Текст книги "Иван Болотников"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 47 страниц)

ЧАСТЬ II
ЛЕСНОЕ УГОДЬЕ
Глава 1 НАСИЛЬНИК

Березовку, вотчинную деревеньку князя Василия Шуйского, прибыл с оружными людьми приказчик Кирьяк – выколачивать недоимки с мужиков. Немного приказчик собрал: велики ли запасы после пасхи. Почитай, последние крохи мужики отдавали. Собрав малую дань, Кирьяк разгневался. Приказал мужиков пороть кнутом. Деревенский староста порешил ублажить расходившегося приказчика.

– Прости нас, грешных, милостивец. Сызволь откушать, батюшка, в моей избенке.

Кирьяк согласно тряхнул рыжей бородой.

Подавал на стол староста грозному гостю сига бочеш-ного под хреном, капусту шатковую, рыбий пирог, брагу да хмельную медовуху.

Кирьяк окинул стол недовольным взором, крякнул.

– Чего-то снедь у тебя постная, Митрий?

– Петров пост, батюшка. Без мясного живем, – развел руками староста.

– Нешто мясца-то не имеешь? Хитришь, Митрий. Мужичков, как липку обдираешь. Поди, амбарец у тебя не токмо для мышей срублен, – усмехнулся приказчик.

– Есть маленький запасец, милостивец. С духова дня копченое мясцо приберегаю. Говеем со старухой. Упаси бог какое варево с мясцом – грех великий содеется…

– Тащи, тащи, мясо, старик, в брюхе свербит. Опосля свой грех замолю.

– Как прикажешь, милостивец, – вздохнув, вымолвил Митрий и кряхтя зашагал в амбар.

Покуда хозяйка готовила мясное варево в печи, дородный, губастый Кирьяк, чавкая, поедал поставленную на стол снедь, запивал вином. А потом принялся приказчик и за мясо, кидая обглоданные кости под стол.

В избу заскочила статная баба в цветастом сарафане. Низко поклонилась приказчику и гостю, лоб перекрестила.

– Звал, батюшка Митрий Саввич?

Митрий покосился на приказчика.

– Не ко времени, Устинья, заявилась.

– А ты потолкуй с бабонькой, – милостиво разрешил Кирьяк, похотливо поглядывая на селянку.

– Завтра твой черед за скотиной досматривать, баба. Приходи наутро.

– Приду, батюшка, – согласно сказала Устинья и повернулась к выходу.

– Погодь, погодь, бабонька, – остановил крестьянку захмелевший приказчик.

Устинья застыла возле дверей.

Кирьяк широко зевнул, потянулся.

– Притомился я, Митрий. Соснуть хочу. Разбери-ка лежанку, бабонька. Руки у тя проворные.

Устинья озадаченно глянула на приказчика.

– Разбери, – сказал Митрий.

Кирьяк кашлянул, моргнул старосте. Тот понимающе кивнул, молвил старухе:

– Идем-ка, Сидоровна, во двор.

– Отпусти ее, батюшка. Сама тебе все приготовлю, – вступилась за селянку Сидоровна.

– Ступай, ступай, старая, – ворчливо отмахнулся приказчик.

Сидоровна вздохнула, покачала головой и покорно удалилась из горницы в сени.

– Чья будешь, бабонька? Где мужик твой нонче? – вкрадчиво вопросил Кирьяк, наливая из ендовы вина в железную чарку.

– Тутошная, из Березовки. А государь мой после покрова преставился, – ответила Устинья.

– Царство ему небесное. Чать отвыкла без мужика-то. Выпей со мной, лебедушка. Садись ко столу.

– Грешно нонче пить, батюшка. Говею.

– Ништо. Замолю и твой грех, – молвил приказчик и потянул бабу к столу. – Пей, говорю!

Устинья вспыхнула, замотала головой. Приказчик грозно свел очи, прикрикнул:

– Пей! Княжий человек те велит!

Вздохнула Устинья и чарку взяла. Перекрестилась на киот, где чуть теплилась лампадка над образом Спаса, молвила тихо: «Господи, прости» и выпила до дна. Обычай, оборони бог, ежели господскую чашу не допить! Закашлялась, схватилась за грудь, по щекам слезы потекли.

А Кирьяк – теснее к бабе и огурчик соленый подает.

За первой чаркой последовала и вторая.

– Уволь, батюшка, не осилю, – простонала Устинья.

– Я те, баба! Первая чарка крепит, а вторая веселит.

Пришлось и вторую испить. Помутнело в голове Устиньи, в глазах все поплыло.

Кирьяк ухватил рукой за кику ²⁷ 27
  Кика – женский головной убор.


[Закрыть], сорвал ее с головы, бросил под стол. Густой пушистой волной рассыпались по покатым плечам волосы.

– Экая ты пригожая, ладушка, – зачмокал губами приказчик.

Устинья рванулась в сторону, сердито очами сверкнула.

– Не замай!

– А ты не серчай. Я вона какой ядреный. Девки меня дюже любят. И ты приголубь, ягодка. Полтину отвалю, – заворковал Кирьяк и снова облапил бабу.

Устинья что есть силы жамкнула зубами мясистую руку. Кирьяк вскрикнул. На руке выступила кровь.

– У-у, стерва! – вознегодовал приказчик и, схватив тяжелую чарку со стола, ударил бабу по голове.

Устинья ахнула и осела на пол.

…В дверь тихонько постучали. Приказчик застегнул кафтан и отомкнул крючок.

В избу вошел староста, глянул на пьяную бабу, часто закрестился.

– Эк, блудница развалилась.

– Ты ее водичкой спрысни, Митрий. Чего-то сомлела баба. Маленько поучил рабу, как бы не сдохла.

– Ай-я-яй, ай-я-яй, – засуетился староста. Зачерпнул из кадки ковш студеной воды и подошел к Устинье. – Экое тело благодатное, прости осподи!

– Лей, чего рот разинул!

Устинья застонала. Староста кинул ей зипун.

– Облачись да в свою избу ступай.

Устинья, словно во сие, ничего не видя перед собой, накинула на оголенные плечи мужичий зипун. Наконец пришла в себя, подняла голову. Приказчик попятился от ее взгляда – жуткого, леденящего.

– Ох, и зверь же ты… Надругался хуже татарина, – яро произнесла Устинья.

– Убирайся, баба. Не злоби душу мою, – лениво проворчал Кирьяк.

– Уйду, злыдень. Да только и ты со мной.

Устинья шагнула к столу и схватила острый хлебный

нож.

– Умри, ирод!

Кирьяк, однако, хоть и был во хмелю, но успел перехватить руку обезумевшей бабы. Нож слегка лишь царапнул по его широкой груди; пнул коленкой бабу в живот. Устинья скорчилась от боли и выронила нож.

Приказчик рассвирепел и крикнул холопов с улицы.

– Тащите женку на сеновал!

Наглумившись, холопы выкинули бабу на улицу. Не вынеся позора, Устинья бросилась к реке и, не раздумывая, кинулась в черный глубокий омут.

Глава 2 «ИЛЬЯ ПРОРОК»

Нелегко бы пришлось в тот час и Василисе– дочери Устиньи. С глазами, налитыми кровью, приказчик шумел, бранился. А затем осушил еще три чарки медовухи и приказал холопам привести к нему Василису:

– На чадо бунташной крестьянки глянуть хочу!

Спасла девушку Сидоровна. Что было сил пустилась

она к Устиньиной избе, вбежала и, держась рукой за грудь, задыхаясь, выпалила:

– Ой, беда, Василиса! Беги, дитятко, в лес. Шибко разгневан батюшка Кирьяк. Прознал про тебя приказчик. Холопей за тобой снарядил. Поспешай, родненькая.

– А матушка как же? – оставаясь в неведении, вопросила Василиса.

– Потом, потом, дитятко. Торопись!

Василиса послушалась. Наскоро собрала узелок и огородами, мимо черных приземистых рубленок-бань побежала к лесу.

Долго бежала Василиса узкой лесной тропой, а когда опомнилась, лес стоял перед ней стеной – темный, сумрачный, лохматый.

Заметно темнело. Серели па прогалинах густые сумерки. А вскоре и вовсе в лесу стало черно. Загудели, завыли на разные голоса ели и сосны. Надвигалась гроза.

Жутко стало Василисе. Забралась она под ель, затаилась.

Над головой вдруг что-то ухнуло протяжно и гулко. Вздрогнула Василиса, крестное знамение сотворила. А на лицо наплывало что-то черное, мохнатое. Девушка к ели прижалась. Уж не леший ли в смолистых ветвях запутался и протягивает к ней руки. Пронеси господи! Василиса поджала под себя ноги, прикрыла их подолом льняного сарафана, но тотчас опять вскочила. Батюшки! Дождь хлещет, а узелок на тропе остался.

Выбралась Василиса из-под ели и разом взмокла вся. Принялась шарить рукой но мягкой мшистой тропе и вдруг перед самым лицом что-то задышало, затем лизнуло в щеку, всхрапнуло и тонко заржало.

Василиса вконец перепугалась, вскрикнула и повалилась на тропу. Сверкнул огненный змей, страшно и раскатисто, сотрясая землю, пророкотал гром.

Неподалеку заполыхала ель, осветив на тропе гривастого светло-гнедого коня и большущего чернобородого всадника.

«Господи, сам Илья Пророк!» – пронеслось в голове. Девушка в преддверии смертного часа закрыла лицо руками, ожидая, когда всемогущий повелитель грозы и грома пустит в нее огненную стрелу.

Илья Пророк, засунув два пальца в рот, оглушительно, по-разбойному свистнул. Сзади его тотчас появились наездники с самопалами.

– Вот те на, ребяты! Баба – лесовица! – звучно произнес чудотворец и спрыгнул с коня, -г Ты чего тут бродишь, девонька? Едва конем тебя не замял.

Василиса упала на колени, часто закрестилась, дрожащим голосом вымолвила:

– Батюшка Илья, прости рабу твою, не казни душу невинную. Окажи милость, чудотворец.

– Спятила, знать, дуреха, – усмехнулся наездник и, вдруг поняв, за кого его приняла девка, расхохотался, схватился за живот и, давясь от звучного смеха, изрек:

– Ошалела, девка. За Пророка Илью меня приняла, братцы.

Ватажники загоготали. Василиса подняла с земли узелок и растерянно застыла среди дружно хохотавших лесных пришельцев.

– Ты откуда, девка красна? – перестав смеяться, пытливо вопросил девушку чернобородый всадник в кафтане, из-под которого виднелась чешуйчатая кольчуга.

Василиса смолчала. А вдруг это княжьи люди, что деревеньку ее зорили. Тогда погибель. Сидоровна не зря ее, поди, упредила.

– Негоже таиться, девка. Мы люди добрые, худа тебе не сделаем, – продолжал чернобородый. – Поди, из Березовки будешь? Уже не там ли приказчик Василия Шуйского дань с мужиков собирает?

– Там, батюшка, – тихо вымолвила Василиса, доверившись приветливому голосу ездока.

– Слава богу! – обрадованно воскликнул чернобородый. – На коней, други. Добро, коли Кирьяк еще в деревеньке. На осине повесим кровопивца.

При этих словах Василиса возрадовалась, заговорила торопливо:

– Всех селян приказчик изобидел. Последний хлебушек забрал. С моей матушкой чего-то недоброе содеял. А я вот в лесу упряталась.

Дождь хлынул с новой силой. Ель загасла, и снова все потонуло во мраке. Василисе стало зябко.

– Чего с девкой будем делать, Федька? – спросил чернобородого один из ватажников.

– В лесу, одначе, смедведем не оставим. Ha-ко, селянка, укройся, – вымолвил Федька, накинув на девичьи плечи свой суконный кафтан. Атаман взмахнул на лошадь и протянул Василисе руку. – Взбирайся на коня да за меня покрепче держись. Спешить надо, уйдет зверь.

Глава 3 КРЕСТЬЯНСКИЙ АТАМАН

Василиса – на дозорной ели. Сидит, прислонившись к седому, мшистому стволу.

Дозорную вышку соорудил дед Матвей. От середины ели почти до самой вершины сучья срублены. По широким развесистым ветвям разостлана ивовая плетенка, скрепленная веревочными жгутами. Верхние еловые лапы, низко опустив свои темные обвисшие ветви, прикрывают потайную вышку. Не видно ее ни пешему, ни конному, пробиравшемуся к избушке по лесной тропе.

Послал на дозорное место Василису дед Матвей, а сам остался на пчельнике вместе с Федькой.

Отсюда – далеко видно. Даже маковки храма Ильи Пророка села Богородского просматриваются. А верстах в двух от избушки лесная дорога пересекла обширную, раскинувшуюся сажен на триста, поляну. Вот туда-то и смотрела Василиса. Дед Матвей строго-настрого наказывал: «Зорче на поляну зри, дочка. Появится кто – дай знак немедля».

Не зря опасался старый бортник: на заимку явился атаман вольной крестьянской ватаги Федька Берсень. Прозеваешь, чего доброго, нагрянут княжьи дружинники, и конец дерзкому атаману, а с ним и заимке с пчельником.

Сидит Василиса, раздвинув еловые лапы, поглядывает на далекую поляну, а на душе смутно. Вспоминает родную деревушку Березовку, девичьи хороводы, темную, низенькую отчую избенку.

«Пресвятая богородица! И зачем же ты дала загубить мою матушку злому ворогу», – вздыхает Василиса.

Припоздала в тот вечер ватага. Еще до грозы отъехал приказчик в вотчину. Здесь и узнала Василиса о матери.

Приказчик грозился мужикам вскоре снова нагрянуть в Березовку. Старосте повелел девку Василису разыскать и привести в вотчину к князю Василию Шуйскому.

Федька Берсень укрыл горемыку у старого бортника.

Сейчас атаман крестьянской ватажки и дед Матвей сидели возле бани-рубленки. Берсень ловко и споро плел лапоть из лыка, а бортник мастерил ловушку-роевню.

– В двух колодах пчелы злы, гудят день и ночь, на взяток не летят. Боюсь – снимется рой. Попробуй поймай их, стар стал, – бурчал бортник, растягивая на пальцах сеть – волосянку.

Федька долго молчал, думая, как приступить к разговору и провернуть нелегкое дельце, из-за которого он и явился.

– Прижилась ли Василиса на заимке? – наконец спросил Берсень.

– Слава богу. Девка справная, работящая. В стряпне и рукоделии мастерица. Одно плохо – тяжко ей покуда, по родителям покойным ночами плачет. Отец у нее еще в рождество помер.

– Много горя на Руси, – вздохнул Берсень. – Однако все минется. Девичьи слезы – что роса на всходе солнца.

– Так-то оно так, Федор. Другого боюсь. Был тут у меня на днях княжий человек. Лицом черен, а душа, чую, и того хуже. Все о Василисе да о беглых мужиках пытал. Мнится мне – вернется сюда Мамон.

– О мужиках, сказываешь, выспрашивал? – насторожился Федька.

– О мужиках, родимый. В вотчине сев начался, а ниву поднимать некому. Бежит пахарь с княжьей земли. Много ли у тебя нашего брата собралось?

– Почитай, более трех десятков.

– С каких сел да погостов мужики?

– Отовсюду. А более всего из дворянских поместий в лесах укрываются. Много теперь их бродит. Одни на Дон пробиваются, другие – добрых бояр ищут. А мы вот подле своих родных сел крутимся. Живем артелью, избу в лесу срубили.

– Кормитесь чем?

– Живем – не мотаем, а пустых щей не хлебаем: хоть сверчок в горшок, а все с наваром бываем, – отшутился Федька, а затем уже серьезно добавил: – Худо кормимся, отец. По-разному еду добываем. Лед сошел – рыбу в бочагах да озерцах ловили. На днях сохатого забили. Да кой прок. Един день мясо жуем, а на другой – вновь в брюхе яма.

– Отчего так?

– Теплынь в лесу. Мясо гниет. С тухлой снеди в живот черт вселяется. Мрут мужики с экого харча.

Матвей снял роевню с колен, покачал головой.

– Ну и дурни. Токмо зря зверя бьете.

– Так ведь брюхо не лукошко: под лавку не сунешь.

Бортник тронул Берсеня за плечо, хитровато засмеялся и предложил:

– Хочешь, паря, иного мяса спробовать? Более года уже храню, а все свежец.

– Поди, врешь, старик, – недоверчиво протянул Федька.

– Ступай за мной.

За двором, неподалеку от бани, стоит вековое замшелое дерево с развесистой кроной. ¹

– Зришь ли дупло?

Берсень обошел кругом дерева, обшарил глазами весь ствол, но дупла не приметил.

– А вот оно где, родимый, – бортник пал на колени, раздвинул бурьян и вытащил тугой пучок высохших ветвей из обозначившегося отверстия.

– Ну и што? – пожав плечами, усмехнулся Федька.

– Суй в дупло руку.

Берсень присел на колени, запустил в дыру руку и извлек липкий золотистый ком фунта на три.

– Никак мед залежалый, – определил Федька.

– Поверху мед, а внутри лосятина, – смеясь, вымолвил бортник и отобрал у Федьки золотистый ком.

Старик вытянул из-за голенища сапога нож, соскреб с куска загустевший, словно воск, слой меда и снова протянул Федьке.

Берсень поднес лосятину к носу, нюхнул.

– Никакого смраду, один дух медвяный.

– То-то же. У меня тут в дупле пуда три хранится.

Бортник приказал старухе сварить мясо в горшке. За

обедом Федька охотно поедал вкусную лосятину и приговаривал:

– Надо же. Более году лежит, а словно первачок. Обрадовал ты меня, Семеныч. Меду мы раздобудем и зверя забьем. Теперь прокормимся.

– Отчего тебе Кирьяк первейший враг? – неожиданно спросил атамана бортник.

Берсень отодвинул от себя чашку с варевом. Нахмурился, лицом стал темен.

Федьке лет под тридцать. Мужик плечистый, роста среднего, нос с горбинкой. Сухощавое лицо его обрамляла кудреватая черная борода. На атамане – армяк из крашенины, синие портки, на ногах – крепкие веревочные чуни ²⁸ 28
  Чуни – лапти.


[Закрыть].

– Помню, прошлым летом я тебе сказывал, что сам я из вотчины князя Василия Шуйского, – заговорил Берсень. – Многие мужики в деревеньках шубы из овчины на княжий двор выделывают, а я лапотник. В нашем погосте сажает приказчик Кирьяк после осенней страды всех крестьян на лапти. Не сготовишь – кнутом выстегает да опосля за это четверть ржи на оброчный хлебушек накинет. Не человек – аспид. Меня он не раз в темный под-клет сажал. Цепями обвешает и самолично кнутом, собака, стегает. Это он любит, завсегда лежачих бьет. Девку Кирьяк в деревеньке схватил, а мы защищать задумали. Девку отстояли, а ночью нас в избе людишки Кирьяка повязали и в подклет свели. Утром приказчик батогами нас бил. А брательник мой не выдержал да и харкнул приказчику в морду. Кирьяк брата изувечил.

Берсень вздохнул и надолго замолчал. Матрена, сердобольно охая, утирала краем платка слезы. Матвей перестал жевать, дернул старуху за рукав сарафана.

– Хватит тебе слезы лить, старая. Отнесла бы Василисе варево. С утра в дозоре дочка.

– И то верно, батюшка. Совсем запамятовала, – засуетилась Матрена.

Когда старуха вышла, Федька разогнулся, поднял хмурое лицо и продолжал:

– Стерпел я тогда, Семеныч, хотя и в ярь вошел. Надумал перехитрить обидчика. Через три недели, когда рожь поспела, выпустил меня Кирьяк из темницы. Да токмо не до страды мне было. Узнал я, что брательник мой помер. Отбил ему нутро приказчик. Котомку собрал – и в лес. Вот с той поры и выслеживаю зверя. А он словно чует меня, в капкан покуда не попадается. Пытался поначалу к избе его ночью подкрасться, да все напрасно. Оружных холопей с самопалами вокруг избы поставил. Едва ноги унес.

Берсень придвинулся к бортнику и заговорил, наконец, о своем деле:

– Неспроста к тебе заявился, Семеныч. Помощь нужна ватаге. Во всем тебе откроюсь и доверюсь, как отцу родному. В ватаге моей пятнадцать мужиков из села Богородского собралось. Удумали мы на вольные земли сойти. Однако поначалу решили у приказчика порядные да кабальные грамотки выкрасть.

– Пошто, паря?

– Грамотки выкрадем – тогда сыскных примет для князя не оставим. А в бегах имена себе переменим. Уразумел?

– Хитро– задумали, – похвалил Федьку бортник.

– Хитро, Семеныч, да дело это нелегкое. В село к одному мужику человека надо послать, а беглому туда дороги заказаны, мигом схватят. Вот кабы ты снарядился.

– Бортник я. Живу в глухомани, мирских дел не ведаю, – уклончиво вымолвил Матвей.

– Да пойми же ты, Семеныч. Не для разбоя прошу, а для дела праведного. Вся артель тебе в ноги поклонится, денег соберем за труды.

– Деньги, что каменья: тяжело на душу ложатся. Нешто у бедняка последний грош стану брать, – сердито оборвал Федьку бортник. – Чую, на что намекаешь. Старый пень тебе понадобился.

– Доподлинно так, отец.

Матвей разгладил бороду и забубнил:

– Колоды сготовил, теперь дикую пчелу ловить надо. Уходит время, а княжий оброк велик.

Федька рухнул перед стариком на колени.

– Помоги, отец. От всей ватаги, как господа бога прошу.

– Ну, будя, чать не икона. Садись. Сказывай, чево мне делать в селе, – сдался бортник.

– Два века тебе жить, Семеныч, – обрадовался Берсень и вынул из-за пазухи небольшой бумажный столбец. – Грамотку всей артелью писали. Передашь ее одному крестьянину. Он мужик матерый, бывалый. Знавал его когда-то…

Когда Матрена вернулась в избу, бортник и Федька разом смолкли, поднялись из-за стола и вышли во двор.

Глава 4 МУЖИКИ РАЗГНЕВАЛИСЬ

– Вот и досеяли, слава богу! – устало высказал Исай Болотников сыну, выходя на межу.

Солнце клонилось к закату, наполовину спрятавшись за темным бором. От земли шел пар.

– Однако, отвык я на ниве полевать. Ноги чуть бродят. Почитай, от зари до зари княжью землю топчем, – кряхтя, проговорил Пахом Аверьянов, сбрасывая с натруженного плеча лукошко.

– Сказывал тебе – неча ходить. Лежал бы на печи да кости грел. Слаб ты еще, не в теле, – добродушно заворчал Исай.

– В страду грех на печи лежать. Хоть малость, да помогу. Сам-то замаялся, вижу, лица нет. А Иванка у тебя работящий. Крестьянское дело ловко справляет, – вымолвил Пахом.

– Не перехвали, взгордится еще, – вступил в разговор Афоня Шмоток.

– Не велика премудрость пахать да сеять. Это не твои завирухи разгадывать, – произнес молодой Болотников, укладывая соху и порожние мешки на телегу.

Афоня тотчас оживился, скинул рваный войлочный колпак, лукаво блеснул глазами и заговорил деловито:

– Иду, мужики, энта я лесом. Дело под вечер, глухомань, жуть берет. Да вдруг около меня как засвистит! Присел от страху. Я туды – свищет, я сюды – свищет. Ну, беда, думаю, пропал Афоня, молись богу да смерть примай. Залез на ель, сижу – свищет, окаянный.

– Ну, дык кто? Разбойные люди, што ли? – вошел в интерес Семейка Назарьев. Вокруг Афони сгрудились мужики, кончившие сеять. Смолкли, ждали бобыльского ответа.

Шмоток надвинул на самый нос колпак, озорно подмигнул и изрек:

– А энто, мужики, у меня в носу.

Грохнула толпа от дружного смеха. Даже Исай, обычно скупой на улыбку, и тот не выдержал, прыснул в бороду.

– Скоморох да и токмо.

По давно заведенному обычаю страдники, заканчивая княжий сев, оставляли на меже самые что ни на есть истрепанные лапти, повернув их носками в сторону деревни. При этом селяне приговаривали:

– Пахали лапти княжью ниву, а теперь ступайте с богом на мужицкую.

Афоня отделился от толпы и звонко прокричал:

– А ну, православные, кому лаптей не жаль?

Как всегда, мужики молча выжидали.

Глянув на мужиков, Шмоток покачал головой и снова выкрикнул:

– Садись, ребятушки, на межу лапти казать!

Страдники, посмеиваясь, расселись вдоль борозды, вытянули ноги. Наскоро выбрали пахаря из степенных селян для просмотра. Седоголовый старик, зорко поглядывая на обувку, прошелся по ряду, повернул назад и остановился супротив Шмотка.

– Сымай лапотки, Афоня.

– Энто чево жа? – изумился бобыль.

– Дырявей твоих нет, Афоня. Ишь как лыко по землице распустил.

– Побойся бога, Акимыч. Нешто плоше лаптей не сыскал? – огорчился Шмоток.

– Сымай, сымай. Неча! – потребовал Акимыч.

– Помилуйте, православные. Последние лаптишки у меня забирает. И в пир, и в мир, и в добры люди, – взмолился Афоня.

Мужики поднялись с межи, окружили бобыля. Шмоток поохал, поохал, но все же пришлось ему лапти скинуть: против мира не попрешь.

– Экая тебе честь выпала, Афоня, – подтрунивали над бобылем мужики.

Шмоток размотал онучи, повесил их на плечи и пошел к селу босиком, ворчал всю дорогу:

– Раздели, окаянные. Креста на вас нет.

Восемь дней пахали да сеяли крестьяне княжьи загоны. Теперь шли возле телег, понукая отощавших лошадей, усталые, сгорбленные, с почерневшими на солнце лицами, с огрубевшими натруженными руками. Шли и думали о завтрашнем дне, о своих десятинах, где нужно еще посеять овес, ячмень, горох да просо.

Возле крайней избы мужиков поджидал приказчик. Тут же стоял Мамон с десятком ратных людей. Когда страдники подошли, Калистрат снял шапку и заговорил:

– Князь Андрей Андреич вельми доволен остался вами, мужики. Пашню добро унавозили, ладно вспахали, дружно засеяли и управились ко времени. Молодцы, сердешные.

Мужики молчали, недоумевая, переминались с ноги на ногу.

– Чую, неспроста Калистрат мир собрал, – негромко сказал Исай.

И селянин не ошибся. Приказчик изрек княжий наказ:

– Повелел батюшка Андрей Андреич еще малую толику вам на боярщине быть. Надобно землицу беглых людишек да бобылей поднять. Запустела пашня, неча добру пропадать. Коли всем миром навалиться – в пару дней сев кончите, сердешные.

Крестьяне разом загалдели, затем расступились и пропустили к приказчику Исая. Болотников разгладил бороду, одернул потемневшую от пота рубаху и проговорил:

– Не гневи бога, Калистрат Егорыч. Все жилы на княжьей пашне вытянули. Лошаденки извелись, того гляди околеют. Теперь свои десятины не знаем как вспахать.

– Вечно ты встрянешь, Исаюшка. Чево понапрасну плачешься. Указал князь Андрей Андреич лошадушек на свой княжий луг пустить в ночное. Молодой травушки наберутся и отойдут к утру.

– Пустое речешь, Калистрат Егорыч. Какая сейчас трава. Лошадям овса задать надо да неделю кормить их вволю.

Приказчик метнул на высокого костистого Болотникова колючий взгляд, однако продолжал селян уговаривать, зная, что за страду мужики озлобились, очерствели на княжьей ниве.

– Землицы-то всего пятьдесят десятин. Кой разговор. Пару дней – и вся недолга. Потом со своей в три дня управитесь, а там и троица святая отойдет. Ходи веселей, сердешные.

– Не до веселого нам, приказчик. Голодуха замаяла, животы подвело. Завтра на княжье изделье не пойдем. Свой клин сеять надо. Эдак от всех мужиков я говорю, – веско произнес Исай.

– Истинную правду Исай сказывает. Не под силу нам теперь княжья пахота, – поддержал Болотникова Семейка Назарьев.

Шумно стало. Мужики все разом заговорили, закричали, наступая на приказчика.

– Вконец замучились на господском поле!

– Ребятенки с голоду мрут. Кони дохнут!

– Своя землица заждалась. Вон как солнышко греет.

– Так что передай князю – завтра свои десятины пахать зачнем, – твердо высказал приказчику Исай.

Калистрат кивнул Мокею и пятидесятнику.

– Бунтовать, сердешные, вздумали. Противу князя своеволить! – приказчик ткнул пальцем в сторону Болотникова. – Этого взять и на цепь посадить. Больно говорлив стал.

На Исая надвинулись княжьи люди, но Иванка оттолкнул их от отца.

– Не трогайте старика. Он вам худа не делал.

– И этого звереныша взять! – визгливо прокричал приказчик и ожег Иванку кнутом.

Мокей схватил Иванку за руку и больно заломил ее за спину. Болотников с трудом вывернулся и что было силы ударил Мокея в широкий мясистый подбородок, тот плюхнулся возле телеги, стукнувшись головой о спицы колеса.

– Не дерзи, Иванка, сгинешь, – предупредил сына Исай.

Однако Иванка не послушал. На него накинулись оружные люди, пытаясь свалить на землю. Но не тут-то было. На селе в кулачном бою не было Иванке равных. Сильный и верткий, он отбивался как мог.

Помог дружинникам очнувшийся возле телеги Мокей. Он лежа обхватил длинными ручищами Иванку за ноги и дернул на себя. Иванка ткнулся на колени, на него дружно навалились обозленные челядинцы и накрепко скрутили веревками.

– А ну геть, мужики! – взыграла в Пахоме казачья вольница. Он кинулся к изгороди у крайней избы и выдернул кол!

– Верна-а! Неча терпеть! – разъярились мужики и тоже ринулись за кольями.

Оружные люди попятились от разгневанной толпы, оставив возле телеги связанных Болотниковых. Пятидесятник Мамон выхватил из-за кушака пистоль и закричал зычно и свирепо:

– Осади назад! Палить начну!

Но взбунтовавшихся крестьян было трудно удержать. Вот-вот и колья замелькают над головами княжьих людей.

«Вот и конец тебе, Пахомка», – злорадно пронеслось в голове Мамона.

Бухнул выстрел. Но пятидесятник промахнулся. Выпалили поверх толпы и дружинники из самопалов.

Крестьяне шарахнулись в стороны: противу пистолей да самопалов не попрешь. Да и смерть принимать никому не хотелось.

Дружинники схватили Пахома, Семейку Назарьева и вместе с Болотниковыми повели в княжий застенок.