Текст книги "Иван Болотников"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 47 страниц)

– Нет в тебе усердия. Поклоны малы и в молитве не горазд. Чтешь путано, – заворчал он на каргопольца. Тот зачастил, суматошно заколотил в грудь перстами, ударяясь широким лбом о пол. Васюта прыснул, а дотошный келейник тут как тут.

– Зело весел, отрок. На молитве!

– Прости, отче, – унимая смешинку, повинился Васюта.

На другой день в Крестовой палате были назначены смотрины. Все стали в один ряд, а патриарх Иов сидел в резном кресле. На нем белый клобук с крылами херувима, шелковая мантия с бархатными скрижалями , на груди темного золота панагия ¹⁵⁵ 155
  Панагия – икона, носимая архиереями на груди.


[Закрыть]с распятием Христа, унизанная жемчугом и изумрудами; в правой руке патриарха черный рогатый посох с каменьями и серебром по древку.

Васюта оробел: лик святейшего был суров, величав и неприступен; казалось, что сам господь сошел с неба и воссел в расписном кресле, сверкая золотыми одеждами.

«Первый после бога… Святой. Должно, все грехи мои ведомы. Парашку-то проманул. Так ведь сама ластилась… Не угожу в батюшки», – подумалось ему.

Патриарший казначей представлял каждого святейшему. Тот слегка кивал светло-каштановой бородой, молчаливо поглаживая белой холеной рукой панагию. Когда казначей молвил о Васюте, патриарх оживился.

– Из Угожей?.. Добро, добро, сыне. Выходит, преставился Паисий… Боголюбивый был пастырь, на добрые дела мирян наставлял. Любил я Паисия.

Иов широко перекрестился, лицо его стало задумчивым; когда-то он ведал Ростовской епархией, и отец Паисий был в числе его самых собинных пастырей.

В Крестовой было тихо, никто не посмел нарушить молчания святейшего; но вот он качнулся на мягкой подушке из золотного бархата и вновь устремил свой взор на Васюту.

– А ведаешь ли ты, отрок, чем славна земля Ростовская?

Васюта замялся: Ростов многим славен, был он когда-то и великокняжеским стольным градом и с погаными лихо воевал. О богатыре Алеше Поповиче по всей Руси песни складывают. А ростовские звонницы? Нигде не услышишь такого малинового звону.

И Васюта, уняв робость, обо всем этом поведал. Лицо святителя тронула легкая улыбка.

– Добро речешь, сыне… А еще чем славна земля твоя? Кто из великих чудотворцев осчастливил Русь православную?

– Преподобный Сергий, владыка. Сын ростовского боярина Кирилла. Много лет он жил в скиту отшельником, а засим Троице-Сергиевой лавре начало положил.

– Хвалю, отрок… Чти грамоту от мирян, отец Мефо-дий.

Патриарший казначей приблизился к Иову и внятно, подрыгивая окладистой бородой, прочел:

«Мы, крестьяне села У гожи, выбрали и излюбили отца своего духовного Василия себе в приход. И как его бог благоволит, и святой владыка его в попы посвятит, и будучи ему у нас в приходе с причастием и с молитвами быть подвижну и со всякими потребами. А он человек добрый, не бражник, не пропойца, ни за каким хмельным питьем не ходит; в том мы, старосты и мирские люди, ему и выбор дали».

Патриарх кивнул и повелел Васюте подойти ближе.

– А поведай, сыне, что держит землю?

– Вода высока, святый отче.

– А что держит воду?

– Камень плоек вельми.

– А что держит камень?

– Четыре кита, владыка.

– Похвально, отрок, зело похвально. А горазд ли ты в грамоте? Подай ему псалтырь, Мефодий.

Васюта принял книгу, оболоченную синим сафьяном, и бегло начал читать.

– Довольно, сыне. Прими мое благословение.

Сложив руки на груди, Васюта ступил к патриарху,

пал на колени. Иов высоко воздел правую руку.

– Во имя отца и сына и святого духа! – истово промолвил он и, широко перекрестив, коснулся устами Васютиной головы.

В тот же день отобранных патриархом ставленников рукополагали в священники.

Из храма Васюта Шестак вышел отцом Василием.

Глава 6 СКИТ

Луч солнца, пробившись через густые вершины, пал на лицо. Болотников проснулся, поднял голову. Васюта лежал рядом и чему-то улыбался во сне.

– Вставай, друже. Пора.

Васюта очухался не сразу, а когда наконец открыл глаза, то по лицу его все еще блуждала улыбка.

– Эх-ма… Погодил бы чуток. Такое, брат, привиделось, – потягиваясь, весело проговорил он.

– Аль где на пиру был?

– Пир что… С Парашкой провожался. Вот бедовая!

Васюта тихо рассмеялся и опустил ладони в траву, облитую росой. Умыл лицо.

– Экая благодать седни… Не полегчало, паря?

– Кажись, получше, – ответил Иванка, хотя чувствовал во всем теле слабость.

В лесу тихо, покойно. Над беглецами распустила широкие ветви матерая ель; под нею росли две тоненькие рябинки, упираясь кудрявыми макушками в колючие лапы. Минет налетье-другое, и будет им тесно, не видать рябинкам ни солнца, ни простора: могучая ель навсегда упрятала их в свое сумеречное царство. А чуть поодаль ель переплелась вершиною с красною сосною, слилась с нею в единый ствол, породнясь навеки.

– Чуден мир, друже. Глянь, – повел рукой Иванка.

– Чуден, паря, – поддакнул Васюта, разматывая ко-тому. – Давай-ка пожуем малость.

Доели хлеб и мясо и побрели по замшелому лесу; кругом гомонили птицы, радуясь погожему утру.

– Дорогу ведаешь? – спросил Иванка.

– Не шибко, – признался Васюта. – Айда на восход, а там, версты через три, должны на ростовскую дорогу выйти.

Шли неторопко: лес стоял густой и коряжистый.

– Много о себе вчерась сказывал, да токмо о ватаге умолчал. Пошто к Багрею пристал?

– А к Багрею я и не мнил приставать. Он меня сам в полон свел.

– Это где же?

– Из Москвы я с торговым обозом возвращался. Аг-лицкие купцы везли кожи на Холмогоры, а обозников они в Белокаменной подрядили. Вот и я с ними до Ростова. А тут ватага нагрянула. Купцов и возниц перебили, а меня оставили.

– Чем же ты Багрею поглянулся?

– Из Москвы-то я батюшкой вышел. На телеге в скуфье да в подряснике сидел, вот и не тронули лихие. Нам-де давно попа не доставало, грешные мы, будешь молиться за нас, да усопших погребать по христианскому обычаю, нельзя нам без батюшки. Поначалу стерегли накрепко, из подклета не выпускали, а потом малость волюшки дали, стали на разбой с собой брать. Противился, да куда тут. Багрей все посмеивался: «Али без греха хочешь прожить? Не выйдет, отче, в моей ватаге ангелов не водится. Бери топор да руби купчишек. А грехи свои потом замолишь». Пытался бежать, да уследили. Одного лихого шестопером ¹⁵⁶ 156
  Шестопер – старинное холодное оружие – род булавы с головкой из шести металлических перьев.


[Закрыть]стукнул, тот замертво упал. Хотели в волчью клеть кинуть, да Багрей не дал. Мне, говорит, поп-убивец вдвойне слюбен. Седмицу на цепи продержали, а потом вина ковш поднесли и вновь на татьбу взяли. Веселый стал, дерзкий. Купца топором засек. После хмель вылетел, да уж поздно, мертвого не воскресишь. А Багрей еще пуще смеется: «Душегуб ты, батюшка, государев преступник. Купчина царю Федору соболя вез, а ты его сатане в преисподшо. Негоже, батюшка. Отныне и стеречь не буду. Что татя в железах держать?» Но сам все же упредил: «А коли уйти надумаешь – патриарху грамоту отпишем. У него истцы покрепче земских, разом сыщут, и не видать тебе бела света. Так что, отче, бежать тебе некуда». Я после того подрясник на кафтан сменил, осквернил я попову одежу. А вскоре тебя в яму кинули, вот и весь сказ.

– Не заробел уйти?

– А чего робеть. Ужель средь лихих жить? Багрей чисто упырь, родной матери не пожалеет. Страшный человек!

– Верно, друже. Легче со зверем повстречаться… А теперь куда?

– Покуда в Ростов, Схожу в Угожи, старцам повинюсь, нельзя мне теперь в батюшки. По Руси подамся, а может, с тобой пойду. Сам-то далече ли?

– Далече, друже… Где ж дорога твоя? Тут самое раз-глушье.

– Никак, заплутали, Иванка.

Лес стоял сплошной стеной – дремучий, дикий.

– Забрели, однако, – присвистнул Иванка.

– А, может, напрямик? – предложил Васюта.

– Нет, друже. Давай-ка примем вправо.

Прошли еще с полверсты, но лес не редел и, казалось, становился все сумрачней и неприступней. Чуть поодаль громко ухнул филин. Васюта вздрогнул, перекрестился.

– Сгинь, нечистый!

Теперь уже взяли влево, но вскоре Васюта остановился.

– Зришь сосну горелую? Должно, Илья стрелу кинул. Опять сюда пришли.

– Были мы тут, – кивнул Иванка.

– Леший нас крутит, лесовик, – понизил голос Васюта и вновь осенил себя крестом. Огляделся, скинул котому и принялся разматывать кушак с зипуна.

– Ты чего, друже?

– Как чего? Аль не знаешь, – перешел на шепот Васюта, скидывая зипун. – Слышь, ухает. То не филин, лешак в него обернулся.

Снял рубаху, вывернул наизнанку и вновь одел; то же самое он сделал и с зипуном.– Затем перекрестил лес на все четыре стороны, приговаривая:

– Отведи, господи, нечистого! Помоги рабам твоим от лесовика выбраться. Помоги, господи!

Иванка тоже перекрестился: поди, и впрямь лесовик закружил. Не зря когда-то отец сказывал: «В каждом лесу леший водится. Только и ждет мужика, чтобы в глушь заманить. Хитрющий! Он и свищет, и поет, и плачет, а то начнет петь без голоса. Бывает и в волка прикинется, а то и в самого мужика с котомкой. Лукав лесовик».

– А теперь пошли с богом, – молвил Васюта.

Но плутали еще долго, не сразу их лешак отпустил. И вот, когда вконец уморились, лес чуть посветлел, а вскоре и вовсе раздвинулся, дав простор горячему солнцу.

– Передохнем малость, – утирая пот со лба, сказал Васюта и начал вновь выворачивать зипун.

– Передохнем, – согласился Иванка. Ему опять стало хуже, голова была тяжелой, по всему телу разливал жар. Очень хотелось пить.

Васюта, переодевшись, упал в траву, широко раскинул руки.

– Кабы не совершил обряд – сгинули. Мужик наш из Угожей убрел в сенозорник в лес, да так и не вернулся. Захороводил его леший.

Болотников огляделся, заприметил буерак у молодого ельника, поднялся.

– Пойду овражек гляну. Авось, родник сыщу.

Спустился в буерак, с головой утонув, в духовитом

ягельнике, но овражек оказался без ключа. Выбрался, поманил рукой Васюту. Тот подошел, ахнул:

– Горишь ты, паря. Худо тебе.

– Пройдет. Вот бы водицы испить.

– Ты лежи, а я найду водицы.

– Вместе пойдем.

Пошли вниз по угору, усыпанному редким ельником; Болотников ступал впереди, хмуро думал:

«Сроду недуга не ведал, а тут скрутило. Остудил ноги. Чертов Мамон!.. Лишь бы дорогу сыскать, а там до яма ²добредем, да и Ростов будет недалече».

После ельника вышли на простор, но он не радовал: перед ними оказались болота, поросшие мягкими кочками и зеленой клюквой. Вначале идти было легко, ноги пружинили в красном сухом мху, но вскоре под лаптями захлюпала вода. Прошли еще с полчаса, но болотам, казалось, не было конца; зелень рябила в глазах, дурманил бражный запах багульника.

– Тут без посоха не пройти. Зыбун начинается, – высказал Иванка.

– Авось, пройдем, – махнул рукой Васюта. – Кажись, вправо посуше.

Сделал несколько шагов и тихо вскрикнул, провалившись по пояс в трясину. Попытался вытянуть ноги, но осел еще глубже.

– Не шевелись! – крикнул Иванка, поспешно скидывая с себя опояску. Упал в мох, пополз, кинув конец Ва-сюте.

– Держи крепче!

Что было сил, побагровев лицом, потянул Васюту из трясины; тот выползал медленно, бороздя грудью тугую, ржавую жижу. У Болотникова вздулись вены на шее, опояска выскальзывала из рук, но он все тянул и тянул, чувствуя, как бешено колотится сердце и меркнет свет в глазах.

Вытащил и, тяжело дыша, откинулся в мох. Васюта благодарно тронул его за плечо.

– Спасибо, Иванка. Не жить бы мне. Отныне за родного брата будешь.

Болотников молча пожал его руку; отдышавшись, молвил:

– Вспять пойдем, друже.

– Вспять?.. Но там же лес дремуч, да и лешак поджидает.

– Округ угора попытаем.

Повернули вспять, но мхи следов не сохранили, да и солнце упряталось за тучи. Иванка запомнил: когда вступали в болота, солнце грело в затылок.

– Никак и угор потеряем. Далече убрели, – озираясь, забеспокоился Васюта.

– Выйдем, – упрямо и хрипло бросил Иванка. В горле его пересохло. – Айда на брусничник.

Тронулись к ягоднику. Здесь было суше, мягкий податливый мох вновь приятно запружинил под ногами.

– Стой, чада! Впереди – погибель, – вдруг совсем неожиданно, откуда-то сбоку, донесся чей-то повелительный голос.

Оба опешили, холодный озноб пробежал по телу. Саженях в пяти, из-за невысокого камыша высунулась лохматая голова с громадной серебряной бородой.

– Водяной! – обмер Васюта. – Сгинь, сгинь, окаянный! – срывая нательный крест, попятился.

– Не пужайтесь, чада. Да хранит вас господь.

– Кто ты? – осевшим голосом спросил Иванка.

– Христов человек, пустынник Назарий… А теперь зрите на те кочи, что брусничным листом сокрыты. Зрите ли гадов ползучих?

Иванка и Васюта пригляделись к брусничнику и ужаснулись, увидев на кочках великое множество змей, свернувшихся в черные кольца.

– Знать, сам бог тебя послал, старче, – высказал Иванка.

– Воистину бог, – молвил отшельник.

Был он древен, приземист, и видно, давно уже его пригорбила старость. Но глаза все еще были зорки и пытливы.

– Ступайте за мной, чада.

У старца – переметная сума с пучками трав, на ногах– лапти-шелюжники ¹⁵⁷ 157
  Шелюжники – лапти из коры тала.


[Закрыть]. Повел парней вперед, в самое непролазное болото.

– Да куда же ты, дед! – воскликнул Васюта. – Там же сплошь трясина. Не пойду!

– Не дури! – осерчал старец. – Не выбраться тебе из болота. А ежели сумленье имеешь – не ходи. Проглотит тебя ходун.

– Не гневайся, старче. За тобой пойдем, – проговорил Иванка.

– Ступайте за мной вослед, – молвил отшельник и больше не оглянулся.

Шли долго, осторожно, мимо трясинных окон, где жижа заросла топкой зеленой ряской, мимо коварных булькающих зыбунов, поросших густой териавой. Ступи мимо – и тотчас ухнешь в адову яму, откуда нет пути-воз-врата.

Затем потянулись высокие камыши, через которые продирались еще с полчаса, а когда из них выбрели, взору Иванки и Васюты предстал небольшой островок в дремучей поросли.

– Здесь моя обитель, – сказал отшельник.

Несколько минут шли глухим лесом и вскоре очутились на малой поляне, среди которой темнел убогий сруб, с двумя волоковыми оконцами. Старец снял у порога суму, толкнул перед собой дверь и молча шагнул в келью.

Болот!шков устало привалился к стене, осунувшееся лицо его было бледно, в глазах все кружилось – и утлая избушка с берестяной кровлей, и вековые ели, тесно ог-рудившие поляну, и сам Васюта, в изнеможении опустившийся на землю.

Назарий вышел из сруба и протянул Болотникову ковш.

– Выпей, отрок.

Иванка жадно припал к ковшу, а старец окинул его долгим взором и промолвил:

– Боялся за тебя. Недуг твой зело тяжек. Ступай в обитель.

Обернулся к Васюте.

– Заходи и ты, отрок. Встанешь со мной на молитву.

В келье сумрачно, волоковые оконца скупо пропускают свет. Назарий уложил Болотникова и запалил лучину в светце. В избушке – малая печь, щербатый стол, поставец, лавки вдоль стен, в правом углу – темный закоптелый лик Богоматери, у порога – лохань и кадка с водой.

– Помолимся, чадо, – сказал отшельник, опускаясь перед иконой на колени.

– О чем молиться, старче?

– Никогда не пытай о том, отрок. Душе твоей боле ведомо. Молись! Молись Богородице.

Басюта встал рядом, помолчал, а потом надумал просить пресвятую деву Марию, чтобы смилостивилась и ниспослала здоровье «рабу божьему Ивану».

После истового богомолья Назарий неслышно удалился из кельи, а Васюта подсел к Болотникову.

– Старец-то – чисто колдун… Как тебе, паря?

Болотников открыл слипающиеся глаза, облизал пересохшие губы.

– Подай воды.

Васюта метнулся было к кадке, но его остановил возникший на пороге отшельник.

– Водой недуг не осилишь. Буду отварами пользовать.

В руках старца – продолговатый долбленый сосуд из дерева.

– Выпей, чадо, и спи крепко.

Иванка выпил и смежил тяжелые веки.

Глава 7 ОТШЕЛЬНИК НАЗАРИЙ

Проснулся рано. Возле похрапывал Васюта, а из красного угла, освещенного тускло горевшей лучиной, доносились приглушенные молитвы скитника. Когда он воздевал надо лбом руку и отбивал земные поклоны, по черной бревенчатой стене плясали причудливые тени. Вновь забылся.

– Проснись, чадо.

Иванка открыл глаза, перед ним стоял старец с ковшом.

– Прими зелье. На семи травах настояно.

Иванка приподнялся, выпил.

– Ты лежи, лежи, чадо. Сон и травы в недуге зело пользительны.

Назарий положил легкую сухую ладонь на его влажный лоб и сидел до тех пор, пока Иванку не одолел сон.

Минула еще ночь, и Болотникову полегчало; старец дозволил ему выходить из кельи.

– Наградил тебя господь добрым здравием. Иному бы и не подняться. Чую, нужен ты на земле богу.

– Спасибо, Назарий. Травы твои и впрямь живительны.

– Не мои – божьи, – строго поправил отшельник. – Все вокруг божье: и травы, и леса, и ключ-вода, кою ты жаждал. Молись творцу всемогущему…

Васюта оба дня ходил на охоту; добыл стрелой трех глухарей и дюжину уток. Потчевал мясом Иванку, тот ел с хлебом и запивал квасом. Назарий же к мясу не притронулся.

– Чего ж ты, дед? Пост еще далече.

Скитник сердито нахмурил брови.

– Не искушай, чадо. Не божья то пища.

Иванка доел ломоть, сгреб крошки со стола в ладонь, кинул в рот и только тут спохватился, с удивлением глянув на отшельника.

– Слышь, Назарий. Чьим же ты хлебом нас угощаешь?

– Божьим, отрок, – немногословно изрек старец и вновь встал на молитву.

Парни переглянулись. На другой день они пошли на охоту; лук и колчан со стрелами взяли у Назария.

В бору было привольно, солнечно; воздух густой и смолистый. Часто видели лисиц и зайцев, по ветвям елей и сосен скакали белки.

– Зверя и птицы тут довольно. Не пугливы, хоть руками бери.

Вскоре бор раздвинулся, и парни вышли на солнечную прогалину.

– Мать честная. Нива! – ахнул Иванка и шагнул к полю в молодой темно-зеленой озими. – Откуда? Глянь, какое доброе жито поднимается?

– Ну, старец, ну, кудесник! – сдвинул колпак на затылок Васюта. – Нет, тут без чародейства не обошлось. Знается наш скитник с волхвами.

Настреляв дичи, вернулись к избушке. Васюта заглянул в открытую дверь, но в келью не пошел.

– Молится Назарий. Устали не знает.

Отшельник вышел из кельи не скоро, а когда наконец появился на пороге, лицо его было ласково умиротворенным.

– Замолил ваш грех, чада.

– Какой грех, старче?

– Много дней и ночей провел в сей пустыни, но живой твари не трогал. Вы же, – скитник ткнул перстом на дичь, – не успев в обитель ступить, божью тварь смерти предали.

– Но как же снедь добывать, старче?

– Все живое – свято, и нельзя то насильем рушить. Всяка тварь, как человек, должна уходить к создателю своею смертью.

– А чем чрево насытить?

– Чем?.. Ужель человек так кровожаден? Разве мало господь сотворил для чрева? Разве мало земля нам дарует? Стыдись, чада!

Назарий зачем-то трижды обошел вокруг скита, затем в минутной раздумчивости постоял у ели, обратившись лицом к закату; от всей его древней согбенной фигуры веяло загадочной отрешенностью и таинством.

– Ступайте в келью, – наконец молвил он.

Стол в избушке был уставлен яствами. Тут был и белый мед в деревянных мисках, и калачи, и уха рыбья, и моченая брусника, и красный ядреный боровой рыжик, и белый груздь в засоле, и сусло с земляникой, и прошлогодняя клюква в медовых сотах.

– Ого! – воскликнул Васюта. – Да тут целый пир, Иванка.

– Трапезуйте, чада. Все тут богово.

Помолились и сели за стол. Васюта макал калачи в мед и нахваливал:

– И калач добрый и мед отменный.

Не удержался, спросил:

– Хлеб-то с поля, Назарий? Откуда нива в бору оказалась?

– Так бог повелел, молодший. Перед тем, как идти в обитель, сказал мне создатель: «Возьми пясть жита и возрасти ниву».

– Без сохи и коня?

– Покуда всемогущий дает мне силы, подымаю ниву мотыгой.

– А давно ли в обители, старче? – спросил Болотников.

– Давно, сыне. Сколь лет минуло – не ведаю. Ушел я в ту пору, когда царь Иван ливонца начал воевать.

Иванка и Васюта с изумлением уставились на старца.

– Тому ж тридцать лет, Назарий! – Васюта даже ложку отложил. Встал из-за стола и земно поклонился скитнику. – Да ты ж святой, старче! Всем мирянам поведаю о твоем подвиге. На тебя ж молиться надо.

– Богу, чадо. Я ж раб его покорный.

– А не поведаешь ли, старче, отчего ты мир покинул?

На вопрос Болотникова Назарий ответил не сразу; он

повернулся к иконе, как бы советуясь с Богоматерью. Долго сидел молчком, а затем заговорил тихим, глуховатым голосом:

– Поведаю вам, чада, да простит меня господь… Был я в младых летах холопом боярина старого и благочестивого. Зело почитал он творца небесного и в молитвах был усерден. Перед кончиною своею духовную грамоту написал. Собрал нас, холопей, во дворе и волю свою изъявил. «Служили мне честно и праведно, а ныне отпущаю вас. Ступайте с богом». Через седмицу преставился боярин, и побрели мы новых господ искать. Недолго бродяжил в гулящих. Вскоре пристал к слуге цареву – дворянину Василыо Грязнову. Тот сапоги да кафтан выдал, на коня посадил. Молвил: «Ликом ты пригож и телом крепок. Будешь ходить подле меня».

А тут как-то на Николу полонянка в поместье оказалась. Татары ее под Рязанью схватили. На деревеньку набежали, избы пожгли, старых побили, а девок в степь погнали. Не видать бы им волюшки, да в Диком Поле казаки отбили. Вернулась Настена в деревеньку, а там затуга великая, по пожарищу псы голодные бродят и сплошь безлюдье, нет у девки ни отца, ни матери – поганые посекли. С торговым обозом на Москву подалась, там сородич ее проживал. Да токмо не довелось ей с братом родным свидеться. Занедужила в дороге, а тут – поместье Грязнова. Купцы девку в людской оставили – и дале в Москву. Тут впервой я ее и приметил. Ладная из себя, нравом тихая.

Как поправилась, дворянка Настену при себе оставила, в сенные девки определила. Мне в ту пору и двадцати годков не было. Все ходил да на Настену засматривался, пала она мне на сердце, головушку туманила. Да и Настена меня средь челяди выделяла. В перетемки встречались с ней, гуляли подле хором. Настена суженым меня называла, отрадно на душе было. На Рождество надумали Гряз-нову поклониться, благословения просить.

Вечером пришли мы с Настеной к дворянину. Тот был наподгуле, с шутами балагурил, зелена вина им подносил. Увидел Настену, кочетом заходил: «Ты глянь, какая кра-са-девка у меня объявилась. Ух, статная!» В ноги ему поклонился: «Дозволь, батюшка, в жены Настену взять. Мила душе моей. Благослови, государь». А тот все вокруг Настены ходит да приговаривает: «Ух, красна девка, ух, пригожа!» На меня же и оком не ведет, будто и нет меня в покоях. Вновь земно поклонился: «Благослови, батюшка!» Василий же спальников кликнул, повелел меня из покоев гнать. «Недосуг мне, Назарка, поди вон!» Взял я Настену за руку – ив людскую. Спать к холопам в подклет ушел, а Настена – к сенным девкам. Всю ночь в за-туге был. Ужель, думаю, не отдаст за меня дворянин Настену? Ужель счастью нашему не быть?.. Утром спальник Грязнова зубы скалит: «Обабили твою девку, Назарка». Услышал – в очах помутнело, к Настене кинулся. Та на лавке в слезах лежит. Схватил топор и к дворянину в покои. Тот у себя был, сидел за столом да пороховым зельем пистолет заряжал. Возвидел меня с топором, затрясся, лицом побелел. Яже вскричал: «Пошто Настену осрамил? Порешу, грехолюб!» Топор поднял, а Грязнов из пистоля выпалил. Сразил меня дворянин. Очухался в подклете, кафтан кровью залит. Думал, не подняться, да видно господь ко мне милостив, послал мне старца благонравного. Привратником в хоромах служил. Травами меня пользовал. Через три седмицы поднял-таки. Пошел я в светелку к сенным девкам, чаял Настену повидать, а там мне молвили: «Со двора сошла блаженная о Христе Настасья. А куда – не ведаем». «Как блаженная?!» – воскликнул. И тут поведали мне, что как прознала Настена о моем убийстве, так в сей час и ума лишилась.

Погоревал и надумал к царю податься, на Василия Грязнова челом бить. Однако же к царю меня не допустили. Стрельцы бердышами затолкали да еще плетьми крепко попотчевали, весь кафтанишко изодрали. Три года по Руси бродяжил, кормился христовым именем, а засим в Варницкий монастырь постригся ¹⁵⁸ 158
  Варницкий монастырь – в трех верстах от Ростова, на реке Ишне, близ Юрьевской слободы. Построен в начале XVI века.


[Закрыть], где в малых летах жил великий чудотворец Сергий Радонежский. Да и там не нашел я покоя и утешения. Сердце мое было полно горечи и страданий. Чем доле пребывал я средь монастырской братии, тем более роптала душа моя. Оскудели святыни благочестием. В кельи женки и девки приходят, творят блуд. Монахи и попы пьянствуют, в храмах дерутся меж собой. Кругом блуд, скверна и чревоугодие.

Многие годы скорбела душа моя: в миру – неправды, в святынях – богохульство великое. Где бренное тело успокоить, где господу без прегрешений взмолиться? Принял на себя епитимью ¹⁵⁹ 159
  Епитимья – церковное наказание или самонаказание верующего с целью искупления грехов.


[Закрыть], надел вериги и весь год усердно в постах и молитвах служил богу. Взывал к всемогущему: «Наставь, царь небесный, укажи путь истинный!» И тогда явился ко мне создатель и тихо молвил: «Ступай в пустынь, Назарий. Молись там за мир греховодный. Там ты найдешь покой и спасение». И я пошел немедля. Набрел на сей остров, поставил скит и начал молиться богу. Здесь я нашел душе утешенье.

Старец умолк и устало опустился на ложе.

– Отдохну, молодшие. Отвык я помногу глаголить.

Иванка и Васюта вышли из избушки, встали на крыльце. Дождь все лил, прибивая к земле разнотравье поляны. Васюта с почтением в голосе молвил:

– Горька жизнь у старца, и путь его праведен. Великий богомолец! Будь я на месте патриарха, огласил бы Назария святым угодником. У него вся жизнь – епитимья.

Однако Болотников его восторга не разделил.

– Слаб Назарий. Все его били, а он терпел. Нет, я волю свою на молитвы и вериги не променяю. Нельзя нам, друже, со смирением под господским кнутом ходить.

– Вот ты каков, – хмыкнул Васюта, – старцу об этом не сказывай. Обидишь Назария.

Иванка ничего ему не ответил, но после вступил с Назарием в спор.

– А что же ты, старче, обидчику своему простил? Он девушку твою осрамил, из пистоля тебя поранил, а ты за его злодеяния – в чернецы. Пошто смирился?

– Не простил, сыне. Но божия заповедь глаголит – не убий. Все от господа, и я покорился его повелению.

– Покориться злу и неправде?

– Зло не от бога – от темноты людской. Ежели бы все ведали и с молитвой выполняли божии заповеди, то не стало бы зла и насилия, а все люди были братьями.

– Но когда то будет?

– Не ведаю, сыне, – глухо отозвался скитник. – Поди, никогда. Человек греховен, властолюбив и злокорыстен.

– Вот видишь, старче! А ты призываешь к смирению. Но ужель всю жизнь уповать на одну молитву?

– Токмо в службе создателю спасение человека.

– А богатеи пусть насилуют и отправляют на плаху?

– Они покаются в своих грехах, но кары божией им не миновать.

– Да что нам от их покаяния! Возрадоваться каре божьей на том свете? Не велика утеха. Нам радость здесь нужна, на земле.

– В чем радость свою видишь, сыне?

– Чтоб вольным быть, старче. И чтоб ниву пахать на себя, а не боярину. И чтоб не было сирых и убогих. В том вижу радость, Назарий. Ты же в пустынь призываешь. Худо то, старче, худо терпение твое.

– Но что может раб пред господином?

– Многое, старче!

Болотников поднялся, шагнул к отшельнику, в глазах его блеснул огонь.

– Господ – горсть, а мужиков да холопов полна Русь. Вот кабы поднять тяглецов да ударить по боярам. Тут им и конец, и пойдет тогда жизнь вольготная, без обид и притеснений.

– Побить бояр?.. Христианину поднять меч на христианина? Пролить реки крови?

– Так, Назарий! Поднять меч и побить. Иначе – неволя.

Отшельник истово закрестился.

– Предерзок ты, сыне. Крамолен. Имей в сердце страх божий, не то попадешь под гнев всемогущего. Дьявол в тебя вселился. Молись царю небесному и знай, как многомилостив человеколюбец бог. Мы люди, грешны и смертны, а ежели кто нам сделает зло, то мы готовы его истребить и кровь пролить. Господь же наш, владыка жизни и смерти, терпит грехи наши, в которых мы погрязли, но он показал, как победить врага нашего – дьявола. Тремя добрыми делами можно от него избавиться и одолеть его: покаянием, терпением, милостыней…

– Не хочу! Не хочу безропотно боярские обиды сносить! – выкрикнул Болотников, и кровь прилила к его щекам.

Скитник стукнул посохом.

– Закинь гордыню, чадо! Никогда зло не приносило добра, а насилие породит лишь новые злодеяния. Так богом создано, чтоб жил раб и господин, жил с Христом в душе и без кровопролитий. Иного не будет в этом мире. То гиль и безбожие.

– Будет, старче! Будет сермяжная Русь вольной! Не все властвовать боярам. Сметет их народ в твое змеиное болото.

– Замолчи, молодший! Не гневи бога!

– Бог твой лишь к господам милостив, а на мужика-смерда он сквозь боярское решето взирает.

– Не богохульствуй! Сгинь с очей моих! Не оскверняй сей обители.