Текст книги "Государь всея Руси"

Автор книги: Валерий Полуйко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

...Сейчас, стоя на площади Китай-города, изумляясь и радуясь обилию света и тепла, щедро и беспрестанно льющегося из пробуравившего небо огненного родника, и любуясь, и наслаждаясь этим теплом и светом, наслаждаясь жадно, восторженно и откровенно, как безраздельной и единственной своей собственностью, он пытался унять свою радость, пытался повернуть свои мысли в какую-то иную сторону, принуждал себя думать о Макарии – скорбно и сострадательно, чтоб искупить этими мыслями невольную вину перед ним за свой неуместный восторг и радостное наслаждение жизнью, но все его попытки были тщетны. В нём билась, бушевала, вздымалась горячей волной только одна мысль: «Свершилось! Свершилось! Свершилось!» И он готов был стоять так вечность и ничего не желал бы больше, только чтоб чувствовать, чувствовать, чувствовать эту бьющуюся в нём горячую волну.

Странно, но больше всего ему не хотелось сейчас возвращаться к себе – на Печатный двор. И он знал почему. Те заботы, дела, которые ожидали его там, были совсем не под стать его нынешнему душевному состоянию, они были слишком земными, обыденными и могли загасить, заглушить, опростить всё то, что переполняло нынче его душу. Завтра – да! Завтра он с радостью окунётся в прежние заботы и дела, а сегодня, сейчас ему хотелось подольше похранить в себе эти чувства, подольше побыть с ними наедине, потому что слишком редко посещали они его, и порадоваться, тихо, заветно порадоваться обилию света, тепла, синевы и как бы причаститься всем этим, соединиться с ним, слиться, ощутив себя частью Вселенной.

Он стал думать о Боге, но не потому только, что его воля незримо присутствовала и в том, что совершилось у митрополита, и в том, что сейчас происходило в природе, а потому, что то чувство огромной благодарности, которое сейчас переполняло его, не могло быть излито больше ни на кого. И из души его тихо потекла молитва.

Он был счастлив, и это было счастье человека, в котором чувство благодарности превзошло все другие чувства, а такое счастье – высшее!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

К царю на Москву прибыли посланники от шведского короля Эрика. Государь с недавнего времени стал избегать раздоров с ним, и посланников встретили пригоже, постаравшись забыть о дурном обращении с русскими послами в Швеции, где им и комнаты отводили без печей и лавок, и голодом держали, не позволяя пользоваться даже своими запасами, да и во дворец к королю водили пешком, как простолюдинов, не раз беспричинно возвращая с полдороги назад. Послы писали тогда в Посольский приказ, что от короля им было бесчестье великое и убыток, что король, противу поклона от наместников новгородских, с места не приподнялся нимало и шляпы не снял, как того требовал заведённый обычай, а позвавши их на обед, с явным издевательством велел поставить перед ними в Петров пост мясные кушанья.

Происходило всё это совсем недавно – каких-нибудь два года назад. Эрик, тогда только вступивший на престол, вознамерился положить конец унизительному обычаю, по которому шведские короли обязаны были сноситься не прямо с московским государем, а с новгородскими наместниками, и прислал послов с требованием, чтобы все перемирные грамоты, оставленные при отце его и скреплённые только печатями новгородских наместников, были бы скреплены и печатью царской и чтобы впредь ему ссылаться прямо с царём, потому что наместники новгородские, писал он в грамоте, люди хоть и большие, но всё же холопы царские, а холоп государю не брат, и для его королевской чести ущербно ссылаться с холопами.

Обычай этот, впрочем, претил не одному Эрику и возмущал не только его молодое честолюбие. Его отец Густав[144]144
  Густав – шведский король Густав I Ваза.


[Закрыть] возмущался этим не меньше и, будучи уже на склоне лет, затеялся даже воевать с Иваном, пытаясь принудить его уничтожить это оскорбительное правило, но проиграл войну и вынужден был с унижением просить мира.

Иван согласился на перемирие только при непременном сохранении прежних правил сношений. «Мы для королевского челобитья разлитие крови христианской велим унять, – отвечал он Густаву с высоким достоинством победителя, которое отныне редко будет покидать его. – Ежели король свои гордостные мысли оставит и за своё крестопреступление и за все свои неправды станет нам бить челом, то мы челобитье его примем и велим наместникам своим новгородским подкрепить с ним перемирье по старым перемирным грамотам, а буде у короля и теперь та же гордость на мысли, что ему с нашими наместниками с новгородскими не ссылываться, то он бы к нам и послов не слал, понеже старые обычаи порушиться не могут. Коль сам король не ведает, то пусть купцов своих спросит: новогородские пригородки – Псков, Устюг, чай, знают, скольким каждый из них больше Стекольны?»[145]145
  Стекольна – Стокгольм.


[Закрыть]

Эриковым послам ответили с тем же достоинством и с той же непреклонностью: «Того себе и в мыслях не держите, чтоб государю нашему прародительские старины порушить – грамоты перемирные переиначить. Требование королевское сноситься прямо с царём так отстоит от меры, как небо от земли».

Послы, дабы сделать Ивана посговорчивей, пытались даже припугнуть его, сообщив, что германский император вместе с королями польским и датским склоняют Эрика к союзу против Москвы в войне за Ливонию.

В ответ на это Иван велел боярам напомнить шведским послам, а через них и самому Эрику, о короле Густаве и о горьких последствиях его точно такой же затеи. И бояре послам сказали: «Густав-король таковым же гордостным обычаем, как и государь ваш нынче, захотел было того же, чтоб ему ссылаться с государем с нашим, и за ту гордость свою сколико невинной крови людей своих пролил и сколико земле своей запустенья причинил? Да то был человек разумный: грехом проступил и за свою проступку мог и челом добить. А вашего разума рассудить не можем – с чего вдруг в такую высость начали? Мнится нам, что либо король у вас вельми молод, либо старые люди все извелись и советуется он с молодыми – по такому совету таковы и слова».

Ничего не добившись, Эрик с досады и срывал сердце на русских послах, отправленных к нему для подтверждения перемирия, которое он в конце концов подтвердил крестоцелованием, обязавшись не оказывать помощи в войне против Москвы ни королю польскому, ни магистру ливонскому.

Это крестоцеловальное обязательство Эрика было торжеством Ивана. Он добился чего хотел! Союз Польши и Швеции, которого он очень опасался, не состоялся. Сигизмунд остался в одиночестве, без союзников, и Иван не преминул вскорости воспользоваться этим, захватив Полоцк. Правда, было ещё одно очень неприятное обстоятельство: молодой шведский король, проявив завидную дерзость и решительность, завладел Ревелем – крупнейшим ливонским городом и портом, которым стремился завладеть и Иван. Ревель, а также Рига, Дерпт, Нарва были главной его целью. Прочно утвердиться в Ливонии и «добыть море» он мог, лишь добыв эти города. Дерпт и Нарва покорились ему, но самые главные, самые важные – Ревель и Рига остались незавоёванными, и когда шведы захватили Ревель, досаде его не было предела. Однако, ведя переговоры с Эриком, он ничем не выказал своей досады и ни словом не помянул про Ревель. Смолчал, стерпел, уступил, понимая, что не сможет принудить Эрика отдать ему Ревель, а начинать войну ещё и с ним было не по силам. Разумней и выгодней было склонить шведа на свою сторону и попытаться сделать его союзником в борьбе против Литвы и Польши. Потому и молчал Иван, и уступал, понимая, что эта уступка сильней всех крестоцелований скрепит его договор с Эриком. Но был в этой уступке и другой, скрытый смысл. Иван знал, что, захватив Ревель, Эрик возбудил против себя королей польского и датского, опасавшихся усиления Швеции на Балтийском море, да ещё за счёт Ливонии, которую они стремились поделить между собой. Иван был осведомлён о негодовании Сигизмунда, возмущённого дерзостью Эрика, который, не удовлетворившись Ревелем, отбил у поляков ещё два ливонских города – Пернов и Виттенштейн, но особую непримиримость, даже враждебность, проявлял Фридрих датский, для которого подобное усиление Швеции на Балтийском море могло окончиться её прорывом и к Северному морю. Враждебность и непримиримость Фридриха, да и нескрываемое желание Эрика пробиться к Северному морю, путь к которому ему преграждала Дания, сулили неизбежную войну между Данией и Швецией. В таком положении Эрик вынужден был сам желать мира с Иваном, а поведение Ивана, его молчаливая уступка в самом главном – в вопросе о Ревеле, могли склонить Эрика к мысли поискать с русским царём и более тесного сближения – не только мира, но и союза.

Так пока всё и складывалось. Однако Эрик тоже был не лыком шит и знал цену подобной уступчивости. Молчаливая, ничем не подтверждённая, такая уступчивость лишь до поры до времени – до лучшей поры и лучшего времени, с приходом которых всё может резко измениться: где было молчание, там явится громогласие, а уступка сменится грозной требовательностью. Поэтому Эрик не стал полагаться на эту негласную, ни к чему не обязывающую уступчивость Ивана и прислал с нынешними посланниками челобитье, которое только выражением и отличалось от открытого требования. Послы заявили: «Король поймал в Ливонской земле город Колывань, город Пернов, да город Каркус, да город Пайду, и государь бы короля пожаловал, те городы велел в докончании[146]146
  Докончание – мирный договор.


[Закрыть] за ним описати, а которые городы ливонские король вперёд поемлет, и государь бы и те городы за ним же описати велел».

Иван ждал этого, и требование Эрика не удивило его, не застало врасплох, и принял он его спокойно, без уязвлённости. Наоборот, ему отчасти даже льстило это: Эрик обращался к нему как к хозяину Ливонии, а Сигизмунд, под власть которого Ливония перешла ещё два года назад, оказывался как бы и не в счёт. Конечно, Иван знал, что, договаривайся Эрик с Сигизмундом, он точно так же бил бы челом и тому, и уже он, Иван, владевший почти половиной Ливонии, был бы не в счёт. Но всё равно, даже знавшему всё это и понимавшему законы идущей игры, в которой он и сам принимал участие, ему всё-таки было лестно, что нынче не в счёт Сигизмунд, а не он.

Дьяк Висковатый, высланный для переговоров с посланниками[147]147
  Дьяк Висковатый, высланный для переговоров с посланниками... – Висковатый Иван Михайлович (?—1570), русский дипломат, думный дьяк, печатник с 1561 г. Первый начальник Посольского приказа, более двадцати лет руководил внешней политикой России. В опричнину обвинён в измене и казнён.


[Закрыть], известил Ивана, что те настроены весьма твёрдо и решительно и, по всему видно, будут стоять на том, с чем пришли, до конца.

Своё личное мнение дьяк высказал тоже твёрдо и решительно: Ревеля и Пернова шведам не уступать.

Побывав недавно с посольством в Дании и немало выведав там, Висковатый решительно утверждал, что Фридрих датский вскорости непременно начнёт войну против Швеции, чем Иван должен воспользоваться и отобрать у Эрика Ревель.

– Мнится мне, что уж нынче в вёсну, токмо сойдёт лёд с моря, тут и выступит Фридерик[148]148
  Фридерик – датский король Фридрих II.


[Закрыть] на свейского, – убеждал Висковатый Ивана, приводя немало веских тому доказательств, добытых им в Дании. – Посему с ответом надобно погодить, послов задержать, а как почнётся меж Ириком[149]149
  Ирик – Эрик XIV, шведский король.


[Закрыть] и Фридериком прямое дело[150]150
  Прямое дело – непосредственные военные действия.


[Закрыть], тут тебе, государь, и слово своё сказать. А опричь сего, государь, у Ирика нынче великая усобица всчинилась с братом его, с Яганом[151]151
  Яган – Юхан III, герцог Финляндский.


[Закрыть]. Как ходил я поить посланников и спросил у них про Ягана, и сказали посланники, что Яган вельми проступил перед Ириком: стал способствовать Жигимонту, как взял за себя сестру его... И за то Ирик положил на него опалу и велел ему явиться на суд свой, но Яган тому наказу воспротивился, поднял мятеж, и нынче Ирик пошёл усобицей на Ягана.

Иван не сомневался в точности добытых Висковатым сведений – дьяк был безупречен в таких делах, да и доводы его тоже были разумны и верны, и соблазн поступить именно так тоже был немал. Выдайся такая возможность ещё год, даже полгода назад, Иван, пожалуй, и соблазнился бы, и бросил вызов Эрику, но теперь он уже не мог поступить подобным образом. Теперь в нём всё переменилось – и мысли, и намерения, и желания... После того как ему удалось захватить Полоцк и в нём окрепла надежда одолеть Сигизмунда, он весь нацелился на одно – сделать Эрика своим союзником, втянуть его в войну против Литвы и Польши и с его помощью разгромить их. Вот тогда, удайся ему задуманное сполна, он и сказал бы своё слово. Тогда! А сейчас... Сейчас он готов был отдать за этот союз даже больше, чем требовал от него Эрик, хотя тот требовал тоже немало, и Иван сознавал, что, если союз их не состоится, ему придётся большой войной отвоёвывать у шведов всё то, что он нынче уступит им.

Висковатому он сказал:

   – Мне потребен с Ириком мир и сою. Об том и велю тебе думать и всячески стараться. Да ещё крепче разыскать: пойдёт ли дацкой на Ирика? Да и про усобицу его с Яганом. А послов держати не станем. Сказать им надобно с вежеством, что мы жалуем короля Ирика, велим наместнику вифляндскому написати за королём в докончании город Колывань да город Пернов, на сколико лет пригоже, а до иных городов ливонских, сказать потребно с пущим вежеством, королю Ирику дела нет. А и согласятся, то и делать тако.

О том и повёл Висковатый разговор с шведскими посланниками, и долог был тот разговор, и упорен. Дьяк настойчиво пытался склонить посланников к принятию царского предложения, и так уж довольно выгодного для шведского короля, но те твёрдо стояли на своём, заявив, что им на то король наказу не дал, чтоб те два города описати за королём, а наказ им дан бити челом, чтобы царь и великий князь велел государю их Ирику описати в перемирие город Колывань, да город Пернов, да город Каркус, да город Пайду, и иные городы ливонские, которые вперёд король возьмёт, а не пожалует государь, на том сделати не велит, и государь бы пожаловал, на иные послы дал опасную грамоту.

Иван, поначалу принявший требование Ирика спокойно, вдруг рассвирепел, когда Висковатый принёс ему ответ шведских посланников, и первый, самый сильный гнев обрушил на дьяка, а чуть поостыв, переключился на Сигизмунда, на Фридриха, на Эрика и долго, свирепо, бездумно и черно, как какой-нибудь вкрай обесстыдившийся ярыжка, бранил их всех самой лютой бранью и грозился и клялся исполнить все свои невероятные угрозы; потом, как нередко бывало с ним, вдруг сник, помрачнел – бездумная бесноватость сменилась суровой задумчивостью. Правда, из него ещё вырвалось – последнее:

   – Не наступи я на Ливонию да не разгроми тот поганый Орден, ни Жигимонт, ни Ирик и того б не имели, что нынче имеют в Ливонии. А уж Ирик – так и подавно! Видел бы он ту Колывань, как свой зад! А теперь ему уж и Колывани мало!

Но это была уже не злоба, это была обида, больная, но и надменная обида, которая жаждала вымещенности уже не через душу, а через разум и через действие.

Потом он долго молчал. Глубокая сосредоточенность, как изнеможение, отяжелила ему веки; глаза, ставшие дремотно-вялыми, полузакрылись. Он стал похож на перебесившегося юродивого.

   – Со свеями нам всё едино воевать, – выговорил он наконец после долгого раздумья, и так спокойно и бесстрастно, словно не сознавал ещё, о чём говорил. – Добром у нас с ними николи же не кончится. Ирик крепко нам стал на пути. – Он опять помолчал, как будто для того, чтоб вдуматься в свои слова. – А коли воевать, то что за забота, сколь мы Ирику нынче напишем городов? Ежели мы его одолеем, как одолели его отца, то всё, что будет в Ливонии за Ириком, станет нашим. Разумеешь меня, дьяк?

   – Разумею, государь, однако...

   – А Ирика мы одолеем! – сказал он уже совсем твёрдо, не дав Висковатому высказать своё суждение. – Понеже Ирик – самый слабый наш супротивник. Но прежде надобно одолеть Жигимонта. Не одолев Жигимонта – Жигимонта допрежь всего! – мы николи же не добудем море! А чтоб одолеть Жигимонта, потребен мир и союз с Ириком.

   – Мир ты уже имеешь, а союз... Рассуди сам, государь: как тебе быть с Ириком в союзе, коли учнёт он воевать с дацким? Нешто станешь ты ему пособлять в его войне, преступив свой договор с Фридериком?

   – Да, то худо, ежели Ирик сцепится с Фридериком.

   – Сцепится непременно... И брань у них будет великая, бо Ирику, как и тебе, государь, море потребно. А Фридерик, ведомо, пуще всего жаждет, чтоб, как при королевне Маргарите[152]152
  Маргарита – дочь и наследница датского короля Вальдемара IV Аттердага. Маргарите в своё время удалось добиться объединения трёх скандинавских государств – Дании, Норвегии и Швеции.


[Закрыть], и Дацкая, и Свейская, и Норвейская земли под единой короной были. К тому же, – воспользовавшись молчанием Ивана, продолжил Висковатый, – немецкие города ганзейские Любок, Дансиг да и иные Фридерику крепкую подмогу сулят на свейского. Теснота им великая и истеря от Ирика, от каперов[153]153
  Каперы – морские пираты.


[Закрыть] его. Препятствуют они им в Ругодив[154]154
  Ругодив – русское название города Нарвы.


[Закрыть] ходить, суда их грабят, в Колывань заворачивают и держат там в запленении.

   – Надобно и нам своих каперов завести – в противу ляцким и свейским, дабы охороняли они купцов, что к нам в Ругодив плывут, – высказал Иван неожиданно осенившую его мысль. – Како мнишь, дьяк?

   – Ежели отнять у Ирика Колывань, плаванью тому не будет опасности, и нужда в каперах отпадёт.

   – Однако упорен же ты! – резко переменился в голосе Иван. – Сказано ве́ди тебе: мне потребен союз с Ириком! Об том тебе думать и стараться велено.

   – Я об том и буду стараться, государь, токмо... Скажу тебе прямо, – не смутился и не отступил от своего Висковатый. – Тщетны будут наши старанья. И время зря упустим. Ни Ирик, ни Фридерик, ни Жигимонт в истинном союзе николи же не будут с тобой, понеже тебя они страшатся пуще всего. Упомни, как предлагал ты Жигимонту союз, чтоб разом стоять на перекопского... И хоть Жигимонт терпел тогда от хана не меньше нас, союза с тобой не ухотел. Что сказали тогда послы Жигимонтовы? Избавившись от крымского, вы броситесь на нас.

Иван не ответил Висковатому – не нашёлся сразу или не захотел, но чувствовалось, что доводы дьяка не прошли мимо него. Он насупился зло и отчуждённо, как бы желая показать свою непреклонность, однако, будь она на самом деле, он давно перестал бы слушать дьяка. А ведь слушал же... И хотя возражения и доводы Висковатого пришлись ему явно не по душе – потому уже, что он ждал от него единомыслия, – ответить надменностью и высокомерием или вовсе бездумно отмахнуться от них он не мог. Доводы эти шли от разума и обращались к разуму – к его разуму, и потому как человек разумный он должен был либо принять их и согласиться с дьяком, либо не согласиться и отвергнуть, выставив против них свои, более веские. Но таких доводов у него сейчас, вероятно, не было, они, должно быть, ещё не вызрели в нём, не обрели той силы и напроломности, которую обретала его мысль, когда становилась убеждением, и потому он молчал, не опровергал дьяка, но и не соглашался с ним.

Смолк и Висковатый. Понимал он, как опасно было посеять в душе Ивана сомнения, не отговорив его, не разубедив до конца. Эти сомнения, эти плевелы, разрастаясь, стали бы мучить его, терзать, вызывая злобу и гнев, которые неминуемо обратились бы против того, кто заронил в него семена этих плевел. Но и отступать, отказываться от того, в чём он был убеждён, Висковатый тоже не хотел: он давно уже взял себе за правило не делать этого. Ему оставалось только покориться – и он покорился.

   – Но... воля твоя, государь. Как велишь, тако и будет. Поищем союза с Ириком. Да поможет нам в том Господь!

   – Скажи-ка, дьяк... отчего ты, однако, всё супротив Ирика ополчаешь меня, а про Жигимонта молчишь? Мнишь, не одолеть нам его? – спросил Иван, и по тому, как он спросил, как прозвучал его голос, стало ясно, что вынужденная покорность дьяка уже на самом деле обозлила его. Он требовал от него этой покорности, но принять её, так же как и его доводы, не мог: слишком много было в дьяке такого, чего он не хотел менять на покорность.

   – Отчего же молчу, государь? Не суесловлю, как иные... Так Жигимонт – самый сильный твой супротивник. Над таковыми вперёд побед не празднуют.

   – Не празднуют... Однако либо верят и душу свою полагают за то, либо не верят и души не полагают. А ты – веришь? Скажи, не покриви душой, – веришь?

   – Я, государь, поднят тобой на такую высоту, что уже не могу кривить душой. То было бы и неразумно и опасно. А на спрос твой таков мой ответ: много во мне сомнений. Сомнений ума моего, государь... А душа моя вся с тобой.

   – Душа мне твоя не потребна. Своя в тягость. Мне ум твой потребен.

   – А ум мой в сомнении, государь.

   – И в чём он тебя всего более усомняет, ум твой?

   – В силе нашей, государь. Достанет ли нам силы одолеть Литву и Польшу? По плечу ли замах, государь?

   – И многим ты говоришь сие?

   – Тебе не было бы нужды спрашивать меня, коли б я ещё кому-нибуди говорил такое, – спокойно обошёл ловчую яму Висковатый.

   – А мне, стало быть, не страшишься говорить... такое?

   – Тебе, государь, не страшусь. Я верю в твою здравость, в твой ум.

   – Льстишь мне, дьяк, – холодно, неприязливо обронил Иван. – Умно льстишь.

   – Умная лесть – уже не лесть, государь.

   – Стало быть, искренность? Стало быть, истинно веришь в мой ум, в мою здравость? Веришь, что я не могу не разуметь, что не по плечу замах? А буде и не по плечу?! – вызывающе сказал Иван, понимая, что отвечать на это должен сам. – Что – отступиться? Уйти прочь из Ливонии и отдать её Жигимонту? И Полоцк отдать? Всё отдать, испросить мира и сесть за своими рубежами сил набираться? А без моря к нам николиже не прибудет в достатке сил! Без моря мы повсегда будем слабы и зависимы ото всех! Об том тебе говорит твой ум?

   – Разумею я сие, государь, и мысли таковой не держу, чтоб нам без моря жить. Тут я и умом и сердцем един с тобой! Токмо, государь... нынче ты намерился идти самым трудным путём. Есть пути иные...

   – Нет иных путей! И ни твоему, ни моему уму не сыскать их. Не одолев Жигимонта, моря не добыть.

   – Ты уж добыл его, государь. У тебя есть Ругодив, Прибавь ещё Колывань и выпутывайся из сей войны, Возьми вечный мир с Жигимонтом.

   – Что язык-то зря треплешь? – раздражённо поморщился Иван. – Вечный мир с Жигимонтом! Как потом через крестное целование своих древних вотчин искать? Неужто же оставить под ним навечно и Киев, и Волынь, и Подолию? Да и не хочет Жигимонт с нами мира. Неужто не предлагал я ему? Сестру его, королевну Катерину, за себя сватал[155]155
  Сестру его королевну Катерину за себя сватал... – Через несколько дней после кончины первой жены Ивана Грозного Анастасии (7 августа 1560) митрополит и бояре предложили государю искать невесту, 18 августа 1560 г. государь объявил, что намерен жениться на сестре короля Польского Сигизмунда. Послам, отправленным в Вильну, предстояло выбрать либо старшую, Анну, либо младшую, Екатерину, – смотря по их красоте, здоровью и дородству, Выбор пал на Екатерину, Послы, вслух говоря с Сигизмундом о мире, тайно говорили о желании русского царя быть ему зятем. К прискорбию царёва самолюбия, дело не сладилось, ибо король Польский хотел согласиться на брак своей сестры с Иваном IV только в случае выгодного мира в войне с Ливонией, и к обоюдному интересу стороны так и не пришли.


[Закрыть], чтоб мир тот крепче устроить, Разве ж отдал он за меня Катерину? Разве ж он хочет мира? Сам же говоришь, не хочет!

   – Невыгодного не хочет, государь. Но ежели ты воротишь ему Полоцк, уступишь Смоленск…

   – Уступить Смоленск?! – полустоном, полукриком вырвалось из Ивана. – Ты в своём уме?

   – Велика жертва, разумею. Но у тебя будет вечный мир с Жигимонтом – и море. Море, государь, без которого Руси не обойтись! А без Смоленска она обойдётся, как обходилась уже.

   – Токмо вражий язык может советовать такое, – с надрывом сказал Иван. – И самое худое, что сей язык – твой. Не чаял услышать от тебя такового.

   – Вельми жаль, государь, что ты так всё измыслил! Мнилось мне повсегда, что и самую дерзкую мысль я не должен таить от тебя, и, видит Бог, я был искренен с тобой до конца, и пусть моя искренность служит тебе доводом супротивного.

   – Искренен?! – Иван презрительно хмыкнул. – Скоро, поди, станешь ставить в заслугу себе свою искренность?! Гордиться учнёшь?! Аты потому и искренен, – сказал он тяжёлым, уничтожающим голосом, – что, поднятый мною на высоту великую, возомнил своей низкой душой, что тебе уже всё дозволено! – Глаза Ивана, ушедшие в подлобье, стали враждебно-холодными: не впервые он разошёлся во мнении с дьяком, но впервые говорил с ним так. – Ты уже не хочешь думать о государских делах, как тебе достойно думать, ты тщишься думать за государя своего, будто мы сами о своих государских делах никоторого рассуждения не имеем. Да и то бы не грех, соблюди ты душевную скромность. Так нет! Вон на что наострила тебя твоя непомерная возносливость! Ты посягаешь на то, на что даже я, государь, посягнуть не посмею. Уступить Смоленск! Николи же ещё русские государи по доброй воле земель своих никому не уступали, и я не токмо самого Смоленска – единой драницы из него не уступлю! Не покрою себя позором! Знай сие и поберегись от подобных советов. У меня уж были таковые советчики, ведаешь... Вовек не позабуду их! Не яви они в тот урочный час своё аспидово лукавство, земля немецкая[156]156
  Немецкая – здесь: лифляндская, собственно Ливония.


[Закрыть] уж давно бы за нами была. И море нашим было бы! И мы бы сидели на государстве своём, како и римские цесари не сиживали! Да ничего... Я уж почал целитися от блаженных навыков молодости своей, когда внимал всякому совету. Нынче я твёрд в путях и мыслях своих, и Господь не оставит нас! Мы одолеем Жигимонта! И наше прибудет к нам, и воля наша утвердится во всём!

   – Государь, пусть постигнет меня ещё больший твой гнев, но я не могу не сказать тебе об ином... – Висковатый прямо глянул Ивану в глаза. – Ежели мы не одолеем Жигимонта, то лишимся и того, что имеем ныне.

Иван побледнел, губы его болезненно дрогнули.

   – Будь проклят ты, вешатель зломудрый! – с испугом и ненавистью вышептал он. – Не боишься меня, убоись Господа! Зломудрым он уготовил такую же кару, как и лжепророкам.

   – Но, государь...

   – Прочь! Поди прочь! – заорал истерично Иван. – Не хочу тебя слушать! Не хочу!