно присмирела, перестала рваться и тоже заплакала. Плакала она безмолвно, как плачут взрослые. Только синяя тощая шейка дергалась да по щекам, размывая грязь и сажу, безудержно катились слезы.

На улице грохнуло, стеклянным звоном под окном рассыпалась очередь.

Казанцев трудно сглотнул, взял автомат с соломы, боком подошел к двери.

– Посмотрю-ка, что там.

Переломившись надвое, на калитке двора обвис щуплый итальянец в мундире, сиреневых кальсонах и босиком. У синих, изрезанных снегом ног – немецкий автомат. За глиняной оградой двора напротив мелькнула ушанка и ствол карабина.

По лощине в сторону Богучара протукали отдельные автоматные очереди. Их сердито провожал с околицы длинными строчками «максим». С бугров в широкую горловину улицы стекались синие и серые кучки, и вскоре меж дворов заколыхалась живая лента пленных человек в 80–100. Впереди, нелюдимые и злые, в рваных маскхалатах, немцы, человек семь, остальные – итальянцы. Недавно мертвая улица быстро заполнялась женщинами, детьми, стариками, позади всех держались примаки – летние окруженцы, успевшие устроиться по-семейному возле сердобольных и податливых на мужскую ласку баб. Шум, крики. Узнавали среди пленных недавних своих постояльцев, обидчиков.

– Отвоевались, ведьмины дети?!

– Масло, яйки капут теперь!

– А это же он, Марья, какой корову увел у тебя! – ахнула женщина в рваном ватнике.

Дюжий мордастый немец озирался, пятился, старался глубже втиснуться в толпу пленных. Женщина рвала его за халат, хватала за шинель.

– Он, сатанюка, он!..

– Дай нам его на правеж! – перебивая одна другую, рвались вперед женщины.

Конвоиры с трудом сдерживали толпу.

– Ты же кровник этих баб! – поддерживали женщин стоявшие тут же солдаты. – Или у тебя матери, детей нет!

У колодца толпа задержалась, пропуская пленных. Дородная женщина, крепкая и смуглая на вид, увидев на руках у Жуховского прикутанную к груди полушубком девочку, хлопнула ладонями по широким бедрам.

– А ить я знаю ее. Полюшка. Вакуированная, с Придонья… У нее ишо братик Ленька.

При имени братика девочка на руках Жуховского рванулась, зашлась в беззвучном плаче.

– Он… он им спать мешал…

– В ихний дом и заходить-то боялись…

Толпа повернулась к дому, где Жуховский и Казанцев оставили раненого Михеева.

Братика нашли под крыльцом, на залитой помоями куче мусора. Трупик окостенел, и зеленел, и светился коркой льда. Правую ножку придавил разбитый патронный ящик.

– Господи! Да как же их, иродов, земля держит!

– Не трогай, не трогай его! Лопатой аль топором выручать надо!

У крыльца заголосили, захлюпали носами.

– Мать ейная за картохами на огород свой к Дону все ходила… и не вернулась. Кормить-та нада.

– Погоди, бабы!

Смуглолицая в черной шали женщина нагнулась, подняла со снега выпавший из лохмотьев девочки клочок немецкой газеты.

«Мама погибла и Ленька тоже напешите в армею танкисту Баранову Петру…» – прочитал Жуховский каракули, нацарапанные на клочке немецкой газеты.

– Видите… Старикова моя фамилия. Старикова Евдокея Ивановна… Возьму дите…

– Пожалуйста, – пряча глаза и как-то странно посапывая, торопливо и невнятно заговорил с женщиной Жуховский. – Пожалуйста. Живым останусь – загляну к вам, заберу ее…

– А отец ейный?..

– И-и, милые, придет время – само рассудит.

По улице, оставляя за собою снежный вихрь и черную гарь, прогрохотал Т-34. За ним другой, третий… Скрипели полозьями сани, в лямках на лыжах тянули пулеметы, теряя клубочки пара изо рта, шли пехотинцы.

* * *

Атаки пехоты под Орехово, Гадючьим захлебнулись. Получилось все довольно просто. Точного начертания переднего края противника разведка не имела. Считалось, что передний край итальянцев проходит по подошве Подъемного лога. На самом деле он проходил по гребню его. У подошвы находилось только боевое охранение, которое с началом артподготовки отошло, и артиллерия лупила по пустому месту. Поправки в период артподготовки из-за плотного тумана внести не удалось, и поэтому система огня противника нарушена не была. Медлить было опасно, и в бой было решено ввести танковые корпуса.

С этими новостями, проваливаясь в снег и спотыкаясь на голых местах о неровности хлебного поля, и спешил Турецкий.

– Заводи! Вперед! – просигналил Турецкий руками.

На своем берегу Подъемного лога танки остановились. Меж опаленного морозами и мертво вызванивавшего наледью чернобыла и татарника под противоположным берегом ломаной цепочкой пятнила снег своя пехота. По этой цепочке опустошающим смерчем метались разрывы. То в одном, то в другом месте поднимались, должно быть, командиры и тут же падали, срезанные пулеметными очередями из дзотов. Через лог по пояс в снегу брели раненые, матерились.

– Он на горе, а мы на снегу перед ним, как мыши!

– Бреет спасу нет!

Танки выстроились в линию и, набирая скорость, стали спускаться в лог. Вразнобой и резко ударили пушки. Миновали окопы итальянского охранения. На черном снегу валялись трупы. Их уже успело притрусить молодым снежком. Кленов захлопнул люк совсем, оглянулся: капитан, командир орудия, заряжающий – все впились взглядами в гребень высоты. Все было там, за этим синевато-сахарным, в черных оспинах разрывов гребнем. Надвинул глубже танкошлем, приник к триплексу. Броневые задрайки люка отвинчены и выброшены. На защелке болтался кусок веревки. Традиция, введенная и проверенная механиками, не раз горевшими в танках. Попробуй открыть перебитыми руками задрайки, а веревку и зубами можно дернуть – трассион выбросит люк. Рукавицы мешали. Снял. Положил на сиденье под себя. От рук валил пар, хотя спину и бил неудержимый озноб. Слепяще-радужная степь надвигалась томяще медленно, ломила глаза. Нетронутую целину ее перед танком переползали седые косицы поземки.

Живые в снегу меж чернобыла, не поднимая головы, заворочались на грохот. На мокрых от таявшего снега лицах – непогасшая горячка боя и беспомощность.

Три гулких взрыва потрясли лог почти одновременно. Кленов видел, как в машине, шедшей справа, вылетели два средних катка, и из-под башни сразу же поползли зловещие языки дыма. Из машины никто не выскакивал.

– Стой! Назад! – Турецкий оглянулся на голубоватый след в снегу, плотнее прижал ларингофоны к горлу. – Своим следом! Своим следом назад!..

Танки отошли к окопам итальянского боевого охранения, остановились. И тут же, взвихрив снег, подкатил Т-34 комбрига. Уже по виду комбрига Турецкий знал, о чем тот спросит и что прикажет, и смело встретил свирепый взгляд его.

– Мины!

Комбриг, кажется, только и ждал этого слова, чтобы рассвирепеть окончательно. Обычно добрые и внимательные глаза простого собою комбрига пылали гневом. Придерживая рукою огромный планшет, в одном комбинезоне, без полушубка, он спрыгнул в снег и пошел к танку Турецкого.

– Приказ комкора слышал! Слышал! Вперед!

– Здесь весь батальон останется, товарищ подполковник! – повысил голос и Турецкий.

– Другие пройдут! – От широкой круглой спины комбрига валил пар, на безбровом бабьем лице пятнами перекипал неровный румянец. – Ко мне! – махнул он рукой, добрался до танка, тяжело навалился на горячий лист кормовой брони под выхлопными и огреб мелкие сосульки с усов и надбровных бугров. – Отбуксируй подбитые и дошли по их следу один-два.

Посланные подорвались метров через пятнадцать. Самохин, механик одной из машин, молодой паренек, весельчак и балагур, любимец всего батальона, выпрыгнул в люк и как-то тяжело и неловко закружился на месте, будто приплясывал, и ловил растопыренными руками опору. Вдруг под левой ногой у него выросло оранжевое, с острыми закраинцами пламя, и Самохин упал. Его вытащили к окопам итальянцев. Самохин был в памяти, не стонал, а только сгребал вокруг себя снег и жадно, по-волчьи, хватал его губами. Рваная мокрая штанина левой ноги тяжелела, снег вокруг нее набухал, расплывался.

– Убитый я… Все – убитый, – шептал он, не отрывая меркнущего и тупеющего взгляда от штанины и снега под нею.

«Ну что?» – казнил Турецкий взглядом комбрига.

– Подбери хорошего механика. На скорости попробуем, – не отступая, потребовал комбриг.

Турецкий поджал губы и отвернулся.

– Можно мне, товарищ подполковник! – От кучки танкистов, выводивших экипажи подорвавшихся танков, отделился Костя Кленов. – Попробую…

– Можно, сынок. Попробуй. – Комбриг как-то враз обмяк, не знал, куда девать свои большие мужицкие руки. Механика хорошо знал по летним боям. – Нужно. Очень нужно, голубчик.

Подбитые и подорванные машины горели. Черную копоть круто гнуло ветром к ледяному насту, вместе с дымом разрывов и поземкой со свистом мело по степи. Справа и слева по высоте танки завязывали огневой бой.

Кленов не спеша притоптал цигарку, глянул на облизанный ветрами противоположный берег Подъемного лога, где в снегу под пулеметами лежали солдаты, взялся за стальное кольцо люка.

– Придут письма… Из госпиталя, может. Никому не отдавай, капитан. Из Ленинграда тоже. – Кленов помедлил с минуту, потом околотил о крыло снег с валенок, нырнул в темное нутро танка.

Мотор отозвался радостно и бодро, как годовалый подсосок на зов матери.

– Разгон бери сразу! На подъем идешь! – успел крикнуть ему Лысенков.

Первый взрыв взвихрил снег и землю за кормой: пронесло. Второй вырвал каток и ведущее колесо. Танк занесло, и он развернулся к итальянским батареям на бугре бортом. Скорости не хватило!

Над трансмиссией лениво, будто нехотя, закурчавился дымок, сетку жалюзи лизнули лисьи хвосты пламени.

По рубчатому следу гусеницы бросились сразу несколько человек. Но Кленов вывалился из танка сам.

Комбриг усталым движением отвел планшетку назад. Морщины обожженного морозом лица распустились, и он вмиг изменился, стал старым и измотанным человеком.

– Отводи батальон в хвост. Связывай итальянцев огнем.

Вызвали саперов. И они справились не сразу. Восточный склон Подъемного лога напоминал слоеный пирог. Мины здесь были заложены в три слоя. Первый – где-то еще в августе, в траву; второй – по первому насту и последний – накануне наступления, прямо в снег.

К темноте проходы были сделаны, и оголенные батареи итальянцев долго удержаться не могли. Ночь, словно стыдясь того, что произошло здесь днем, торопливо укрывала разбитые пушки, вдавленные в снег трупы солдат, развороченные, с разорванными гусеницами танки.

В час ночи пехота и танки были уже в Красном Орехове. Избегая крутых и глубоких оврагов, Гадючье обошли полем справа и слева. Итальянцев охватила паника. Командование их бросило в бой чернорубашечников, но и это не спасло: итальянцы сыпанули в степь. По ним ударили из пулеметов занимавшие тут же оборону немцы. Пятня снег, многие солдаты упали, часть вернулась в окопы. Большинство все же, обезумев от страха, холода и голода, бросились на юго-восток, в заснеженные поля, навстречу своей гибели.

Глава 6

Обмороженные верхушки облаков оделись в золотые ризы, побелели. По ярам из-под них дышало холодом.

Филипповна плотнее закуталась в шубу. Стояла у плетня на огороде, вслушивалась. Теперь каждую зорю встречала она у плетня. Как выходила к корове, так и останавливалась. Там, под этими зорями, был и ее сын. Летом передавали – видели его. Вот и надеялась: пойдут вперед – забежит. Вчера весь день, особенно к вечеру, на Богучаровском шляху гремело. Да так близко, будто это все за бугром сразу.

Низовой ветер донес бормотание, похожее на частую стрельбу. Филипповне даже солдаты привиделись. Не те, какие катились с меловых круч в июле, а здоровые, сильные, с кирпичным румянцем на крепких щеках, в полушубках, валенках. Это они сейчас там, в снегу, изо рта рвутся клубочки пара.

Итальянцы, какие стояли в хуторе, ушли на эти бугры еще вчера. Ох как не хотели идти они! А оно холодно еще. «Мама, мама, – печально жаловался Мартын, – чем мы провинились перед богом? – И словно вещуя: – Это капут, мама!»

Голые деревья в саду скрипели, склоны яров розовели, дымились снежным куревом. Сугробы у плетня лизала с песчаным шелестом поземка. Люто! Холодно!

– С праздником тебя, кума! – У сарая в черном полушубке остановилась Лукерья Куликова. По плечам ее ветер трепал длинные махры кашемировой цветастой шали. Лицо румяное, светлое, будто и вправду престольный день.

– С каким? – сахарно скрипя снегом под валенками, Филипповна вышла на расчищенный круг у сарая.

– Аль не слышала? Наши вперед пошли!

– Ох, милушка ты моя. – Черная в несмываемом загаре рука Филипповны потянулась за концом шали.

– Вчера ишо вдарили, – частила Лукерья. – Нагишом бегут проклятые. Истинный бог не вру (перекрестилась). Дон наши перешли, человека оттель видала. Во как их пихнули! Старшак, Семка мой, кролей водит. Так тальянец вчера прямо из клетки выхватил одного, отчекрыжил ему голову. Кровь хлещет, а он своих догоняет и кроля на ходу зубами рвет. Чисто зверюка какая. Ох подлюги пакостные! До чего сами дошли.

– И когда они, окаянные, оголодать так успели.

– Да они все время голодные. Нагляделась я на постояльцев своих. Ну побегу я, – заторопилась Лукерья, огребла варежкой у рта, светлые глаза смеялись. – У бабы Воронихи берды взять хочу. Ткать надумала. – Лукерья помела высокие сугробы подолом, скрылась за коричневато сквозившим, опушенным инеем вишенником.

Уже с утра кучками и в одиночку потянулись отступающие итальянцы и бежали целый день. Бежали степью. В хутор спускались меловыми кручами, что и наши в июле, и снова уходили в снежную, с белыми морозными узорами по горизонту, глухую и неприютную зимою степь. Бежали чужие, никому не нужные, провожаемые лютой ненавистью и злорадным торжеством, не умея ни объясниться, ни спросить о чем-либо. Да и спрашивать нужно было у людей, к которым они пришли непрошено и измывались, грабили столько месяцев. Бежали толпами, как листья ветром, гонимые животным страхом перед расплатой, завернутые в одеяла и бабьи платки, в окованных железом холодных ботинках.

– Танки, танки! О-о, рус! Много, много! – бормотали они, забегая в дома, и, как нищие, протягивали руки:

– Матка, клеп, клеп!

За кусок хлеба оставляли винтовки, гранаты, патроны. С войною они уже покончили. Иные, совсем обезумев от холода, обмороженные, лезли на печи, хоронились по сараям в-сене.

Раза три за день организованно проходили немцы. Угрюмые, злые, они вытаскивали итальянцев из домов, прикладами и окриками сгоняли их в кучи и гнали на бугры, где уже совсем близко гремели танковые пушки, явственно тревожили тишину пулеметы. Итальянцы, как малые дети, разбегались, прятались, но их ловили и с боем возвращали в строй.

Вечером у Казанцевых остановилась бронемашина на гусеницах. На снег повыпрыгивали дюжие, как на подбор, солдаты-немцы. В дом зашли три каких-то важных чина. Семью выгнали на кухню, сами заперлись в горнице. Потребовали молока, хлеба, о чем-то кричали, спорили. Чаще всего упоминали Кантемировку, Миллерово.

Филипповна загребла жар в грубке, закрыла вьюшки.

В горнице гомонили все. Заскакивали погреться из охраны. Угрюмо и молча стреляли глазами, протягивали руки к теплу.

– Ты вот что, дед… – Филипповна воткнула иголку в шитье – накидывала заплату на дедовы штаны ватные, отряхнула с себя обрезки и нитки к печке. – Уходи-ка на время из дому, не то на печку лезь. Кожухом накрою тебя. Тиф, мол, скажу. Им, по всему, проводник нужен.

Свои пришли ночью. Петр Данилович проснулся – дверь гремела и разваливалась от ударов. Руки на холоде в сенцах дрожали, не сразу нащупал засов. На крылечке нетерпеливо поскрипывали мерзлой одеждой и обувью, матерились. Петр Данилович для порядка спросил все же: кто такие?

– Узнавать разучились! Открывай! – Для убедительности они грохнули прикладом.

Щеколда отскочила, и в сенцы, заиндевевшие, толстые от одежды, вошли солдаты. Запахло степью, табаком, холодом. Зачиркали спички, завозились спросонья в постелях домашние.

– Свет давай!

– Кипяточку, хозяйка!

– Да вы кто такие? – никак не могла очухаться только что уснувшая Филипповна. – Господи, да как же это! – заохала, узнав, заспотыкалась, зашлепала босыми ногами к лежанке за валенками.

– Свои, маманя, свои!

– Как же скоро позабывали!

Зажгли свет. Жмурясь и поправляя наспех накинутую кофту, Филипповна оглядела задубевшие на морозе широкие лица, забитые снегом шинели, полушубки, матово блестевшее изморозью оружие, закрылась руками, заплакала.

– Господи, пресвятая владычица небесная… Ох, знали бы вы, как оно привыкать досталось…

– Немцу капут теперь, мамаша. Совсем капут.

– Какой же капут, милые, коли часу не прошло, они за этим столом сидели. Вон и следы их поганые, – показала на окурки на полу и бутылку с замысловатой наклейкой на подоконнике.

– И куда же они бежали?

– Про Миллерово всё спрашивали.

Бухнула дверь, впустила клубы морозного пара. Вошли еще четверо и сержант с ними.

– Что расселись! В охранение!

– Душу дай отогреть. Окаменело все внутри.

– Сменю пораньше! Айда!

Петр Данилович вышел хвороста набрать в печку. Большая Медведица косо черпала ковшом в Максимкином яру алмазные россыпи снегов, мелко и жестко пересыпались в морозном небе звезды. В огороде, перхая на морозе, солдаты ставили пушку. На том краю мимо школы в Покровский яр спускались танки. Мощный гул их ударялся о слюдяной свод неба, падал вниз, валом катился над степью.

– Небось самосадец жжешь, папаша? – Хрустя валенками, подошел часовой, курносый, щекастый парень, дыхнул в оголенные наготове ладони.

– Самосадец. – Казанцев положил хворост к ногам, никак не мог дрожащей щепотью отмерять из кисета солдату на закрутку.

* * *

Раич не спал уже несколько ночей, поэтому ничуть не удивился стуку: он успел уже все обдумать и ждал его. Он ждал его, пожалуй, с той самой ночи, когда вышел на шорох и нашел под дверью газету «Известия» и тут же на душной веранде при свете итальянской сигареты прочитал Указ Верховного Совета СССР о награждении сына Анатолия Золотой медалью. Героя и орденом Ленина. Газета и сейчас лежит в сарае за стропилами. Стоит поднять руку, и он достанет ее. Еще в ту ночь он понял, что игра проиграна, и на этот раз окончательно. Финал был пока далеким и смутным – немцы штурмовали Кавказ, вышли к Волге, – однако в неизбежности финала, платы за проигрыш он уже не сомневался. Бежать куда-нибудь снова не было ни сил, ни желания. В гражданскую войну, когда все рушилось и ошибки личной жизни наслаивались одна на другую, можно было еще сослаться на жизненную незрелость. Тогда были силы, свобода, молодость. Он мог сняться с одного места на другое, кружил по Дону и югу России, как волк в зимнюю стужу кружит около жилья. Теперь ничего этого не было. Даже если и скроется он, жизнь придется доживать в волчьем одиночестве. Старший сын, боль его, будет потерян для него навсегда. Жизнь разъединила их давно…

Лоб Раича прорезала глубокая извилистая складка, бледное лицо его приняло какое-то горестно-грустное, решительное, даже вызывающее выражение. Всегда холодно-вежливый и язвительно-насмешливый – маска, какой он закрывался от людей, оттолкнула от него и сына. Когда заметил, попытался восстановить родительский авторитет окриком. Дело дошло до омерзительной крайности: в раздражении он не сдержался и ударил сына кулаком по лицу. Первый раз в жизни!.. Жили они тогда в Кущевке, за Ростовом. Толик убежал на станцию и купил билет до места, куда хватило денег. Жена нашла его уже в вагоне. В переполненном купе она у нала перед ним на колени, умоляла вернуться, обещая, что отец никогда больше не тронет его. А если тронет, она бросит его и вместе с ним и Игорем уйдет хоть на край света. Толик вернулся, и Раич-старший действительно ни тогда, ни когда-либо потом не тронул его и пальцем. Но с тех пор они стали совершенно чужими. Дети хотят видеть в родителях людей сильных, мужественных, справедливых, а он в глазах сына выглядел просто-напросто неудачником, брюзгой. Постоянные переезды и толки дома о деньгах, честолюбии, уюте и довольстве еще больше отдалили их. Война как раз и явилась тем испытанием, которое должно было сблизить, но он не выдержал этого испытания. Можно сослаться на обстоятельства, но кого эти ссылки могут убедить. Война создает обстоятельства, одинаково трудные для всех.

Раич закашлялся, зажег новую сигарету.

Стук повторился. Накинув домашнюю куртку и придерживая ее на плечах рукою, Раич вышел на веранду и, не спрашивая, отодвинул запор. На порожках затоптались. Раич прошел вперед, зажег в столовой лампу, загасил в пепельнице окурок и, высокий, худой, необыкновенно бледный, повернулся к гостям, показывая всем видом своим, что он готов. Неуклюжие в зимней одежде, солдаты остались у порога. Вперед выступил лейтенант.

– Вы староста? – Лейтенант был, пожалуй, одногодок Толика. Мальчишеский рот от смущения решительно сжат, белые брови насуплены.

Раич слегка улыбнулся, показывая, что он понимает смущение лейтенанта и сочувствует ему.

– Вы не ошиблись. Я староста.

– Вас, наверное, насильно заставили? – Лейтенант варежкой потер переносье, затвердевшие на степном ветру губы разжимались с усилием.

Обрюзгшее лицо Раича снова дернулось в грустной улыбке, покачал головой:

– Нет, молодой человек, никто меня не принуждал. Своей волей.

Из спальни бесшумно появилась Липа Ивановна. Горячая, с постели, в халате. Сна ни в одном глазу. Она, должно быть, поняла смысл происходящего и была огорошена немотою и спокойствием сцены. Поняла она, наверное, и свою вину перед этим высоким, сутулым и отрешенно-спокойным человеком. Это она вела его всю жизнь по кромке, толкнула и к немцам, думала, что наконец-то пришел и ее час. Но она понимала также и то, что в эту минуту уже ничего ни в своей, ни в его жизни поправить невозможно.

Рядом с матерью стоял и сильно повзрослевший за лето младший сын Игорь. При виде красноармейцев горло его сильно сжимали спазмы, но он понимал, что радость его была бы неуместной, да ее никто бы и не понял.

– Что ж, одевайтесь. – Лейтенант неприятно поморщился и нарочито шумно стал закуривать, но передумал, сунул бумагу и кисет снова в карман и, тесня солдат, вышел с ними во двор.

– Вадим! – Лицо Лины Ивановны в дряблой желтоватой коже жалко дрогнуло, глаза раскрывались все шире и шире, будто она враз, как при вспышке молнии, увидела все их прошлое и то, что надвигалось на них сейчас. – Вадим, прости…

Раич молча надел собачью доху, застегнулся на все пуговицы, снял очки и близоруко прищурился на жену и сына. Перед глазами все поплыло, губы резиново потянулись на сторону.

– Мне ничего не нужно. – Поцеловал обоих, виновато шмыгнул носом, надел шапку, постоял, будто хотел припомнить, что нужно сделать еще. Но делать больше было нечего, и он вышел.

У двора на малых оборотах пофыркивал танк. Кто-то подал Раичу руку и помог взобраться наверх. Автоматчики потеснились, и Раич ощутил тепло нагретой мотором брони.

Гришка Черногуз спал, когда за ним пришли. Долго не мог очухаться, а потом от страха стал материться, ругал всячески красноармейцев, схватился даже за карабин, из которого за время своей поганой службы не выстрелил ни разу. Его до утра заперли в клуне у реки, где когда-то летним днем Андрей и Ольга спасались от дождя.

В тот декабрь люди еще не знали, что война не перевалила и за полдень, но была уже близка к нему. Но пройдут годы, и на местах сражений встанут памятники мужеству и преданности. Все меньше будет могил безымянных. Но и те, чьи могилы останутся безвестными, в памяти живущих навсегда останутся солдатами безмерно тяжких сорок первого – сорок пятого годов. И сколько еще поколений будут черпать силы в легендах и сказках об этих солдатах.

Но никто и никогда не покажет вам могил отступников.

* * *

С утра поток войск усилился. Сахаристый, стиснутый морозом снег улицы размалывали гусеницы танков, взрывали копыта коней артиллерийских упряжек. Пехотинцы волокли на салазках пулеметы, противотанковые ружья, ящики с патронами. Взбитые ветром тучи раздвинулись, и на повеселевший хутор глянуло солнце, алмазно вспыхнули заснеженные бока логов и яруг. У дворовых калиток цвели праздничные бабьи платки и шали, какие не успели натянуть себе на голову итальянцы. За синью снегов на горизонте погромыхивало, но уже не так страшно, как вчера.

– Здорово, тетушки! – задирали молодых женщин проходившие солдаты. На окаменевших от мороза лицах кипенно вспыхивали зубы, рвались клубочки пара. – Как насчет молочка?

– От дурного бычка!

– Ишо не растелилась!

– Эх, лапушка, да не моя!

– У лапушки за подолом пятеро!

– Хлебушка из печки, только вынула. Мягкий…

– Немец-то вчера убег от вас!

– Это мы живо хвост оттопчем ему!