Текст книги "Государь всея Руси"

Автор книги: Валерий Полуйко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 35 страниц)

Иван и глазом не повёл на него, будто не услышал сказанного, только голос его стал ещё торжественней и проникновенней:

   – Скупой и немилостивый государь может скопить великое богатство и собрать легион тысяч[238]238
  Легион тысяч – несчётное множество (легион в древнерусском счёте равнялся ста тысячам).


[Закрыть] войска, но он не обрящет ни единого человека, готового не колеблясь положить себя за него. А я обрёл таковых. Разве ты не положишь души своей за меня?

   – Государь! – Малюта преданным собачьим взглядом посмотрел на Ивана и ласково, благодарно улыбнулся. – С той самой поры, как ты приглядел меня, душа моя... – Нахлынувшее чувство вновь выплеснулось из него слезами, и они не дали ему договорить. Сглатывая и растирая их кулаком по лицу, он благоговейно бормотал: – Госдарь... дша моя... вся моя дша...

   – Верю тебе, Малюта, верю! – с нарочитой строгостью прикрикнул на него Иван и, подождав, покуда он чуть успокоится, сказал: – А пригляди да приласкай тебя первым князь Володимер, ты бы точно так и за него положил себя.

Малюта враз перестал шморгать, растерянно наморщил лоб, пытаясь, должно быть, собраться с мыслями, и вдруг, простодушно хмыкнув, сказал:

   – Кабы так, как с тобою... Ясное дело, положил бы!

   – Ясное дело! – усмехнулся Иван. – Ничего оно тебе не ясное. Оно ясное мне... Да и то не совсем.

Он замолчал, задумался и невольно, в задумчивости поворотив голову, вдруг увидел стольника, давно уже стоявшего подле его стола в почтительном, напряжённом ожидании.

   – Ну, а ты почто рожею выпнул? – рассеянно спросил он.

   – Жду вот... – смешался стольник. – Явился сказать, да вот...

   – Почто же не сказал?

   – Так ве́ди... не хотел перебивать тебя, государь.

   – Что?! – повернулся вместе со стулом Иван. – Не хотел? Или не смел?

   – Ох, прости, государь, – в ужасе зажал себе рот стольник.

Иван засмеялся – легко, освобождённо, словно вдруг сбросил с себя какой-то невидимый и ненужный уже груз, и этот его смех, неподдельный, заливистый, сладострастный смех был так заразителен, что вслед за ним невольно, сперва потихоньку, а потом всё громче и громче начали смеяться все, и даже сам стольник, и даже слуги, для которых подобное было неслыханной вольностью.

   – Славно, славно мы нынче веселимся, – изнеможённо промолвил Иван, утирая слёзы. – Давно уж не было у нас такового веселия. Потешил ты нас, Елиезер[239]239
  Иван обыгрывает имя библейского Елиезера, раба, бывшего распорядителем в доме Авраама.


[Закрыть], изрядно потешил... И сдивовал! Сколико лет держу тебя в стольниках, а ты, оказывается, шут! Да ещё такой отменный.

   – Станешь тут шутом, – вздохнул удручённо стольник. – Отбыл я совсем ума и мысли, занеже никак не могу порешить: заряжать ту пищаль иль не заряжать?

– Пищаль?! Ах, пищаль! – вспомнил Иван и сурово нахмурился. – Я сулился пальнуть в тебя... Стало быть, и пальнём! Дабы впредь разумел государевы шутки!

3

Дела внутренние не заслоняли дел внешних. Наоборот, чем хуже складывались внутренние, тем сильней волновали и заботили внешние, и в первую голову Литва и Крым. Они, что называется, подпирали под горло, но и побочные, второстепенные заботы тоже доставляли немало хлопот. Ещё ранней весной, вскоре после полоцкой победы, есаул царского ертаульного полка Михайло Безнин привёз из Новгорода, куда посылался сеунчем[240]240
  Сеунч – вестник победы.


[Закрыть], весть, что в Поморье неспокойно, что каянские[241]241
  Каянские – из Каяны в Финляндии.


[Закрыть] немцы будто бы вновь ходят в Белое море и разбой великий там учиняют, людей тамошних, поморов, грабят и побивают.

Теперь весть эта подтвердилась. Игумен Соловецкого монастыря Филипп Колычев прислал царю грамоту, в коей сообщал, что вот уже который год немцы из Каннской земли приходят судовыми путями по рекам Кеми и Ковде в Белое море и грабят поморов и много иного прелютого зла чинят вотчине государевой. Прислал Филипп вместе с грамотой и роспись земель тамошних, которую запрашивал у него Посольский приказ. Искусно составил ту бумагу лукаво-мудрый чернец: не столько роспись получилась, сколько укор царю. «А сё роспись твоей государевой вотчине, – писал Филипп. – От немецкого рубежа Каннской украйны живут немецкие люди и владеют твоей государевой землёю. Государский рубеж исстари от Свитцкого[242]242
  Свитцкое – Балтийское.


[Закрыть] моря по берегу от реки Леменги в Кемь и до Шомерского камени до Торной пятьсот вёрст. А из твоей, государевой, вотчины впали в море в Свитцкое семь рек: река Сиговка, река Леменга, река Овлуя, река Ия, река Кемь Жемчужная, река Торная, река Кейнита. А исстари по тем рекам сидели русские люди, а ныне сидят все немцы, а владеют твоей государевой вотчиной по тем рекам мало не семьдесят лет».

Это была ещё и уловка, хитрость, не больно, правда, тонкая, но точно рассчитанная. Филипп просил у Ивана помощи, защиты от «мурманов», просил устроить острог и заставы по Кеми, а допрежь всего укрепить сам монастырь, возвести стены вокруг него, прислать стрельцов, пушек... Чтоб Иван охотней откликнулся на эти просьбы, его нужно было чем-то пронять, уязвить, и уязвить в очень чувствительное место. У царей такое место – их государская честь, главным залогом которой является непорушность, неприкосновенность их вотчины, поэтому Филипп знал, куда целить. Но он плохо знал самого Ивана. Когда бояре в думе, обсудив это дело, порешили оставить всё на усмотрение государя, Иван не разбросился своей волен, не поторопился, пусть даже для вида, тотчас встать за свою государскую честь, которую своевольные «мурманы» так дерзко порушили, захватив часть его вотчины. Хотя упоминание Филиппа о семидесяти годах задело его.

   – То мне Филипп в досаду написал, – говорил он Висковатому, разбирая с ним это дело. – Дабы ткнуть меня носом! Семьдесят лет откуда-то исчислил?! Я посмотрел в старые разрядцы: те семь рек дед мой завоевал, в третьем году[243]243
  В третьем году – имеется в виду 7003 год, то есть 1495 год. Эти земли в 1595 году отошли к Швеции.


[Закрыть], коли посылывал туда воевод своих – князя Ляпуна да Петра Ушатого. А оттоле и всего-то ещё не наберётся семьдесят, да и не с первого же дня посели мурманы там... Сам пишет: исстари сидели по тем рекам русские люди. А исстари – то от дедовских времён. Запутался не то облукавился чернец. Мнил небось, что мы, не перекрестив чела, напоходимся тех неподобных мурманов выдворять?.. Будто у нас иных дел нету, поважней и посполошней. Негоже дозволять чернцам тыкать государя носом, да Филиппу я прощаю... О крае печётся чернец. То гораздо! За такое и лукавство можно оставить, и дерзость.

   – Буде, государь, коль мы тех земель доглядеть не можем, уступить их Ирику, дабы задобрить его да мир и союз с ним крепкой учинить? – рассудил решительно Висковатый, на котором лежала нелёгкая обязанность поиска путей к миру и союзу со шведским королём.

   – Горазд чужое раздавать! Жигимонту – Смоленск, Ирику – Поморье! Буде, присоветуешь ещё хану Деторохань пожаловать, дабы «мир с ним крепкой учинить?»

   – Ты же сам говорил: что за забота, сколь мы Ирику нынче уступим? Союз с ним сулит тебе больше.

   – Говорил, покуда думал так же неискусно, как ты. А нынче так уж не думаю. Уступками крепкого мира и союза не учинить!

   – Смотря как и что уступать. Надобно быть киличейски искусным, государь, рекше дипломатом, как нарицают сию искусность латыняне.

   – Дипломатом будешь ты, а я буду государем. И поберегу свою вотчину, каждую её пядь! Монах, худый монах печётся о моей вотчине, а я, государь, дедич и отчич[244]244
  Дедич и отчич – потомственный наследник по деду и отцу, исконный хозяин.


[Закрыть] её, стану небречь о ней, иным государям уступать! Здраво ли сие, разумно ли?!

   – Неразумно – по разумению монаха либо по моему худому разумению. Но я обращаюсь к твоему, государскому разумению. Коль ты приискиваешь союза с Ириком, коль тебе он потребен вельми, так почто бы его не прельстить – взять да и уступить... то, что и так уже, почитай, не держишь в своих руках?

   – Ты моих рук не досматривай, что я держу, а чего не держу в них! То допрежь всего! Негоже тебе, простому дьяку, о том суждение иметь! А на всё остальное моё государское разумение таково: Ирик не глупей нас с тобой и в земле его також водятся разумные люди. Разгадав нашу не больно искусную хитрость, они могут ответить своей, и такой, что нам и во сне не приснится. Не хитростями и лукавством хочу я привлечь Ирика... Мне потребен надёжный и крепкий союз, а лукавством такого союза не достичь. Надобно нам измысливать иные способы... А что, мнишь, та земля нам без проку, как беспризорный пустырь за двором, так то нынче без проку. А завтра? Кто скажет, что будет завтра и как нам послужит в грядущие дни та земля? Ты ведаешь? Не ведаешь. И я не ведаю. Потому не токмо не уступлю, но, коли станет нужда, сумею и отстоять её. А покуда нужды такой нет в те земли войной идти. Нам тут дорога каждая сотня воинских людей, и в Поморье не могу я послать ни единого стрельца. Но оборонять Поморье надобно!

«Надобно!» Это было сказано не только Висковатому. Это было сказано всем. Ни единого стрельца не даст, а оборонять – надобно! Бояре, знавшие это, потому и порешили оставить всё на его волю. Отбоярились! А злоязычие тут как тут: мол, добудет Ливонию или нет, а Поморье, того и гляди, утеряет. Поползли шепотки и похуже: мол, не оставляет царь мысли заполучить королевну Катерину, сестру Жигимонтову, что сейчас за Яганом, мол, положил Ирик опалу на Ягана, держит его в застенке, а Катерину, отняв у него, хочет выдать на Москву, и за то, мол, сулит ему царь всё Поморье отдать.

Слух об усобице короля Ирика с братом своим Юханом вышел из стен Посольского приказа. Не удержал Висковатый этого дела в тайне, да и как было удержать: столько ушей, столько глаз вокруг! А ко всему прочему не мог же он, добывая для царя подробности этой усобицы, предвидеть, что злые языки к этому приплетут и как всё повернут. Усобица и в самом деле была, и завершилась она заточением Юхана в замок, куда вместе с ним в добровольное заточение пошла и Катерина, отказавшаяся разлучиться с мужем. Всё это Висковатый точно вызнал и доложил царю. Даже и доклада письменного не составлял, зная ненадёжность писаного, устно доложил, а всё равно просочилось как-то, попало злопыхающим на язык – и вон что измыслили они!

«Не дай Бог проникнет сей слух в народ, – беспокоясь и досадуя на себя, думал Висковатый. – Разгласится тогда на всю Русь. Худо будет... Заропщет чернь... Поколеблется в ней вера в государя». А он знал, хоть и сам себе не хотел сознаваться в том, что она уж и так не больно крепка. Слишком много лишений и бед истерпел и терпит в его царствование народ, а такое не может не подтачивать эту веру.

Знал Висковатый, что нынешней зимой, когда мутилась голодающая чернь, на площадях кричали не только: «Разбивай богатинные амбары!» Раздавались там хулы и на царя. Не вернись он из Полоцкого похода с победой, как знать, может, раздавались бы они и поныне. В нём и самом, через то его самое заветное, чем он был связан с царём, тоже просеклась трещина, но в этом сознаться себе ему было ещё трудней.

Тревожился Висковатый из-за этих нашёптываний, тревожился и ждал царского гнева на себя, не зная, до чего теперь у них может дойти. Но Ивана этот злостный перевет если и обозлил, то лишь как очередной враждебный выпад против него; а то, что заключала в себе эта сплетня, выдуманная, несомненно, ловким умом, воспринялось им совсем иначе. Он не испугался, что слух этот может разойтись по Руси и крепко навредить ему. Такая мысль и вовсе не возникала в нём. Его взволновало иное... Висковатый лишь диву дался, когда узнал о том, и лишний раз убедился, как неисповедима душа царя Ивана и как неисповедимы пути, по которым приходят к нему его дьявольские мысли.

   – Кручиноват я на тебя, дьяк, – заявил государь безо всяких предисловий Висковатому, когда тот в очередной раз явился к нему с докладом о шведских делах. – Кручиноват, да не до гнева. Не мутись, не потупляй очей; сказал же: не до гнева. Вложил ты злобесным притчу во языцы, но верю – без умысла. У нас на Руси никоторых тайн ухранить нельзя. Пуще всего племя наше любит подглядывать, подслушивать... Пуще даже, нежели бахвалиться. Комар туда носа не подточит, куда наш русский человек свой всунет. А что до той каверзной выдумки... Да не мутись, не мутись! Паче подумай, что в ней может быть истиной?

   – Истиной?! – изумился почти до испуга Висковатый.

   – Ею самой! – самодовольно и чуть игриво подтвердил Иван, и, желая усилить впечатление, сам же ответил: – Всё, опричь Поморья!

   – Шутишь, государь, – не поверил Висковатый.

   – Кончилось шутейное время, дьяк. Нынче надобно ум навострить на иное... И ничего не пускать мимо себя, даже злоречия супротивных. Ибо они, сами того не ведая и не желая, могут подчас вместе с плевелами обронить и зерно полезное. И нынче они обронили его. Да! Не взводи бровей... Поразмысли: Ирик ве́ди и вправду может выдать нам Катерину. Он ненавидит её: с нею пришли в его землю раздор и усобица. Яган учинился ему супротивен, как женился на ней, бо почуял опору – Жигимонта! А до той поры он был смирный... Теперь Яган в тюрьме, его ожидает смерть, а Катерина вся в воле Ирика. Что похочет, то с нею и учинит: либо отправит назад в Польшу, либо выдаст нам, коль мы прельстим его нашим щедрым пожалованием.

   – А буде Ирик помилует брата?

   – Здравый вопрос... Но я и сам задавал его себе. И ответил. Всё едино! Ирик может помиловать Ягана, но не может оставить с ним Катерину. Ибо покуда она с ним – с ним и Жигимонт, а таковой союз вельми опасен для Ирика.

   – Но Ирик – христианин! Неужто же он преступит своё христианское благочестие и отнимет жену у брата?

   – Допрежь всего он государь, а уж потом христианин. Для государя самый высший закон – блюсти своё государство. Ради сего можно взять на душу любой грех. Тебе, простому дьяку, не выразуметь сего. Такое понятно лише государю, а я как государь говорю: Ирик может выдать нам Катерину. Может! Надобно не мешкая задрать его о том, и дело вести разумно, с вежеством, дабы не отвратить его чем-нибуди, да и самим не оплошать ни в чём. Тебе надлежит постараться о том с великим усердием и искусностью. То путь и к союзу с Ириком, разумей! Самый краткий путь! Ежели Ирик согласится выдать нам Катерину, мы его за то щедро пожалуем – и за услугу его, и союза для, чтоб статься ему и быть крепким, а королевну у себя держать станем – на великую досаду Жигимонту. Похочет он с нами мира, и мы за королевну великого повышенья и многих выгод над ним достанем. Ты намерялся уступить ему Смоленск, воротить Полоцк – для вечного мира, а мы возьмём сей мир, воротив Жигимонту лише сестру его.

   – Я не верю в сие.

   – А мне и не надобно, чтоб ты верил. Довлеть, что верю я. Тебе надобно исполнять.

   – Всё, в чём Господь нам споможет, я исполню, но... Не могу умолчать, государь. Дело сие богопротивное и бесславное для тебя. Скипетродержателю Российского царства непристойно выменивать на чужих жён выгоды государские.

Иван выслушал это с таким мрачным, залавливающим спокойствием, что Висковатый содрогнулся.

   – Прости, государь, – повинил он голову.

   – За что? – каменно произнёс Иван.

   – За дерзость мою.

   – Дерзость твою я б николи же не простил, – сквозь судорожный стиск зубов процедил Иван. – Николи же! – попытался крикнуть он, но задохнулся на половине слова. – И ты знаешь сие... Знаешь, подлый! Ты не дерзок, ты... – Он запнулся, беззвучно, по-рыбьи, хватая воздух и невероятным усилием воли стараясь удержать себя от безумного срыва, который мог гибельно перечеркнуть судьбу дьяка. – Ты... – он передохнул от скаженной борьбы с самим собой. – Ты умён... И счастье твоё, что мне потребен твой ум. Потребен. Но... как приклад к моему уму, как продолжение его, как плеть при рукояти. Он же у тебя уподоблен луку, из коего ты всё время напрягаешь стрелу. Стрелок ты меткий, и оттого вдвойне, втройне невыносимый. Неужто же ты не разумеешь?.. Не можешь ве́ди не разуметь, что выбрал не ту цель? Скажешь, что стрелы твои – стрелы добра, а не зла. Знаю, понимаю... Будь в них хоть на острие зло, тебя бы уже не было. Но... добро-то твоё – твоё! Неужто же твоя колокольня годна и для меня?! И свет в твоей оконнице – токмо и свет?! Ты – дьяк, худый, ничтожный раб наш, а я – государь, скипетродержатель Российского царства! Неужто же твои понятия и твои рабские законы годны и для меня?

   – Есть, государь, законы, которые годны для всех.

   – Есть! Но разве «не убий» и «не покарай» – одно и то же?

   – Нет, «не убий» и «не покарай» – не одно и то же. Одно и то же – покарай, но не убий.

Иван потемнел, отвернулся, замер, сгорбив безжизненные плечи. Они почему-то враз стали вялыми, безжизненными, как будто он так же, как несколько минут назад невероятным усилием воли старался подавить душивший его гнев, теперь подавлял в себе жизнь.

   – Государь! – встревоженно подался к нему Висковатый. – Тебе, никак, худо?

   – Ох, какие же точные вопросы ты задаёшь, – выстонал Иван. – Ху-удо... Ох как худо мне! – распростёр он беспомощно-гневные руки, – Понеже знаю теперь... знаю!., знаю!., что и ты – враг. Враг! Враг! Я всегда говорил себе: прельстят тебя мои недруги, в самое сердце нож вонзишь!

   – Государь, да что ты, право? – не испугался, а поразился Висковатый. – Коли уж я враг, то кто же друг?!

   – До чего же, однако, искусны твои вопросы! Истинно, кто же – друг? Кто?! Не вем... Горе мне, окаянному, увы мне, грешному! Теперь не вем!

   – Друг тот, кто не таит от тебя души своей.

   – Да, ты не таишь от меня души... Не таишь, порицая меня, не таишь, осуждая мои поступки... Ты мыслишь противу мыслей моих, ты весь – несогласие, весь – протест, и ты – друг! Не смеху ли подобно сие? Ве́ди так поступают и мои враги... Токмо они – скровно, а ты – открыто. Так в чём же разнство между тобой и ими? В прямоте твоей души?

   – В чём разнство? Да нешто не ясно, государь? У нас разные цели.

   – Вон како?! У тебя, стало быть, також есть цель? Какова же она?

   – Проста и скромна, государь. Я хочу служить... Тебе и отечеству нашему. Служить верой и правдой, чтоб в меру сил своих уменьшить скверну мира сего. А прислуживать – я не гожусь... Никчёмен я как прислужник.

   – Нешто я принужаю тебя сапоги с себя сымать? Или в мыльне мыть? По моей мысли хочу чтоб ходил... Един во всём был со мной... Верил чтоб в путь стезей моих и шёл за мною неотступно, всякому делу чая свершенья... И всякое свершенье – с радостию принимал!

   – Преступая душу свою?

   – Преступая! – взбешённо крикнул Иван. – Как преступаю я, каждодневно прося у Бога прощения! Нет уж молитв, коих бы я не вознёс к нему! Длани мои, персты мои, чресла мои изнемогли от крещений и поклонов, язык мой изъязвился от бесчисленных слов покаянных! Сердце моё, разум мой – острупились! Что же ты, окаянный, возревновал перед нами о душе своей?! Жадишь послужить мне и отечеству, жадишь уменьшить скверну мира сего, но не измараться при том?! Нет таковой службы! Нет! Ступай в монастырь и там печись о душе своей!

   – Я уж и сам... давно уж... хотел проситься отпустить меня.

   – Вот и ступай! Я не держу тебя! Ступай!

Висковатый молча сурово осенил себя крестом, словно освятил что-то в себе. Мгновение помедлил, потом глухо, срывающимся голосом вымолвил:

   – Прощай, государь! Я буду молиться и о твоей душе.

   – Ступай! – резко вышептал Иван и отмахнулся от него рукой.

Висковатый повернулся, чтоб уйти, но вдруг сделал шаг к Ивану, припал на колено и поцеловал его руку. Поднявшись, решительно, твёрдо пошёл к двери.

   – Погоди! – уже на пороге остановил его Иван и, встав со скамьи, сам подошёл к нему. Невообразимое – сам! Подошёл, тихо, с волнением сказал: – Мы разом с тобой уйдём в монастырь... Разом! – Он положил руку к себе на грудь, туда, где висел массивный серебряный крест, – будто священно клялся в этом. – Но не сейчас... Не сейчас! – просяще, надрывно прошептал он и медленно, боязливо поднёс к самому лицу Висковатого крест. – Поклянись, что николи же не соединишься с моими врагами. Поклянись!

Висковатый глянул в его напряжённые, полные непонятного страха глаза и молча прикоснулся губами к распятию.

ОБ АВТОРЕ

ПОЛУЙКО ВАЛЕРИИ ВАСИЛЬЕВИЧ – русский писатель. Родился в 1938 г, в Курске, В 1968 г, заочно закончил Московский литературный институт им. Горького, Первая книга – сборник рассказов «Ночной звонок» – вышла в издательстве «Донбасс» в 1975 г. В этом же году В. В. Полуйко был принят в члены Союза писателей. В 1979 г. в издательстве «Молодая гвардия» вышел роман «Лета 7071», дважды переиздававшийся.

Роман «Государь всея Руси» публикуется впервые.