Текст книги "Иван Болотников"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 47 страниц)

Глава 11 НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

А на Матвеевой заимке до полудня было тихо. Мамон отлеживался на лавке. Возле него суетилась Матрена, прикладывая примочки на медовом взваре. Пятидесятнику полегчало, лицо спало, глаза прорезались.

– Медок ото всего излечивает, батюшка, – ворковала старуха. – Ибо мед есть сок с розы небесной, который божии пчелки собирают во время доброе. И оттого имеет в себе силу велику.

– Полно врать, старуха, в полудреме проворчал Мамон.

– Грешно так сказывать, милостивец. Мед всяким ранам смрадным пособляет, очам затемнение отдаляет, воду мочевую порушает, живот обмягчает, кашлючим помог$$т, ядовитое укушение уздравляет, – напевно, словно молитву, промолвила Матрена.

В сенях послышались торопливые шаги. В избу ввалился десятник в грязных сырых сапогах.

– Заприметили мужика, Мамон Ерофеич. На речушке рыбу вентерем ³⁹ 39
  Вентерь – мережа, рыболовная снасть, сетчатый кошель на обручах с крыльями.


[Закрыть]ловил. Мы за ним, а он к болоту кинулся и в камыши.

– Так словили?

Десятник кашлянул в пегую бороду, замялся возле двери.

– А он тово, Мамон Ерофеич… Сбег, одним словом. Все болото облазили…

– У-У, раззява! Тебе не дружину водить, а у кобылы под хвостом чистить! – возбранился Мамон, поднимаясь с лавки. – Веди на болото. Сам мужика ловить буду.

Пятидесятник надел на себя кафтан, пристегнул саблю, сунул за рудо-желтый кушак пистоль и вышел из избы.

– Пронеси беду, святой угодник Николай. Ужель из ватаги Федьки кого заприметили? – забеспокоился Матвей.

Вскоре на заимку заявились новые гости. Бортник сидел в это время на крыльце и чинил дымарь. Выбежав из подворотни, громыхая ржавой цепью, свирепо залаяла собака. Старик поднял голову и обмер: перед ним стоял сам князь – высокий, плечистый.

– Худо князя встречаешь, старик, – строго произнес Телятевский.

Бортник отложил дымарь, поднялся, прикрикнул на ощетинившуюся собаку и низко поклонился.

– Прости старика, князь. Глаза не дюже зрячие, не приметил, – проговорил Матвей и тотчас подумал: «И чем это только моя заимка всех приворожила? Ох, не видать мне добра».

– Прослышал я, что возле твоего пчельника глухариный бор водится.

– Доподлинно так, батюшка князь. Токмо глухари раньше токуют. Припоздали малость. В эту пору мош-ники редко поют.

– Но все же поют, старик. Собирайся на потеху глухариную.

– На мошника еще рано идти. Глухаря перед зорькой бьют, отец родной.

– Так ли старик говорит, Тимошка?

– Матвей правду сказывает. Мошник – птица особливая, батюшка князь, – подняв палец над головой, деловито заверил Тимоха.

– Сам о том ведаю, – нахмурился Телятевский и шагнул было в избу, но вдруг заметил целый табун лошадей за черной приземистой баней, привязанных поводьями к деревьям.

– Чьи это кони, старик?

– Твоей дружины, князь. Мамон Ерофеич на заимке остановился. Должно, беглых мужиков высматривает. С утра в лес ушли, а коней здесь оставили.

Телятевский недовольно покачал головой и зашел в избу.

Тимоха наклонился к бортнику и доверительно шепнул на ухо:

– На глухаря князь впервой пойдет. Так што сам разумей, дед… А девку твою на озерце повстречали. Крякву стрелой сразила. Князь повелел Василису пы-мать, а она в лесок – и сгинула, плутовка. Хе-хе…

Бортник отшатнулся, борода мелко затряслась и на душе стало смутно.

В избе тихо. Матрена перед самым княжьим приходом убрела в лес за кореньями и пахучими целебными травами, надеясь повстречать в бору Василису.

– Отшельником, что ли, живешь? – спросил Телятевский.

– Со старухой векую, отец родной, – уклончиво отвечал Матвей.

– А девку куда подевал? Кто она тебе будет, старик? И пошто держишь в лесу?

– Бедную сиротку приютил, князь. Родители ее примерли, а мы со старухой пожалели и к себе взяли. Сама она из-под Ярослава-города, дочь крестьянская. Не дали дитю пропасть… А на днях помолиться ее в храм отпустили…

Телятевский шагнул к бортнику, ухватил старика за бороду, пронзительным взором обжег.

– А не лукавишь, дед?

– Зачем же, отец родной. Должна вскоре воротиться дочка. Разве токмо на озера забредет. Велел ей по пути туда заглянуть.

– И что же твоей девке на озере делать? – пытливо вопросил Андрей Андреевич, не отпуская старйка.

– Наказал дочке крякву поглядеть. Самопал да лук со стрелами она прихватила.

– Ой, хитришь, дед. Разве так в храм ходят?

– Вестимо нет, батюшка. Да токмо в лесу без самопала нельзя. Должно, на выходе возле реки оставит.

В избу влетел Якушка. Молодцевато тряхнул русыми кудрями и с поклоном спросил:

– Что прикажешь нам с Тимошкой делать, князь?

Андрей Андреевич сбросил с себя кафтан, оставшись

в просторной "белой рубахе. Присел на лавку, забарабанил перстами по столу и вымолвил:

– Будьте возле избы да приготовьте зелейный заряд на глухаря.

Якушка вышел, а бортник подошел к поставцу и принялся потчевать князя:

– Не угодно ли медку спробовать, отец родной?

– Простого не хочу, а бражного ковш выпью.

Матвей спустился в подполье и вытащил большую железную ендову с хмельным медом.

– Годков пятнадцать берегу, батюшка князь. Токмо шибко крепок медок, в сон поклонит.

– В том беды нет, старик. Притомился я на охоте, прилягу у тебя на лавке. На глухаря пойдешь – разбудишь, – проговорил князь и до дна осушил бражный ковш.

Похвалил деда за добрый мед, растянулся на лавке и вскоре уснул.

«Странный князь. Очами грозен, душой суров, а вот крестьянским ложем не побрезговал», – подумал Матвей и вышел на крыльцо.

Якушка и Тимоха привалились к перилам, зубоскалили.

– Потише, робяты. Князь почивает. Чудной у нас государь, прямо на овчину завалился, – вымолвил бортник.

– Это дело ему свычное. В ливонском походе на земле с ратниками спал. Седло под голову – и храпака, – тепло проговорил Якушка и, вздохнув, добавил: – Но зато и на руку крутоват. Чуть чего не по нему – тогда держись. Голову срубит вгорячах и не перекрестится.

Бортник потоптался на крыльце и снова взялся за дымарь.

К вечеру, когда Матвей во второй раз запалил костер, на заимку притащились дружинники. Злые, голодные, усталые подошли к избе, но здесь их остановил Якушка.

– Здоров будь, Мамон Ерофеич. Удачлив ли поход?

Пятидесятник окинул княжьего любимца сердитым

взглядом и молча махнул рукой.

– А мы вот знатно с князем поохотились. Вишь, сколько дичи набили, – словоохотливо продолжал Якушка. – Чай, есть хотите, ребятушки. Вон старик костер развел. Тащите птицу в огонь. А в избу нельзя: князь почивает.

Ратники и тому рады. Мигом разобрали дичь и понесли к костру. Лишь один Мамон недовольный бродил по заимке.

«Уж не с девкой ли князь в избе услаждается? Принесла его не ко времени нелегкая», – свербила Мамона

неспокойная мысль.

Глава 12 ГЛУХАРИНАЯ ПОТЕХА

Ночь. Глухой, старый, таинственный бор. Горят яркие звезды между вершинами.

Дед Матвей и князь стоят под сосной и слушают. Тимоху и Якушку бортник посоветовал князю не брать. Мошник – птица чуткая, чуть «подшумишь» – и пропадай глухариная потеха.

Еще с вечера осмотрел Матвей княжий самопал и покачал головой. Дробь была мелковата. Трким зарядом крупного мошника не собьешь. Бортник перезарядил самопал своим зелейным припасом.

Тихо в бору. Ветер дремлет в густых вершинах. Но вот на болоте прокричал журавль.

– Скоро зачнется, князь. Должон боровой кулик с тетеркой голос подать, – наклонившись к князю, чуть слышно прошептал Матвей.

И бортник не ошибся. Вскоре из зарослей протяжно и скрипуче отозвался вальдшнеп, а за ним задорно и шумно фыркнул косач и перешел на переливчатое бормотанье.

Андрей Андреевич переступил с ноги на ногу. Под сапогом хрустнула валежина. Матвей предупредительно приставил палец к губам. И вдруг князь услышал, как где-то невдалеке раздалось:

– Дак! Дак!

А затем началось частое щелканье:

– Тэ-ке, тэ-ке, тэ-ке!

«А вот и мошник», – подумал бортник, но князю об этом уже не сказал: при первом колене глухариной песни – упаси бог шелохнуться. Чуть тронешь ветку или сучок треснет – спугнешь птицу.

Охотники замерли. Дед Матвей выждал второго певчего зачина. И вот наконец мошник перешел со щелканья на беспрерывную азартную песнь:

– Чивирь, чивирь, чивирь!

Здесь уже белобрюхий мошник забывает обо всем на свете и ничего не слышит, призывая своей любовной песнью самок. Но вот здесь-то и опасность. Старый бортник помнит, как в прошлую раннюю весну молодые глухарки помешали ему снять с дерева лесного петуха. Приметив крадущегося охотника, птицы с тревожным квохтаньем подлетели к мошнику. Петух перестал токовать, прислушался и, взмахнув широкими крыльями, полетел за молодками в глубь леса. Бортник вернулся на заимку без дичи.

Однако на сей раз квохтанья пока не слышно. А петух продолжал «чивиркать». Подождав, когда мошник вовсе распоется, Матвей тронул князя за рукав кафтана и сторожко, вытягивая, словно журавль, длинные ноги в липовых лаптях, тронулся вперед к веселому песнопевцу. Андрей Андреич, напрягая слух, крепко зажав в руке самопал, потянулся вслед за бортником. Князь волновался. Еще бы! На мошника он идет впервые, а добыть лесного петуха – дело зело нелегкое. Потому, забыв о своем высоком роде, послушно повиновался во всем седовласому смерду…

Внезапно, когда уже охотники приблизились к мошнику, он прервал свое пение и замолк. Князь и старый бортник вновь замерли.

«Ужель нас учуял, или какой зверь мошника спугнул?» – озабоченно подумал бортник.

Прошла минута, вторая. Князю на лицо опустилась еловая лапа. Щекочет зелеными иголками небольшую кудреватую бороду. Но ветку отвести нельзя. Старик строго-настрого наказал еще на заимке: «Ежели петух после чивирканья смолкнет – не шевелись, умри»…

Бортник облегченно вздохнул. Глухарь снова начал токовать. Пронесло. Но чем ближе к мошнику, тем чаще и непролазнее становится бор. Пришлось последние три-четыре сажени преодолевать ползком, под смолистыми пахучими лапами.

Андрей Андреевич порвал суконные порты о сучок, оцарапал лицо и зашиб колено о подвернувшийся пенек, но все же терпеливо полз за стариком.

Но вот и поляна, над которой чуть брезжил рассвет. Глухарь поет совсем близко, почти над самой головой.

Бортник указал князю на высокую старую сосну. У Андрея Андреевича часто колотится сердце, слегка дрожит самопал в руке. Осторожно поднявшись с земли, долго вглядывается в смутные очертания дерева. И вот, слава богу, приметил!

Мошник-песнопевец, широко распустив хвост, вскинул голову и, опустив крылья, ходит взад-вперед по ветке.

Андрей Андреевич, прикрытый лапами ели, поднимает самопал и целится глухарю в бок под крыло. Так советовал бортник. У Матвея были случаи, когда мош-ник, даже раненный в грудь, отлетал далеко в лес и терялся в зарослях.

Раскатисто, гулко бухнул выстрел. Глухарь, оборвав свою призывную весеннюю песнь, ломая ветви, тяжело плюхнулся на землю.

Князь швырнул под ель самопал, озорно ткнул кулаком старика в грудь, поднял за широкий хвост птицу и восторженно на весь бор воскликнул:

– Э-ге-ге! Попался-таки, косач!

А бортник, посмеиваясь в бороду, думал:

«Какой же это косач? Не разумеет князь, что косачом тетерку кличут. Хе-хе…»

Рано утром по лесной дороге к Матвеевой заимке спешно скакал гонец. Возле избы спрыгнул с усталого взмыленного коня и бросился к крыльцу.

Свирепо залаяла собака. Якушка, привалившись к перилам крыльца, встрепенулся, вскинул сонные глаза на приезжего, схватился за самопал.

– Осади, куда прешь?

– Очумел, Якушка. Своих не узнаешь. Здесь ли князь?

– A-а, это ты, Лазарь, – широко зевнув, потянулся парень. – Тут наш господин.

– Ну, слава богу. С ног сбились искавши. Буди князя. По государеву делу.

Якушка торопливо метнулся в избу. Андрей Андреевич, утомленный глухариной потехой, крепко спал на лавке, укрывшись крестьянской овчиной. Матвей со старухой дремали на полатях, а Тимоха, посвистывая носом, свернулся калачом возле порога.

Якушка разбудил князя. Андрей Андреевич недовольный вышел на крыльцо. Приезжий низко поклонился и молвил:

– С недоброй вестью, князь. Вчера из Москвы в вотчину царев гонец наезжал. В Угличе молодой царевич Дмитрий сгиб. Великий государь Федор Иванович кличет всех бояр немедля в стольный град пожаловать.

Андрей Андреевич прислонился к дверному косяку, в тревоге подумал:

«Зачнется на Москве гиль. Нешто худая молва явью обернулась? Ох, не легко будет ближнему цареву боярину Борису».

Князь запахнул кафтан и приказал Якушке:

– Поднимай Мамона с дружиной. Коня мне подыщи порезвей. В вотчину поедем…

Перед отъездом с заимки Андрей Андреевич наказал бортнику:

– Когда из Москвы вернусь – Василису ко мне в хоромы пришли. Быть ей сенной девкой.

Матвей понурил голову, смолчал. А князь стеганул кнутом коня и понесся лесной дорогой в село вотчинное. За ним резво тронулась дружина.

Глава 13 ВЗГОРЬЕ

Глухая ночь.

Над куполом храма Ильи Пророка узким серпом повис молодой месяц. По селу неторопливо, спотыкаясь, бредет древний седовласый дед в долгополом сермяжном кафтане. Стучит деревянной колотушкой, кряхтит, что-то невнятно бормочет про себя.

Пахом Аверьянов крадется к храму. Жмется к стене. Дозорный, позевывая, шаркая лаптями, проходит мимо. Пахом останавливается возле церковной ограды, трогает рукой ржавую железную решетку и призадумывается:

«Кажись, ближе к кладбищу ложил. Там еще, помню, старая липа стояла… Эге, да вот она чернеет»/

Пахом идет вдоль ограды к дереву. Затем тычется коленями в землю, творит крестное знамение, раздвигает руками лопухи и крапиву и начинает шарить под решеткой.

Нет, пусто. Заелозил коленями дальше, кромсая ножом густо заросшую бурьяном дернину. И вдруг нож глухо звякнул о железную пластину. Пахом разом взмок и пробормотал короткую молитву.

«Нешто до сих пор сохранился. Я ведь тогда его чуть землицей припорошил», – изумился Пахом и вскоре извлек из-под ограды небольшой железный ларец. Трясущимися руками запихнул его под кафтан и заспешил к Исаевой бане.

На лавке, возле подслеповатого, затянутого бычьим пузырем оконца, чуть теплился фонарь с огарком сальной свечи. Пахом обтер дерюжкой ларец, отомкнул крышку и ахнул:

– Мать честная! Сколь годов пролежали и все целехоньки.

В ларце покоились два пожелтевших узких столбца. Старик развернул одну за другой грамотки, исписанные затейливыми кудреватыми буковками, повертел в руках и сокрушенно вздохнул. В грамоте Пахом был не горазд. «Поди, немалая тайна в оном писании. Не зря Мамон передо мной робеет», – подумал он и надежно припрятал заветный ларец возле сруба.

Утро раннее. Пахом собирался на взгорье за глиной.

– С тобой пойду, Захарыч. Поле намочило, теперь еще дня два не влезешь. Отец, вон, весь почернел, сгорбился. Не повезло ноне с севом, – промолвил возле бани Иванка.

– Неугомонный ты, вижу, парень, безделья не любишь. В крестьянском деле лень мужика не кормит.

– От безделья мохом обрастают, Захарыч. Это ведь только у господ: пилось бы да елось, да работа на ум не шла, – отозвался Болотников, вскидывая на плечо заступ с бадейкой.

По узкой скользкой тропинке спустились к озеру, над которым клубился туман, выползая на берега и обволакивая старые угрюмые ели крутояра. Под ракитником, в густых зеленых камышах, весело пересвистывались пого-ныши-кулички и юркие коростели.

Неторопливо, сонным притихшим бором, поднялись на взгорье. Болотников взбежал на самую вершину, встал на краю отвесного крутого обрыва, ухватился рукой за узловатую вздыбленную корягу и, задумчиво-возбужденный, повернулся к Пахому.

– Глянь, Захарыч, какой простор. Дух захватывает!

Болотников снял войлочный колпак. Набежавший ветер ударил в широкую грудь, взлохматил густые черные кудри.

Далеко внизу, под взгорьем, зеркальной чашей застыло озеро, круто изгибалась Москва-река, за которой верст на двадцать в синеватой мгле утопали дикие дремучие леса.

Пахом опустился на землю возле Болотникова, свесил с крутояра ноги в мочальных лаптях и вымолвил тихо:

– Хороша матушка Русь, Иванка. И красотой взяла, и простор велик, но волюшки на ней нет. Везде мужику боярщина да кнут господский. – Захарыч распахнул сермягу, поправил шапку на голове, вздохнул и продолжал раздумчиво, с болью в сердце. – Кем я был прежде? Нищий мужик, полуголодный пахарь. Потом и кровью княжью ниву поливал, последние жилы тянул. Все норовил из нужды выбиться да проку мало. В рукавицу ветра не изловишь. Сам, поди, нашу жизнь горемычную видишь. Хоть песню пой, хоть волком вой. Как ни крутись, а боярского хомута мужику на Руси не миновать.

Пахом откинулся к сосне и высказал проникновенно:

– А в степях широких живет доброе братство. Вот там раздолье. И нет тебе ни смердов, ни князей, ни царя батюшки. Казачий круг всем делом вершит по справедливости и без корыстолюбия. В Диком поле мужик свою покорность и забитость словно рыбью чешую сбрасывает и вольный дух обретает. И волюшка эта дороже злата-серебра. Ее уже боярскими цепями не закуешь, она в казаке буйной гордыней ходит да поступью молодецкой. Э-эх, Иванка!

Захарыч поднялся, обнял Болотникова за плечи и, забыв о гончарных делах, еще долго рассказывал молодому крестьянскому сыну о ратных походах, о казачьей правде и жизни вольготной. А Иванка, устремив взор в синюю дымку лесов, зачарованно и жадно слушал. Глаза его возбужденно блестели, меж черных широких бровей залегла упрямая складка, в голове носились неспокойные дерзкие мысли.

– Не впервой, Захарыч, от тебя о вольном братстве слышу. Запали мне твои смелые речи в душу. Вот кабы всех мужиков собрать воедино да тряхнуть Русь боярскую, чтобы жить без княжьих цепей привольно.

– Нелегко, Иванка, крестьянскую Русь поднять. Нужен муж разумный и отважный. Вот ежели объявится в народе такой сокол, да зажжет тяглецов горячим праведным словом, тогда и мужик пойдет за ним. Артель атаманом крепка… Вот послушай о нашем кошевом ⁴⁰ 40
  Кошевой – атаман, начальник коша у запорожских казаков.


[Закрыть]тебе поведаю. Эх, удалой был воитель…

Вековой бор на крутояре то 1’удит, то на миг затихает, словно прислушивается к неторопливому хрипловатому говору бывалого казака.

А среди густого ельника крался к вершине могутный чернобородый мужик. В суконной темной однорядке ⁴¹ 41
  ’ Ушкуйник– речной разбойник.


[Закрыть], за малиновым кушаком – одноствольный пистоль, за спиной – самострел. Ступает тихо, сторожко. Поднялся на взгорье, смахнул рукавом однорядки пот со лба, перекрестился. Раздвинул колючие лапы, высунул из чащобы аршинную цыганскую бороду и недовольно сплюнул.

«Тьфу, сатана! Да тут их двое. Пахомка с Исайкиным сыном притащился. Этот тоже с гордыней, крамольное семя. Прихлопнуть обоих и дело с концом, чтобы крестьян не мутили».

Мужик вытаскивает пистоль из-за кушака и прицеливается в широкую костистую спину Пахома. Но рука дрожит.

«Эк, затрясло. Чать, не впервой на себя смертный грех принимаю», – мрачно размышляет мужик и, уняв дрожь в руке, спускает курок. Осечка! Свирепо погрозил пистолю кулачищем и снова взвел курок. Но выстрел не бухнул над взгорьем. Мужик чертыхнулся:

«У-у, дьявол! Порох отсырел. Везет же Пахомке».

Мужик зло тычет пистоль за кушак и тянется за самострелом. Натягивает крученую тетиву и спускает стрелу с каленым железным наконечником.

Стрела с тонким свистом пролетела над самой головой Пахома и впилась в корявый темно-красный ствол ели.

Пахом изумленно ахнул и дернул Болотникова за рукав.

– Ложись, Иванка. Ушкуйник ¹!

Иванка опустился возле Пахома в траву и, не раздумывая, предложил:

– Из самострела бьют. Их мало, а может, и вовсе один. Иначе бы ватажкой налетели. Из ельника стрелу кидает. Ползем в обхват. Только спешно – уйдет лихой человек.

Захарыч согласно кивнул головой, предостерег:

– Мотри не поднимайся. Могут и насмерть зашибить.

Иванка вытащил из плетеного туеска охотничий нож и,

низко пригнув голову, пополз к ельнику.

А в памяти невольно всплыли некогда высказанные слова отца: «В лес идешь нож прихватывай. Там зверья тьма-тьмущая, а его голой рукой не ухватишь. Батя прав. Но тут почище зверя кто-то лютует», помрачнев, раздумывал Болотников.

Разбойный мужик, разгадав замысел страдников, закинул за плечо самострел и поспешно нырнул в чащу.

Иванка, услышав торопливые, удаляющиеся шаги и треск сухого валежника по ту сторону крутояра, поднялся во весь рост, махнул рукой Захарычу.

– Ушел, лихоимец.

Пахом еще некоторое время продолжал лежать на земле, затем поднялся и подошел к Болотникову. Иванка встал возле старой разлапистой ели, ткнул пальцем на горицветы.

– Отсюда стрелял ушкуйник. Видишь – трава примята и шишки раздавлены. Видать, грузный был человече. Захарыч только головой крутнул:

– Однако разумен ты, Иванка. И отваги обменной и сноровки тебе не занимать. Где ратное дело постиг? Я старый воитель, и то разом не смекнул.

Болотников пожал плечами, прислушался. Но шорох затих. Лихой человек, видимо, уже спустился с крутояра, и теперь его надежно укрывал бор.

Ушкуйники – народ разбойный, свирепый. Болотников помнит, как лет шесть тому назад, к селу по Москве-реке на широких ладьях приплыла ватага лихих людей.

С пистолями, самопалами, кистенями и пудовыми дубинами ринулись к избам, разграбили животы ⁴² 42
  Животы – домашний скот, лошади, все движимое имущество, богатство.


[Закрыть], разбили княжьи амбары, похватали девок и надругались над ними.

Напали средь бела дня. Мужики и парни были в поле, а когда прибежали в село, разбойная ватага уже снялась. Долго еще над селом звучала отчаянная брань мужиков, истошные йыкрики баб и безутешные рыдания девок.

Бывали случаи, когда ушкуйники нападали на село из леса, со стороны взгорья. Так было перед крымским набегом, когда ватага в полсотню бородатых удальцов ночью высыпала с крутояра и пустила «красного петуха» под княжьи хоромы. Князь с дружиной находился в далеком ливонском походе. Разбив винные погреба и прихватив с собой рухлядь ⁴³ 43
  Рухлядь – добро, пожитки, скарб.


[Закрыть], пьяная ватага сошла к Москве-реке.

Болотников, осмотрев вблизи вершины взгорья чащу, присел на поваленную буреломом сосну и высказал:

– Здесь был не ушкуйник, Захарыч. Поодиночке они по лесам не бродят.

– А я, пожалуй, теперь смекаю, кто на нас самострел поднял. Я тому виной. Из-за меня, пня старого, и ты бы сгиб, – хмуро сказал Пахом.

– Кому же ты успел поперек дороги встать, Захарыч? Кажись, только вчера на село заявился. Кто твой недруг?

– На Руси злодеев немало, Иванка. Вот вернемся в баньку – там все и обскажу, – проговорил Аверьянов, а про себя подумал:

«Злобится Мамон. Видно, грамотки да старые грехи не дают ему покоя. Пора о столбцах Иванке поведать, а то неровен час – и на погост сволокут».

Набрав на взгорье глины в бадейки, Болотников и Захарыч спустились к озеру, перешли ручей по жухлому шаткому настилу и только стали подходить к бане, как над селом поплыл заунывный редкий звон большого колокола.

– Разве помер кто, – тихо произнес Захарыч.

Навстречу попался Афоня Шмоток. Босой, без шапки,

в дырявых крашенинных портах. Кинулся к мужикам, завздыхал, козлиной бороденкой затряс:

– Ох, горе-то какое, православные. Беда беду родит, бедой погоняет. И чего токмо на Руси не деется…

– Сказывай толком, Афоня. Чего стряслось?

– Осиротил нас царевич молодехонький Дмитрий. Из Углича весть донесли – сгубили государева братца, ножом зарезали. – Шмоток оглянулся, понизив голос, добавил. – Болтают людишки, что-де боярин Борис Годунов к оному черному делу причастен.

Пахом и Болотников сняли шапки, перекрестились, а Афоня, вертя головой по сторонам, суетливо продолжал:

– Не зря в народе слух идет, что татарин Борис на государев престол замахивается. С колдунами он знается. Кажду ночь, сказывают, с ведунами по своей кровле на метле скачет, наговоры шепчет, царев корень извести норовит. Бывал я в Москве. Говорят людишки посадские, что он лиходею Малюте Скуратову ⁴⁴ 44
  Мал юта Скуратов (Вельский Григорий Лукьянович) – думный дворянин, ближайший помощник царя Ивана IV по руководству опричниной, пользовавшийся его неограниченным доверием. Был одним из наиболее типичных представителей рядового русского дворянства XVI века, ставшего социальной опорой самодержавия в его борьбе с боярской оппозицией. Решительность и суровость, с которой Малюта Скуратов выполнял любое поручение Ивана IV, сделали его объектом ненависти бояр. Во время Ливонской войны Малюта Скуратов командовал частью войска и был убит при осаде Ливонской крепости Вмесенштейн. Одна из дочерей Малюты Скуратова – Мария, была замужем за Борисом Годуновым.


[Закрыть]свойственник…

Болотников и Захарыч, едва отвязавшись от Афони, побрели к бане, а бобыль все кричал вдогонку:

– В храм ступайте. Батюшка Лаврентий панихиду по убиеиному царевичу будет справлять.

Пахом, кряхтя, опустился на завалинку возле бани, устало вытянул ноги, проговорил:

– Экий седни день смурый, Иванка. Дождь помалу кропит, ворог стрелой кидает, царевичей бьют.

Иванка молча принес воды, вытащил из бани долбленое корыто и принялся замешивать глину.

– Государи да князья всю жизнь меж собой дерутся. Мудрено здесь правду сыскать. А мужику все однако: Русь без царя не останется… Чего мне молвить хотел?

– Уж не знаю, как к этому и приступить. – Захарыч надолго замолчал, потом махнул рукой и решился. – Ладно, поведаю. Тебе можно…

Захарыч взял заступ, отвалил кусок дернины от завалины, извлек на свет божий ларец.

– Айда в баню, Иванка.

В мыленке темно, пахнет копотью, углями и березовым листом. Пахом достал огниво, высек искру и запалил трутом огарок сальной свечи в слюдяном фонаре. Отомкнул ларец и протянул бумажные столбцы Болотникову.

– Грамотей ты хотя и не велик, но, может, осилишь оное писание.

Иванка развернул поочередно столбцы, прочитал белух написанное по складам и изумленно глянул на Пахома.

– Непросты твои грамотки, Захарыч. Да ведь тут о государевом изменщике сказано.

Пахом озадаченно и растерянно покачал головой, кашлянул в бороду и развел руками.

– Не гадал, не ведал, что в грамотках об измене прописано. За оное дело грозный царь Иван Васильевич головы князьям топором рубил. Вот те и Шуйский!

– А наш-то князь на измену не пошел. Не зря, поди, крымцы наше село огню и мечу предали. Откуда сей ларец с грамотками подметными ⁴⁵ 45
  Подметный – тайно подброшенный.


[Закрыть], Захарыч?

– Ларец-то? – Пахом откинул колпак на затылок, загасил фонарь и, подсев ближе к Болотникову, повел неторопливый и тихий рассказ. – Страшно припоминать смутные времена, Иванка. Ты в ту пору совсем еще мальцом был. Пришли на Русь татары…

За стеной рубленой бани-мыленки завывал ветер, шумел моросящий надоедливый дождь, тусклой пеленой застилая бычий пузырь на оконце.

Когда Захарыч закончил свой рассказ, Болотников поднялся с лавки и, наугрюмившись, заходил по зыбким половицам.

– Мамон – зверь. Он стрелу кидал. А князь Шуйский – иуда.

– Истину речешь, Иванка. Хоть смерды мы и не нашим мужичьим умишком до всего дойти, но грамотки все явственно обсказали. Поди, за каждый бы столбец князья по сотне рублев отвалили.

– За рублем погонишься – голову потеряешь, Захарыч. Как прослышат князья, что мужик-смерд их тайну ведает – ну и молись богу. В железа закуют, а то и в подклет к медведю бросят.

– Праведны твои слова, Иванка. Боярские повадки народу ведомы. Кабы князя Шуйского да Мамона на казачий круг вытащить. Там ворам, душегубам и изменщикам особый суд. К пушке привяжут да фитиль приложат – бах – и нет раба божьего. В Диком поле завсегда без топора и плахи обходились…

Возле бани послышались шаги. Пахом поспешно сунул ларец под лавку. Из предбанника просунул густую бороду в дверь Исай.

– Чего впотьмах сидите? Подь во двор, Иванка, дело есть, – сказал и зашагал к избе.

– Отцу о грамотках умолчим. Не до того ему нынче. А ларец припрячь. Мыслю, он еще нам сгодится, – высказал Болотников.