Текст книги "Иван Болотников"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 47 страниц)

Калистрат Егорыч кинул взгляд на сундучок под киотом да так и обомлел. Сундучка на месте не оказалось. Ткнул кулаком густо храпевшую Авдотью по боку. Та и ухом не повела. Калистрат Егорыч больно дернул бабу за космы. Авдотья подняла на супруга заспанные глаза.

– Где сундучок, Авдотья? – вскричал приказчик.

Баба потянулась, шумно зевнула, свесила ноги с лежанки.

– Чево тебе, осударь мой?

– Где, говорю, сундучок с грамотками, неразумная?

– Да под киотом, где ж ему больше быть, батюшка, – вымолвила Авдотья и вновь повалилась на пуховики.

У приказчика даже руки затряслись. Снял со стены плеть, огрел сонную бабу по широкой дебелой спине и заметался по горнице.

И вскоре вся изба ходуном заходила. По сеням и чуланам забегали сенные девки, по амбарам и конюшне – дворовые холопы.

Мало погодя, насмерть перепуганный приказчик повалился перед божницей на колени и заголосил тонко, по-бабьи:

– Пришел мой смертный час. За какие грехи меня наказуешь, осподи? Верой и правдой тебе и господину служил, живота своего не щадя…

На шум прибежал Мокей. Глянул на хозяина и ахнул: валяется на полу Калистрат Егорыч и горькими слезами заливается.

– Ох, беда приключилась, Мокеюшка. Выкрали грамотки с мужичьей кабалой. Кинет теперь меня князь в темницу.

Челядинец растерянно заходил по горнице, глазами изумленно захлопал.

Пришел в себя приказчик не скоро. Битый час пытливо выспрашивал Авдотью и дворовых, но те ничего толком сказать не могли и лишь руками разводили.

И тогда Калистрат Егорыч приказал Мокею:

– Девок и холопей моих сведи в княжий застенок. Подвесь на дыбу и огнем пытай, покуда правду не скажут.

Глава 8 МАМОН

Вернулся Мамон в вотчину злой и недовольный: две недели в лесах обитал, а проку мало. В последний день, как отбыть в село, изловил пятидесятник ободранного заморенного мужичонку. Но тот оказался из чужого поместья. Один черт – привел его к приказчику, крестьяне нонче в почете, на них велик спрос.

И на заимке тихо. Либо бортник хитер, либо и в самом деле живет Матвей без греха. Однако все равно ему веры нет. И с Василисой все время старик темнит, прячет ее от княжьих людей. Ух, смачная девка!..

Калистрат был так же не в духе. На чем свет бранил во дворе свою иридурковатую бабу.

Завидев дружинника, Калистрат спровадил Авдотью в избу и, удрученно вздохнув, посетовал:

– Вконец сдурела моя баба, сердешный. Я своих девок в пыточную спровадил, а Дунька по ним слезами убивается. За кошачьим двором-де некому досматривать и убираться. Вот уж дите неразумное, глупа до самого пупа… С толком ли по лесу бродил?

– Впустую, Егорыч. Как сквозь землю провалились мужики, – проводив дородную приказчикову бабу масленым взглядом, невесело проронил Мамон, а про себя подумал: «Добрые телеса у Авдотьи. Эк, ягодицами крутит. Чай, надоел ей свой захудалый мужичонка». Затем кивнул на связанного беглого страдника и добавил: – На Нелидовские озера забрел. Должно, ушицы захотел. Тут мы его прихватили. Определи в вотчину, Егорыч.

Взглянув на мужика, Калистрат махнул рукой.

– Напрасны твои труды, сердешный. Это Карпушка – из нашей вотчины, – усмехнулся приказчик и поведал Мамону о подушкинских новоподрядчиках.

Поняв, в чем дело, пятидесятник отпустил мужика с Миром и обратился к приказчику:

– Пошто своих девок в княжий застенок отправил?

Калистрат замялся. Стоит ли рассказывать о пропаже дружиннику? Еще донесет князю раньше времени. А сундучок, может, и найдется… А впрочем, – все равно Мамон проведает. Человек он хитрый, пронырливый. Такое дело ему доверить можно. Глядишь, и сыщется следок.

И приказчик, поминутно вздыхая и сердобольно кашляя в жидкую бороденку, рассказал о своей беде.

– Девок-то когда пытать указал, Егорыч? – выслушав приказчика, спросил Мамон.

– После всенощной.

– Пожалуй, я сам с ними займусь. У меня не отвертятся. А Мокей твой пущай избу охраняет. Время нонче неспокойное. В других-то поместьях мужики красного петуха господам пускают. И наши волком смотрят.

– И то верно, сердешный. Помоги моему горю. Холопы мои на пытках ничего не поведали. В ямы приказал их кинуть. А седни девкам черед.

Сразу же от приказчика Мамон заявился в свою просторную избу. Жил пятидесятник бобылем, отродясь женатым не был. Однако держал при себе статную сенную девку Ксюшу для присмотра за хозяйством.

Помолившись перед киотом, Мамон осушил три чарки кряду хмельной браги, вволю поужинал и повалился на спальную лавку. Сенная девка прибрала на столе и молча повернулась к хозяину.

– Чего стоишь, дуреха?

– Сичас, батюшка… Грешно так… Божницу завешу, – засмущалась девка, расстегивая застежки на льняном сарафане.

Мамон глянул в оконце и вдруг вспомнил Калистра-товских холопок. Хмыкнул в бороду и отослал Ксюшу назад.

Забрав ключ у Мокея, пятидесятник подошел к княжьему терему и разбудил воротных сторожей. Узнав Мамона, караульные пропустили его к темному приземистому подклету.

Мамон, прихватив с собой слюдяной фонарь, отомкнул замок на железной решетке и по каменным ступенькам сошел в просторную и холодную пыточную.

Пятидесятник поднял над головой фонарь, осветив мрачный подклет. Посреди пыточной – дыба на двух дубовых просмоленных стояках. Застенок существовал издавна. Старый князь Телятевский, крутой и жестокий по своему нраву, нередко самолично потешался над провинившимися холопами.

Холодно, сыро.

В углу на куче соломы прикорнули дворовые девки. Мамон окинул их внимательным взглядом, пробурчал:

– Ничего девки, в теле, хе-хе…

Поставил фонарь на дощатый стол и растолкал узниц. Холопки, увидев перед собой черную лопатистую бородищу, испуганно вскрикнули и тесно прижались друг к другу.

– А ну, поднимайся, хрещеные. Потолкуем малость.

Девки, одернув сарафаны и поправляя волосы, уселись

на лавку.

– С тебя зачну. Как звать-то, милая? – ткнув пальцем на рослую чернявую холопку, вопросил Мамон.

– Аглаей, батюшка. А енто – Меланья…

– Вот и добро. Чай, притомились тут? И всех-то дел крупица. А-я-яй! Ну-ка скажи мне, Аглаха, куда сундучок подевался?

– Не ведаю, батюшка.

– Ай врешь, холопка.

– Клянусь богом, батюшка. Нет за мной вины.

– А про то мы сейчас сведаем. Подь ко мне. Скидай сарафан, голубушка.

– Не сыму. Стыдно мне эдак…

Мамой шагнул к девке и обеими руками разодрал на ней домотканый сарафан.

Аглая съежилась, сверкнула на пятидесятника черными очами.

– Постыдись, батюшка. Век экого сраму не знала.

– Привыкай, холопка. Чай, не царевна.

Мамон отвел Аглае руки назад и связал их у кистей войлочной веревкой. Затем перекинул свободный конец через поперечный столб дыбы и натянул его так, что узница повисла на вытянутых руках над каменным полом. Закрепив веревку за кольцо в дыбе, пятидесятник стянул ноги сыромятным ремнем.

Аглая вскрикнула, обливаясь слезами:

– Сыми меня, батюшка. Пошто муча-е-ешь!

Мамон исподлобья, долгим взглядом посмотрел на

свою жертву и с силой нажал на ремень, стягивающий ноги пытаемой. Захрустели суставы выворачиваемых рук.

Аглая закричала жутко и страшно:

– Ой, мамушка моя! Больно-о-о!

– Говори, холопка, кто унес сундучок? – зло и глухо вымолвил Мамон.

– Не знаю-ю! Сыми-и!

Пятидесятник, поплевав на руки, снял со стены тугой, ременный кнут.

– А ну, принимай, холопка! – хрипло выдавил Мамон и полоснул девку кнутом.

Аглая, обезумев от боли, закорчилась на дыбе. А Мамон при виде хлынувшей крови, вощел в звериное неистовство.

После нескольких ударов Аглая впала в беспамятство.

Пятидесятник откинул кнут на железный заслон с потухшими угольями и часто дыша, вытирая рукавом кафтана пот со лба, плюхнулся на лавку. От него шарахнулась в темный угол Меланья и забилась в надрывном испуганном плаче.

Мамон распахнул кафтан, вытянул ноги в кожаных сапогах, глянул на дыбу и вспомнил кремлевскую пыточную. Там-то раздолье. Когда-то много лет назад, еже-день преступников и крамольных бояр вместе с Малютой Скуратовым пытали. В первых подручных у государева любимца ходил. Вот то-то и потешились. Золотое времечко было. Царь Иван Васильевич – не святоша, хоть и женился семь раз, но молодых девок жуть как любил. Сколько они с рыжебородым челядинцем Кирьяком девок после царевых услад повидали. Жаль, обоим пришлось покинуть Малюту. Знали они норов государева опричника. Вначале щедро милостями сыплет, а потом и на плаху потащит, чтобы не сболтнули о государевых проказах.

Мамон подался в Ливонию, где пристал к молодому и дерзкому князю Андрею Телятевскому. Кирьяк угодил на службу к Василию Шуйскому. Давно с дружком не виделся. Сказывают, нонче в приказчиках ходит. Хваткий мужик и греховодник великий.

Пятидесятник кинул взгляд на Меланью. Девка, поджав под себя ноги, забилась в угол. Мамон поднялся с лавки.

– Не пытай меня, батюшка. О сундучке ничего не ведаю. И в избе чужих не видела. Один раз лишь Афоня Шмоток кошку матушке Авдотье приносил. Так он вскоре и ушел…

– Афонька, говоришь. Так-так, – раздумчиво протянул Мамон.

– Он самый, милостивец, – дрожа всем телом, пролепетала Меланья.

Пятидесятник склонился над холопкой.

Довольный уходил из пыточной.

«Смачная девка, хе-хе…»

А возле жаратки, спущенная с дыбы, стонала Аглая, корчась на холодном каменном полу.

ЧАСТЬ V
РАТНИКИ
Г л а в а 1 ТРЕВОЖНЫЕ ВЕСТИ

Сдальних южных рубежей и застав ползли в Москву тревожные вести. Через дикие пустынные степи и убогие унылые русские деревеньки спешно, на взмыленных конях пробивались в стольный град гонцы. Останавливаясь на ночь в курных крестьянских избах, сбросив с себя взмокшие, пропотевшие кафтаны, гонцы вещали страшное:

– Крымские татары собираются на Русь!

Крестьянин горбился от жуткой вести, шептал молитву и склонял в суровой думе голову над щербатым столом.

Опять лихолетье! Давно ли набег был? Неймется злому ордынцу…

В вотчинное село утром прискакал Якушка. Прямо

с дороги, не стряхнув пыль с вишневого зипуна, заявился к приказчику.

Калистрат Егорыч, увидев княжьего любимца, обмер: видать, проведал Андрей Андреевич о пропаже. Сейчас закует его Якушка в железа, кинет в телегу – и к князю на дознание. Свои-то дворовые на пытке ничего не сказали. Как в воду канул сундучок. Ох, не миновать беды!

Затряслись колени у Калистрата Егорыча, сердце заныло.

– г– Аль хворь одолела, Егорыч? – усмехнувшись, спросил Якушка.

– Покуда бог милостив, сердешный. Во здравии ли государь наш Андрей Андреевич?

– Во здравии, Егорыч. Не о том речь. Явился я к тебе с худой вестью.

«Так и есть. Дошло мое горюшко до Москвы», – впал в отчаяние приказчик.

– Татары идут на Русь, Егорыч, – строго вымолвил гонец.

Калистрат Егорыч испуганно перекрестился.

– Да что это, осподи. Беда-то какая. Нешто опять басурмане разбойный набег учинят?

– Выслушай княжий наказ, Егорыч. Царь всея Руси Федор Иванович указал войско в Москву собирать и с каждых ста десятин земли пахотной по единому мужику на коне выставить. Поэтому из села Богородского велено снарядить пятнадцать ратников. Отобрать мужиков помоложе, а того лучше – молодцев добрых. Собирай немедля. К вечеру в Москву выступать.

– Княжью волю сполню, – засуетился Калистрат Егорыч. – Сейчас прикину, кого в рать снарядить.

Около четырех десятков мужиков и парней со всей вотчины выехали вечером к Москве. Вел отряд Якушка, покрикивал на селян:

– Поспешай, ребятушки!

Иванка Болотников ехал молча, рассеянно слушал мужиков. Вспомнил отца – и на душе стало горько. Исай, провожая сына, ласково обнял Гнедка за шею, прижался седой бородой к конской морде и проронил глухо:

– Береги коня, Иванка. Худо мне нонче без него будет.

Ох, как прав отец! Без коня мужик, что без рук. Так и по миру недолго, кормясь христовым именем. Не пожалел приказчик отца – забрал Гнедка. Ратников напутствовал:

– На святое дело идете, сердешные. Живота не щадите за Русь православную и царя-батюшку. А по лоша-душкам не плачьтесь. Коли загинут под стрелой татарской – князь Андрей Андреевич своих коней даст.

Лукавит Калистрат. Даст – держи карман шире.

– Эх, зорька-то как играет. Добрый денек будет завтра. Косари в луга выйдут, – промолвил Афоня Шмоток.

Бобыль тоже угодил в ратники. Сам к приказчику заявился.

– Ты пойми, батюшка Калистрат Егорыч. Орды несметные на святую Русь скачут. Воинского люда много на супротивников надо. Отпусти меня из вотчины в ратники. Сгожусь.

– Куда тебя безлошадного, – отмахнулся Калистрат.

– Коня я в бою у татарина добуду.

– Отстань сердешный, не до тебя!

Но тут вступился за мужика Якушка.

– От бобыля невелик па пашне прок, Егорыч. А я его к делу приставлю. Велел князь пригнать в Москву на конюшню с пяток лошадей. Вот и пусть Афоня коней сопровождает.

Калистрат глянул па селянина. Худ, тщедушен. Ему не землю пахать, а гусиным пером строчить. И в самом деле проку от него мало. На одни байки только и горазд. Сказал гонцу:

– Будь по-твоему, сердешный. Забирай Афоньку.

И вот. теперь Шмоток, важно восседая на княжьем

коне, зорко поглядывал за табуном и, посмеиваясь, высказывал Болотникову:

– Везет мне на господских лошадях ездить, Иванка. На эких рысаках на любого татарина можно идти.

– Ребятенки твои чем кормиться будут? В нужде домочадцев оставил.

– Знаю, Иванка. Не легко придется моей Агафье. Жуть как голосила. Да только не с руки мне возле бабы сидеть, когда злой ворог у порога. Не так ли, парень?

– Твоя правда, Афоня, – произнес Болотников и надолго замолчал. Вспомнил Василису, и на сердце стало тепло и грустно. Славная она, душевная. В тот день до самой Москвы-реки проводила, а на прощанье молвила:

– Запал ты мне в душу, сокол. Приходи ко мне на заимку. Буду ждать.

– Я вернусь, Василиса. Отцу с матерью о тебе поведаю и завтра же за тобой приеду. Станешь ли женой моей?

Василиса молча обвила его руками и горячо поцеловала.

Как теперь она там? Будет ждать в неведении да томиться. Отец не скоро соберется: наступает пора сенокосная. Исай, услышав, что сын просит у него родительского благословения, отозвался:

– Уж коли по сердцу пришлась – приводи девку. Молодка в хозяйстве не будет помехой.

На селе мужики оставались в тревоге. Татары могут вновь на вотчину наскочить и все порушить. Не пора ли всем миром в Москву податься за высокие каменные стены. Однако и там спасенья нет: в прошлый набег, почитай, все подмосковные бежане погибли. Уж не лучше ли в глубоких лесах укрыться? Туда басурмане побаиваются забредать.

Может, и лучше, что не успел Василису на село привести. Бортник Матвей, ежели о татарах проведает, надежно укроет ее в лесных чащобах.

– Эгей, Иванка, чего голову повесил? – окликнул Болотникова бобыль. – Ну-ка, угани загадку.

– Не до завирух нынче, – отмахнулся Иванка.

– Пущай болтает. Затейливый мужичонка, – поддержал бобыля Тимоха Шалый.

– Слушайте, православные. Скрипит скрыпица, едет царица, просится у царя ночевать: «Пусти меня, царь, ночевать, мне не год годовать, одну ночь ночевать. Утром придут разбойники, разобьют мои косточки, отнесут в пре-светлый рай!»

Мужики зачесали затылки. А Афоня, посмеиваясь, крутил головой и все приговаривал:

– Ни в жизнь не угадать вам, родимые. Могу об заклад биться. Вот в белокаменную прибудем – в кабак пойдем. Ежели винца поднесете – поясню мудрость свою.

Через два дня посошные люди ⁷⁷ 77
  Посошные люди – крестьяне, призванные на военную службу.
  Лавра – название крупных и важных по своему положению мужских монастырей.


[Закрыть]подъехали к Москве.

Глава 2 МАМОН ПОТЕШАЕТСЯ

Устав от пыточных дел, Мамон весь день отсыпался. А к вечеру заявился в избу приказчика. Тот надеждой глянул на пятидесятника.

– Собрал бы поснедать, Егорыч. Притомился я малость.

– Выведал что-нибудь, сердешный?

– Нашел следок… Тащи, говорю, на стол.

Калистрат обрадованно встрепенулся и засновал по

горнице.

– Эгей, Авдотья! Накрывай стол. Наливочки доброй принеси дорогому гостю.

Скуп Калистрат Егорыч, но тут вовсю разошелся, приказал уставить стол обильной снедью. Авдотью хотел было отослать вниз к девкам. Но Мамон прогудел:

– Без хозяйки и стол не красен. Пущай сидит, Егорыч.

Авдотья глуповато хихикнула и плюхнулась на лавку. Калистрат налил гостю и супруге по чарке, а свою в сторону отставил, виновато развел руками.

– Нутро у меня побаливает. Не приемлю винца, сердешный. Ты уж прости.

– Коли хозяин не пьет – гостя не почитает, – буркнул Мамон и потянулся за шапкой.

– Ну да бог с тобой, выпью, – остановил пятидесятника Калистрат, испугавшись, что Мамон уйдет из избы.

Выпили по чарке, потянулись за снедью. Авдотья разом порозовела, навалилась пышной грудью на стол, зачавкала. Любила поесть баба.

– Не томи, сердешный, – нетерпеливо протянул приказчик.

«Хлипкий на винцо. Еще пару чарок – и с ног долой», – подумал про себя пятидесятник и высказал:

– Хочу, Егорыч, вопрос тебе задать. Бывал ли кто-нибудь из наших селян в твоих хоромах?

– Окромя своих дворовых в горницу пути заказаны, сердешный.

– И ты, Авдотья, не видела?

– Грешно мне чужих мужиков впущать. Одним своим осударем живу.

– А пошто к тебе Афонька Шмоток наведывался, матушка?

Авдотья всплеснула руками и вновь хихикнула.

– Совсем запамятовала, батюшка. Кошечку-голубуш-ку мне мужичок доставил. У-ух, нехристь!

– Отчего нехристь, матушка? – полюбопытствовал Мамон.

– А как же, милостивец. Сам православный, а шапку под киот швырнул. Вот неразумный…

– Под кио-о-от? – тонко выдавил из себя Калистрат, приподнимаясь с лавки.

– Истинно так, осударь мой. Под святое место. Я его тогда еще осадила. Пошто, говорю, свою драную шапку на сундучок кинул, дурень…

– На сундучо-ок? – еще тоньше протянул приказчик и, хватаясь за грудь, шагнул к своей дородной супруге, закричал, вздымая кулаки. – Сама дура! Кнутом укажу стегать нещадно! Куда сундучок подевался?

– Да что ты, батюшка, взбеленился. О том я не ведаю. Мужичок тот шапку поднял, кошечку мне оставил – и восвояси.

– У-у, лиходейка! – вскричал Калистрат Егорыч и снял со стены ременный кнут.

– Не кипятись, Егорыч. Спросу с Авдотьи нет. Вели лучше Афоньку в пыточную доставить, – произнес Мамон.

– Афоньку?.. Да как же это я, – растерянно заходил по горнице приказчик. – Ведь я же его намедни к князю отправил. Эка я опростоволосился. А с ним еще господских коней отослал.

– Завтра гонцов снарядим. На веревке за шею приведем – ив темницу, – успокоил Калистрата пятидесятник и показал пальцем на стол. – Осушим еще по чарочке. Хороша у тебя наливочка, Егорыч.

– Вовек тебя не забуду, коли грамотки сыщутся. И за труды твои отблагодарю, сердешный, – проговорил Калистрат и, забыв в своей хвори, выпил еще чарку. А затем и третью. И тотчас отяжелел, ткнулся бороденкой в чашку с тертым хреном.

Мамон подмигнул Авдотье.

– Готов твой осударь. Уложи-ка его почивать. Пущай отдохнет.

Авдотья, ухмыляясь во весь рот, легко, словно перышко, подняла своего благоверного на руки, отнесла на лавку, прикрыла кафтаном и вернулась к столу.

Калистрат Егорыч вскоре заливисто захрапел, а пяти десятник придвинулся к бабе, обхватил за бедра.

– Ты чегой-то, батюшка, озорничаешь? – взвизгнув, повела плечами Авдотья. Однако от Мамона не отстранилась.

А пятидесятник, крепко стиснув дородную бабу, жарко молвил:

– Чай, надоел тебе твой козел худосочный. Обидел тебя бог мужичком.

Авдотья обмякла, разомлела.

Проспал Калистрат Егорыч до самой обедни. Едва поднялся с лавки. В голове – тяжесть пудовая, в глазах круги и нутро все переворачивает. Поминая недобрым словом пятидесятника, пошатываясь, побрел в кладовую, чтобы испить холодного квасу.

В саду под яблоней, поглаживая пухлыми руками кошек, развалилась Авдотья с довольным веселым лицом.

Приказчик чертыхнулся и вдруг вспомнил об Афоне Шмотке.

Снарядив в Москву трех холопов, Калистрат Егорыч напутствовал:

– Афоньку хватайте тихо, чтобы князь о том не ведал. Доставите воровского человека – полтиной награжу.

Глава 3 НОВАЯ БЕДА

Из леса выехали к Москве-реке. Якушка привстал на стременах и, охнув, схватился за сердце.

– Горе-то какое, братцы…

Ратники глянули на Москву и глазам своим не поверили: на месте деревянного посада, нарядных рубленых боярских теремов и храмов, бревенчатых изб стрельцов и черного ремесленного люда дымилось пожарище. Нетронутыми остались лишь Китай-город да сам государев Кремль.

Пахло гарью. Над стольным градом плыл унылый благовест.

Ратники скинули шапки, перекрестились.

– Давно ли от пожара поднялась, а тут вновь вся начисто выгорела, – скорбно проронил Афоня.

Ехали молча выжженными слободками, хмуро поглядывая по сторонам. Навстречу им брели москвитяне – понурые, неразговорчивые. И всюду на телегах везли к Божедомке обгорелые трупы, прикрытые рогожей. Уцепившись за телеги, голосили бабы и ребятишки. Было тоскливо и жутко от этих рыданий, надрывных стонов и причитаний.

Седенький попик в драном подряснике, вздымая медный крест над головой, изрекал:

– Прогневали господа, православные. Не отмолить греха ни постом, ни схимой. Грядет на Русь новая беда…

– Верно толкуешь, отче. Беда беду подгоняет. А посад здесь ни при чем. Бориса Годунова проделки. Сказывают людишки, что пожар по его злому умыслу сотворен, – зло проговорил один из слобожан.

– Пошто ему такая затея? – вмешался Афоня Шмоток.

Посадский оглянулся и, заметив оружных людей позади себя, ступил прочь.

– Да ты погодь, милок, поясни! – крикнул ему вслед бобыль, но слобожанин, натянув колпак на дерзкие глаза, проворно завернул за каменный храм.

На Варварке, поднявшись на черный обгорелый рундук, могутный посадский в кумачовой рубахе зычно прокричал на весь крестец:

– Братцы-ы! Царь Федор Иванович из Троице-Сер-гиевой лавры ¹с богомолья возвращается. Айда па Троицку-у-ю! Посад челом государю бить хочет!

Толпа качнулась к посадскому и через узкий, кривой Введенский переулок ринулась, минуя Гостиный двор, к Ильинке.

– И нам бы не грех глянуть на царя-батюшку, – молвил Афоня Шмоток.

– За конями досматривай! Мне указано вас прямо на двор доставить, – проронил Якушка.

Боярский Китай-город от пожара отстояли. Лишь сгорела деревянная церковь Дмитрия Солунского на углу Рыбного переулка.

На Никольской по княжьему двору сновали дворовые холопы, сталкивали с телег поклажу и относили назад в хоромы. За ними зорко поглядывал дворецкий Пафну-тий. Чуть прозевай – мигом сопрут, нехристи.

«Ого, сколько богатства у князя. Поди, один ковер заморский полсела стоит», – подумал Иванка.

– Поспешай, поспешай, ребятушки. Вот-вот сам наедет. Слава богу, уберегли терем от пожара.

Пафнутий заметил Якушку, оборадовался.

– Помоги, милок. Запарился я тут с холопами. Едва отстояли от огня хоромы. Батюшка Андрей Андреевич с государем намедни в святую обитель на молебен уехал, а я тут один с пожитками воюю. Погляди за холопами, молодец.

Якушка кивнул и в свою очередь попросил дворецкого:

– Ратники устали с дороги. Прикажи накормить.

– Пущай в подклет идут, там и поснедают. А лошадей в конюшню заведи.

Когда мужики вышли из конюшни, к Афоне подскочил насупленный привратник Игнатий Силантьев. Цепко ухватил бобыля за ворот кафтана, притянул к себе и зло закричал:

– Проманул, нечестивец! Свое делосправили, а меня князь повелел кнутом отстегать. Отдавай полтину!

Афоня на миг растерялся, закрутил головой, но быстро пришел в себя и проговорил длинно и учтиво:

– Закинь гнев, христов человек. Полтина от селян была. С мира по нитке сбирали. Нешто ты с эким именем скаредничать зачнешь. Припомни, батюшка, как святой Игнатий благочестием и благодеяниями своими у православных в великие почести вошел. Так и ты туда же, Весь мир за тебя на селе молился. Я сам в храме перед господом тебя со свечой неустанно чтил. Велики твои труды, батюшка, святое дело сотворил. От всего страдного люда низкий поклон тебе, милостивец.

Игнатий опешил от сладкоречивого мужичонки и, сменив гнев на милость, отпустил Афоню.

– Дак я… Одним словом… Ну, да бог с тобой.

К вечеру в хоромы приехал встревоженный князь. Не глядя на оробевших челядинцев, взбежал на красное крыльцо и торопливо поднялся к княгине в светлицу.

– В добром ли здравии, Елена?

Княгиня выронила из рук вышитое полотенце, с радостной улыбкой шагнула навстречу супругу, припала к груди.

– Натерпелась страху, государь мой. Не думала с тобой свидеться. Ох, как много москвитян в огне погибло!

– Знать, господь милостив. Сберег тебя, ладушка моя. Зело за тебя боялся. Пытался, было, утром прискакать, да царь не отпустил. Приказал Федор Иванович в обители оставаться, – ласково проговорил Андрей Андреевич, обнимая жену.

Вскоре вызвал князь старого дворецкого. Вместе с ним прошелся по терему, спустился во двор, осмотрел конюшню, амбары и подклеты. Остался доволен.

– Уберег хоромы, Пафнутий. За радение получишь награду. Воровства за холопами не приметил?

– Все слава богу, батюшка. Да токмо… – сгибаясь в низком поклоне, проронил дворецкий и осекся. Вырвалось, неладная! Ух, как строг князь к плутовскому люду.

– Чего сопишь, старина? Договаривай, – сразу посуровел князь.

– Игнашка Силантьев, кажись, хотел зипун припрятать, – вымолвил Пафнутий.

– Батогами высечь и в подвал на цепь! – вспылил Андрей Андреевич.

Мало погодя спросил:

– От приказчика Гордея не было вестей?

– Покуда молчит, батюшка.

«Добрался ли до Вологды приказчик? Обоз с хлебом велик, а времена лихие. Повсюду разбойный люд по дорогам шастает. Не было бы худа», – озабоченно подумал Телятевский.

В покои, постучав в сводчатую дверь, вошел Якушка. Ему одному дозволено появляться у князя без доклада дворецкому. Челядинец поведал о своей поездке в вотчину, о посошных людях.

– Через три дня на Воронцовом поле царь указал собирать войско. Будет смотр. Людишек моих подготовь, покажи им дело ратное. Ежели осрамимся – с тебя спрос учиню.

– Не впервой, князь. Мужиков справных отобрал. За три дня управлюсь, обучу их ратной хитрости, – заверил господина Якушка.