Текст книги "Иван Болотников"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 47 страниц)

Глава 14 КАРПУШКА

По липкой, разбухшей от дождей дороге брел мужичонка с холщовым мешком за плечами. Когда подвода с Болотниковым и Афоней Шмотком поравнялась с прохожим, он сошел на межу, снял войлочный колпак и молча поклонился.

Иванка натянул поводья, остановил лошадь и пожалел путника.

– Садись на телегу, друже.

– Благодарствую, милостивец. Притомился я малость.

Мужичонка – худ, тщедушен, жидкая сивая бороденка

клином, лицо постное, скорбное. На нем заплатанный армячишко, потертые пеньковые порты и лапти размочаленные.

Афоня – в заплатанной рубахе под синим кушаком – подвинулся, вгляделся в прохожего и сразу же взял его в оборот:

– Не ведаю тебя. Откуда путь держишь? С Андреева погоста, што ли?

– Поместные мы. Дворянина Митрия Капусты. Из Подушкина бреду к мельнику Евстигнею. Меня же Карпушкой кличут.

Афоня присвистнул, крутнул головой.

– Далеконько зашел. А свой-то мельник што?

– С него Митрий недоимки батогами выколачивает.

– За что же его, голубу?

– Деревенька у нас бедная, а Капуста вконец поборами задавил. Петруха-то господину хлебушек задолжал. Да откель его взять-то? У мельника самого двенадцать ртов.

Афоня завздыхал, языком зачмокал, а Болотников спросил:

– Как с севом управились?

– Худо, милостивец. Хлебушек еще до пасхи приели. Митрий Флегонтыч шумит, бранится, мужиков батогами бьет. А кой прок. Нет у крестьян жита. Запустела пашня, почитай, и не сеяли. Мужики разбредаются, ребятенки мрут. Обнищала деревенька, – горестно молвил Кар-пушка.

– А пошто к мельнику нашему?

Мужичонка покосился на страдников, мешок к себе придвинул.

– Чего жмешься? Чай, не золото в мешке-то, – ухмыльнулся Афоня.

– Шубейку из овчины мельнику несу, православные, – признался Карпушка. – Ребятенки есть просят. Святая троица на носу. Норовил в деревеньке продать. Не берут мужики, за душой ни полушки. Может, пудика три отвалят на мельнице-то вашей.

– Там отвалят. Либо денежку дадут, либо в рыло поддадут. Хлебушек завсегда в почете, – промолвил Афоня и ударился в словеса. – Слышали? В Москве купцы за четверть ржи по двадцать алтын дерут. У-ух, зверье торговое! Помню, бывал я годков пять назад в хлебном ряду на Ильинке. Сидит, эдак, купчина-ухарь в своей лавке, борода веником, пудовым безменом на посадских трясет, глотку дерет: «Задарма отдаю, окаянные! Пошто лавку стороной обходите. Сдохнете, ироды!» У меня за душой ни гроша, а к купчине подошел…

Болотников, посмеиваясь, слушал Афоню о том, как тот сумел одурачить свирепого торговца на потеху слободских тяглецов ⁴⁶ 46
  Тяглец – посадский человек, обложенный податями, натуральными и другими повинностями.


[Закрыть].

Мельница – в трех верстах от села Богородского, на холме за господской нивой. Послал Иванку отец. Наказал привезти муки бортнику Матвею да попросить в долг три чети зерна.

Вправо от дороги тянулась княжья пашня, покрытая ярким зеленым ковром озими.

Влево – пестрели жухлой прошлогодней стерней и сиротливо уходили к темному бору нетронутые вешней сохой, разбухшие от дождей крестьянские полосы.

«У князя озимые на пять вершков поднялись, а наши загоны впусте лежат. Велика святорусская земля, а правде на ней места не сыщется», – мрачно раздумывал Болотников, посматривая на зарастающее чертополохом крестьянское поле.

Передние колеса телеги по самые ступицы ухнули в глубокую, наполненную жидкой грязью колдобину. Афоня ткнулся лицом в широкую Иванкину спину и поспешно ухватился за малую кадушку, едва не вывалившуюся на дорогу.

– Балуй, Гнедок, – сердито погрозил кулаком Шмоток, и, приподняв крышку, запустил руку в кадушку, вытащив из нее золотистого линя.

– Добрая рыба, хе-хе!

– А крапивы пошто в кадушку наложил, милостивец? – полюбопытствовал Карпушка.

Афоня хитровато блеснул глазами.

– Э-э, братец. Умный рыбак без оной злой травы не ходит. В крапивном листе всякая речная живность подолгу живет и не тухнет. Глянь в кадку. Вишь – и линь, и язь, и сазан трепыхаются. Душа из них до сих пор не вышла, а ведь ночью вентерем ловил. Вот те и крапива!

Возле Панкратьева холма страдники спрыгнули с подводы и пошли до мельницы пешком. Иванка жалел лошадь. Хотя и был Гнедок в ночном пять дней и на1улял молодой травкой опавшие бока, но все же ему предстояло вскоре снова тащить за собой нелегкую соху и ковырять землю на десятинах.

Мельница стоит на холме издавна. Старая ветрянка, с потемневшими обветшалыми крыльями помнит еще смутные годы княжения Василия Темного и царя Ивана Васильевича. А срубил мельницу прадед Евстигнея – деревянных дел мастер Панкратий, оборотистый, башковитый мужик – старожилец князей Телятевских. С той поры так и называли – Панкратьев холм.

Глава 15 БЛАГОДЕТЕЛЬ

Из широко раскрытых ворот клубами вилась седая пыль. Возле мельницы толпились с десяток мужиков, прибывших из разных деревенек княжьей вотчины. Всех привела нужда. Одни привезли на помол две-три чети последней, наскребенной в сусеках, прошлогодней ржи, другие – в надежде обменять кое-какую рухлядь на малую меру хлеба, а третьи – слезно упрашивали мельника одолжить им зерна или муки под новый урожай.

Провожая Иванку, отец тоже напутствовал:

– Сеять яровые нечем. Попроси у Евстигнея в долг три чети жита. Осенью сполна отдадим.

Иванка зашел в мельницу, поприветствовал хозяина:

– Здоров будь, Евстигней Саввич.

Евстигней – мужчина дюжий, лысый, с пучком редких рыжеватых волос над большими оттопыренными ушами. По груди стелется светло-каштановая борода. Глаза проворные, с прищуром, нос крупный, мясистый. Ходит неторопливо, степенно, говорит немногословно и деловито.

Мельник отряхнул муку с фартука, сказал в ответ:

– Здорово, молодец.

– Продай муки, Саввич, – сразу приступил к делу Иванка.

– Какая нонче мука, – махнул рукой Евстигней. – Сам перебиваюсь.

«Лукавит мельник. Цену набивает. Вон оба ларя с мукой. Да и в амбаре, поди, не мякина лежит», – подумал Болотников и ткнул пальцем в сторону ларей.

– То не моя, парень. Мирской ржицы намолот. Заберут вскоре, а своей муки нету, – отрезал Евстигней и повернулся к жернову.

«Опять врет. У мужиков по весне столько ржи на помол не наберется. Придется накинуть, дьяволу рыжему».

На селе знали, что коли мельник в чем упрется – его и оглоблей не сдвинешь. Все одно на своем настоит. Но ведали крестьяне и другое: жаден Евстигней до даровых денег, набавь пару полушек – и оттает.

– Не скупись, Саввич. Алтын на четь накину.

– Гривенку, – не оборачиваясь, пробубнил в бороду Евстигней.

– А пошел ты к черту! – осерчал Иванка и затопал к выходу.

– Погодь, погодь, милок! – закричал ему вслед мельник. – Поладим на алтыне. Наскребу малую толику, последки отдам.

Болотников чертыхнулся и протянул мельнику мешок.

– Вначале денежки изволь, милок.

Получив деньги, Евстигней выпроводил мужиков на двор и засеменил к амбару. Болотников пошел было за ним.

– Побудь во дворе, молодец. Темно у меня в клети – зашибешься, – опустив вороватые глаза, произнес мельник.

Иванка усмехнулся и подошел к мужикам. Афоня Шмоток, задорно блестя глазами, рассказывал мужикам небылицы. Карпушка озабоченно топтался возле телеги, прикидывая, как подступиться к хмурому и суровому мельнику.

– Что, Иванка, сторговался? Каков Евстигней? – спросил Афоня, сползая с телеги.

– Мироед твой Евстигней, скупердяй. На обухе рожь молотит, из мякины кружево плетет.

Крестьяне согласно закивали бородами, но вслух высказать не посмели. Услышит, чего доброго, Евстигней Саввич – ну и поворачивай оглобли. Шмоток, выслушав мудреную Иванкину поговорку, не захотел отстать и вновь встрепенулся.

– Воистину так, Иванка. Туг мешок, да скуповат мужичок. Наш Саввич, православные, из блохи голенище кроит, шилом горох хлебает, да и то отряхивает.

Все рассмеялись. Из амбара с мешком на плечах вышел Евстигней. Хмуро глянул на страдников, проворчал:

– Чего ржете, голоштанные?

Мужики присмирели. Афоня натянул колпак на самые глаза, а Болотников снова прошел на мельницу.

Навесив мешок на безмен, Евстигней, прищурясь и вглядываясь в метки на железной пластине, вымолвил:

– Из моей муки и пироги и блины знатные пекут. На княжий стол повара берут. Не грех и денежку еще накинуть.

– Князь деньгам счета не знает. У него что ни шаг, то гривна, деньга на деньгу набегает. А у нас спокон веку лишнего алтына не водится. Так что не обессудь, Саввич, не будет тебе прибавки. А вот взаймы у тебя попрошу. Коли есть на тебе крест – одолжи до покрова три чети жита. Сеять пашню нечем. Отдадим сполна да пуд накинем.

– Нешто Исай твой вконец оскудел? Кажись, и хозяин справный, ай-я-яй, – с притворным участием завздыхал мельник. – С житом нонче всюду плохо. Ох, дорогонек хлебушек пошел…

– Так дашь ли в долг, Саввич?

Мельник вздохнул, снял с безмена мешок, огладил бороду.

– Исай – мужик старательный. А на тебе – обеднял. Ох, жаль мне Исаюшку, так и быть помогу, дам жита. А на покров вернете за полторы меры.

– Спятил, борода. Эк, куда хватил. С твоей мерой весь урожай на мельницу сволочешь, – возмутился Болотников.

– Как угодно. За меньшую меру не отдам, – отрубил Евстигней и начал подниматься по скрипучей рассохшейся лестнице наверх.

Болотников зло сплюнул и потащил мешок к телеге. На дворе сказал громко:

– Скряга, каких свет не видел. Мироед вислоухий!

Карпушка испуганно сотворил крестное знамение и

взял с подводы мешок с шубейкой. Втянув голову в плечи, бормоча молитву, шмыгнул в мельницу. Подобострастно взирая на Евстигнея, с пугливой, виноватой и просящей улыбкой застыл возле густо запыленного мукой жернова.

– Чего тебе, мужичок?

– Да твоей милости, кормилец. Овчину вот принес, – с низким поклоном отвечал Карпушка.

– Пошто мне твоя овчина. На торг ступай.

– Шубейка-то, почитай, новая, кормилец. Сгодится зимой. Всего осьмину ⁴⁷ 47
  . Осьмина – полчетверти или два пуда.


[Закрыть]прошу. Прими, благодетель.

Евстигней взял в руки шубейку, вышел к дверям на свет, осмотрел.

– Стара твоя овчина. Не возьму. Да и воняет шубейка, аки от пса смердящего. И блох в ней тьма.

– Да что ты, что ты, кормилец. В сундуке лежала, токмо по престольным дням одевал. Пятнышка нет. Ребя-тенки у меня малые, с голодухи мрут. Вчерась вот Ни-колку свово на погост снес. Михейка вот-вот протянет ноги. Акудейка…

– Ну будя, будя. Чай, не поп – поминальником трясти, – лениво отмахнулся Евстигней. – Лукавишь, мужичок. За экую рухлядь пудишка муки жаль.

– Креста на тебе нет, батюшка. Прибавь хоть полпудика, – просяще заморгал глазами Карпушка.

– Креста не-ет! – рявкнул «благодетель» и швырнул мужичонке овчину. – Ступай прочь! Много вас, дармоедов, шатается.

Карпушка рухнул на колени и, роняя слезы в жидкую бороденку, взвыл:

– Помирают ребятенки, кормилец. Уж ты прости меня, христа ради, непутевого. Хоть пудик, да отвесь, милостивец.

Мельник покряхтел в бороду, плутоватыми глазами повел.

– Молись за меня богу. Душа у мя добрая. Кабы не сдохли твои сорванцы. Насыплю тебе пуд без малого.

– Это как же «без малого», кормилец? – насторожился мужичонка.

– Три фунта долой, чтобы впредь крестом не попрекал.

Карпушка горестно завздыхал, помял корявыми пальцами почти новехонькую шубейку и отдал ее Евстигнею.

Наступил черед идти к «благодетелю» и Афоне Шмот-ку. Бобыль стащил с телеги кадушку, обхватил ее обеими руками, прижал к животу и потрусил к мельнику. Весело, с низким поклоном поздоровался:

– Долгих лет тебе и доброго здоровья, Евстигней Саввич.

– Здорово, Афоня, – неохотно отозвался мельник. – Чего спину гнешь, я не князь и не батюшка Лаврентий.

– Поклоном спины не надсадишь, шеи не свихнешь, отец родной, – смиренно вымолвил Афоня и начал издалека. – Наслышан я, Евстигней Саввич, что перед святой троицей тебя хворь одолела, животом-де маялся три дня.

Мельник недоуменно глянул на бобыля, ожидая подвоха.

– Ну было. Тебе-то какая нужда?

– Левоньку-костоправа вчерась в деревеньке повстречал. Сказывал Левонька, что он тебе на постную снедь перейти посоветовал. Поговеть-де с недельку надо батюшке Евстигнею. Хворать тебе – о-ох, беда! Пропадет мужик без мельника. Надумал я порадеть за мир, батюшка. Рыбки вот тебе изловил. Ушицу можно сотворить, хоть язевую, хоть с налимом, а то и тройную с ершиком да наливочкою.

Евстигней запустил пятерню в кадушку, в которой трепыхалась рыба-свежец. Лицо его расплылось в довольной улыбке.

Афоня знал, чем угодить скупому мельнику. Евстигней жил вдали от реки, потому и был большой любитель откушать ушицы.

Мельник отнес кадушку в прируб, где коротал свободное время, затем вышел к Афоне и протянул копейку.

– Возьми за труды.

– Ни-ни, батюшка! Рыбка дарственная, ничего не надо. Велики дела твои перед миром, – снова с низким поклоном проговорил Шмоток.

– А может, мучки малость, – потеплел мельник.

– Уж разве токмо чуток разговеться. О доброте твоей далеко слыхать. Ты ведь, батюшка, осьмины, поди, не пожалеешь. Ни-ни, много. Мне и пол-осьмины хватит. На святу троицу укажу бабе своей испечь хлебец, на нем буковки с твоим почтенным именем выведу и всех молиться заставлю за благодетеля, – с умилением сыпал словами Афоня.

– Дам тебе, пожалуй, осьмину, – расчувствовался Евстигней Саввич и отвесил лукавому бобылю в порожний мешок с полсотни фунтов муки.

– Благодарствуйте, батюшка. Вовек твою милость не забуду, – учтиво заключил Афоня и поспешно юркнул с мешком во двор.

Евстигней Саввич проводил бобыля рассеянным взглядом, и тут снова скаредность взяла свое. Мельник сокрушенно крякнул.

«Промашку дал. Обхитрил, пустобрех окаянный. Рыба-то и трех фунтов не стоит. Придется кадушку у мужика забрать. Новехонька».

Глава 16 СТЕПАНИДА

Завершив дела, мужики на дворе не расходились, выжидали чего-то, бражные носы потирали. Наконец, в воротах показался мельник и милостиво произнес:

– Ступай наверх. Поешьте перед дорожкой.

Мужики обрадованно загалдели.

– Зайдем, Иванка, – предложил Афоня. – Еще поспеем в село.

Болотников кивнул. Хотелось посмотреть на запретный Панкратьев кабак ⁴⁸ 48
  Кабак – в Московской Руси XVI-XVII вв. место казенной или отступной продажи спиртных напитков. Первое упоминание о кабаке относится к 1555 г. Во второй половине XVI в. они были учреждены повсеместно и открывались только с разрешения государства, чтобы установить монополию на продажу спиртных напитков.


[Закрыть], о котором много говорили на селе. А шла молва недобрая. Разное толковали промеж собой люди. Одни сказывали, что Евстигней за косушку вина может любого мужика облапошить и как липку ободрать, другие – Евстигней с чертями и ведунами знается, и все ему с рук сходит. А третьи нашептывали: кабак на приказчике Калистрате держится, ему-де, добрый куш от мельника перепадает.

Вошли в черную прокопченную избу с двумя волоковыми оконцами. Посреди избы – большая печь с полатями. Вдоль стен – широкие лавки и тяжелые деревянные столы на пузатых дубовых ножках.

На бревенчатой стене чадят два тусклых фонаря. С полатей свесились чьи-то босые ноги. Плыл по кабаку звучный переливчатый храп с посвистом.

Евстигней вошел в избу вместе с мужиками и стукнул шапкой по голым пяткам. Ноги шевельнулись, почесали друг друга и снова замерли. Тогда мельник легонько огрел пятки ременным кнутом.

Храп прекратился и с полатей сползла на пол растрепанная, заспанная, известная на всю вотчину богатырская баба Степанида в кубовом летнике. Потянулась, широко зевнула, мутным взглядом обвела мужиков, усевшихся за столами.

Баба – ростом в добрую сажень, крутобедрая, кулачищи пудовые. Карпушка, завидев могутную мельничиху, так и ахнул, крестное знамение сотворил.

– Мать честная! Илья Муромец!

Степанида запрятала волосы под убрус и потянулась ухватом в печь за варевом. Молча, позевывая, налила из горшков в деревянные чашки кислых щей, принесла капусты и огурцов из погреба и, скрестив руки на высокой груди, изрекла:

– Ешьте, православные. Хлеб да соль.

Афоня Шмоток встал из-за стола, вскинул щепотью бороденку, вымолвил с намеком:

– Сухая ложка рот дерет. Нельзя ли разговеться, матушка?

Степанида глянула на Евстигнея. Тот начал отнекиваться:

– Нету винца. Грех на душу не беру.

Афоня заговорил просяще:

– Порадей за мир, Евстигней Саввич. Никто и словом не обмолвится. Притомились на боярщине. Богу за тебя молиться будем.

Евстигней смилостивился:

– Уж токмо из своего запасца. На праздничек сготовил. Леший с вами – две косушки за алтын с харчем.

Мужики зашумели. Эх, куда хватил мельник. В Москве в кабаках за косушку один грош берут.

– Скинул бы малость, Евстигней Саввич. Туго нонче с деньжонками.

– Как угодно, – сухо высказал мельник.

Пришлось крестьянам согласиться: мельника не уломаешь.

Выпили по чарке. Зарумянились темные обожженные вешними ветрами лица, разгладились морщины, глаза заблестели. Вино разом ударило в головы. Забыв про нужду и горе, шумно загалдели. Много ли полуголодному пахарю надо – добрую чарку вина да чашку щей понаваристей.

Карпушка, осушив вторую чарку, быстро захмелел: отощал, оголодал, всю весну на редьке с квасом. Заплетающимся языком тоскливо забормотал:

– Походил я по Руси, братцы. Все помягче земельку да милостивого боярина искал. Э-эх! Нету их, милости-вых-то, православные. Всюду свирепствуют, лютуют, кнутом бьют. Нонче совсем худо стало. В последний разя угодил к Митрию Капусте. Златые горы сулил. Я, грит, тебя, Карпушка, справным крестьянином сделаю, оставайся на моей земле. Вот и остался дуралей. Хватил горюшка. Митрий меня вконец разорил. Ребятенки по деревеньке христа ради с сумой просят. Норовил уйти от Митрия. Куда там. Топерь мужику выхода нет. Царь-то наш Федор Иванович заповедные годы ввел. Нонче хоть издыхай, а от господина ни шагу. Привязал государь нас к землице, вот те и Юрьев день…

– Толкуют людишки, что царь скоро укажет снова выходу быть, – с надеждой проронил один из страдников.

– Дай ты бог, – снова вступил в разговор Афоня. – Однако я так, братцы, смекаю. Не с руки царю сызнова выход давать. Господам нужно, чтобы крестьянин вечно на их земле сидел.

– Без выходу нам нельзя. Юрьев день подавай! – выкрикнул захмелевший конопатый бородач, сидевший возле Иванки.

– Верно, други. Не нужны нам заповедные годы. Пускай вернут нам волюшку, – громко поддержал соседа Болотников.

И тут разом все зашумели:

– Оскудели. Горек хлебушек нонче, да и того нет. Княжыо-то ниву засеяли, а свою слезой поливаем.

– На боярщину по пять ден ходим.

Болотников сидел за столом хмурый, свесив кудрявую голову на ладоци. На душе было смутно. Подумалось дерзко: «Вот он народ. Зажги словом – и откликнется».

А мужики все галдели, выбрасывая из себя наболевшее:

– Приказчик лютует без меры!

– В железа сажает, в вонючие ямы заместо псов кидает…

К питухам подошла Степанида, стряхнула с лавки тщедушного Карпушку, грохнула пудовым кулачищем по столу:

– Тиша-а-а, черти!

Мужики разинули рты, присмирели, а Иванка громко на всю избу рассмеялся.

– Ловко же ты гостей утихомирила. Тебе, Степанида, в ватаге атаманом быть.

Бабе – лет под тридцать, глаза озорные, глубокие, с синевой. Обожгла статного чернявого парня любопытным взглядом и молвила:

– В атаманы сгожусь, а вот тебя в есаулы ⁴⁹ 49
  Есаул – помощник, подручник военачальника, атамана.


[Закрыть]бы взяла.

– Отчего такой почет, Степанида?

– Для бабьей утехи, сокол.

Мужики загоготали, поглядывая на ядреную мельничиху.

– Ступай, ступай, матушка, к печи. Подлей-ка мужичкам штец, – замахал руками на Степаниду мельник.

Степанида появилась на Панкратьевом холме года три назад. Привез ее овдовевший Евстигней из стольного града. Приметил в торговых рядах на Варварке. Рослая пышногрудая девка шустро сновала меж рундуков и с озорными выкриками бойко продавала горячие, дымящиеся пироги с зеленым луком. Евстигнею она приглянулась. Закупил у нее сразу весь лоток и в кабак свел. Степанида пила и ела много, но не хмелела. Сказала, что пять лет была стрелецкой женкой, теперь же вдовая. Муж сгиб недавно, усмиряя взбунтовавшихся посадких тяглецов в Зарядье Китай-города. Евстигней подмигнул знакомому целовальнику ²за буфетной стойкой. Тот понимающе мотнул бородой, налил из трех сулеек чашу вина и поднес девке. Степанида выпила и вскоре осоловела. Мельник тотчас сторговался с ямщиками, которые вывели девку во двор, затолкали в крытый зимний возок, накрепко связали по рукам и ногам и с разбойным гиканьем, миновав Сивцев Вражек, понеслись по Смоленской улице к Дорогомиловской заставе.

Мельник на сей раз не поскупился. Довольные, полупьяные ямщики подкатили к утру к самой мельнице.

Опомнилась Степанида только у Евстигнея в избе. Первые дни отчаянно бранилась, порывалась сбежать из глухомани в шумную, суетливую Москву. Евстигней запирал буйную бабу на пудовый замок и спал словно пес, укрывшись овчиной, целую неделю у дверей.

Как-то Степанида попросила вина. Обрадованный Евстигней притащил ендову с крепкой медовухой. Баба напилась с горя и пустила к себе мельника. С той поры так и смирилась…

Осушив косушку вина, Карпушка совсем опьянел, полез к мужикам целоваться. Роняя слезы в жидкую бороденку, невесело высказывал:

– Никудышная жизнь, братцы-ы-ы. Поп из деревеньки и тот сбежал. Николка у мя преставился с голодухи, а панихиду справить некому…

Карпушка потянулся за пазуху, достал мошну и горестно забормотал:

– Последний грош пропил, братцы. Хоть бы на дорожку еще посошок опрокинуть. Изболелась душа-то…

Поднялся из-за стола и, шатаясь, побрел к хозяину.

– Нацеди, кормилец, чарочку.

– Чарочка денежку стоит.

– Нету, кормилец, опустела мошна. Налей, батюшка. Николку помяну-у.

Евстигней Саввич достал пузатую железную ендову, обтер рушником, побултыхал перед своей бородой, смачно, дразня мужика, крякнул.

– Плати хлебушком. Пуд муки – и твоя ендова.

Карпушка съежился, слезно заморгал глазами, в отчаянии махнул рукой и приволок свой мешишко с мукой.

– П-римай, Саввич! Все едино пропадать, а чадо помяну.

Евстигней передал мужичонке ендову, а сам проворно сунул мешок под стойку. Карпушка обхватил обеими руками посудину, посеменил к столу, но тут споткнулся о чыо-то ногу и обронил ендову на пол. Вино вытекло.

Мужичонка схватился за голову, уселся возле печи и горько по-бабьи заплакал.

Болотников поднялся с лавки, поставил страдника на ноги и повел его к стойке. Сказал Евстигнею зло и глухо:

– Верни мужику хлеб, Саввич.

Мельник широко осклабился, развел руками.

– Пущай ендову с вином принесет. Дарового винца у меня не водится.

Иванка швырнул на стойку алтын.

– Еще алтын подавай…

Болотников насупился, гневно блеснул глазами и, тяжело шагнув за стойку, притянул к себе мельника за ворот рубахи.

– Отдай хлеб, а не то всю мельницу твою порушим!

Евстигней попытался было оттолкнуть парня, но Болотников держал цепко. К стойке подошли питухи. Один из них замахнулся на мельника железной чаркой.

– Выкладывай мешок, черная душа!

Евстигней упрямо замотал лысой головой, возбра-нился.

– Взбунтовались. Ну-ну… Придется приказчику донести.

– Доносчику первый кнут, – зло молвил Болотников и потянул мельника за пушистую бороду, пригнув голову к самой стойке.

У Евстигнея слезы посыпались из глаз.

– Отпустр, дурень. Забирай мешок.

Иванка отодвинул мельника от стойки, нашарил мешок, вскинул его на плечи и спустился по темной скрипучей лестнице. Ступил к ларю и деревянным, обитым жестью лотком до краев наполнил Карпушкин мешок мукой. Отнес куль на телегу. Евстигней стоял с фонарем на лестнице и, сузив глаза, ехидно бормотал:

– Так-так, паря. Сыпь на свою головушку…

Затопал наверх, хватаясь рукой за грудь, заголосил:

– Разбой на мельнице! Гляньте на двор, православ-ныя. Лопатой мешки гребет, супостат. Последний хлебушек забирае-е-ет…

– На твой век хватит, батюшка. Уж ты не плачься, Евстигнеюшка. Мотри ушицы откушать не забудь, милостивец, – проворковал Афоня.

Болотников шагнул к Карпушке, указал на мешок.

– Вези в деревеньку, друже. Евстигней за помол да харчи впятеро всех обворовал. Так ли я, мужики, сказываю?

– Вестимо так, парень. Жульничает мельник. Отродясь такого скрягу не видели, – отозвались селяне.

Карпушка затоптался возле телеги, отрезвел малость. Поднял на Иванку оробевшие глаза.

– Можа, воротить хлебушек назад. Уж больно лют Евстигней Саввич.

– Садись, Карпушка! – сердито проговорил Болотг ников и тронул коня.

– Ну, погоди… попомнишь сей мешок. В железах насидишься, – забрюзжал мельник.

А Степанида глядела на дерзкого парня и молча улыбалась.

– Ох, и крепко ты Саввича за бороду хватил, хе-хе, – рассмеялся Афоня, когда съехали с холма. – Одначе наживешь ты с ним беду, Иванка. С приказчиком он знается.

– Невмоготу обиды терпеть, друже. Эдак не заступись, – так любого в кольцо согнут, – угрюмо отозвался Болотников.