Текст книги "Иван Болотников"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 47 страниц)

Валерий Александрович Замыслов
Иван Болотников Кн.1

Жене Галине Васильевне – посвящаю…

ЧАСТЬ I
ТЕПЛАЯ БОРОЗДА
Глава 1 БРОДЯГА

Лес сумрачен, неприветлив. Частые коряги и сучья размочалили лапти, изодрали сермяжный кафтан.

– Сгину, не выберусь. Помоги, господи, – устало бормочет лохматый тощий бродяга. Скиталец ослаб, дышит тяжело, хрипло; запинается и падает всем длинным костлявым телом на валежник.

«Все. Конец рабу божию Пахому. Подняться мочи нет. Да и пошто? Все едино не выбраться. Глухомань, зверье да гнус. Эвон черна птица каркает. Чует ворон, что меня хворь одолела. Поди, сперва глаза клевать зачнет. Уж лучше бы медведь задрал. Оно разом и помирать веселее».

Ворон спускается на мохнатую еловую лапу, обдав сухой пахучей хвоей желтое лицо скитальца с запавшими глазами.

Пахом лежит покорно и тихо. Открывает глаза и едва шевелит рукой. Ворон отлетает на вздыбленную корягу и ждет жадно, терпеливо. Вот уже скоро начнется для него пир.

Бродяга слабо стонет, руки раскинул словно на распятии. Трещат сучья, шуршит хвоя. Ворон снимается с коряги на вершину ели.

Перед человеком стоит лось – весь литой, могучий, в темно-бурой шерсти, с пышными ветвистыми рогами.

Пахом смотрит на зверя спокойно, без страха. А лось замер, круглыми выпуклыми глазищами уставился на павшего крыжом человека.

«И-эх, мясист сохатый», – невольно думает бродяга, и полумертвые глаза его вновь ожили и загорелись волчьим голодным блеском.

Бродяга глотает слюну и тянется рукой к поясу с кожаными ножнами.

«Пресвятая богородица, сотвори милость свою, придай силы. Будет мясо – стану жить. А не то смерть грядет», – одними губами шепчет Пахом и потихоньку вытаскивает нож.

Все. Готово. Помоги, осподи! Теперь собраться с силами, подняться, одним прыжком достать лося и коротким ударом вонзить нож в широкую звериную шею.

А сохатый стоит, хлопает глазищами, как будто раз-думывает: дальше любопытствовать или обойти стороной лесного пришельца.

Скиталец напрягся, дрожит правая рука с ножом.

«Уйдет, поди, в кусты сиганет, окаянный»,– тоскливо думает Пахом и порывается подняться на ноги.

Но зверь начеку; резко вздернул голову, круто повернулся и шарахнулся в заросли.

Бродяга рухнул на валежник и застонал отчаянно, заунывно. «Топерь пропаду, прощевай, Пахомка и Русь-матушка…»

А ворон вновь спустился с лохматой ели на корявый ствол.

Бродяга умирал…

Княжий дружинник ¹ 1
  Дружинник – в XVI в. бывшие удельные князья уже не имели собственных дружин, однако по-прежнему держали возле себя вооруженных холопов, челядинцев. Поэтому слово «дружинник» в опи-сываемый период еще широко бытовало на Руси.


[Закрыть]Мамон ехал верхом на гнедом коне. На нем кожаные сапоги из юфти, темно-зеленый суконный кафтан, на крупной голове – шапка-мисюрка ² 2
  Шапка-мисюрка – воинская шапка с железной маковкой.


[Закрыть]. За узорчатым плетеным поясом – пистоль, сабля пристегнута.

Пятидесятник дюж и космат. Глаза лешачьи. Мясистый нос с горбинкой, черная борода стелется по широченной груди веником.

Дорога шла лесом – глухим, дремучим, безмолвным. По обе стороны дороги стояли вековые ели и сосны, цепляясь зелеными пахучими лапами за путников.

Мамой, зорко вглядываясь в непролазные чащи, недовольно ворчал:

– Поболе семи верст до Матвеевой избушки. Вона куда старик забрался бортничать. Здесь гляди в оба: край лихих людей и разбойных ватажек.

Проехали верст пять. И вскоре лесная дорога-тропа раздвоилась. Одна поворачивала влево – в сторону березовой рощи, другая продолжала уводить в хвойный бор, что раскинулся по косогору.

Пятидесятник в раздумье скреб пятерней волнистую, черную, как деготь, бороду и в душе серчал на княжьего управителя, который послал его в дальнюю дорогу к старому бортнику Матвею, не растолковав как следует о лесной тропе.

– Глянь, робяты-ы! – вдруг негромко и испуганно воскликнул, приподнявшись в телеге, один из холопов, высокий и худой Тимоха с простоватым лицом в темных рябинах, ткнув самопалом в сторону косогора.

Путники глянули, ахнули и крестом себя осенили.

Неподалеку, повернувшись спиной к путникам, на причудливо изогнутом сосновом стволе стояла девка с пышной копной золотистых волос.

– Ведьма, братцы, – решил Тимоха и вскинул самопал.

– Не дури, холоп. То русалка. Их господом бить не дозволено. Грех сотворишь. Убери самопал, – приказал Мамон.

Но Тимоха не послушал, прислонился щетинистой щекой к припаду самопала и выстрелил.

Однако пальнул холоп мимо. Девка, ухватившись рукой за сосновую ветвь, резко обернулась, заметила пришельцев и, тряхнув густыми волосами, спрыгнула со ствола и скрылась в чащобе.

Мамон подъехал к телеге и стеганул Тимоху кнутом.

– Тебе что, слово мое не властно! Пошто стрелял? Или разбойный люд хочешь навлечь, дурень?

Холоп спрыгнул с телеги, виновато голову склонил.

– Прости, батюшка. Обет своему отцу давал. Когда он отходил, то мне такие слова сказывал: «Помираю, Тимоха, не своей смертью. Колдуны да ведьмы в сырую землю свели. Повстречаешь их – не жалуй милостью, а живота лишай». Вот те и бухнул.

Княжий дружинник что-то буркнул себе под нос, махнул рукой и повернулся от Тимохи, решая, куда дальше путь держать. С минуту молчал, затем тронул коня, направив его в сторону дремучего бора.

Все четверо ехали сторожко и руки от самопалов не отрывали.

Василиса едва приметной тропой бежала по лесу. Только что сердце радовалось. А чему? Девушка и сама не знала. Наверное, теплому погожему дню, зеленоглавому лесу с веселым весенним птичьим гомоном.

Но тут нежданно-негаданно явились люди, и на нее, словно на зверя, пищаль подняли. Пуля прошла мимо головы, расщепив красновато-смолистый сук сосны.

И разом все померкло для Василисы. Что за люди? Ужель ее ищут как беглянку?

Остановилась возле размашистой ели с узловатыми корнями, распластавшимися по серовато-дымчатым мшистым кочкам, еще не успевшим покрыться мягкой майской зеленью.

Девушка обвила ель руками, голову опустила. Пала до земли волнистая рыжеватая коса. Сердце стучало часто, тревожно.

– Матушка, люба моя, зачем же ты ушла, оставив чадо свое на сиротство горькое, – скорбно прошептала Василиса.

Обступал ее густой и сумрачный лес, с цепляющимися ветвями и корягами, с изъеденными трухлявыми пнями, с поверженными наземь после бурелома корявыми де -ревьями, с посохшими и вздернутыми к небу змейками-корнями. Здесь и доброй птицы не слыхать, лишь где-то вблизи, в мрачновато-зеленой чаще уныло и протяжно каркает ворон.

Вздрогнула вдруг Василиса и теснее к стволу прижалась. Мимо, едва не задев девушку ветвистыми рогами, тяжело проскочил большущий лось.

Поняла, что зверь был чем-то напуган, иначе не лез бы так напролом через коряги и сучья. А, может, подняла сохатого оголодавшая за зиму злая медведица, или свирепая рысь метнулась с вершины ели, задумав вонзить свои когти в звериную шею. И такое в лесах случалось.

Жутко стало Василисе. Оторвалась от ели и начала выбираться из чащи.

Трещит сухой валежник. Василиса зацепилась рукавом полотняного сарафана за вздыбленную корягу и тихо вскрикнула: возле ее ног растянулся на валежнике человек в лохмотьях…

Глава 2 БОРТНИК

На краю лесной поляны, со всех сторон охваченной темно-зеленым бором, стоит избушка с двумя подслеповатыми, затянутыми бычьим пузырем оконцами. Они забраны толстыми железными решетками. Ежедневно набредают на избушку звери. Без крепких решеток нельзя в лесу, а не то медведь-проказник пройдет мимо да двинет мохнатой лапой во внутрь оконца – и пропал бычий пузырь. А чего доброго, и старика сгребет, спавшего по ночам в простенке меж оконцев.

Склонилась над лесным двориком старая ель, зацепившись длинными смолистыми ветвями за потемневший сгорбленный конек сруба.

Скачет по разлапистой и пушистая белка, сыплет хвоей на тесовую кровлю, усыпанную за многие годы еловыми шишками.

За избушкой стоят почерневшие от долгих лет высокие колоды-дуплянки. Их десятка полтора. Выдолблены они из толстенных, тяжелых древесных кряжей Матвеевым отцом более полувека назад, со времени великого князя Василия.

Ютятся в дуплянках дикие пчелиные семьи, снятые когда-то бортником ловушкой-роевней.

Бортничал дед Матвей на князя Андрея Андреевича Телятевского. Дважды за лето снимал со своей пасеки мед и платил князю немалый оброк – до трех пудов да полтину денег. Остаток приберегал для пчел, себе на зиму да на московский торг.

Иногда, перед Николой зимним, выбирался Матвей из леса в боярское село, брал у знакомого мужика Исая лошадь и приезжал в избушку. Здесь грузил сани сушеными грибами, орехами, солониной, медом, звериными шкурами и вместе со своей старухой Матреной отправлялся в Москву белокаменную.

После раннего утреннего торга заезжал бортник в шумный разноголосый Китай-город, где покупал на праздник обновку. Себе – недорогой темно-зеленый кафтан из крашенины ³ 3
  Крашенина – грубая крашеная ткань домашнего изготовления.


[Закрыть], белую рубаху да сапоги из юфти. Матрене – летник ⁴ 4
  Летник – женская одежда.


[Закрыть], сарафан с узорами да теплый плат на зиму.

Не проходил Матвей стороной и оружейный ряд, где выбирал себе зелейный припас – порох со свинцом. Затем, оставив лошадь с санями для присмотра на постоялом дворе, степенно шел в церковь на Ильинке. Покупал свечу, ставил перед образом Николая-чудотворца и подолгу с низкими поклонами молился угоднику за добрый медоносный год.

Вот так и жил свой век Матвей – не богато, не бедно. Справно выполнял княжий оброк, в зимние дни ходил с самопалом на зверя – выслеживал белку на заснеженных вершинах елей, выискивал с собакой свежий заячий, волчий или барсучий след. А в прежние годы, до пятидесяти лет, когда был в силе и телом могуч, частенько и на медведя с рогатиной хаживал.

Был по природе своей Матвей молчалив, на людях показывался редко, в кабаках не сидел, вином мало баловался, чтобы зря бога не гневить грехами мирскими.

Однако в селе мужики поговаривали, что старый бортник известен не только своим благочестием, но и делами, не угодными богу. Избушка-де в глухом лесу, а там не только звери бродят, но и разбойный люд шастает. И неспроста, поди, Матвея лихие люди не трогают.

Разные среди мужиков ходили толки…

Мамон подъехал к избушке после полудня. Сошел с коня, осмотрелся, заходил по поляне, разминая затекшую спину.

Холопы распрягли и привязали лошадей к ели возле избушки.

Тихо на Матвеевой заимке. Но вот со двора раздался стук топора. Мамон повернулся к Тимохе:

– Кличь хозяина.

Холоп метнулся к двору. К приезжим вышел высокий седовласый старик. Ему лет под семьдесят, крепкий, сухощавый, глаза зоркие, пытливые. Одет в посконную рубаху, холщовые порты, на ногах лапти, в руке широкий топор.

Бортник признал княжьего дружинника, слегка поклонился.

– Здорово, старик. Принимай гостей, – промолвил Мамон.

– Здравствуйте, люди добрые, – сказал Матвей и топор отложил в сторону.

Заслышав голоса, из избы показалась старуха – маленькая, проворная, в темном сарафане, с накинутым на голову убрусом ⁵ 5
  Убрус – платок.


[Закрыть]. Приставила к глазам сухонькую ладонь козырьком, вгляделась и, всплеснув руками, сбежала с крыльца и засуетилась:

– Батюшка, Мамон Ерофеевич! Заходи в избу, милостивец. И вы, ребятушки. Чай, притомились с дорожки.

В избе Матвея стоит густой медвяный запах. Посреди избы – большая печь, вдоль стен – широкие лавки, покрытые медвежьими шкурами, в красном углу – киот с образами.

Возле лавки – поставец с немудрящей крестьянской посудой. Здесь же стояли ендовы и сулейки. Вся правая стена избы увешана оружием: рогатина, самопал, боевой топор с длинным топорищем, охотничий нож, самострел, кистень, сулица.

Пятидесятник, осматривая ратные доспехи, довольно прогудел:

– Эх-ма! А ты, знать, воитель, старина.

– В лесу живу. Кругом зверье лютое, а его голой рукой не ухватишь.

Мамона усадили в красный угол. Холопы уселись чуть поодаль. Ставила на стол Матрена горшок горячих наваристых щей, каши просяной на медовом взваре да каравай ржаного хлеба. Из поставца достала ендову с медовухой.

Хозяин и гости поднялись с лавки, помолились на образа и принялись за варево.

Ели и пили молча, неторопливо. После трапезы Мамон, расстегнув суконный кафтан, откинулся к стене и приступил к делу.

– Послан к тебе князем, Матвей. Приказал государь наш Андрей Андреевич оброк твой увеличить. Вместо трех пудов меда теперь четыре должон на княжий двор поставлять да шесть гривенок деньгами.

Бортник насупился. Взгляд его стал колючим и недовольным.

– По порядной ⁶ 6
  Порядная запись – (от слова поряд – договор, сделка) – документ, оформляемый в России XVI-XVII вв. различного рода договоры. Поряд заключался на обучение какому-либо ремеслу, наем земли, производство работ (напр. строительство городских стен, церквей) и др. Для истории социально-экономических отношений особый интерес представляют крестьянские порядные записи, являвшиеся в феодальной Руси актом закрепощения свободных людей, потерявших средства к существованию и вынужденных идти в крепостную зависимость.


[Закрыть]я плачу князю сполна.

– Порядной твоей десятый год. Князю указано снарядить мужиков в царское войско. Всех надо обуть, одеть, доспех каждому выдать. А отколь денег набраться? Не ты один таким оброком обложен, а весь крестьянский люд на погостах ⁷ 7
  Погост – небольшое поселение с церковью и кладбищем.


[Закрыть]да в селах.

– Не под силу мне такое тягло. Много ли с моих дуплянок меда возьмешь?

– А ты не жмись, старик. Головой пораскинь, не тебя учить. Приготовь еще пяток колод – вот и медок отыщется.

– Легко тебе говорить, Мамон Ерофеич, – осерчал бортник и поднялся с лавки. – Чтобы рой поймать да дуплянки выдолбить, надо до Ильина дня управляться. Это одно. А вот приучить рой к доброму медоносу еще пару лет потребуется. Так что не обессудь, родимый. Невмоготу мне княжий наказ выполнять.

Мамон зажал бороду в кулак и высказал строго:

– Ну, вот что, старик. Я тебя не уговаривать приехал, а княжью волю привез, и не тебе ее рушить. А не то будет худо – веревку на шею накину да в княжий подвал на цепь посажу.

Бортник сверкнул на Мамона глазами, но сдержал себя и промолчал. Знал старый, что мужику-смерду ⁸ 8
  Смерд – в древней Руси: крестьянин-земледелец, находившийся в феодальной зависимости, позднее презрительное название крепостного крестьянина.


[Закрыть]не под силу с князьями спорить. Хочешь не хочешь, а уступить придется. Иначе кнута сведаешь или в железах сгниешь в холодных тюремных застенках. Вотчинный князь – бог, царь и судья на своей земле.

Пятидесятник вынул из-за пазухи бумажный свиток, пузырек с чернилами и перо гусиное.

– Присядь, старик, да в порядной грамоте роспись свою ставь.

– Прочел бы вначале, – буркнул бортник.

Мамон грамотей не велик, но свиток развернул важно и по слогам нараспев прочитал:

«Се я Матвей сын Семенов, кабальный человек и ста-рожилец князя Андрея Андреевича Телятевского праведное слово даю в том, что с княжьей земли не сойду, останусь крепким ему во крестьянстве и оброк свой внове по четыре пуда меда и шесть гривен деньгами стану платить сполна, на чем обет свой даю с божьей милостью».

– По миру пустит князь. Христовым именем кормиться стану, ох ты, господи, – скорбно вздохнул Матвей. Скрепя сердце ткнул гусиным пером в пузырек и поставил жирный крестик под кудреватой записью в порядной грамоте.

Мамон заметно повеселел и потянулся с чаркой к бортнику:

– Испей, Матвей, да не тужи. Закинь кручину.

– Нет уж уволь, родимый. Стар стал. После медовухи сердце встает, а у меня еще дел уйма.

Княжий дружинник недовольно крякнул и осушил чарку.

– А теперь скажи мне, старик, не встречал ли в лесах наших беглых мужиков?

– Это каких, батюшка? – вмешалась вдруг в мужичий разговор старуха.

Матвей сердито глянул на жену, хмыкнул в серебристую бороду.

– Помолчала бы, сорока. Не твоего ума тут дело. Не встревай, покуда не спросят.

– Прости глупую, батюшка, – повинилась Матрена и шмыгнула за печь.

– Ну, так как же, старик? – настаивал на своем Мамон, прищурив один глаз и поглаживая щепотью бороду.

– Никого не видел, родимый. В тиши живу, аки отшельник.

– Так-так, – неопределенно протянул пятидесятник. – А ну вылазь, старуха, на свет божий.

Матрена вышла из-за печи, поклонилась. Пятидесятник снял с киота образ Иисуса Христа и в руки старухе подал.

– Чевой-то, батюшка, ты? – переполошилась Матрена.

– Ты, бабка, тоже часто по лесу бродишь. Поди, наших деревенских мужиков видела? Говори, как на исповеди, а не то божью кару примешь.

– Да ведь енто как же, батюшка, – совсем растерялась Матрена. – Оно, конешно, по ягоды или за травой да кореньями от хвори…

Однако старуха не успела свое высказать: с улицы, на крыльце послышался шум. Дверь распахнулась – и княжьи люди вновь обомлели. В избу вбежала лесовица.

Глава 3 ТЕПЛАЯ БОРОЗДА

Поле…

Поле русское!.. Сколько впитало ты в себя добра, невзгод и горя людского! Сколько видело ты, выстраданное крестьянским потом и кровью. Сколько приняло на себя и затаило в глубине черных пахучих пластов…

Полюшко русское, ты, словно летопись седых столетий. Встань же, пахарь, посреди нивы и не спеши выйти на межу. Забудь обо всем мирском, лишь одно поле чувствуй. Теперь сними шапку, поклонись земле, тебя вскормившей, и вслушайся, вслушайся в далекие голоса веков, идущих от задумчиво шелестящих колосьев.

И поведает тебе поле, как мяли его тысячные татарские орды, как сшибались на нем в смертельной схватке русские и иноземные рати, поливая обильной кровью теплые, пахнущие горьковатой полынью борозды.

Ты стонало, поле, и гудело звоном мечей, цоканьем жестких копыт и яростными криками воинства, принима-ло в свою мягкую постель дикого разнотравья падшего недруга и русского ратоборца.

Видело ты, поле, и междоусобную брань князей удельных. Ты шумело и сердобольно вздыхало, тоскуя от мно-говековой розни, когда твоя ржаная стерня обагрялась кровью суздальцев, владимирцев и московитян…

Но больше всего, пожалуй, ты слышало, поле, вековой протяжный стон выбившегося из сил мужика-страдника и натужный храп измученной захудалой лошаденки, едва тащившей за собой древнюю деревянную соху и вцепившегося в ее поручни ⁹ 9
  Поручни – деревянные ручки сохи.


[Закрыть]сгорбленного полуголодного смерда…

Поле. Поле соленое.

Поле крестьянское!..

Весна пришла теплая, благодатная. С вешних полей доносились пьянящие, будоражащие запахи земли.

Перед Николой установилось вёдро. Солнце поднималось высоко, добротно обогревая крестьянские и княжьи загоны. В голубом куполе неба шумно и радостно гомонили жаворонки – предвестники ярового сева.

Мужики слушали веселых песнопевцев и с надеждой крестили лбы, прося у господа после неурожайного голодного года доброй страды.

Вотчинное село Богородское раскинулось вдоль крутого обрывистого берега Москвы-реки. Село большое, старинное, в девяносто дворов.

Перерезал село надвое глубокий и длинный, тянувшийся с полверсты овраг, поросший березняком и ельником. Один конец его начинался возле приказчиковой избы, другой – обрывался около самой реки. Вдоль всего оврага чернели крестьянские бани-мыленки, а перед ними тянулись к избам огороды, засеваемые репой, огурцами, луком и капустой.

Крайние избы села упирались в подошву круто вздыбленного над поселением взгорья, буйно заросшего вековым темно-зеленым бором. Прибрежная сторона взгорья с годами оползла и теперь стояла отвесной высокой скалой, на которой причудливо выбросили обнаженные узловатые корни, уцепившиеся за откос, высушенные и уродливо изогнутые сосны.

Половину взгорья окаймляло просторное, словно чаша округлое, раскинувшееся на две версты озеро Сомовик, соединенное тихим узким ручьем с Москвой-рекой.

За околицей начинались княжьи и крестьянские пашни, выгоны и сенокосные угодья. А за ними, в глубокие дали уходили дремучие, мшистые подмосковные леса.

Село Богородское – само по себе не богатое. Жили вотчинные мужики князя Телятевского, как и везде, не шибко, чаще впроголодь, ютились в курных избах, кормились пустыми щами, жидкой овсяной кашей, киселем да тертым горохом. Одевались просто – в лапти, холщовые порты, посконную рубаху, сермяжный кафтан да в грубую овчину.

Населяли Богородское в основном старожильцы, но были и пришлые мужики – серебреники, новопорядчики и бобыли.

Старожильцы обосновались на селе издавна, с прадедовских времен. Здесь они испокон веку и жили: родились, крестились, венчались в своем приходе и умирали, густо усеяв погост деревянными крестами.

Серебреники – из мужиков беглых, бродячих. Приходили они к князю на год, брали денег на обзаведение, обещав господину заплатить вдвойне. Однако приходил Юрьев день, но отдать крупный задаток большинству мужиков было не под силу. И тогда согласно кабальной грамоте оставались серебреники на княжьей земле «по вся дни».

Новопорядчики – тоже из людей пришлых. Писали они князю порядную запись уже на многие годы, обычно от трех до двадцати лет. Князь наделял их землей, выдавал денег на постройку избы, на покупку лошади, коровы и другой скотины. Первые два года жилось новопорядчики повольготней старожильцев. Князь освобождал их от оброка и боярщины, а они тем временем рубили избенку, расчищали для себя загоны под пашню, обзаводились сохой, ржицей, овсом, просом, ячменем для посева.

Но проходило вольготное время, и мужик-новопорядчики начинал нести княжье тягло, которое с годами становилось все бременнее. И вот уже навсегда, опутанный бесчисленными долгами, страдник навечно приковывался к боярской земле.

Бобыли – мужики разорившиеся, нищие, безлошадные. Жили совсем скудно, платили легкий бобыльский оброк в десять алтын на год или отбывали боярщину по одному-два дня в неделю на княжьих нивах.

Была в селе каменная церковь Ильи Пророка, поставленная еще в бытность прадеда князя Андрея Телятевского. Напротив прихода высились, возведенные в три яруса, рубленые княжьи хоромы со многими службами, амбарами, подклетями и кладовыми.

В хоромы свои князь наезжал редко, все больше проживал в Москве, оставив в теремах управителя с малой дружиной.

Чуть поодаль от княжьей усадьбы, обнесенной крепким высоким бревенчатым тыном, стояли дворы приказчика, священника и пятидесятника с просторными огородами и яблоневыми садами.

Село Богородское – главная вотчина князя Телятевского. А было всего в его обширных владениях около семидесяти деревенек и погостов, поставлявших княжьей семье хлеб, рыбу, мед, шкуры звериные…

• •••••• • • • •

Высокий, костистый мужик ходил по яровому полю. Без шапки, в просторной домотканой рубахе, холщовых портах, в лыковых лаптях.

Ветер треплет черные кольца волос, широкую с сединой бороду Взгляд мужика неторопливо скользит по жесткой стерне ржаного клина и изумрудной зелени соседнего озимого загона.

«Ржица на два вершка уже вымахала. Экие добрые всходы поднимаются. Теперь, как отсеемся, дождя бы господь дал. Тогда и овсы с ячменем зададутся», – думает Исай.

На краю поля тонко заржал конь. Старожилец, захватив в ладонь полную горсть земли, помял ее меж морщинистых грубых пальцев. Земля не липла, мягко рассыпалась.

– Пора, кажись. Отошла матушка, – высказал вслух мужик и вышел на межу, где давно заждался хозяина запряженный в соху Гнедок.

Однако старожилец еще сомневался, хотя не один десяток лет поле сохой поднимал. Земля каждый год поспевала по-разному. И тут, упаси бог, ошибиться с севом. Пропадет с трудом наскребенный в закромах хлебушек, а если и уродится сам-два, то едва и на оброк князю натянешь. И снова голодуй длинную зиму.

Нет, велик для крестьянина зачин. Знавал страдник многие поверья. Издавна примечал, что ежели по весне лягушки кричать начинают, комар над головой вьется, береза распускается и черемуха зацветает, – то смело выезжай на загон и зачинай полевать.

Но все же была у Исая самая верная примета, которая передавалась ему еще от покойного деда, потом от отца, сложившего свою ратную голову в далекой Ливонии ¹⁰ 10
  Ливония – наименование территории Латвии и Эстонии в средние века (Ливонский орден). Название «Ливония» произошло от ливов – исконных жителей побережья Рижского залива.


[Закрыть].

Исай потянул лошадь за узду, поставил ее вдоль межи и поднял опрокинутую соху. Сказал негромко:

– Починай, Гнедок. Но-о-о, милый!

Конь фыркнул, низко нагнул голову и не торопясь потащил за собой соху.

На конце загона Исай выдернул соху из земли и повернул Гнедка на второй заезд. Когда снова вышел на край поля, остановился, распряг лошадь и уселся на межу. Страдник размотал онучи, скинул лапти, поднялся, истово перекрестился и ступил босыми ногами на свежев спаханные борозды.

Так и шел босиком вдоль загона – раз, другой, третий, сутулясь, погружая крупные ступни в подминавшуюся, мягкую землю.

Наконец сошел с борозды, опять уселся на межу и вытянул ноги, откинувшись всем телом на длинные жи-. листые руки. Дрогнула улыбка в клокастой бороде.

«Ну, вот, теперь пора. Не зябнут ноги. Завтра поутру пахать начну».

От села к болотниковскому загону подъехали верхом на конях два человека. Один низенький, тщедушный, с реденькой козлиной бородкой, в меховой шапке, желтом суконном кафтане и кожаных сапогах. Другой – здоровенный детина, с мрачновато угрюмым, рябоватым лицом и недобрыми, с мелким прищуром глазами. Детине лет под тридцать. Он в войлочном колпаке с разрезом, пестрядинном крестьянском зипуне ¹¹ 11
  Зипун – кафтан из грубого толстого сукна, обычно без ворота.


[Закрыть]и зеленых ичигах ¹² 12
  Ичиги – кожаная мужская и женская обувь. Делается из черной юфтевой кожи либо из черного сафьяна.


[Закрыть].

– Ты чегой-то, Исаюшка, без лаптей расселся? – хихикнул низкорослый приезжий, не слезая с коня.

Исай Болотников поднялся, одернул рубаху и молча поклонился княжьему приказчику,

– На селе тебя искали. А он уж тут полюет, – продолжал ездок. Голосок у него тонкий, елейно-ласко-вый.

– Зачем понадобился, Калистрат Егорыч?

– Поди, знаешь зачем, Исаюшка. Ишь как парит. – Приказчик снял меховую шапку, блеснул острой лысиной с двумя пучками рыжеватых волос над маленькими оттопыренными ушами. – Сеять-то когда укажешь? Вон ты, вижу, уже и пробуешь.

– Воля твоя, батюшка. Наше дело мужичье, – уклончиво и неохотно отвечал Исай.

– Ну, ладно-ладно, сердешный. Чего уж там, не таись. Заждались мужики.

Исай не спешил с ответом. Намотал на ноги онучи, обулся в лапти. Приказчик терпеливо ждал. Иначе нельзя: Исай на всю вотчину первый пахарь. По его слову вот уже добрый десяток лет начинали и сев, и пору сенокосную, и жатву хлебов.

Болотников подошел к лошади, положил седелку на спину, перетянул чересседельник и только тогда повернулся к приказчику:

– Надо думать завтра в самую пору, батюшка. Готова землица.

– Вот и добро, Исаюшка, – оживился приказчик. – Завтра собирайся княжье поле пахать.

– Повременить бы малость, Калистрат Егорыч. Наши загоны махонькие – в три дня управимся. А потом и за княжью землю примемся. Эдак сподручней будет.

– Нельзя ждать князю, сердешный.

– Обождать надо бы, – стоял на своем Болотников. – Уйдет время страдное, а князь поспеет.

Глаза приказчика стали злыми.

– Аль тебя уму-разуму учить, Исаюшка?

После этих слов молчаливый детина грузно спрыгнул с лошади, вздернул рукава, обнажив волосатые ручищи, и шагнул к мужику.

– Погоди, погоди, Мокеюшка. Мужик-то, поди, оговорился маленько. Придет он и пахать и сеять. Так ли, сердешный?

Исай насупился. Знал страдник, что с приказчиком спорить без толку, буркнул:

– Наша доля мужичья.

– Вот и ладно, сердешный. Поехали, Мокеюшка. Исай сердито плюнул им вслед и вышел на прибрежный откос.