Текст книги "Иван Болотников"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 47 страниц)

Глава 3 В ДЕРЕВЕНЬКЕ УБОГОЙ

Уезжая в Москву, князь Андрей Андреевич имел с приказчиком тайную беседу.

– В монастырь настоятелю дарохранительницу отвези да крест напрестольный. Пусть молебен отслужит по сестрице. А по пути к соседу загляни. У Митрия Капусты мужички разбредаются. Дворянишку худородного обласкай, напои, а крестьян в вотчину перемани. Выдай им по два рубля, подрядные грамоты состряпай. Сам знаешь – не впервой.

– Нелегко будет, батюшка, царев указ рушить. Неровен час – прознают в Поместном приказе ⁵⁶ 56
  Поместный приказ – ведавший делами служилого землевладения.


[Закрыть], тогда быть беде, – покашливая в бороденку, произнес Калистрат.

– То моя забота. Делай, что велено. Радение твое не забуду…

…Ранним утром, прихватив с собой Мокея и трех челя-динцев с самопалами, Калистрат выехал в Подушкино. Всю дорогу молчал, раздумывал, как сподручней подойти к дворянину-соседу. Князю-то легко указывать. Митрий Капуста – человек крутой, своевольный да бражный. При покойном государе Иване Васильевиче в опричниках ⁵⁷ 57
  Опричнина – система правительственных мероприятий, осуществленных Иваном IV в 1565-1572 гг. и направленных на разгром княжеско-боярской оппозиции.


[Закрыть]служил, боярские вотчины рушил. Попади ему под горячую руку – по голове, словно разбойник, кистенем шмякнет – и прощай белый свет. А нонче, сказывают, Капуста не в себе: поместьишко захирело, а сам в запой ударился.

Пбдушкино – верстах в семи от княжьей вотчины. Убогая деревенька в двадцать дворов. С давних пор осели здесь старожильцы да новопорядчики – крестьяне подмосковные.

Проезжая полями, не тронутыми сохой и заросшими травой, Калистрат сокрушенно качал головой:

– Запустела нива у Митрия. Един бурьян на землице. Ай, как худо живет Капуста.

Въехали в деревеньку. Тихо, уныло. Покосившиеся курные избенки под соломенной крышей, ветхая деревянная церквушка.

Неказист и сам терем дворянский: изба с повалушей на подклете.

На крыльце сидел большеголовый лохматый мужик босиком, в простой кумачовой рубахе.

– Дома ли господин? – спросил приказчик.

– Аль не зришь, дурень, – позевывая, ответил мужик.

Калистрат поспешно сошел с коня, поясно поклонился.

– Прости, батюшка. Не признал сослепу. Здоров ли, Митрий Флегонтыч?

Лицо Капусты помятое, глаза мутные, осоловелые. Изрек хрипло:

– Чего тебе, христов человек?

– Не дозволишь ли в дом войти, Митрий Флегонтыч?

– Ступай мимо, – лениво отмахнулся Капуста.

– Ну, да бог с тобой, батюшка. Поедем, однако, ребятушки, неволить грех. Токмо и попросились к тебе за малым. Потрапезовать надумали с православными да чарочкой винца рот промочить. Винцо-то у меня зело доброе… Прощевай, сердешный, – лукаво блеснув глазами, промолвил Калистрат.

Капуста, прослышав о вине, мигом ожил и с крыльца поднялся.

– Погодь, погодь, христов человек. Добрый я седни. Айда в терем.

Приказчик подмигнул челядинцам. Те отвязали от лошадей поклажу со снедью и вином, внесли в хоромы.

«То-то мне терем, хе-хе. Как на полях голо, так и в избе», – с ехидцей подумал Калистрат.

Дубовый стол, широкие лавки вдоль стен, изразцовая печь, киот с тускло мерцающей лампадой да два поставца с немудрящей посудой – вот и вся утварь.

Внутри избы полумрак. Небольшие оконца, затянутые слюдой, едва пропускали дневной свет в горницу, скудно освещая бревенчатые стены, по которым ползали большие черные тараканы.

– Фетинья-я! – рявкнул густым басом Митрий Флегонтыч.

Из сеней в горницу вошла неприметная сухонькая старушонка в ветхом летнике и в темном платке. Низко поклонилась гостям.

– Чего седни в печи, старая?

– Горох тертый, кисель овсяный да горшок молока, батюшка. А ушицу язевую да шти еще вчера приели, – вздохнув, вымолвила стряпуха.

– Да ты не утруждай себя, Митрий Флегонтыч. Угодили мы к тебе в неурочный час. Сделай милость, откушай с нами, чарочку испей.

– Присяду, пожалуй, – согласно мотнул бородой Капуста, поглядывая на сулею с вином. – Откуда имя мое ведомо?

– Сосед ты наш, батюшка, а мы – князя Андрея Андреевича Телятевского людишки. В монастырь пробираемся. Пожаловал князь монастырю на день Феодосии дарохранительницу да крест напрестольный. Туда и спешим с божьим именем.

– Аль греха много у Андрея Андреевича? – опрокинув чарку, усмехнулся Митрий Флегонтыч.

– Упаси бог, сердешный. Наш князь живет с благочестием, а лишняя молитва не помешает, – деловито отвечал Калистрат, подливая Капусте вина.

– Сам-то чего плохо пьешь? Говеешь, что ли?

– Немощь одолела, Митрий Флегонтыч. Как лишнее выпью – животом слабну.

– Не хули винцо, христов человек. Пей досуха, чтоб не болело брюхо. Курица и вся две денежки, да и та пьет. Я еще, пожалуй, чарочку осушу.

– Окажи милость, батюшка, – благоговейно вымолвил приказчик, закусывая куском холодной баранины с хреном. – Как служба царская, сердешный?

– Худо, братец мой. Повелел государь троих мужиков на коне и в доспехе полном снарядить на дело ратное. А где их взято-то? Дал мне царь поместьишко малое, мужиками и землей скудное. Должон давно при царевом дворе быть, а я все при деревеньке мыкаюсь. С Егория здесь торчу. Того и гляди, в опалу угожу. Ближний царев боярин строг. Разгневается и деревеньки лишит.

– Аль мужичков нет, сердешный?

Митрий Флегонтыч, заметно хмелея, шумно отрыгнул, поднял на Калистрата опухшее красное лицо и продолжал жалобиться:

– Голь перекатная. Был мужик, да вышел. В бега подались, дьяволы. По писцовой книге у меня пятьдесят душ во крестьянах сидело, а нонче и двух десятков не соберешь. А государю подати я по старой записи должен вносить да самому на службе ратной деревенькой кормиться. А чего взять с экой голытьбы? Не токмо оброк собрать да ратных людей снарядить, а и на суконный каф-танишко себе с крестьянишек не ухвачу. Захирело поместье. Челобитную мыслю государю писать, иначе сгину, али в дьячки подамся.

Выпив еще три чарки кряду, Митрий Флегонтыч, качаясь на лавке, ухватил вдруг приказчика за ворот кафтана, закричал запальчиво:

– Пошго пытаешь, дьявол? Что тебе за нужда вином меня угощать? Уж не лиходей ли?

– Побойся бога, сердешный! По святому делу едем, – испуганно и примиренно залепетал приказчик.

Мокей надвинулся было на Капусту, но Калистрат успел смекнуть, что драка к добру не приведет. Капуста – медведь медведем, во хмелю, сказывают, свиреп, чего доброго, и насмерть зашибет.

– Подлей винца, Мокеюшка, доброму хозяину, – умильно проговорил Калистрат.

– У-у, дьявол! – зло воскликнул Капуста и, оттолкнув от себя тщедушного приказчика, приложился прямо к сулее.

«Век живу, а таких питухов не видывал. Горазд, однако, сердешный, до зелена винца», – подумал Калистрат, доедая калач на коровьем масле.

Осушив сулею, Митрий Флегонтыч смачно крякнул, сунул в рот соленый огурец и тяжело грохнулся на лавку; промычал в полусне:

– Ступайте прочь.

Калистрат и челядинцы перекрестились и встали из-за стола. По горнице разнесся густой богатырский храп. Над Капустой склонилась Фетинья, прикрыла пестрядинным ⁵⁸ 58
  Пестрядь или пестрядина – грубая льняная ткань из разноцветных ниток, обычно домотканая.


[Закрыть]кафтаном, участливо завздыхала:

– Умаялся, горемычный. Теперь уж до утра не поднимется. Намедни в буйство впал, дворню перепорол, девок изобидел. Натерпелись страху…

– Велика ли дворня у Митрия Флегонтыча? – полюбопытствовал приказчик.

– Какое там, батюшка. В холопах трое, две девки да я вот, раба старая.

Вышли во двор. Возле конюшни, надвинув дырявый колпак на глаза, дремал на куче соломы коротконогий рыжеватый мужик в пеньковых портах и без рубахи.

– Эгей, сердешный! – окликнул дворового приказчик.

Мужик смахнул колпак с головы и нехотя поднялся.

Переминаясь с ноги на ногу, позевывая, спросил, вглядываясь в сухощавого старичка в суконном кафтане:

– Чего надобно?

– Из холопей или мужик пашенный?

– Старожилец я безлошадный, – почесываясь, ответил мужик.

– Отчего не в поле, а у господина во дворе валяешься, сердешный?

– А чо мне в поле делать? Нет у меня ни сохи, ни жита. Надумал Митрию Флегонтычу челом ударить да в холопы записаться. Может, возьмет к себе за харчи, а я ему хоромы подновлю. Топором я поиграть любитель. Вот и жду. Да государь наш все во хмелю, недосуг ему меня принять.

– Из тяглых крестьян в холопы идти нельзя, сердешный. Кто же на государя оброк будет нести? Царь дозволил в холопы брать только вольных людишек, – строго вымолвил приказчик.

– Куда же мне деваться, батюшка? – развел руками мужик.

Приказчик приблизился к страднику, воровато оглянулся и молвил тихо:

– А ты, сердешный, к князю Андрею Андреевичу Те-лятевскому ступай. Князь до мужика милостив. Порядную грамотку ему напишешь, а он тебе два рубля отвалит да лошаденку даст. Заживешь вольготно.

– А как же Митрий Флегонтыч? За пожилое ⁵⁹ 59
  Пожилое – плата деньгами, которую крестьянин отдавал феодалу в случае своего перехода от одного землевладельца к другому в русском государстве в XV – начале XVII вв. Введение пожилого явилось одним из этапов в процессе закрепощения крестьян, так как это затрудняло уход. Обязательность уплаты являлась одним из средств насильственного удержания крестьян у землевладельцев. В XVI в. пожилое брали также с крестьян, менявших лишь место жительства в пределах владения одного и того же феодала. С полным запрещением перехода крестьян пожилое отмирает.


[Закрыть]я ему задолжал. Господин наш лютый. Сыщет у твоего князя – усмерть забьет. Я ведь ему рубль да два алтына возвер-нуть должен.

– Не сыщет, сердешный. Ступай смело в княжью вотчину.

– Так ведь заповедные лета государь установил. Покуда нет выходу мужику, – засомневался крестьянин, скребя бороденку.

– А ты не робей, сердешный. Князь наш родом высок, будешь за ним, как за каменной стеной. А коли чего и пронюхает твой худородный государь, так наш Андрей Андреевич ему твои деньги за пожилое вернет, – заверил мужика приказчик.

– Коли так – можно и сойти от Митрия Флегонты-ча, – заявил старожилец.

– Приходи, голуба. Избенку те новую срубим, животину выделим. Справным крестьянином станешь, – улещал мужика Калистрат.

– Спаси тя христос, батюшка. Этой ночкой и тронемся. Да и другим мужичкам намекну, – перекрестившись, тихонько проговорил страдник.

– Вот и добро, голуба. Айда со двора, ребятушки.

Один из челядинцев бухнулся перед приказчиковым

жеребцом на четвереньки. Низкорослый Калистрат ступил ему на спину и взобрался на коня.

Выехали на улицу. Пустынно в деревеньке, мужики словно вымерли. И только возле самой крайней избы повстречали худого мужика в заплатанном армяке.

Мужичонка налаживал телегу возле двора. Завидев всадников с самопалами, страдник поспешно юркнул за двор. То был Карпушка.

«Уж не за мешком ли моим приехали. Мельник, поди, князю донес. Пропадай моя головушка», – в страхе закрестился селянин и бухнулся лицом в лопухи.

– Шальной, что ли? В бега ударился. Ну и деревенька, – буркнул Мокей, слезая с лошади.

Челядинец зашел за конюшню и вытянул мужичонку из лопухов. Карпушка съежился, бороденка задергалась. Мокей ухватил крестьянина за ворот армяка и вытащил к телеге.

– Чегой-то ты, сердешный, от нас за избу подался? – ласково спросил Калистрат.

– Телегу вот чиню, батюшка. Колеса рассохлись, ну, я и того, – залепетал, низко кланяясь, Карпушка, с опаской поглядывая на вершников и могутного Мокея.

Заслышав разговор, из избенки выскочили с десяток чумазых, полуголых, худеньких ребятишек и баба лет под сорок в посконном сарафане.

– Твои чада, голуба? Экие они у тебя заморенные. Невесело, знать, тебе живется?

– Помаленьку, батюшка. Видать, так богом указано.

– Ты домочадцев-то спровадь. Пущай побегают. А мы с тобой потолкуем малость.

Карпушка прикрикнул на ребятишек, и те, сверкая пятками, побежали со двора на улицу. Баба удалилась в избу.

Приказчик присел на завалинку и повел с Карпушкой неторопливый разговор…

Когда выехали из деревеньки, довольный Калистрат сказал:

– Дело сделано, Мокеюшка. Мужичкам деваться некуда – сойдут в вотчину. А те, что не придут, – силой возьмем. Нонче Митьке Капусте в господах не ходить, хе-хе. Пущай в дьячки подается.

Глава 4 ФЕДОР КОНЬ

Держа перед собой саблю, Кирьяк двинулся на Болотникова. Иванка зажал в руке топор, участливо поданный ему одним из посадских.

Увидев в руке парни топор, Кирьяк прикрикнул на земских ярыжек:

~~ Вяжите вора!

Служивые затоптались на месте: уж больно страшен чернокудрый детина с топором. Тогда Кирьяк выхватил из-за кушака пистоль.

– А ну погодь, черти! – вдруг зычно пронеслось над толпой.

Мужики обернулись и тотчас скинули шапки. На светло-гнедом коне сидел русобородый богатырь в суконном кафтане. Ездок сошел на землю – широкоплечий, ростом в добрую сажень.

– Отчего брань?

Кирьяк указал пальцем на Болотникова, сказал зло:

– Парень этот руку на меня поднял. Дозволь, Федор Савельич, наказать лиходея. Прикажи батогами пороть.

К Болотникову наклонился перепуганный Герасим, пояснил:

– Это набольший городовой мастер – Федор Конь ⁶⁰ 60
  Федор Конь – выдающийся русский зодчий второй половины XVI в., строитель крепостных сооружений. Во второй половине 80-х – начале 90-х гг. XVI в. выстроил каменные стены и башни «Белого города» Москвы (по линии теперешнего Бульварного кольца; снесены в основном в XVIII в.). В 1596-1602 гг. возвел грандиозные оборонительные сооружения Смоленска (мощные стены, протяженностью 6,5 км, и 38 башен).


[Закрыть]. Сам строг, но человек праведный. Падай в ноги, Иванка, проси милости.

Федор Конь молча повернулся к Болотникову, положил тяжелую руку на плечо. Был он на целую голову выше рослого крестьянского сына. Глаза смотрели из-под широких кустистых бровей добродушно.

– Пошто Дорофея в реку кинул? Видел я с башни.

– Человек он недобрый. Старика хворь одолела, а он плетью дерется.

– Посадский, али из мужиков будешь?

– Страдник я. В Москву из вотчинного села наехал.

– Отчего ниву бросил, молодец?

– Нужда сюда привела, господин. Весна уходит, а засевать поле нечем. Послали мужики к князю за житом.

– Не господин я, а сын плотницкий. А теперь вот города на Руси возвожу. Люб ты мне, молодец. Зело силен и отважен. Пойдем ко мне в подмастерье. Обучу тебя каменному делу, добрым градостроителем сделаю. Будем вместе крепости на Руси ставить на диво иноземцу.

– Прости меня, Федор Савельич. Спасибо тебе за слова добрые. Одначе, пахарь я. Отпусти с миром. Дело у меня спешное.

Федор Конь хмыкнул в темно-русую бороду, постоял в недолгом раздумье и порешил:

– Будь по-твоему, ступай с богом.

– Да как же так, Федор Савельич? Дозволь смутьяна кнутом поучить, – недовольно молвил объезжий голова.

– Помолчи, Дорофей. Больно солощ до кнута.

Когда отъезжали от крепости, Афоня Шмоток, возбужденно охая и крутя головой, пространно ворчал:

– Не мыслил т^ебя, Иванка, и в живых видеть. Гляжу – народ к реке кинулся, ну и я туда. Как возвидел объезжего с саблей да пистолем, так и обомлел. Пропадет, думаю, нонче Иванка, не носить ему больше буйной головушки. Ох и нрав же у тебя, парень. Больно крутенек. Пошто драку затеял с государевым человеком? Тебя зачем в Москву мир послал? Спасибо мастеру Федору – отвел беду. Однако, ну и огромадный мастер.

– Видимо, не зря его в народе Конем прозвали. Он и делом своим велик и душой, – отозвался Болотников.

Миновав Васильевский луг, гонцы вскоре подъехали к новой крепостной стене – Китай-городу, вдоль которого тянулся ров с водой, выпущенной из реки Неглинной. Ров глубок – в пять сажен да шириной в добрых пятнадцать. К воротам перекинут деревянный мост.

В крепостной стене, в башне Варварских ворот, каменных дел мастера выстроили малую часовню Боголюбской божьей матери.

Возле башни остановился обоз из пяти подвод. Тут же суетился дородный торговый человек в суконной поддевке и сапогах из юфти. Торговец громко стучал кулачищем по спущенной железной решетке, бранился:

– Пропущайте, служивые! Куда подевались!

Наконец показались двое воротных сторожей и стрелец

в лазоревом кафтане с бердышом.

– Чего громыхаешь, борода? Пошто в город ломишься? – строго вопросил стрелец. На нем шапка с малиновым верхом. Через плечо перекинута берендейка ⁶¹ 61
  Берендейка – нагрудный кожаный ремень с мешочками для пороха и дроби.


[Закрыть], к широкому поясу сабля пристегнута.

– Из Ярославля соль везу, служивый. Подымай решетку, не мешкай.

– Уж больно скор, борода. Кажи грамоту подорожную. Много вас тут воровских людей шатается, – проронил стрелец.

– Да есть и грамотка, – купчина вытянул из-за пазухи бумажный столбец, подал служивому.

Стрелец не спеша развернул грамотку, повертел в руках, повернулся к часовне и окликнул церковного служку в подряснике, с медным крестом на груди.

– Ведене-е-ей! Подь сюда, божий человек. В глазах у меня седни все прыгает. Чти грамотку.

Служка засучил рукава, перекрестился, заводил тонким пальцем по столбцу и шустро принялся читать:

«Выдан сей подорожный лист сидельцу торгового гостя Федотке Сажину на провоз сорока четей соли из Ярослава города в государеву Москву…»

– Будя, Веденей, – отобрал грамотку у служки стрелец и смилостивился. – Плати, Федотка, три полушки въездных и проезжай на торг с богом.

– Здесь въездных не положено, стрельче. Не было указу царева.

– На нет и суда нет. Сиди теперь до утра возле ворот, – лениво молвил стрелец и повернулся к воротным сторожам. – Айда, ребятушки, в сторожку.

Увидев, что служивый и воротные люди побрели от башни, Федотка еще пуще загрохотал в решетку обоими кулачищами.

– Средь бела дня грабеж! Получай свои полушки, лиходей. Стрелецкому голове пожалуюсь.

– Я те пожалуюсь, борода. Еще воровским словом государева человека обзываешь. Вот сволоку тебя к земскому дьяку – там и двумя алтынами не отделаешься, – пристращал Федота стрелец, проворно пряча две полушки в мошну. Третью деньгу кинул церковному служке. Веде-ней ловко изловил монету в воздухе и сунул ее за щеку.

– Вот и здесь загвоздка, – вздохнул Афоня Шмоток.

– Айда за подводами. Решетку единым махом не отпустишь, проскочим, – порешил Болотников.

Воротные сторожа подняли решетку. Подводы, скрипя рассохшимися колесами, тронулись. Иванка и Афоня поехали следом и только миновали ворота, как к ним подскочил стрелец, бердышом затряс:

– А это што за люди? Осади назад!

– С обозом мы, стрельче, – произнес Болотников.

– А так ли? Эгей, Федотка! Твои ли людишки? – выкрикнул стрелец.

– Пошто они мне сдались. Своих дармоедов хватает, – отозвался Федотка.

Иванка взмахнул плеткой, пришпорил коня и стремглав помчал прочь. За ним поспешил и Афоня.

– Стой, нечестивцы! Кажи подорожну-у-ю! – рявкнул служивый.

Но где там: угнаться ли пешему стрельцу за резвыми княжьими конями. Стрелец, отчаянно бранясь, побрел назад к воротам.

Глава 5 В ЗАРЯДЬЕ

Гонцы приехали на Варварку, и Болотников с Афоней откровенно изумились унылой тишине, царившей на этой улице – обычно самой бойкой и шумной во всей Москве. В прежние годы Варварка оглушала приезжего своей несусветной суетой и толкотней, звонкими выкриками господской челяди, пробивавшей дорогу боярской колымаге ⁶² 62
  Колымага – старинная громоздкая карета. В колымаге в описываемое время имели право выезжать лишь князья и бояре.


[Закрыть]через тесную толпу. Из кабаков вырывались на Варварский крестец разудалые песни бражников, с дудками, сопелями и волынками пробегали по узкой улице дерзкие ватажки озорных скоморохов. Сновали стрельцы и ремесленники, деревенские мужики, приехавшие на торг, попы, монахи и приказной люд, подвыпившие гулящие женки, истцы и земские ярыжки, божедомы ⁶³ 63
  Божедомы (от слова «божий дом») – богадельня; род сторожки в отдельной части кладбища, где хоронят на мирской счет или на приношения тела убогих, нищих, скитальцев, также погибших, внезапно умерших. Над общею могилою их, в день общих поминок, читают молитвы. Божедом – живущий в сторожке и погребающий покойников.


[Закрыть], юродивые, нищие и калики перехожие.

А теперь на улице ни суеты, ни давки, ни боярских колымаг.

На углу Зарядьевского переулка, со звонницы каменной церкви Максима Блаженного ударили в большой колокол, и поплыл над боярскими теремами, монастырскими подворьями и торговой Псковской горкой редкий и мрачный звон.

Прохожие в смирных одеждах ⁶⁴ 64
  Смирная одежда – траурная.


[Закрыть]крестили лбы и молча шли прочь.

За усадьбой боярина Федора Никитича Романова, возле Аглицкого двора, поднявшись на рундук, громыхал железными веригами полуголый, облаченный в жалкие лохмотья, с большим медным крестом на длинной и грязной шее юродивый Прокопий.

Блаженный тряс ржавыми цепями и исступленно, выпучив обезумевшие глаза, плакал, роняя слезы в нечесаную всклокоченную бороду.

Возле Прокопия собралась толпа слобожан. Блаженный вдруг спрыгнул с рундука и, растолкав посадских, подбежал к паперти церкви и жадно принялся целовать каменные плиты.

Из толпы выступил седобородый старец, спросил блаженного:

– Поясни нам, Прокопий, отчего плачешь горько и паперть лобзаешь?

Юродивый поднялся на ноги и, потрясая веригами, хрипло прокричал:

– Молитесь, православные! Великая беда на Русь пришла. Зову я ангелов, чтобы они просили у бога наказать злодея-грешника. Проклинайте, православные, злого убивцу боярина-а!

Посадские в страхе закрестились. В толпе зашныряли истцы в темных сукманах, ловили неосторожное слово. Обмолвись не так – мигом в Разбойный приказ сволокут да на дыбу ⁶⁵ 65
  Дыба – орудие пытки.


[Закрыть]подвесят.

Толпа рассеялась. Блаженный уселся на паперть, поднял землисто-желтое лицо на звонницу храма и, стиснув крест в руках, завыл по-собачьи.

– Отчего на Москве так уныло? – спросил Афоня Шмоток прохожего.

– Нешто не знаешь, человече? Молодого царевича в Угличе убили. Весь люд по церквам молится, – пояснил посадский и поспешно шмыгнул в проулок – подальше от греха.

– О том я еще в вотчине наслышан. У нас-то все спокойно, мужики все больше про землю да жито толкуют, а в Москве вона как царевича оплакивают, – сказал бобыль.

– Веди к своему деду. Коней надо оставить да к князю поспеть, – проговорил Иванка.

– А тут он недалече, в Зарядьевском переулке. Боюсь, не помер ли старик. Почитай, век доживает.

Гонцы проехали мимо Знаменского монастыря и свернули в узкий, кривой переулок, густо усыпанный небольшими черными избенками мелкого приказного и ремесленного люда.

Афоня Шмоток возле одной покосившейся избенки спрыгнул с коня, ударил кулаком в низкую дверь, молвил по старинному обычаю:

– Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас.

Однако из избенки никто не отозвался. Гонцы вошли в сруб. На широкой лавке, не замечая вошедших, чинил хомут невысокий старичок с белой пушистой бородой.

На щербатом столе в светце догорала лучина, скудно освещая сгорбленного посадского с издельем в руках.

В избе стоял густой и кислый запах. С полатей и широкой печи свесились промятые бараньи, телячьи iiконские кожи, пропитанные жиром. По стенам на железных крючьях висели мотки с дратвой, ременная упряжь.

– Чего гостей худо встречаешь, Терентий? – громко воскликнул Афоня.

Старик встрепенулся, пристально вгляделся в пришельцев, выронил хомут из рук и засеменил навстречу бобылю.

– На ухо туг стал. Нешто Афонюшка? Ни слуху, ни духу, ни вестей, ни костей. А ты мне вчерась во сне привиделся.

– Помяни волка, а он и тут, – весело отвечал бобыль, обнимая старика. – А это селянин мой – Иванка Болотников. Так что примай незваных гостей, Терентий.

– Честь да место, родимые.

Старик засуетился, загремел ухватом в печи, затем кряхтя спустился в подпол.

– Не время нам трапезовать, Афоня, – негромко проговорил Болотников.

– Теперь уж не спеши, Иванка. Я Москву-матушку знаю. Нонче час обеденный. А после трапезы все бояре часа па три ко сну отходят. Здесь так издревле заведено. Упаси бог нарушить. И к хоромам близко не подпустят. Так что, хочешь не хочешь, а жди своего часу, – развел руками Шмоток.

– Боярину и в будень праздник, им ни пахать, ни сеять, – хмуро отозвался Болотников и повернулся к Афоне.

– Коней во двор заведи да напои вдоволь. Где воду здесь берут, поди, знаешь.

– Мигом управлюсь, Иванка. Мне тут все ведомо, – заверил бобыль и выскочил из избы.

Терентий вытащил из подполья сулейку с брагой да миску соленой капусты с ядреными пупырчатыми огурцами. Когда вернулся в избу Афоня, старик приветливо молвил:

– У старца в келье, чем бог послал. Садись к столу, родимые.

Мужики перекрестились на божницу и присели к столу. Выпили по чарке и повели неторопливый разговор. Вначале Терентий расспросил Афоню о его жизни бродяжной, а затем о делах страдных в селе вотчинном.

Бобыль отвечал долго и пространно, сыпал словами, как горохом. Болотников одернул бобыля и обратился к старому посадскому:

– Как нонче в Москве, отец?

– Худо на Москве, родимые. Уж не знаю как и молвить. Вот-вот смута зачнется противу ближнего боярина Годунова Бориса. Царь-то наш Федор Иванович все больше по монастырям да храмам богомолья справляет, единой молитвой и живет. Всеми делами нонче Борис Федорович заправляет. Недобрый он боярин, корыстолюбец.

– В чем его грех перед миром, Терентий? Ужель правда, что боярин убивец малого царевича.

– Правда, молодший. Отошел к богу царевич не своей смертью.

– А что говорят о том на посаде, отец?

– Разные толки идут, родимые. Намедни углицкий тяглец Яким Михеев праведные слова вещал толпе. Не с руки видно было ближнему боярину под Москвой царевича держать. Государь-то наш Федор Иванович здоровьем слаб, поди, долго и не проживет. А царевич Дмитрий – государев наследник, ему надлежит на троне тогда сидеть. Не по нраву это Бориске. Тогда боярин и умыслил злое дело. Поначалу хотели отравить в Угличе младого царевича. Давали ему ядовитое зелье в питье да пищу, но все понапрасну. Бог отводил от смерти, не принимал в жертву младенца. А Бориске все неймется. Собрал он в своих хоромах дьяка Михайлу Битяговского, сына его Данилу, племянника Никиту Качалова да Осипа Волохова и повелел им отъехать в Углич, чтобы младого царевича жизни лишить.

Царица Марья в своем уделе злой умысел их заметила и стала оберегать Димитрия. В тереме у себя держала, шагу от него не ступала. Все боялась. Молитвы скорбные в крестовой палате творила, затворница наша горемычная. А убивцы в сговор с мамкой Димитрия вошли, подкупили ее золотыми посулами. Мамка-то царицу Марью днем усыпила и наследника во двор вывела. Подскочил тут Данила Битяговский с Никитой Качаловым и царевича ножом зарезали. Сами бежали со двора. Мыслили, что тайно дело сделали, да не тут-то было. Видел их со звонницы соборный пономарь Федот Афанасьев. Ударил он в колокол набатный. Сбежался народ к цареву терему и увидел злодеяние. Кинулись убивцев искать. Хоромы их разбили, а Битяговских и других злодеев смерти предали. Царевича в соборную церковь Преображенья в гроб положили, а к царю Федору Ивановичу спешно гонца с грамотой снарядили. Перехватил гонца ближний боярин, повелел его к себе доставить. Грамоту у него отобрал, а написал другую, что-де царевич Дмитрий сам на нож наткнулся по небрежению царицы Марьи. Подали обманную грамоту государю. Зело опечален был Федор Иванович вестью скорбной. Указал по всей Руси панихиды служить, раздавать милостыню нищим, вносить вклады в монастыри и церкви. Святейший патриарх Иов, знать, тоже той грамотке поверил и объявил вчера на соборне, что смерть царевича приключилась судом божьим. Вот так-то, родимые…

Помолчали. Терентий налил из сулейки еще по чарке. Болотников пить не стал, впереди нелегкая беседа с князем. Как еще все обернется. А Терентий понуро продолжал:

– В слободах смута растет. И не в царевиче тут, ребятушки, дело. Ремесло встало, пошлины да налоги всех задавили. Куска хлеба стало купить не под силу. Половина посадских мастеров на правежах стоят. Меня тоже батогами били. Хворал долго, еле отошел. Слобожан ежедеиь на крепость водят. По торгам, кабакам и крестцам истцы шныряют – глаза да уши ближнего боярина. Тюрьмы колодниками переполнены. На Болоте да Ивановской площади, почитай, каждую неделю палачи топорами машут. Ой, худо на Москве, родимые…

Афоня участливо покачал головой, встал из-за стола, прошелся по избе и приметил ребячью одежонку на краю лавки.

– Чья енто, Терентий?

Старик кинул взгляд на лавку, и сморщенное лицо его тронула добрая улыбка.

– Мальчонку одного пригрел. На торгу подобрал. Батька у него в стрельцах ходил, помер на рождество, а мать еще года три назад преставилась. Пожалел сироту да и мне теперь с ним поваднее. Одному-то тошно в своей избенке, а он малец толковый. Своему ремеслу нонче обучаю. Аникейкой кличут мальчонку. Озорной, весь в батьку-бражника. Все речет мне, что когда подрастет, то в стрельцы поверстается. Охота, сказывает, мне, дедка, ратную службу познать да заморские страны поглядеть.

– Ишь ты, Еру слан! – крутнул головой Афоня.

– Чего не пьешь, молодший? – спросил Иванку Терентий.

– Спасибо за хлеб-соль, отец. Ты уж не неволь нас. Вот дело свое завершим, тогда и по чарочке можно. Айда, Афоня. Не сидится мне. Покуда по Москве пройдемся, а ты, отец, за конями присмотри.

– Неволить грех, родимые. Ступайте к князю с богом. Окажи, господь, мирянам милость свою, – напутствовал Терентий гонцов.