Текст книги "Иван Болотников"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 47 страниц)

Ныне же – ни пешего, ни конного, торговые обозы стали редки. Лихо купцам в дальний путь пускаться: кругом разбой. Того гляди и постоялый двор порушат.

Перекрестился и повел глазами на Панкратьев холм. Вот и там безлюдье, не шумит мельница, не машет крыльями, не клубится из ворот мучная пыль. Мужик летом голодует, весь хлеб давно съеден, пуст сусек, надо жить до нови. А и ждать нечего: на Егория, почитай, ниву и не засевали, – остались на селе без овса и ржицы. Побежал мужик в леса, на Дон да за Волгу. Худое время, нет мошне прибытку.

Евстигней, заложив руки за спину, пошел в горницу. В сенцах столкнулся с Варькой. Та пыталась увернуться, но в сенцах тесно, вмиг угодила в сильные; цепкие руки.

– Не надо… Пусти!

– Не ори, дуреха. В храм завтре пойдем. Беру тебя в жены.

Глава 10 ССЫЛЬНЫЙ КОЛОКОЛ

Позади послышались громкие выкрики:

– Но-о-о! Тяни-и-и!.. Тяни, леший вас забери!

В ельнике мелькнула фигура всадника в красном кафтане.

– Стрельцы, – насторожился Васюта.

Сошли с дороги в заросли, . притаились. Показался обоз. Впереди, по трое в ряд, ехали стрельцы с бердышами; за ними следовала подвода с железной клеткой.

– Господи боже… Что это? – изумленно и оробело прошептал Васюта.

Обоз и в самом деле был необычным. В клетке везли не татя лихого, не государева преступника, а… колокол в черном покрывале. Три мощных гривастых бахмата тащили по размытой дороге диковинную телегу.

За подводой шла густая толпа увечных колодников, нищих, слепцор, калик перехожих, юродивых во христе. Звон цепей и вериг, заунывные вопли и стенания, глухой ропот; рваные ветхие армяки и дерюги, сермяги и рубища; медные кресты на грязных шеях; торбы, сумы переметные, суковатые палки, клюки и посохи.

Парни перекрестились.

– Что же это, а? – вновь недоуменно молвил Васюта. – Пошто колокол в клеть заключили?

Иванка кивнул на дорогу.

– Пошли.

– Там же стрельцы. Схватят.

– Не схватят. Людно тут. И чую, не для сыска стрельцы посланы. Не робей, друже.

Незаметно сунулись в толпу. Шли молча, слушая молитвы и возгласы:

– Великий боже, смилуйся! Пощади христово стадо. Отведи беду от мира, даруй милость, господи!

– Грех, велик грех содеялся! Не простит владыка небесный.

– Святой храм поруган. Богохульство, православные!

– Все беды от Годунова!

– Святотатец! Младого царевича не пожалел.

– А Углич, хрещепые? Разорен град, пусто ныне в слободах.

– Посадских исказнил смертию, душегуб…

Обок с Болотниковым, припадая на левую ногу, тащился квелый калика в разбитых лаптях; брел молчком, дышал хрипло и натужно, опираясь костлявой рукой на рогатый посох.

– Куда колокол везут, отец? – спросил его Болотников.

Калика не ответил, глаза его блеснули лихорадочным огнем, лицо ожесточилось.

– Не пытай его, сыне. Борискины каты язык у него вырвали, – угрюмо ответил старый нищий.

– За что? – живо обернулся к нему Болотников.

– За слово праведное, сыне. Из Углича мы. Вот и Ми-кита с нами бредет. На торгу о Годунове рек. Хулил его яро. Истцы в темницу сволокли, а там палачи потешились. Ныне к нам пристал. А бредем мы в град Ростов чудотворцу Авраамию помолиться.

– А этих за что? Пошто колодки вдели?

– То слобожане наши. Колодки им Годунов пожаловал. Поди, наслышан, сыне, о царевиче Димитрии? Годунов к нему своих убивцев подослал. Прибыли в Углич дьяк Битяговский, сын его Данила да родич их Никита Качалов. Злыдни, сыне. Всех их повидал. Я-то у храма Преображения с каликами по пятницам стаивал. Не единожды убивцев зрел. Худые люди, особенно Михайла Битяговский. Обличием страшен, зверолик. Пужалась его царица Марья и пуще глаз стерегла наследника, не разлучалась с ним ни днем, ни ночью. Кормила из своих рук, не вверяла ни злой мамке, ни кормилице. И все ж не устерегла затворница Димитрия. Некому было остановить лиходеев, но присутствовал всевышний мститель! Пономарь соборной церкви, поп вдовый Федот Огурец в вечевой колокол ударил. В этот самый, кой на телеге. Народ ко дворцу прибег, узрел царевича мертвого на дворе, а подле мать и кормилицу. Марья убийц назвала. Михайла Битяговский на колокольню кинулся, норовил было звонаря скинуть, да не вышло.

Народ схватил и порешил Михайлу, а вкупе с ним и сына его, и содругов.

Осерчал люто Бориска. Нагнал в Углич стрельцов, дабы народ усмирить. Слобожан многих сказнили. Другим отрезали языки и в Сибирь погнали. Запустел ныне град Углич.

– Выходит, и набатный колокол сослали?

– Сослали, сыне. За Камень ¹⁶⁸ 168
  Камень – Уральские горы.


[Закрыть], в град Тобольск. Повелел Годунов именовать сей колокол бунташным.

– И колодников в Сибирь?

– Туда, сыне. Убоги они, немы.

Болотников понурился, на душу навалилась глыба. Кругом неволя, кровь, горе людское. Тяжко на Руси, в железах народ. Даже колокол в клеть посадили.

Подле загремел веригами блаженный, завопил истошно:

– На кол Бориску! На кол ирода-а-а!

Услыхали стрельцы. Разгоняя толпу нагайками, наехали на блаженного.

Блаженный захихикал, сел в лужу, извлек из нее горсть грязи, кинул в служилого и завопил пуще прежнего:

– На кол Бориску-у-у! На ко-о-ол!

Стрелец ощерился, привстал на стременах и полоснул нагайкой юродивого. Болотников метнулся было к убогому, но его вовремя удержал Васюта.

– Не лезь. Посекут.

Нищая братия сгрудилась вокруг блаженного, взроп-тала: «Юродивых во христе даже цари не смеют трогать».

– Грешно, стрельче.

– Тиша-а-а! – рявкнул служилый, но больше нагайки не поднял. Чертыхнулся и осадил коня. А толпа полезла к телеге. Совали руки меж решеток, тянулись к колоколу, бормотали молитвы.

Вскоре вышли к реке, на другом берегу которой стоял одноглавый деревянный храм и небольшой приземистый сруб с двумя оконцами.

– То река Ишня, – молвил Васюта.

Река была широкой, саженей в пятьдесят.

Стрелецкий пристав вышел на откос, гулко крикнул:

– Эгей, в избушке! Давай перевоз!

Из темного сруба вывалились монастырские служки – владела перевозом ростовская Авраамиева обитель – кинулись к челнам. Но пристав осадил:

– Куды? Не вишь колокол!.. Струг подавай!

Служки глянули на телегу и потянулись к стругу.

Сели за весла. Стрельцы спешились; колодники устало повалились наземь^ а пристав шагнул в толпу.

– Помогай, православные. Тяни колокол к воде.

Нищая братия густо облепила клетку, стащила с телеги и понесла к берегу. Юрод Андрей, подобрав цепи, шел сзади, плакал:

– Нельзя в воду царевича. Студено ноженькам… Пошто младенца в воду?

Поставили клетку на песчаной отмели. Братия упала на колени, истово, со слезами лобзала решетки.

Служки гребли споро: возрадовались. Людно на берегу, немалая деньга осядет в монастырскую казну. Скрипели уключины, весла дружно бороздили реку.

Иванка и Васюта отступили к Ишне, ополоснули лица. День был теплый, погожий, на воде искрились солнечные блики.

Опустились в траву. Васюта скинул с плеча котому, перекрестился на храм.

– Давай-ка пожуем, Иванка. Тут последки, а там уж чего бог пошлет. Теперь в Ростове кормиться будем. Почитай, пришли.

Снедь была еще из скита отшельника Назария. Иванка вспомнил его согбенную старческую фигуру, темную келью, куда почти не проникало солнце, и с горечью молвил:

– Заживо себя в домовину упрятал, затворился в склепе. Ужель в том счастье?

– Не тронь его, Иванка. Великий праведник и бого-любец скитник. Бог ему судья.

А тем временем колокол уже перевезли на тот берег. Служки на челнах и струге переправляли стрельцов, колодников и нищую братию. Направились к челну и Болотников с Васютой. Дебелый, розовощекий служка огладил курчавую бороду, молвил:

– Денежки, православные, на святую обитель.

– Без денег мы, отче, – развел руками Болотников.

Служка недовольно оттолкнулся веслом от берега.

– Пошто я челн гнал? Не возьму без денег, плохо бога чтите. Прочь!

– Да погодь ты, отче, – уцепился за корму Васюта. – Нешто в беде оставишь? Негоже. Сын божий что изрекал? Помоги сирому и убогому, будь бессребренником. А ты нас прочь гонишь. Не по Христу, отче. Перевези, а мы за тебя помолимся.

Служка молча уставился на Васюту, а Болотников забрался в челн.

– Давай весло, отче.

Служка крутнул головой.

– Хитронырлив народец.

Отдал весло Болотникову, сам уселся на корму. Пытливо глянул на Васюту.

– Обличье твое знакомо. Как будто в монастыре тебя видел. Бывал в обители Авраамия?

Васюта признал монастырского служку, однако и вида не подал. Вдруг Багрей и в самом деле патриарха об

убийстве государева купца уведомил. Тот душегубства не потерпит, митрополиту ростовскому отпишет. Варлаам, сказывают, крут на расправу, речами тих, да сердцем лих. Колодки на руки – ив «каменный мешок». Есть, говорят, такое узилище во Владычном дворе.

– Путаешь, отче. Не ведаю сей обители.

Служка хмыкнул, сдвинул скуфью на патлатую гриву, глаза его были недоверчивы.

– Однако, зело схож, парень. Не от лукавого ли ре-чешь?

– Упаси бог, отче. Кто лукавит, того черт задавит, а мне еще Русь поглядеть охота, – нашелся Васюта.

Выпрыгнув на берег, поблагодарили служку и пошли к церкви.

Васюта шагнул было в храм, но его остановил Болотников.

– Недосуг, друже. Дале пойдем.

Васюта кивнул, и они вновь зашагали по дороге. А впереди, в полуверсте от них, везли в ссылку набатный колокол.

Глава 11 РОСТОВ ВЕЛИКИЙ

На холме высился белокаменный собор Успения богородицы. Плыл по Ростову малиновый звон. По слободам, переулкам и улицам тянулись в приходские церкви богомольцы.

– Знатно звонят, – перекрестился на храм Успения Васюта.

Вступили в Покровскую слободу. У церкви Рождества пресвятой богородицы, что на Горицах, толпились нищие. Слобожане степенно шли к обедне, снимали шапки перед храмом, совали в руки нищим милостыню.

Показались трос конных стрельцов. Зорко оглядели толпу и повернули к Рождественской слободке, спускавшейся с Гориц к озеру.

– Ищут кого-то, – молвил Болотников и тронул Васюту за плечо. – Нельзя тебе в город, друже. Багрей мужик лютый, не простит он тебе побега.

– Ростовского владыку уведомил?

– Может, и так.

– А сам? Сам чего стрельцов, не таишься? Тебя ж князь Телятевский по всей Руси сыскивает.

– Сыскивает да не здесь. Он своих истцов к югу послал, а я ж на север подался. Не ждут меня здесь.

Присели подле курной избенки, подпертой жердями. Из сеней, тыча перед собой посохом, вышел крепкий, коренастый старик в чунях и посконной рубахе. Лицо его было медно от загара, глаза под седыми щетинистыми бровями вскинуты к небу.

– Фролка! – позвал старик. – Фролка!.. Куды убрел, гулена.

– Никак, слепец, – негромко молвил Васюта.

– Слепец, чадо, – услышал старик и приблизился к парням. – Поводыря мово не цидели?

– Не видели, отец, – сказал Болотников.

– Поди, к храму убрел, – незлобиво произнес старик, присаживаясь к парням на завалину. Подтолкнул Болотникова в плечо, спросил:

– Так ли в Московском уезде звонят?

Иванка с удивлением глянул на старика.

– Как прознал, что я из-под Москвы?

– Жизнь всему научит, чадо. Ты вон из-под града стольного, а друг твой – молодец здешний.

Парни еще больше поразились. Уж не ведун ли слепец?

– Ведаю, ведаю ваши помыслы, – улыбнулся старик. – Не ведун я, молодшие.

Парни переглянулись: калика читал их мысли. Вот тебе и слепец!

– А слепец боле зрячего видит, – продолжал удивлять старик. – Идемте в избу, чать, притомились с дороги.

– Прозорлив ты, старче, – крутнул головой Болотников.

Калика не ответил и молча повел парней в избу. Там было пусто и убого, чадила деревянным маслом лампадка у закопченного образа Спаса. На столе – глиняный кувшин, оловянные чарки, миски с капустой, пучок зеленого луку.

– Воскресение седни. Можно и чару пригубить. Садись, молодшие.

– Спасибо, отец. Как звать-величать прикажешь? – вопросил Иванка.

– Меня-то? А твое имя хитро ли?

– Куда как хитро, – рассмеялся Болотников. – Почитай, проще и не бывает.

– Вот и меня зовут Иваном. Наливай чару, тезка… А в миру меня Лапотком кличут.

– Отчего ж так?

– Должно быть, за то, что три воза лаптей износил. Яить, ребятки, всю Русь не единожды оббегал… Давай-кось по малой.

Лапоток выпил, благодатно крякнул, бороду надвое расправил. Парни также осушили по чаре.

– Никак, один отец? – вопросил Иванка.

– Ой нет, сыне. У меня цела артель. К обедне убрели… Давай-кось еще по единой.

Видно, Лапоток зелену чару уважал, но не пьянел. Сидел прямо, степенно поглаживая бороду. Когда кувшин опорожнили, Лапоток поднялся и пошел в сени.

– Медовухи принесу.

Убрел без посоха, не пошатнувшись. Васюта любовно глянул вслед.

– Здоров, дед!

– Послушай меня, друже. Я схожу в город, а ты побудь здесь. Посиди с Лапотком, – сказал Иванка.

– Вместе пойдем. Ты города не знаешь.

– Ничего, тут не Москва.

– В драку не встревай. Ростовские мужики шебутные, – предупредил Васюта.

Иванка вышел на улицу. Пошагал слободой. Курные избенки прилепились к пыльной, немощеной дороге. За каждой избой – огород с луком, огурцами и чесноком, темные срубы мыленок.

Дорога стала подниматься к холму, на котором возвышалась деревянная крепость с воротами и стрельницами. Дубовые бревна почернели от ветхости, ров осыпался и обмелел; кое-где тыи зиял саженными проломами; осела, накренилась башня с воротами.

«Худая крепость, любой ворог осилит. Приведись татарский набег – пропал город», – покачал головой Болотников, минуя никем не охраняемые Петровские ворота.

Затем шел Ладанной слободкой. Здесь уже избы на подклетах, с повалушами и белыми светелками; каждый двор огорожен тыном. Народ тут степенный да благочинный: попы, монахи, дьячки, пономари, владычные служки.

Чем ближе к кремлю, тем шумней и многолюдней. Повсюду возы с товарами, оружная челядь, стрельцы, нищие, скоморохи.

Но вот и Вечевая площадь. Иванка остановился и невольно залюбовался высоким белокаменным пятиглавым собором.

«Чуден храм, – подумал он. – Видно, знатные мастера ставили. Воистину люди сказывают: Василий Блаженный да Успение Богородицы Русь украшают».

Торг оглушил зазывными выкриками. Торговали все: кузнецы, бронники, кожевники, гончары, огородники, стрельцы, монахи, крестьяне, приехавшие из сел и деревенек. Тут же сновали объезжие головы ¹⁶⁹ 169
  Объезжие головы – выборные посадские люди, смотревшие за порядком на улицах.


[Закрыть], приставы и земские ярыжки, цирюльники и походячие торговцы с лотками и коробьями.

Торговые ряды раскинулись на всю Вечевую площадь. Здесь же, возле деревянного храма Всемилостивого Спаса, секли батогами мужика. Дюжий рыжебородый кат в алой, закатанной до локтей рубахе бил мужика по обнаженным икрам.

– За что его? – спросил Иванка.

– Земскому старосте задолжал. Другу неделю на правеже ¹⁷⁰ 170
  п р а в е ж – править, взыскать. Ежедневное битье батогами несостоятельного должника, являвшееся средством принуждения к уплате долга. Чем больше был долг, тем длиннее срок правежа. В случае неуплаты долга по истечении срока правежа должники (за исключением служилых людей) отдавались в холопы истцу.


[Закрыть]стоит, – ответил посадский.

Подскочил земский ярыжка. Поглазел, захихикал:

– Зять тестя лупцует, хе-хе. Глянь, православные!

Ростовцам не в новость, зато набежали зеваки из приезжих.

– Что плетешь? Какой зять?

– Обыкновенный. Не видишь, Селивана потчует. То Фомка – кат. Летось Селиванову дочку замуж взял.

– Да как же это? Негоже тестя бить, – молвил один из мужиков.

– А ему что. Ишь, зубы скалит. Ай да Фомка, ай да зятек!

Селиван корчился, грыз зубами веревку на руках.

– Полегче, ирод. Мочи нет, – хрипло выдавил он, охая после каждого удара.

– Ниче, тятя. Бог терпел и нам велел, – посмеивался Фомка.

Иванка пошел торговыми рядами: калачным, пирожным, москательным, сапожным, суконным, холщовым… В рыбном ряду остановился, пригляделся к торговцам. Мужики и парни завалили лотки сушеной, вяленой и копченой рыбой. Тут же в дощатых чанах плавал и живец, только что доставленный с озера: щука, карась, лещь, окунь, язь…

– Налетай, православные! Рыба коптец, с чаркой под огурец!

– Пироги из рыбы! Сам бы съел, да деньжонки любы!

Верткий, высоченный торговец ухватил длинной рукой Иванку за рубаху.

– Бери всю кадь. За два алтыня отдам. Бери, паря!

– Где ловил?

– Как где? – вытаращил глаза торговец. Чать, одно у нас озеро.

– Но и ловы разные. Поди, под Ростовым сеть закидывал?

– Ну.

– А мне из Угожей надо. Там, бают, рыба вкусней.

Угожане торговали с возов, меж которых сновал десятский из Таможенной избы: взимал пошлину – по деньге с кади рыбы. Один из мужиков заупрямился:

– За что берешь-то, милый? Кадь-то пустая.

– А на дне?

– Так всего пяток рыбин. Не ушли, вишь.

– Хитришь, борода. Дорогой продал.

– Вот те крест! Кому ж в дороге рыба нужна? Неправедно берешь.

– Неправедно? – насупился десятский и грозно насел на мужика. – Царев указ рушить! А пу поворачивай оглобли! Нет места на торгу.

Мужик сплюнул и полез в карман.

Получив пошлину, десятский пошел дальше, а к мужику ступил Болотников.

– Из Угожей приехал?

Мужик косо глянул па парня, но потом спохватился: авось покупатель. Выдавил улыбку.

– Из Угожей, паря. Рыба утреннего лову. Сколь тебе?

Болотников оглянулся – нет ли подле истца или ярыги земского – понизив голос, молвил:

– Поклон вам шлют, угожанам.

– Кой поклон? – нахмурился мужик, подозрительно глянув на Болотникова. – Ты либо бери, либо гуляй.

– Ужель за татя принял? – усмехнулся Иванка.

– Ярыгу кликну!

– Да не шебуршись ты. Я ж с добром… Васюта Ше-стак велел поклон передать.

Мужик разом притих, оттаял лицом.

– Нешто жив Васька?

– Жив.

– А мы его всем миром ждем. Думали, до патриарха не добрался, сгубили тати в дороге.

– Попом ждете?

– А что? Васька на миру без греха жил. Пущай теперь в батюшках ходит. Худо нам, паря, без попа. А где ж Васька-то?

– На Москве его видел.

– Чего ж он в село не идет?

– Стыдобится. Не благословил его владыка. Поди, в Москве остался.

Мужик огорченно покачал головой.

– Выходит, не показался патриарху. Что ж нам теперь, паря, без батюшки жить? Храм-то пустеет… А может, ты грамоте горазд? Отрядим тебя к святейшему.

– Э, нет, батя. Плохой из меня поп, грехов много, – рассмеялся Болотников.

– Сам откуда? – полюбопытствовал мужик.

– С Вшивой горки на Петровке, не доходя Покровки, – отшутился Иванка и нырнул в толпу. На душе его повеселело: Васюта может выйти в город, здесь стрельцы его пока не ждут.

Возле храма Спаса яро забранились. Шел посадский мимо лотков и нечаянно опрокинул наземь коробейку с яйцами. Торговец, здоровый мужичина в суконной однорядке, выскочил из-за лотка и свирепо накинулся на посадского.

– Плати, Гурейка! Шесть алтын с тебя! Плати, стерва!

Гурейка развел руками.

– Нету денег, Демьян Силыч. Прости, ради Христа.

– Нету? А вот это зришь?

Сиделец взмахнул перед носом Гурейки кулачищем.

– Клянусь богом, нету. Опосля отдам.

– Опосля-я-я? – затряс Гурейку сиделец. – Порешу! Гурейка вывернулся и метнулся было в Иконный ряд, где монахи торговали Николаем-Чудотворцем и Всемилостивым Спасом, но тут подоспели Демьяновы дружки. Навалились на Гурейку, содрали сапоги и кафтан. Посадский понуро побрел по Калачному ряду. Торг смеялся, улюлюкал. Но не успел Гурейка отойти от храма, как дорогу ему преградил дюжий пекарь в гороховой чуйке.

– Ты что ж, остолоп, кафтан-то отдал, а? – истошно заорал он, потрясая кулаками. – Ты ж мне за калачи задолжал. Мне надлежало с тебя кафтан сорвать. Мне!

– Не гневи бога, Митрич. Аль не видел? Силком взяли.

– Мой кафтан, остолоп! – взревел пекарь и подмял под себя Гурейку. Отволтузил, напинал под бока и потащил в Съезжую.

Глава 12 МОРЕ ТИННОЕ

Обогнув Митрополичий двор, Иванка пошел мимо Архиерейского сада, обнесенного дубовым частоколом, а затем пересек владычное кладбище, где покоились иноки Григорьевского монастыря.

Вышел на берег реки Пижермы, где стояла деревянная церковь Бориса и Глеба. Здесь начались избы Рыболовной слободки. На плетях и заборах сушились сети, бредни и мережи, пахло сушеной и свежей рыбой.

Открылось озеро, тихое, спокойное, простиравшееся вдаль на много верст.

«Да это и впрямь море. Не зря Васюта хвастал. Экий простор! Берегов не видно», – залюбовался озером Болотников.

У причалов, с вбитыми в землю дубовыми сваями, стояли на якорях струги и насады, мокшаны и расшивы; среди них возвышалось огромное двухъярусное судно с резным драконом на носу.

«Нешто корабль?» – подивился Иванка. О кораблях он слышал только по рассказам стариков да калик перехожих.

– Что, паря, в диковину? – услышал он подле себя чей-то веселый голос. Обок стоял чернобородый мужик с топором на плече.

– В диковину, – признался Иванка. – Впервой вижу.

– Выходит, не ростовец? А мы-то всяких тут нагляделись. Этот из Хвалынского моря приплыл, товаров заморских привез. У нас купцы, брат, ухватистые… Вишь мужика в зеленом кафтане? У струга с работными лается. То Мефодий Кузьмич, купец гостиной сотни. Нонче в Астрахань снаряжается.

– В Астрахань? – заинтересованно переспросил Болотников.

– В Астрахань, милок. Ну, бывай, тороплюсь, паря. Избу надо рубить.

– Погоди, друже. Совет надобен.

– Сказывай.

– Пришелец я. Без денег, гол, как сокол. К кому бы тут наняться?

Мужик с ног до головы оглядел парня, а потом увесисто – рука тяжелая – хлопнул Иванку по плечу.

– Могутен ты. Такому молодцу любая артель будет рада. Ступай к Мефодию. Сгодишься.

Мужик зашагал в слободку, а Иванка спустился к берегу. Мефодий Кузьмич стоял возле сходней и поторапливал работных:

– Веселей, веселей, мужики!

Работные таскали в насад тюки и кули, катили по сходням бочки. Сюда, к стругам, то и дело подъезжали подводы с товаром. Возницы шумели, покрикивали друг на друга.

На сходни ступил мужик с тюком, да, знать, взвалил ношу не по силе, зашатался, вот-вот свалится в воду.

– Держись! Держись, свиное рыло! Загубишь товар! – закричал Мефодий Кузьмич.

К работному подоспел Иванка. Подхватил тюк, играючи вскинул на плечи и легко пошагал по настилу. Отнес в трюм насада, вернулся на берег.

– Кто таков? – шагнул к нему купчина.

– Богомолец я. Пришел в Ростов святым мощам поклониться, – схитрил Иванка.

– Богомолец? Аль зело грешен, детинушка? – глаза купца были веселыми.

– А кто богу не грешен да царю не виноват?

– Воистину… Однако ж, выкрутиой ты. Получай деньгу!

– Потом отдашь.

– Это когда потом?

– А к вечеру. Товару у тебя, вишь, сколь навозили.

– В работные хочешь?

– Хочу, хозяин. Застоялся, как конь в стойле.

Купец подтолкнул Иванку к тюкам.

– Затейлив ты, детинушка. Беру!

До самых сумерек заполняли насад. Укладывали в трюм сукна, кожи, хлеб в кулях, стоведерные бочки с ме-дами, меха, воск, сало, лен, пеньку, смолу, деготь… Насад был просторен, вмещал десятки тысяч пудов груза.

Купчина не обидел, заплатил Иванке вдвойне.

– Может, обождешь к богу-то? Горазд ты, парень, на работу. Пойдем со мной в Астрахань.

– Пошел бы, хозяин, да не один я. С содругом.

– Стар ли годами твой содруг?

– А навроде меня. И силушкой бог не обидел.

Купчина на минуту призадумался: лишних людей ему

брать не хотелось, но уж больно парень молодецкий, за троих ломил. А ежели и содруг его так же ловок.

– Ладно, пущай приходит. Да не проспите. Спозаранку выйдем.

Болотников возвращался на Покровскую довольным: сбывались думы. До Ярославля два дня ходу. А там Волга, глядишь, через три-четыре недели и до Дикого Поля доберешься.

В избе деда Лапотка тускло мерцал огонек. Иванка открыл дверь и застыл на пороге. В избе было людно, на лавках и на полу сидели нищие и калики перехожие. Были во хмелю, бранились, тянули песни. Дед Лапоток сидел в красном углу и бренчал на гуслях. Шестака в избе не оказалось.

– Где Васюта, старче?

Лапоток не отозвался, он, казалось, не слышал Болотникова. Перебирая струны гуслей, повернулся к сидящему обок нищему.

– Подай вина, Герасим.

Нищий подал. Лапоток выпил и вновь потянулся к гуслям. Болотников переспросил громче:

– Где Васюта, отец?

– Ушел со двора твой сотоварищ, – ответил за деда Герасим. – Видели его после обедни на Рождественской. Брел к озеру… Испей чару, парень.

– Не до чары, – отмахнулся Болотников и вышел на улицу. Темно, пустынно, глухо.

«Куда ж он запропастился? – подумал Иванка. – Ушел днем, а теперь уже ночь. Ужель в беду попал?»

На душе стало тревожно: привык к Васюте, как-никак, а побратимы стали. Жизнью Васюте обязан.

Мимо изб дошел до перекрестка. Путь на Рождественку был перегорожен решеткой, возле которой прохаживались четверо караульных с рогатинами. Завидев Болотникова, караульные насторожились, подняли факелы.

– Пропустите, братцы.

Мужики, рослые, бородатые, надвинулись на Иванку, он отступил на сажень. Ведал – с караульными шутки плохи.

– Не по лихому делу, – поспешил сказать. – К озеру пройти надобно.

– Чего без фонаря? Царев указ рушишь. Добрые люди по ночам не шастают, – прогудел один из караульных, направляя на Болотникова рогатину.

Иванка знал, что без фонаря ночью выходить не дозволено, и каждый ослушник рисковал угодить в разбойный застенок или Съезжую избу. Но отступать было поздно.

– Нету фонаря, мужики. А к озеру надо. Содруг у меня там. Отомкните решетку.

– Ишь, какой проворный. Воровское дело с содругом замыслил, разбойная душа!.. А ну, хватай татя, ребятушки!

Караульные метнулись к Иванке, один уже уцепился за рубаху, но Болотников вывернулся и кинулся от решетки в темный переулок.

– Держи лихого! Има-а-ай! – истошно заорали караульные, сотрясая воздух дубинами. На соседних улицах решеточные гулко ударили в литавры, всполошив город. На крышах купеческих и боярских теремов встрепенулись дворовые караульные. Очумело тараща глаза, спросонья закричали:

– Поглядывай!

– Посматривай!

– Пасись лихого!

Город заполнился надрывным собачьим лаем, гулкими возгласами караульных.

Иванка, обогнув избу, ткнулся в лопухи с крапивой. Сторожа пробежали мимо, и еще долго разносились их громкие выкрики.

«Весь посад взбулгачили, дурни. Крепко же ростовцы пожитки стерегут», – усмехнулся Болотников, поднимаясь из лопухов. Постоял с минуту и повернул на Покровскую к избе деда Лапотка. К озеру ему не пробраться: всюду решетки и колоды с дозорными. Да и толку нет искать Васюту в кромешной тьме. Поди, в Рыболовной слободе застрял и к утру вернется. А ежели нет? Тогда прощай купеческий насад. Один он без Васюты на Волгу не уйдет. Надо ждать, ждать Васюту.

Болотников вернулся к Лапотку. Нищая братия все еще бражничала. Герасим обнимал калику, ронял заплетающимся языком:

– Слюбен ты нам, Лапоток, ой, слюбен… Принимай ватагу, родимай. Сызнова по Руси пойдем.

– Пойдем, брат Герасий. Наскучило в избе. Ждал вас… Ай, детинушка, пришел? Подь ко мне.

Иванка пробрался к Лапотку. Тот нащупал его руку, потянул к себе. Усадил, обнял за плечо.

– Не горюй, сыне. Кручина молодца сушит. Придет твой содруг.

– Придет ли, старче?

– Веселый он. Плясал с нами, песню сказывал. А коль весел – не сгинет. А теперь утешь себя зеленой. Налей ковш ему, Герасий.

Иванка выпил, пожевал ломоть хлеба. Рядом, уронив голову на стол, пьяно плакался горбун-калика.

– Николушка был… Младехонький, очи сини. Пошто его злыдни отняли? Лучше бы меня кольями забили.

– Будя, Устимка! – пристукнул кулаком Лапоток. – Слезами горя не избыть. Не вернешь теперь Николку. А боярина того попомним, попомним, братия!

Нищеброды подняли хмельные головы, засучили клюками и посохами.

– Попомним, Лапоток!

– Красного петуха пустим!

– Изведем боярина!

Болотников хватил еще ковш. Вино ударило в голову, глаза стали дерзкими.

– За что Николку забили? – спросил он Лапотка.

– За что? – усмехнулся калика. – Э-э, брат. А за что на Руси сирых увечат? За что черный люд притесняют?.. Поди, и сам ведаешь, парень. У кого власть, у того и кнут. Николка в поводырях у Устима ходил. Пригожий мальчонка и ласковый, за сына всем был. А тут как-то в Ярославль пришли, на боярском подворье милостыню попросили. Боярин нас гнать, собак спустил. Взроптали! Середь пас юроды были. Нешто блаженных псами травят? Грешно. Брань началась. Николка под орясину угодил, тотчас и пал замертво. К воеводе пошли, чтоб в суд притянул боярина.

– Боярина да в суд?.. Легче аршин проглотить.

– Воистину, парень. Перо в суде – что топор в лесу: что захотел, то и вырубил. Сами едва в острог не угодили.

И вновь в избе стало гомонно, нищеброды забранились, проклиная бояр и жизнь горемычную.

Болотников угрюмо слушал их затужные речи, на душе нарастала, копилась злоба.

Лапоток коснулся ладонью его головы, словно снимал с Иванки все нарастающую тяжесть.

– Чую, сыне, буйство в тебе… Терпи. Взойдет солнце и к нам на двор.

К утру Васюта так и не заявился. Дед Лапоток с нищими убрел к храму Успения, а Иванка понуро ждал Ше-стака.

«Ужель в застенок угодил?» – думал он.

Но Васюта вдруг ввалился в избу. Был весь какой-то взъерошенный и веселый, будто горшок золота нашел. Улыбка так и гуляла по его довольному лицу. На расспросы Болотникова поведал:

– Нищие к Лапотку явились, пир затеяли. Атаман он у них, много лет под его началом бродяжат. И я вместе с ними попировал. Винцо в башку ударило. Ошалел, на волю захотелось. Пошел на озеро, а там гулящую женку повстречал. Вдовицей назвалась, к себе свела. У-ух, баба!

Васюта с блаженной улыбкой повалился было на лавку, но Болотников рывком поднял его на ноги.

– Идем, грехолюб. Дело есть.

Иванка рассказал Васютс о купеческом насаде, о разговоре с мужиком из У гожей.

– Насад уже уплыл. Долго с женкой миловался. А в Угожи путь тебе свободен. Не донес покуда Багрей. Ждут тебя прихожане, святой отче.

Васюта посерьезнел.

– Не серчай, Иванка… А в Угожи я не пойду. Не лежит душа к алтарю. Плохой из меня пастырь. Лучше уж в миру бродяжить.

– В Дикое Поле со мной пойдешь? – впервые напрямик спросил Болотников.

– В Дикое Поле?.. Прельстил ты меня казачьей волей. Пойду, Иванка. Знать, уж так на роду написано – быть с тобой.

– Вот и добро, – повеселел Болотников. – А теперь сходим в город. Надо к дочери Сидорки зайти, поклон передать. Обещали мужику.

Михей с Фимкой жили в тихой, зеленой слободке, возле каменной церкви Исидора Блаженного. У храма толпились прихожане, сняв колпаки и шапки, крестились на сводчатые врата с иконой.

Навстречу брел квелый, старый богомолец с посохом. Иванка остановил его и спросил, указывая на слободку.

– Где тут Михей Данилов проживает?

– Михейка Данилов?.. Тот, что митрополиту меды ставит? А вон его изба на подклете.

Двор Михейки Данилова был обнесен тыном. Во дворе – изба белая и черная, мыленка, амбар, яблоневый сад. Болотников постучал медным кольцом о калитку. Загремев цепями, свирепо залаяли псы. Стучали долго, пока из калитки не распахнулось оконце и не высунулась черная голова с всклоченной бородой.

– – Кого бог несет?

– К Михею, мил человек.

– Нету Михея. На Сытенный двор ушел.

– А женка его?

– И женки нету.

Мужик захлопнул оконце, прикрикнул на собак и тяжело затопал к избе.

– Где тут Сытенный? – спросил Васюту Болотников.

– На Владычном дворе… А может, бог с ним, Иванка. Пойдем-ка лучше к деду Лапотку. Бражки выпьем.

– Нет, друже. Не привык слово свое рушить. Веди к Михейке.

Сытенный двор стоял позади митрополичьих палат. Тут было людно, сновали винокуры, медовары и бочкари, стряпчие, хлебники и калачники; с подвод носили в погреба, поварни и подвалы мясные туши, меды и вина, белугу, осетрину, стерлядь просоленную, вяленую и сухую, вязи-гу, семгу и лососи в рассоле, икру зернистую и паюсную в бочках, грузди, рыжики соленые, сырые и гретые, масло ореховое, льняное, конопляное и коровье, сыры, сметану, яйца…