Текст книги "Иван Болотников"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 47 страниц)

Глава 5 БЫТЬ БЕДЕ

– Матвея мы с Прасковьей навестим, дела обговорим, но со свадьбой повременить надо, – сказал отец.

– Отчего так, батя?

– Нешто не разумеешь? Ниву надо обрать, хлеб молотить, озимые сеять. Какой мужик в страду весельем тешится. После покрова свадьбу сыграем.

Иванка угрюмо насупился.

– До покрова ждать нельзя, отец. На заимку княжьи люди часто наведываются. Сведут они Василису Либо надругаются.

– Ох, не торопи меня, сынок. Недосуг нонче. Сумеешь Матвея уговорить – приводи девку. А свадьбу после страды справим, – вымолвил Исай и пошел запрягать лошадь.

На другой день мужики всем селом вышли на зажинки. А Иванка перед тем, как отправиться в поле, забежал к Агафье. Баба, в окружении пятерых ребятишек, горестно сидела на крыльце и всхлипывала, распустив космы из-под темного убруса.

– Как там Афоня, мать?

– Ой, худо, Иванушка. Второй день в застенке сидит. Отощал. Едва упросила краюшку хлеба да свекольник осу-дарю моему передать. Пропадем мы теперь.

– Пытали Афоню?

Покуда не трогали. На Ильин день грех людей за-

бижать. Уж ты скажи мне, касатик, за што Афонюшку

мово взяли, за какие грехи?

– Не знаю, мать. Не горюй, выпустят Афоню.

– Дай-то бог, касатик, – закрестилась Агафья и вновь залилась горючими слезами.

Обычно выходил Иванка на первые зажинки с легким сердцем, как и все селяне. Но на этот раз ехал он к ниве понурый. Не до веселого сейчас. Князь его, поди, уже в Москве поджидает. Не ведает Телятевский, что не вернется он больше в княжьи хоромы. Правда, могут и силком в усадьбу привести. Князь крут на ослушников.

И с Василисой заминка. Едва ли отпустит ее бортник на село до свадьбы. Худо ей там. Мамой с дружиной до сих пор по лесам бродит. Промашку дал пятидесятник. Федька Берсень, поди, уже к Дикому полю подходит. Здесь-то Мамон недоглядел, упустил беглую ватагу. А вот Василису ему легче из лесу увести. Да и предлог есть. Князь как-то обмолвился – то ли в шутку, то ли всерьез, что хочет Василису в свои хоромы сенной девкой забрать.

Не везет горемычной. До сих пор отца с матерью забыть не может. Ох, как возрадовалась Василиса, узнав, что ненавистный ей насильник Кирьяк сложил свою злодейскую голову.

Нет. Надо забирать Василису из леса. После смотрин и увезти. Покрова ждать нечего. Пусть бортник малость посерчает.

Хуже с Афоней. Угодил-таки балагур в капкан. Приказчика Калистрата нелегко будет провести. Хитрющий мужик.

– Эгей, воин, чего призадумался? – толкнул Иванку в бок Пахом.

Все эти дни, особенно по вечерам, старый казак не отходил от ратника, подолгу любовался знатным мечом, расспрашивал о походе, битве, ратоборстве с татарским богатырем. Хлопал Болотникова по плечу, хвалил:

– Воином ты родился, парень. Чует мое сердце – не единожды тебе еще в походах быть.

Примечал также Иванка, что крестьяне, прознав про его ратные успехи, стали почтительно с ним здороваться и вести степенные мужичьи разговоры.

Особенно этому был рад Исай.

– У нас на селе старожильцы с парнями о мирских делах не калякают. А тебе вон какой почет. Многие Исаи-чем стали величать. Не возгордись, сынок, – с напускной ворчливостью говорил Иванке отец.

– Не возгоржусь, батя, – просто отвечал сын.

…Погруженный в свои невеселые думы, Иванка так и

не ответил Пахому. Лишь возле самого затона молвил:

– Афоню мне жаль, Захарыч. Жизнью своей ему обязан.

– Бог даст – выйдет твой Афоня. Одно непонятно – пошто его непутевого в темницу посадили. Никому он худа не сделал, – пожал плечами Исай. И невдомек ста-рожильцу, что его затейливый и безобидный сосед-мужичонка за мир пострадал.

– Добрая нонче страда будет. Хлеба неплохие уродились. Эдак четей по пятнадцати с десятины возьмем, – произнес Пахом, окинув взглядом ниву.

– Жито уродилось, Захарыч. Помогли Илья да Никола. Только о страде доброй рановато ты заикнулся. Хватим еще мы горюшка, – хмуро высказал Исай.

– Дело свычное, Парфеныч. Было бы чего убирать, – не понял старожильца Аверьянов.

– Свою пиву жать не в тягость. Тут другая беда, Захарыч: княжьи загоны на корню стоят. Как бы нонешняя весна не повторилась. Сколько ден тогда господское поле топтали. Ох, не миновать смуты.

• •••••••••••••••••¦

Объехав поутру княжыо пиву, Калистрат сказал Мокею:

– Пора на боярщину мужичков выгонять. Созрела ржица.

– Велика ли боярщина нонче по жатве, батюшка?

– Как и в прежние годы, Мокеюшка. Три дня – на княжьем поле, три дня – па мужичьем. А в воскресенье – богу молиться, – пояснил приказчик.

– Обижен я на тебя, – вдруг сокрушенно вздохнул челядинец.

– Что с тобой, сердешный? Отродясь на меня в обиде не был, – повернувшись к Мокею, недоуменно глянул на него Калистрат Егорыч.

– Пошто Афоньку не позволяешь мне пытать, батюшка? Я бы мигом ему язык развязал.

– У него и без того язык, как чертово помело. Всей вотчине его не перекалякать. Не сумеешь ты его перехитрить, Мокеюшка. А бить зачнешь – мигом богу душу отдаст. Худобу сечь надо умненько, сердешный. Мамона из лесу жду. Застрял он там чего-то. Князь-то его даже на крымца не взял. Ежели по всем деревенькам да погостам прикинуть, то, почитай, половина вотчинных мужиков в бега подались. Серчает Андрей Андреевич на Мамона.

Шибко плохо он крестьян вылавливает. Ох, как я его поджидаю. Мамон не тебе чета, с воровским людом толковать умеет. Не сумлеваюсь, сердешный, – про сундучок он все доподлинно от Афоньки изведает. Вот так-то, Мокеюшка.

Сердце старого пахаря не обмануло и на сей раз. Не зря предсказал Исай Болотников страду горестную.

На второй же день, когда мужики убирали свои нивы, в вотчину прискакал Якушка. Крестьяне уже давно приметили – ближний княжий челядинец обычно с добрыми вестями не является.

Якушка передал на словах приказчику новый княжий наказ:

– Всех мужиков снаряжай на княжье поле. И быть им на боярщине до скончания молотьбы.

– А как же мужичьи загоны, молодец?

– Поначалу – княжья нива, потом – мирская, Егорыч. Об этом Андрей Андреевич строго наказывал. А жито, что в амбарах, – продолжал Якушка, – велено освободить под новый урожай. Жито грузи на подводы – ив Москву. На торги князь хлеб повезет.

– Вон оно как, – неопределенно молвил приказчик.

– А правда ли, братец, что Иванка Болотников теперь у государя нашего служит? – с сомнением полюбопытствовал Мокей.

– Доподлинно так, православные. В стремянных холопах у князя ходит. Отъехал ли в Москву Болотников?

– На ниве он, сердешный С Исайкой овсы ленут.

– Вот дурень! Разгневается на него Андрей Андреевич, – сказал Якушка и, взмахнув нагайкой, поскакал к мирским загонам.

Калистрат Егорыч присел на крыльцо и принялся озабоченно размышлять о княжьих поручениях. Непростое это дело. Мужики и без того ходят злые, взропщут. По весне вон как взбунтовались. Трудненько их будет со своих полос согнать. И с обозом может выйти проволочка. В сусеках поболе трехсот четей хлебушка лежит. Выходит, полсотни подвод надо. Почитай, все село поднимать придется. А мужикам лошаденки, ох, как надобны! Нелегко будет их в Москву с обозом снарядить. Да что делать. Умри, а княжью волю выполняй.

Долго сидел на крыльце Калистрат Егорыч. Прикидывал в уме, загибая пальцы. И наконец позвал Мокея.

– Завтра, как только Исай со своими на ниву уйдет, обойди самолично все остальные избы. Покличь мужиков к моему двору да батюшку Лаврентия позвать не забудь.

– А что ж Исайку не звать? Он и сам придет.

– Не придет, Мокеюшка. Исайка с первыми петухами на ниву уходит. А другие мужики еще дрыхнут. Болотниковы – смутьяны, помешать моим помыслам могут. Знаю их, нечестивцев. Без них обойдемся. Уразумел, сердешный?

– Здоров будь, Иванка!

– Здорово, друже.

– Садись на коня. В Москве нонче весело. К князю поедем. Чего среди мужиков застрял?

Болотников отложил косу и, шурша по стерне пеньковыми лаптями, вышел на межу, вытер краем шапки пот с лица.

– Экий ты неприглядный, братец. В рубахе дырявой, лапти обул. Пошто княжий наряд скинул?

Иванка положил тяжелую руку на плечо челядинца, глянул ему прямо в глаза и сказал твердо:

– В Москву я пе вернусь, Якушка. В селе останусь. Здесь мое место. Не по душе мне жизнь холопья. А кафтан да сапоги из юфти отвези назад князю.

Якушка изумленно присвистнул, покачал головой и молвил недовольно:

– Не понять мне тебя, парень. Но одно скажу – князь Андрей Андреевич на тебя крепко разгневается. Одумайся, Иванка!

– В селе останусь, друже.

– Ну, как знаешь, парень. Только кафтан твой не повезу. Сам князю доставишь, – рассердился Якушка и поскакал к селу.

Глава 6 КАЛИСТРАТОВА ХИТРОСТЬ

Утром возле приказчиковой избы сошлось все село. У самых ворот на телеге стоял большой пузатый бочонок да кадушка с огурцами.

Из храма Ильи Пророка показался дородный батюшка Лаврентий в красном подряснике и епитрахили.

Мужики, недоумевая, расступились, пропуская попа к телеге, где его поджидал приказчик.

Батюшка Лаврентий, повернувшись лицом к примолкшей толпе, трижды осенил прихожан крестом, изрек напевно:

– Мир вам, православные. Даруй, господь, пастве твоей доброго житья.

– Спаси тебя Христос, батюшка. Осподь не забывает нас и дарует всего понемногу – и горя, и лиха, и винца доброго, хо-хо, – выкрикнул из толпы пьяненький чернявый мужик.

Калистрат Егорыч погрозил мостовому сторожу кулаком.

– Не встревай, Гаврила, когда поп глаголет. Вижу, плохо ты княжье дело сполняешь. Завсегда с сулейкой бродишь, божий храм забыл, псаломщика Паисия бранными словами изобидел, посты не соблюдаешь. Еретик, одним словом.

Приказчик почтительно поклонился Лаврентию, взобрался на телегу и заговорил умильно:

– С началом зажинок вас, ребятушки. Хлебушек нонче знатный выдался. Будет с чем матушку зиму зимовать. Так что возрадуемся, сердешные, да по ковшу выпьем винца с зачином.

Мужики переглянулись.

– У нас зачин вчера был, Егорыч. Припоздал ты малость, – сказал Семейка Назарьев.

– Простите меня, сердешные. Замешкался я на княжьем угодье с бобылями. Подходите к бочонку, ребятушки.

Страдники недоумевали. Сколь ни живут, а такой щедрости от скаредного приказчика не видели.

– Неспроста нас черт лысый винцом угощает. Затеял чего-то, – с сомнением высказал Семейка и завертел головой, выискивая глазами Исая Болотникова. Но того по-чему-то среди мужиков не было.

– Чего застыли, православные? Пей досуха, чтоб не болело брюхо! – весело прокричал обрадованный приказ-чиковой милостью Гаврила, проталкиваясь к телеге.

Перекрестился, зачерпнул полный ковш, выпил, блаженно крякнул и соленым огурчиком захрустел. Потянулся было снова к бочонку.

– Погодь, сердешный. Вначале всем по едину, – осадил разошедшего питуха приказчик и шепнул что-то батюшке Лаврентию.

Поп шагнул в толпу и остановился супротив Семейки Назарьева.

– Осуши винца, сыне божий. Да ниспошлет тебе господь страды благодатной.

Семейка замешкался. Ох, не без хитрого умысла крестьян винцом потчуют. Хоть бы Исай появился. Он бы разгадал приказчикову премудрость и на разум мужиков наставил.

– Чего же ты, сыне? Сие богом перед страдой дозволено. Я тебя благословляю.

Семейка помялся, помялся, да так и пошел к телеге. Куда денешься, когда сам поп тебя крестом осеняет.

Выпил Семейка. А за ним дружно потянулись к бочонку и другие страдники.

«Вот и добро, сердешные. Винцо-то крепкое, из княжьего подвала. Мигом головушки затуманятся, хе-хе», – удовлетворенно хмыкал про себя Калистрат Егорыч.

Когда мужики выпили по доброму ковшу, суровые их лица разомлели, языки развязались, и на душе стало полегче. Даже извечные заботы стали уплывать куда-то в сторону.

После второго ковша Калистрат Егорыч сказал захмелевшим селянам княжье повеление. Мужики было загорланили, недовольно загалдели. Но ядреное винцо сделало свое дело. После третьего захода страдники с песнями повалили на господскую ниву.

– Бога бойтесь, князя чтите! – напутствовал их батюшка Лаврентий.

– Ловко же ты мужиков объегорил, батюшка, – молвил приказчику Мокей.

– Покуда бог умишком жалует, сердешный.

– Однако мужики на ниве проветрятся и в ярь войдут. Не сбегут на свои загоны? – усомнился челядинец.

– Коли всем селом княжью ниву жать пошли – не сойдут. Грешно мирское слово рушить.

Глава 7 ИЛЬЯ РАЗГНЕВАЛСЯ

Дни стояли душные, жаркие. Хоть бы один дождь выпал; всю неделю мужики ходили на постылую боярщину злые, на чем свет браня изворотливого приказчика.

_ – Прельстил вас вином Калистрат, дурни, – хмуро ронял среди страдников Исай Болотников. Ему тоже пришлось выйти на княжье поле: куда мир – туда и ты ступай. Так приказчик и сказал.

– Не устояли, Парфеныч, – виновато и удрученно разводил руками Семейка Назарьев. – Стосковалась душа до винного ковша. А когда в башку хмель ударит – разум вон вылетает. Вот и облапошил нас, черт лысый.

– Век живу, а такой жатвы не видел. Лютует князь. В других-то вотчинах мужики по два дня на боярское поле ходят, – вымолвил старый крестьянин.

– Не совсем так, отец. Когда в рати был – многих мужиков о житье-бытье выспрашивал. По всей Руси теперь крестьянину несладко. Всюду помещики боярщину увеличили. Не зря деревеньки пустуют, – проговорил Иванка, укладывая рядами снопы на телегу.

– Оно, может, и так, парень, – вздохнул старый селянин и, поплевав в ладони, вновь начал шаркать косой.

Боярщина боярщиной, но работали мужики спрро: торопились к своим нивам.

– Вон как солнышко жарит. Рожь вот-вот осыпаться зачнет, – озабоченно говорил Исай.

Мужики жали рожь, косили горбушами, а девки и бабы крутили тугие перевясла, связывали снопы, ставили их в суслоны.

Парни и бобыли свозили бабки ¹²⁹ 129
  Бабка – в данном случае несколько составленных определенным способом снопов хлеба.


[Закрыть]на княжье гумно, выкладывали из них высокие скирды.

Когда княжье поле заметно опустело и ржи оставалось убирать всего с десятину, приказчик и Мокей в один из душных знойных вечеров пошли по селу собирать на государя денежную пошлину.

Но в каждой избе встречали приказчика недружелюбно. У мужиков денег не было. Христом богом просили Калистрата обождать с пошлиной до покрова дня, когда соберут и обмолотят новый урожай и продадут малость жита на московском торгу.

Приказчик о том и слушать не хотел. Ворчал на крестьян, хлестал плеткой по столу, грозился расправой. Обойдя все село и вернувшись в свой терем без денег, Калистрат Егорыч утром следующего дня, когда мужики дожинали княжье поле, промолвил негодуя:

– Ну вот что, сердешные. Ежели через три дня не внесете на государя пошлину – прикажу батогами пороть. А ежели и это не поможет – начну скотину со двора сводить. Так что разумейте.

– У-у, ирод! – плюнул ему вслед Семейка Назарьев.

Смутно было на душе у мужиков. Жизнь горемычная

так их и била со всех сторон.

В последний день на господской ниве было особенно жарко.

Исай поглядывал на небо, наблюдал за пролетавшими птицами, и лицо его становилось все мрачнее и мрачнее. Еще ранним утром приметил он, что заря – багрово-крас-ная и дым стелется по земле. А ночью звезды были яркие, сильно мерцали. А теперь вот парит так, что дышать нечем.

Иванка, заметив, как потускнело лицо отца, встревожился.

– Что с тобой, батя?

– Опять что-то в грудях ломит… Да не в том беда, сынок. Боюсь, к вечеру гроза соберется. А жито вызрело…

– Ты бы отдохнул, батя. А гроза мимо села пройдет, – участливо проговорил Иванка.

– Скоро обед, сынок. Под телегой прилягу…

К вечеру, когда усталые мужики пришли в избы, подул ветер, вначале тихо и как-то исподволь, но затем все сильней и порывистей.

На село наползли черные тучи, закрыли полнеба. А ветер все набирал силу, кружил над селом, обрывал на деревьях зеленую листву и вместе с клубами пыли уносил ввысь.

На опустевшей улице стало совсем черно. Отдаленные громовые раскаты приближались к селу. А ветер становился все яростней и неистовей. С крыши Афониной избенки вырвало солому. Вскоре эта же участь постигла и другие избы.

Ураганный ветер вырывал с корнями цеплявшиеся за взгорье узловатые сосны и швырял их прямо в озеро.

Мужики с иконами выбегали во двор, истово крестили лбы, обходили избы с образом чудотворца.

Вдруг вблизи, на самой дороге, ослепительно вспыхнула молния, мощный удар грома потряс село, и хлынул ливень.

Мужики бросились в избы. В страхе запричитали бабы, испуганно застыли, прижавшись друг к другу, ребятишки.

А ливень все усиливался, жутко рокотал гром, сверкали молнии. И все вокруг неистово ревело, стонало, ухало.

Исай стоял под поветью ¹³⁰ 130
  Поветь – навес в крестьянском дворе для хранения хозяйственного инвентаря.


[Закрыть]. Тоскливо и горестно вздыхал, тряс седой бородой.

И вдруг подле избы заскакал крупный, с голубиное яйцо град.

– Осподи, да что же это! – побледнел старожилец.

Град повалил на землю страшной, густой, убивающей

полосой. Исай опустился на колени.

– Хлеб гибнет! – в отчаянии воскликнул страдник и без шапки, в одной посконной рубахе, побежал вдоль села к своей ниве.

Град больно стегал по взлохмаченной голове, широкой груди, босым ступням. Но старожилец не замечал ни боли, ни устрашающих вспышек молний.

А вот и нива. О боже! Всю рожь и яровые как серпом срезало. Исай опустился на колени и со слабой надеждой схватил в ладони колосья. Но тотчас поднял скорбные глаза к черному небу.

– За что же ты караешь, оспо-ди-и…

Исай ткнулся ничком в ниву и навечно утих, упав длинным костистым телом на поникшие, обмякшие, опустошенные градом колосья.

Глава 8 БУНТ

Уныло в селе, печально.

Мужики, понурив головы, бродили по загубленным нивам, а в избах надрывно голосили бабы.

– Вот те и Илья да Никола! Весь год маялись, а прок какой? Помрем теперь с голодухи, братцы, – угрюмо ронял среди мужиков Семейка Назарьев.

– Помрем, Семейка, – вторил ему Карпушка Веденеев. – У меня уж и без того троих деток господь к себе прибрал.

– Чего делать будем, братцы? – вопросил Семейка, обращаясь к поникшим крестьянам.

Но вразумительного ответа так и не последовало.

А спросить совета больше не у кого: на погосте теперь степенный, башковитый крестьянин.

Исая хоронили всем миром. Страдники – старожильцы, серебреники, новопорядчики и бобыли долго стояли возле могилы, поминая селянина добрыми словами:

– Всю жизнь из рук сохи не выпускал да так на ниве и преставился, голуба, – глухо промолвил белоголовый Акимыч.

– Исай – мужик был праведный. Себя в обиду не давал и умел за мир постоять, – тиская шапку в руках, произнес Пахом Аверьянов.

– От боярских неправд все скоро подохнем, братцы. Исай, почитай, за мир один отдувался. Всем скопом надо против боярщины подниматься, – веско проговорил Семейка Назарьев.

– Верно толкуешь, Семейка. Что ни год – то тяжелее хомут княжий. Мочи нет терпеть.

– Теперь одна дорога – в бега подаваться, хреще-ные, на Низ ¹³¹ 131
  Низ – нижнее течение Волги и Дикое поле – пространство между Доном, верхней Окой и левыми притоками Днепра и Десны.


[Закрыть].

Убитая горем Прасковья, обхватив руками деревянный крест, припала к свежему земляному холмику и тихо рыдала. Седые пряди выбились из-под черного убруса.

Иванка застыл возле могилы в тягостном суровом молчании – угрюмый, насупленный, скорбный.

Возле княжьего гумна собрались мужики с подводами.

Калистрат Егорыч, распахнув на груди суконный опашень ¹³² 132
  Опашень – старинный долгополый летний кафтан с короткими широкими рукавами.


[Закрыть], сказал миру:

– Повелел государь наш Андрей Андреевич хлебушек из амбаров выгружать и в Москву отправлять. Кладите на телеги по пять четей и езжайте в белокаменную с богом. Да топоры с собой прихватите, неровен час…

– Креста на тебе нет, Егорыч. Нам надо побитые хлеба согрести да цепами обмолотить. Хоть последние крохи с нивы собрать, – с возмущением перебил приказчика Семейка.

– Дело-то спешное у князя, сердешные. Ему хлебушек в Москве надобен.

– Князь может и обождать. У него жита и за десять лет всем селом не приесть, – поддержал Назарьева Иванка.

– Неча попусту языком болтать. Князю лучше знать, когда ему хлеб надобен. Загружайте подводы, мужики! – начал гневаться приказчик.

– Не повезем жито в Москву. Недосуг нам да и кони заморены. Хватит с нас жилы тянуть! – взорвался Семейка, наступая на приказчика.

– Заворачивайте, братцы, коней. Айда на свои загоны! А ты, приказчик, уходи подобру-поздорову! – выкрикнул Иванка.

Мокей, не дожидаясь решения Калистрата, ожег Семейку Назарьева кнутом и пошел на Болотникова. Иванка отшатнулся – кнут просвистел мимо. Мокей взмахнул в другой раз, но Болотников с такой силой двинул его кулаком, что челядинец рухнул наземь.

– Вяжите бунтовщиков! – тонко и визгливо прокричал Калистрат Егорыч своим дворовым холопам.

Но здесь приказчик переусердствовал. Его окрик еще более раскалил и без того обозленных крестьян.

– Бейте их, братцы! – взревел Семейка.

Разгневанные мужики метнулись навстречу холопам,

замахали кулаками, вымещая на челядинцах годами накопленную ярость. Особенно досталось Мокею. Поднявшись с земли, он выхватил было саблю, но Болотников успел ударить его в подбородок и вновь повергнуть наземь. Подняв саблю с земли, Иванка забросил ее в лопухи. Мокей с окровавленным лицом поднялся в третий раз, но тут со злобным криком обрушились на него крестьяне.

Иванка с кнутом надвинулся на бесновавшегося приказчика.

– Быть тебе на плахе, звереныш! – осатанело прохрипел Калистрат.

– Это тебе за батю, сатана! – вознегодовал Болотников и полоснул приказчика.

Калистрат растянулся возле телеги и на все село завизжал от страшной боли. Встать на ноги он так уже и не смог. Испуганно тряся жидкой рыжеватой бородой, на четвереньках пополз в сторону, с ужасом озираясь на разъяренных мужиков.

Мокей с трудом вырвался от селян и бросился наутек. За ним, трусливо втянув головы в плечи, покинули княжье гумно остальные дворовые люди.

Горячий, возбужденный Болотников взобрался на телегу. На него устремились десятки жгучих и отчаянных глаз. Закружилась голова, путались мысли, назойливые, вольные, дерзкие…

– Братцы! Всю жизнь мы на князя спину гнули. Хлеб, что лежит в амбарах, нашим соленым потом и кровью полит. В сусеках наши труды запрятаны… Князь на Москве еже день пиры задает. У него столы от снеди ломятся. А мы с голоду подыхаем. В амбарах наше жито. Грузите хлеб на подводы – и по избам!

– Верна, Иванка. Айда, мужики, к сусекам!

– Заберем наш хлебушек!