Текст книги "Иван Болотников"

Автор книги: Валерий Замыслов

Глава 4 БРАЖНЫЙ КОВШ

Исая Болотникова страдник разыскал возле двора, где тот на деревянном обрубке с железной бабкой отбивал косу-горбушу кузнечным ручником. Возле него расположились Пахом Аверьянов и Афоня Шмоток. Захарыч месил в корыте глину, а бобыль, вытянув босые ноги под телегу, чинил хомут, без умолку рассказывая мужикам свои затейливые побасенки.

– Капуста на селе, Исай Парфеныч, – поздоровавшись с односельчанами, зачал Семейка и поведал старо-жильцу о нахлынувшей беде на подушкинских крестьян.

Исай отложил в сторону косу, задумался, как всегда не спеша с ответом. Новоподрядчикам мудрено помочь. Митрий Капуста по цареву указу прав: заповедные лета на Руси. Мужик должен возле господина сидеть без выходу, покуда государь Федор Иванович про Юрьев день не вспомнит. С беглым людом у господ разговор короткий. Вначале кнутом исполосуют, затем как должников на вечную кабалу посадят. Так и замучат, покуда вовсе ноги не протянешь. Нет, понапрасну беглые мужики в наше село подались. Уж лучше бы на вольные земли шли. У нас свои-то страдники от княжьих неправд и тягот бегут. За два года до трех десятков из Богородского ушли… А про Митрия Капусту на селе наслышаны. Ратник он отменный, а в земле ничего не смыслит, да и пропойца, каких свет не видел…

Болотников поднялся с кряжа и заходил вдоль повети.

– Ну так что, Исай Парфеныч? – неторопливо переминался Семейка Назарьев.

– А вот что, мужики, – теребя бороду, заговорил, посмеиваясь, Болотников. – Митрий Капуста лютует, но и на такого лиходея есть капкан. Винцо любого зверя укрощает. Выручай, Афоня.

– Чего прикажешь, Исаюшка? – закинув хомут под телегу, встрепенулся бобыль.

– Поскоморошничать тебе малость придется. А ну, пойдем в избу.

Возле одной захудалой избушки Митрий Флегонтыч увидел взъерошенного мужичонку, который лихо отплясывал вокруг телеги и весело напевал:

Ходи, изба, ходи, печь»

Хозяину негде лечь!

Заметив на телеге пузатую ендову и бражный ковш, Капуста остановил коня, окликнул загулявшегося питуха: apos; – Чего село булгачишь?

– Загорелась душа до винного ковша, батюшка. Откушай со мной, милок. Наливочка у меня добрая, – пошатываясь, заплетающимся языком приветливо проговорил Афоня.

Митрий Флегонтыч покосился на привязанного Карпушку и хотел было проехать мимо искушения. Но Афоня нацедил в ковш вина и так смачно крякнул, что Капуста не устоял и сошел с лошади.

– Что за праздник, братец?

– И-ex, батюшка. Сколь дней у бога в году, столько святых в раю, а мы, грешные, их празднуем.

Митрий Флегонтыч подошел к телеге, и Шмоток угодливо протянул ему ковш.

– Пей досуха, чтоб не болело брюхо.

– И впрямь, братец. Рада бы душа посту, да тело бунтует.

– Истину сказываешь, голуба. Не пить, так и на свете не жить, – ворковал Афоня и снова ударился в пляс, озорно выкрикивая:

– Ходи в кабак, вино пей, нищих бей, будешь ар-хирей!

Капуста гулко захохотал. Экий лихой мужичонка – плясать горазд и на язычок востер. Митрий Флегонтыч потянулся ко второму ковшу. Афоня протянул ему ядреный огурец из миски.

– Где огурцы, тут и пьяница, голуба.

– Но, но! Меру знай у меня, братец. Не мужика – дворянина честишь, – погрозил кулачищем Капуста.

«Ну, слава богу. Дело сделано. После второго ковша Митрию не устоять. Дурману в ендову многонько подлил», – довольно подумал бобыль.

– Бог любит троицу, – деловито проронил Митрий Флегонтыч, нацеживая из ендовы третий ковш.

– Испей, испей, батюшка. Сделай милость да вот блинком закуси. Правда, не обессудь: на худом жите да на воде он замешан. Ну да блин – не клин, брюха не расколет, – усердствовал Афоня.

После очередного ковша Капуста качнулся и, слабея, забурчал в бороду:

– Однако пьянею я, братец. Вовек такого крепкого винца не пивал, голова пошла кругом…

– Да разве ты пьян, батюшка? На ногах, как Еру-слан, крепко держишься, государь мой.

Выслушав хвалебную речь, Митрий Флегонтыч хватил на диво бобылю еще один ковш и сразу же повалился под телегу.

Развязывая Карпушку, Шмоток изумленно ахал:

– На Руси таких питухов не сыщешь. В ковш добрых десять чарок входит. Ну и ну!

А за плетнем столпились крестьяне. Пахом Аверьянов схватился за живот и, давясь от смеха, произнес:

– Много я в Диком поле мужиков перевидал. Народ все бедовый, отчаянный. И каждому завируху сказать – что на лапоть плюнуть. У казака и сабля и слово острое. Но ты, Афанасий, мне в диковинку. Отколь в твоей козлиной бороде мудреные слова берутся? Говоришь, ровно в стену горохом сыплешь.

– Рот не ворота, запором не запрешь. А без языка и колокол нем, – посмеиваясь, ответил Афоня.

К Карпушке подошел Исай Болотников, положил руку на плечо, вздохнул участливо и проговорил:

– Не робей, брат. Собирай своих мужиков и в лес. Там вас Капуста не сыщет.

– Ох, ты господи, горюшко наше. Куда же нам с ре-бятенками? – угрюмо вымолвил Карпушка.

– Ребятишки пущай здесь на селе останутся. Присмотрим за ними, не дадим пропасть. А когда господин ваш из вотчины уберется – знак подадим. Идите с богом.

– Так-то оно так, милостивец. А ежели Митрий Флегонтыч сызнова вернется? – колебался новоподрядчик.

– Не сегодня-завтра должон из Москвы приказчик приехать. Он вас переманивал, ему и ответ держать. Деваться некуда: придется Калистрату и за пожилое, и оброчные деньги дворянину вернуть. Вот Капуста и утихомирится, – успокоил Исай.

– Дай бы бог, милостивец, – перекрестился Карпушка и побежал оповещать беглых мужиков.

– Поди, жаль, Исаюшка, винца-то? На Вознесенье господне чать настоечку сготовил? – сказал один из мужиков.

– Для доброго дела вина не жалеют, – отозвался Болотников и не спеша побрел на свой двор. Скоро сенокос – надо косы ладить.

Возле телеги сгрудились мужики, бабы и девки, пришедшие взглянуть на пьяного дворянина. Подъехали че-лядницы с самопалами. Разузнав, в чем дело, холопы взвалили Митрия Флегонтыча на телегу и повезли назад в Подушкино.

Глава 5 КАБАЛУ – В ОГОНЬ

Ночь.

Горят яркие звезды в черном небе. Тихо внизу, дремотно, но над бором ветер погуливает, шелестит хвоей.

Возле избушки, обхватывая жарким пламенем смолевые пни и сухие сучья, полыхает костер, поднимая к вершинам огненные искры и густые сизые клубы дыма.

– Обрадовал ты меня, парень. Великое дело для ватаги сотворил. Ото всех мужиков тебе поклон низкий, – радушно обнимая Болотникова, произнес Федька Берсень.

– Ну, приступим благословясь, родимые, – вымолвил бортник, выбрасывая из сундучка грамотки страдного люда.

Иванка, Федька и Василиса поднялись с земли, обступили костер, а Матвей^ истово перекрестившись, взял в охапку столбцы, проронил:

– Полезай, кабала, в огонь. Прости, осподи, нас грешных.

Старик швырнул грамотки в костер и кряхтя опустился на деревянный обрубок. Затряс бородой, ладонью глаза заслонил от едкого дыма.

К бортнику подошел Берсень. Радостно облобызал деда, молвил весело:

– По такому случаю и пир затеять не грех. Чай, найдется у тебя, Семеныч, медовуха?

– Вначале сундучок спрячьте, а затем и вечерять можно, – проговорил Матвей и принес Федьке заступ.

Болотников и Берсень отнесли сундучок в заросли, зарыли в землю, забросали бурьяном и вернулись в избу.

Матрена подала на стол ендову с хмельной медовухой, краюху хлеба, лепешки и миску душистого свежего меда.

Василиса вышла было в горницу, но ее воротил Берсень.

– Присядь с нами, Василиса. Чего гостей чураешься? В последний раз, должно, тебя вижу.

Девушка глянула на бортника. Матвей согласно кивнул головой.

– Повечеряй с нами, дочка. И ты, старая, садись.

Бортник налил всем медовухи и Василисе чарку придвинул. Девушка вспыхнула, но чарку приняла: перечить старшим не дозволено.

– Мамон на днях не наведывался? Где-то он с княжьими послужильцами шастает. Не ведаешь? – спросил Федька.

– Да ты не тревожься, родимый. За Нелидовскими озерами он ноне стоит. Я его тропы знаю. Все ждет, когда вы за рыбой да дичью придете. Ночью на заимку Мамон не заявится. Ватаги твоей он сам побаивается. А ежели и нагрянет – собака упредит. Зубатка Мамона теперь за версту учует… Когда уходить из лесу надумал?

– Завтра, Семеныч.

– И куда, друже? – спросил Иванка.

– Вначале за Камень ¹хотели пробираться – на земли Ермака. А нонче передумали. В Дикое поле к казакам пойдем.

– Вот то верно, друже. Живет там вольное братство. Русь велика, но вся правда в Поле сошлась. – вымолвил Болотников и поведал крестьянскому атаману многое из того, о чем ему рассказывал Пахом Аверьянов.

После выпитой чарки Василиса разрумянилась, глаза ее

Камень – Уральские горы.

заискрились живым и радостным блеском, как в былые времена, когда в родной деревеньке весело и беззаботно водила она с подружками озорные хороводы.

Когда Иванка заговорил, девушка робко взглянула на него, а потом еще и еще раз. Лицо у парня открытое. Черные кольца волос упали на смоляную бровь. Голос неторопливый, но звучный. От всей плечистой фигуры и смуглого сухощавого лица веяло молодой здоровой силой.

Девушка отвела от Иванки взгляд. Что это? Отчего так сердце бьется? Ужель от выпитой чарки, а, может, от черных Иванкиных глаз? И щеки еще больше запылали.

Матрена заметила ее необычное волнение, поперхнулась и подумала сердобольно:

«Ох, неспроста лебедушка наша разрумянилась. Видно, приглянулся ей соколик. Быть беде. Сведет, чего доброго, касатушку из заимки».

Иванка закончил свой рассказ, встретился с глазами Василисы – ласковыми и глубокими. Девушка низко опустила лицо и еще пуще зарделась. Повернулась к Матрене и отгородилась от парня широкой пушистой косой.

«Глаза у нее дивные, словно озерца», – подумалось Болотникову, однако продолжал с мужиками степенный разговор.

– Пойдем ко мне в ватагу, Иванка. С такими молодцами легче будет до Дикого поля добраться. Первым есаулом и верным другом моим станешь, – предложил Берсень.

– Спасибо тебе, друже, за привет. Нелегко нам в княжьей вотчине. Вон в твою ватагу сколько уж наших мужиков сбежало. И меня вольный Дон давно манит. Но, видно, не судьба с тобой идти. Отца жаль, тяжко ему будет без меня, – ответил Болотников.

– Ну, что ж – всякому своя дорога, молодец. Но ежели худо будет – приходи в степи. Добрый казак из тебя получится.

После ужина принялись укладываться на ночлег. Василиса вышла на крыльцо, села на ступеньку, прижавшись горячей щекой к витому столбцу. А мохнатый бор все гудел, навевая сладкую дрему.

Сзади скрипнула дверь. Девушка обернулась, и сердце ее вновь дрогнуло. Залитый лунным светом, в дверях стоял Иванка – высокий, плечистый. Болотников сошел с крыльца и опустился на землю, повернувшись лицом к Василисе.

– А ведь я тебя за ведьму-лесовицу принял. Думал, что с белым светом распрощался. На селе у нас слух такой прошел.

– Счастье твое, что рядом дедушка оказался, – ответила Василиса, откинув за спину тяжелую косу. – Думала, что ты из дружины Мамона. Худой он человек и помыслы его черные.

– Правда твоя, Василиса. Мне его душа ведома. Да не о нем речь… Тихо-то как в бору, привольно и дышится вольготно. Любо мне в заимке. А вот на селе все иное. Нелегко там сеятелям живется. Всюду горе, нужда да кнут. На душе у меня часто смутно бывает, – проговорил БолотникЬв.

Василиса молчала. Она смотрела на Иванку, слушала его тихий, задумчивый голос, и на сердце ее становилось все светлей.

– Сама-то здесь как? Семеныч мне Поведал о твоей беде. Свыклась ли, Василиса?

– Горько мне было вначале, Иванка. Хоть и бедно мы жили, но в согласии. Мать у меня веселая была. Лучше ее на деревне никто ни спеть, ни сплясать не мог. И отец отродясь ее не забижал. Ох, как она песни пела! В избе, помню, голод, в сусеке пусто, а матушка все равно поет, нужду песней глушит. Й я от нее приноровилась. Вот послушай, Иванка…

И Василиса, подперев лицо ладонями, запела чистым грудным голосом – раздумчиво и проникновенно:

 
Ты, дуброва моя, дубровушка,
Ты дуброва моя зеленая,
Ты к чему рано зашумела,
Приклонила ты свои ветви?
Из тебя ли, из дубровушки Мелки пташечки вон вылетали;
Одна пташечка оставалася,
Горемычная кукушечка.
Что кукует она и день и ночь.
Ни на малый час перемолку нет;
Жалобу творит кукушечка На залетного ясного сокола;
Разорил он ее тепло гнездо,
Разогнал ее малых детушек,
Что по ельничку, по березничку,
По часту леску, по орешничку,
Что во тереме сидит девица,
Под косящатым под окошечком.
Жалобу творит красна девица
На заезжего добра молодца,
Что сманил он красну девицу
На чужую дальну сторону…
 

И когда над притихшим бором оборвалась задушевная песня, Василиса надолго замолчала, и Иванка подумал:

«Вот она какая! Вся в этой песне – добрая и славная».

И отчего-то тревожно и сладко защемило на сердце. Иванка подсел к Василисе, тронул ее за руку, молвил:

– Чудный голос у тебя, Василиса. Спой еще. Любо мне слушать тебя.

– Не могу я много петь, Иванка. Еще заплачу. Матушка в глазах стоит… А к заимке я привыкла. Хорошие люди меня приютили.

Из сеней выглянула Матрена, клюкой стукнула, заворчала:

– А ну-ка спать, полуночники. Вот-вот заря займется.

Глава 6 ИВАНКА И ВАСИЛИСА

Утром провожали Федьку. Дед Матвей снял со стены самопал и протянул Берсеню.

– Прими от меня в дорогу. Сей самопал знатный, не подведет. Я с ним по любой звериной тропе ходил без опаски.

– Вовек не забуду тебя, отец. Много ты нас выручал. Без твоей заимки худо было бы всей ватаге, – с низким поклоном ответил Федька.

Тепло попрощавшись со стариком и Иванкой, Берсень подошел к Василисе.

– Дай бог тебе счастья, Василиса. Жаль, не рожден я крымским ханом, а то бы в полон к себе свел красу-девицу.

Федька наклонился к Василисе и крепко поцеловал в губы.

Не серчай, ты мне как дочь родная. Стариков береги…

Василиса смутилась, низко поклонилась Берсеню и вымолвила:

– За тебя всю жизнь буду молиться. Нашел ты мне приют среди людей добрых.

Матрена вынесла из избы икону, благословила крестьянского атамана, всплакнула и сунула в руки Федьки узелок.

– Здесь пользительных кореньев я завернула. От всякой напасти и хвори сгодятся. Ступай с богом, соколик.

Матвей и Иванка проводили Берсеня и вскоре вернулись на заимку. Бортник сидел сумрачный.

– Чего приуныл, отец?

– Нескладно у нас на Руси, родимый. Федька – сеятель добрый, ему бы с сохой да лукошком ходить. Ан нет. Согнали боярские неправды землепашца с землицы. Вначале, словно волк, в лесах укрывался, а теперь и вовсе из отчего края побрел. Эх ты, долюшка мужичья…

– Верно сказываешь, отец. Не дело страднику от земли отрываться. Но и под кнут боярский не следует покорно спину подставлять.

– Но как же быть, родимый?

– А я так мыслю, отец. Уж коли мужику не под силу боярские неправды терпеть, то выбирай себе две дороги. Либо в бега, либо всем миром на бояр поднимайся.

– Это как «поднимайся», парень?

– А так, отец. Чтобы свою волю вернуть, надо крестьян со всей Руси собрать и тряхнуть бояр как следует.

Старик вздохнул.

– Нелегко это, родимый, ох, как нелегко. Непривычен наш мужик гиль возводить. Не было еще такого на Руси, чтобы всем людом на господ подниматься. Вот кабы царь нам волюшку даровал.

– Царь – всей Руси голова. И волен он народу великие милости дать. Да только нужды он нашей не видит. Господа государевы очи застят. Вот и выходит, что царские милости через боярское решето сеются. Потому и надо всем миром по боярам ударить.

– Молод ты, Иванка. Горячая кровь в тебе бродит. Одно скажу – плетью обуха не перешибешь, в рукавичку ветра не изловишь.

И после этих слов бортник надолго замолчал и ушел в думы.

После утренней трапезы Иванка и Василиса ушли к озерцу. Послал их бортник проверить поставленные два дня назад вентера.

– Ох, неспроста Иванка в село не спешит. Приглянулась ему Василиса. Кабы худа не вышло, отец. Уведет соколик нашу ладушку в свою избу, – заохала Матрена.

– Не век же ей в девках сидеть, старая. Иванка – парень видный и хозяином будет справным, – ответил Матвей.

– Ужель тебе не жаль нашу сиротку горемычную? Плохо без деток жить, государь мой. Вспомни-ка своих сыновей, что светлые головушки у басурманов-ливонцев сложили.

– Не береди душу, старая. На заимке нонче неспокойно. Не зря пятидесятник Мамон по лесам шастает. Изобидит он Василису, чего доброго. А Иванка ее в обиду не даст.

А тем временем Болотников и Василиса шли Глухариным бором к озерцу. Девушка молча вела парня едва приметной тропой, поднимала зелёные ветви над головой суковатой рогулькой.

– Дозволь, Василиса, мне дорогу торить, – попросил Иванка.

– Еще заблудишься да на лесовицу набредешь, – повернувшись к Болотникову, улыбнулась Василиса. – По этой тропе короче на целую версту.

Вскоре вышли к озерцу, над которым клубился молочно-белый туман. Невдалеке, в березовой роще мирно ворковал дикий голубь, напевал веселую песенку крохотный красноперый зяблик, выводил, укрывшись на верхушке зеленой ели, свои звучные трели чернозобый рябинник.

– Красный день выдался сегодня, Василиса. Чуешь, как птицы загомонили?

– Чую, Иванка. Хорошо в лесу, привольно… А теперь полезай в воду, тут мелко, – молвила Василиса, указав парню на скрытые камышами вентера.

Болотников скинул лапти, размотал онучи, засучил порты выше колен и полез в воду. Однако озерцо оказалось глубоким, и Иванка сразу же окунулся по самые плечи.

Болотников шутливо погрозил девушке кулаком.

– Грешно лукавить, Василиса! Сначала стрелой грозилась, теперь утопить вздумала.

Девушка весело рассмеялась.

– Лесовицы еще не то Могут делать. Уж ежели в мое царство пришел, то не скоро из него и выберешься.

– А я и выбираться не хочу. Буду в apos; твоем царстве жить, – отвечал Иванка.

Болотников повернулся на спину и увидел небо – синее, с легкими белыми облаками. На миг закрыл глаза. Подумалось: «Вот и Василиса такая же синеокая. Слав-йая она…» И от этого на душе стало светло и радостно.

– Эгей, Иванка! Про рыбу забыл. Вынимай вентера.

– Ужель на такой глубине бортник снасти ставил?

– Дедушка теперь в воду не лазит. Вентера я сама ставила.

– А водяной тебя за ногу не схватил? Здесь омут на омуте, – продолжал посмеиваться Болотников, вытаскивая вентерь на берег. – А ты удачлива, Василиса. Глянь – полная снасть рыбы!

– Язей, карасей и налимов здесь всегда довольно. Дедушка язевую уху любит, – проговорила Василиса, подбирая трепыхавшуюся рыбу в плетенку.

Богатый улов оказался и в других вентерах. Набралась целая плетенка пуда на полтора. Василиса прикрыла рыбу ракитником, сказала:

– Посидим, Иванка…

Болотников опустился возле девушки, посмотрел в глаза. Василиса смущенно потупилась.

– Расскажи о себе, Иванка.

– В жизни моей мало веселого, Василиса. Было нас в семье когда-то пятеро. Двое еще в малолетстве примерли. Остался я один у отца с матерью. Живем всегда впроголодь. Батя мой мужик работящий, но достатка никогда в избе не было. Боярщина замаяла, оброки княжьи давно стали не под силу. Отцу тяжело приходится. Помогаю ему как могу. Мужичье дело известное – землю пахать, жито сеять, травы косить, хлеба жать. Все это тебе самой ведомо.

– Ну, а лада у тебя есть на селе? – залившись румянцем, тихо спросила девушка.

Иванка положил руку на плечо Василисы и снова встретился с ее глазами.

– Нет у меня никакой лады.

Чтобы скрыть волнение, Василиса поднялась на ноги и вновь стала озорной и веселой.

– А ну забирай поклажу! Рыбе пора на столе быть.

Иванка, не отводя глаз от Василисы, решительно шагнул к девушке, взял за руки.

– Погоди, Василиса… Не знаю, что со мной… Колдунья ты. Хмельным я от тебя сделался.

Девушка посмотрела на Иванку долгим и пристальным взглядом, мягко высвободила руки, обвила парня за шею, доверчиво прижалась и поцеловала в губы.

Глава 7 ИЗ ОДНОЙ КАБАЛЫ – В ДРУГУЮ

Прибыв в Богородское из стольного града, Калистрат Егорыч заспешил к княжьему управителю.

Прежде чем взойти на красное крыльцо терема, приказчик обошел все княжьи службы: заглянул в холопий подклет, конюшню, псарню, поварню… И недовольно закачал бороденкой: всюду бродили по двору челядинцы, слоняясь от безделья. Ох, и пообленились без княжьего присмотра. Управитель – человек тихий, набожный. Все больше в постах да молитвах время проводит, а до холо-пей ему и дела нет.

Возле покоев управителя, перед низкой сводчатой дверью, на широкой лавке развалился длиннющий, нескладный челядинец. Калистрат Егорыч ткнул его в бок кулаком.

– Креста на тебе нет, Тимошка. Чего средь бела дня прохлаждаешься? У себя ли управитель?

Тимоха не спеша поднялся, потянулся, потер глаза. Узнал приказчика, слегка мотнул головой.

– Почивает Ферапонт Захарыч. Всю ночь на молитве простоял. Не велено впущать.

– Разбуди. От князя Андрея Андреевича с грамотой я прибыл.

Тимоха вошел в покои, а Калистрат Егорыч опустился на лавку и забурчал сокрушенно. Ну и дела! Скоро к обедне ударят, а управитель все на пуховиках нежится.

Холоп дозволил войти в покои.

– Чего тебе, Егорыч? – позевывая, тихо вопросил управитель. Был он в длинной ночной рубахе, всклокоченный, с заспанным помятым лицом.

– От князя я, Ферапонт Захарыч.

– А кой час, Егорыч?

– Должно, к обедне скоро зазвонят.

– Ох ты, господи. Вздремнулось мне седни. К молитве не поспею, – засуетился управитель, натягивая на себя суконные порты.

– Грамоту от князя привез. Указал Андрей Андреевич своих холопей на ниву посадить.

– Это как же на ниву? Невдомек мне, Егорыч. Нешто челядинцу за соху браться?

– Вестимо так, батюшка. Позвать бы холопей надо.

– Ох, и недосуг мне нонче, Егорыч. Ты уж сам распорядись, милок, а я в храм поспешу.

– Как тебе будет угодно, Ферапонт Захарыч, – с легким поклоном вымолвил приказчик и вышел из покоев.

В узких сумеречных сенях хихикнула девка:

– Ой, щекотно.

– Тьфу, дьяволица! – сплюнул Калистрат Егорыч. – А ну, вылазь на свет божий.

Из темного угла вышел раскрасневшийся долговязый Тимоха. Сенная девка, задев приказчика дородным телом, прошмыгнула в светелку.

– Непристойные дела творишь, сердешный. Кобелей греховодных кнутом учат, чтобы уму-разуму набирались. Обскажу о том управителю. Пущай он те взгреет, – осерчал приказчик.

– Уж ты прости меня, Калистрат Егорыч, – взмолился Тимоха и простодушно добавил. – Моей-то вины нет, батюшка. Шел я сенями. А девка озорная повстречалась. Ну и того…

– Не проси милости, богохульник. Быть тебе битым. А сейчас зови к моей избе холопей – Никитку Скорняка, Икудейку Басова, Ванятку…

В своем дворе Калистрат Егорыч прочел челяди княжью грамоту, в которой говорилось, что с Тихонова дня пятнадцать кабальных челядинцев переводятся в пашенных мужиков.

«…Князю повиноваться, как богом велено, приказчика слушаться во всем и пашню пахать, где укажут, и оброк им платить, чем изоброчат», – заключил приказчик.

Челядинцы понуро склонили головы. Годами жили,

а таких чудес не знали. И чего это вздумалось князю?

– Как же это, батюшка? Несподручны мы к мужичьему делу. Не во крестьяне, а в холопы мы князю

рядились, – произнес Тимоха Шалый.

– Такова княжья воля и не вам ее рушить, сердешные. Отныне будете жить под моим присмотром. А поначалу указал вам Андрей Андреевич, как травы поднимутся, сено на княжью конюшню косить, опосля господский хлеб на нивах жать. Уразумели, сердешные?

– Из одной кабалы в другую угодили, братцы. Неправедно это, – хмуро высказал один из дворовых.

– Мокеюшка! Заприметь этого говоруна, сердешный. Как звать-величать прикажешь, милок?

– Никитой Скорняком, – угрюмо отозвался холоп.

– Запомни, Мокеюшка. Ступайте покуда в подклет, ребятишки. А я подумаю, чем вас занять до сенокоса.

Холопы побрели к княжьему терему, а Калистрат Егорыч со своим верным челядинцем пошли вдоль села, поглядывая по сторонам. Навстречу попадались крестьяне, снимали шапки, кланялись уступая дорогу.

– Чего-то пришлых мужиков не видать. И на срубах топором не стучат. Нешто лодыря гоняют?.. Эгей, Семейка! Подь сюда, сердешный. Куда подевались новопо-рядчики?

– Ушли из села подушкинские крестьяне. Митрий Капуста намедни наведывался. Быть бы беде, да Афоня Шмоток уберег. Споил вином Митрия, а беглые в леса подались. Покуда там отсиживаются, – пояснил Семейка.

– Совсем, что ли сошли? – забеспокоился приказчик. Еще бы! Сколько денег на них ухлопал. Андрей Андреевич за такие убытки не помилует. Придется из своей кубышки князю деньги возвращать за недосмотр. Впросак попал с чужими мужиками.

– В бору спрятались, а ребятенки на селе остались, – успокоил приказчика Семейка и, метнув угрюмый взгляд на челядинца, зашагал прочь.

– Пошто Калистрату Егорычу не поклонился? – сердито крикнул ему вслед Мокей, припомнив, как отстегал его кнутом Семейка на княжьей ниве.

Семейка, не оглядываясь, подошел к своему срубу и взялся за топор.

– Поучить бы надо нечестивца, Калистрат Егорыч. Без поклона отошел, вновь своеволить зачал.

– Потом, потом, Мокеюшка, – растерянно вымолвил приказчик и добавил озабоченно: – От Капусты одним винцом не отделаешься… А холопы куда глядели? Пропустили Митьку в вотчину. Батогами, окаянных!

После обедни вновь нагрянул из своей деревеньки Митрий Капуста с двумя дворовыми. Бледный, опухший, прискакал к приказчиковой избе, спрыгнул с коня с загромыхал пудовыми кулачищами в калитку.

Из оконца выглянул Мокей и тут же заспешил к Калистрату. Приказчик оробел. Дрожащими пальцами застегнул суконный кафтан, приказал:

– Прихвати с собой саблю да пистоль. В случае чего пали по супостату.

Как только Мокей открыл калитку, Митрий Флегонтыч ринулся во двор и, схватив Калистрата за ворот кафтана, свирепо закричал:

– Вор! Подавай мне мужиков, дьявол!

Мокей поспешно выхватил из-за кушака пистоль, надвинулся на Капусту.

– Не балуй. Стрелять зачну.

Митрий Флегонтыч отшвырнул от себя приказчика и, тяжело дыша, хватаясь рукой за грудь, опустился на крыльцо.

– Без ножа зарезал, дьявол. Ко мне хитрой лисой подъехал, а крестьян к себе переманил. У-у, злыдень!

– Знать ничего не знаю, сердешный. Ехал в монастырь святым мощам поклониться. А до твоих людей мне и дела нет. Сами сюда переметнулись, батюшка.

– Врешь, дьявол. На пытке у мужиков дознаюсь, по чьему наговору они в бега подались. Сыщется твоя вина – самолично паршивую башку срублю. А потому отдавай моих крестьян добром.

– Да ты поостынь, сердешный. Мужиков твоих я и в глаза не видел. Нет их в вотчине. На вольные земли ушли, сказывают. А коли не веришь – пройдись по избам, Митрий Флегонтыч.

– Опять-таки брешешь. Упрятал до поры до времени. Ты хитер, но и у меня башка не для одной бороды красуется. Корысть твою насквозь вижу. Подавай мужиков! – снова закричал Капуста и потянулся к сабле.

Калистрат Егорыч испуганно втянул голову в плечи, забегал глазами и бороденкой затряс.

Мокей заслонил собой приказчика и направил пистоль в грудь Капусты.

– Не замай мово господина. Сам сгину, но и тебя жизни лишу, – страшно выпучив глаза, проронил челя-динец.

– У-у, семя воровское! – вздымая кулачище, выкрикнул Митрий Флегонтыч и, громко хлопнув калиткой, вышел на улицу. Холопам сказал:

– Айда по избам да баням. Чую, здесь беглый люд прячется.

Однако своих крестьян Митрий Флегонтыч в селе так и не обнаружил. И лишь в избе Исая Болотникова едва не произошла заминка. Когда Капуста с холопами вошел в избу, Болотников и Пахом Аверьянов сидели на лавке и чинили бредень, а возле них шумно гомонили с десяток чумазых, полуголых ребятишек.

Митрий Флегонтыч одному из холопов приказал проверить конюшню и баню, а сам, пытливо глянув на мужиков, приступил с расспросами.

– Говорите без утайки, где моих крестьян спрятали?

Исай отложил моток дратвы с колен, поднялся с лавки

и немногословно ответил:

– Сеятелей твоих в вотчине нет, государь.

– Куда же они подевались, старик? Правду молвишь – полтйну отвалю.

– Русь велика. От худого житья есть где укрыться. А полтину спрячь. Ни к чему это…

– Воровское семя! – зло проговорил Капуста и хлопнул дверью.

В избе остался дворовый лет тридцати, приземистый, светло-русый, в драной сермяге и лыковых лаптях. Подошел к одному мальчонке, подтолкнул его к светцу.

– Ты, Филька?

. – Я, дяденька Гурьяи, – улыбнувшись, отозвался малец.

– А тятенька твой Карпушка где?

Исай из-за спины холопа погрозил Фильке кулаком, но мальчонка не приметил и бойко выговорил:

– Тятенька вчера в избу к нам приходил. Полную шапку голубиных яиц приносил да сморчков. Эге-гей, как поснедали! А топерь тятька мой в лесу с мужиками сидит. Ух, 1?ак Капусту боится! А завтра сызнова заявится.

Селяне удрученно опустились на лавку. Все пропало. Не миновать теперь беды.

Гурьян, натянув на голову шапку, пошел к выходу. Обернулся в дверях. Дрогнула светло-каштановая борода в скупой улыбке.

– Не пужайтесь, православные. Нет худа без добра. Токмо сорванцов упредите, а то лишне наговорят. Так и быть, умолчу. Сам подумываю, как бы от Митрия сбежать. Ну, прощевайте.

Когда челядинец вышел из избы, мужики переглянулись и облегченно вздохнули.

– Ну, сразил ты нас, постреленок, – шлепнув Фильку по затылку, промолвил Пахом Аверьянов. – Отец-то смирный, а этот ишь какой шустрый. Хорошо еще дворовый праведным оказался.

– Мир не без добрых людей, Захарыч. Холопам не сладко у Капусты живется. Ободрались, обнищали, сидят на трапезе скудной, – проронил Болотников.

В конце села Капуста повстречался с Афоней. Бобыль поспешно скинул с головы колпак, низко поклонился и молвил весело:

– Во здравии ли, батюшка? Не угодно ли чарочку?

Узнав мужичонку, Капуста стеганул его кнутом и разгневанно рявкнул:

– Прочь с дороги, дьявол!

Афоня поспешно шмыгнул в избу. Схватившись рукой за обожженное плечо, проворчал:

– Замест спасибо да в рыло.

А Капуста повернул коня и сердито бубнил:

– Сей мужик – всему помеха. Споил, злыдень. До сей поры в глазах черти пляшут. Ввек экого зелья не пивал.

Подъехав к приказчикову тыну, Митрий Флегонтыч вновь загромыхал по калитке кулачищем. Из оконца выглянул Мокей, прогудел:

– Нету Калистрата Егорыча.

– Куда подевался твой замухрышка паршивый?

– Не ведаю, – изрек челядинец и захлопнул оконце.

Митрий Флегонтыч выхватил из-за кушака пистоль,

выпалил поверх тына и, зло чертыхаясь, поскакал в свою деревеньку. И уже по дороге решил – немедленно ехать к боярину Борису Годунову, к заступнику дворянскому.

Когда Капуста умчался из села, Калистрат Егорыч, творя крестное знамение, появился на крыльце – напуганный и побледневший.

– Едва богу душу не отдал, Мокеюшка. Под самое оконце из пистоля супостат бухнул. Еще наезд – и на погост угодишь с эким соседом.

– Оборони бог, батюшка. Холопов, что в дозоре стояли, поучить бы надо…

– Вестимо так, сердешный. За нерадивую службу – высечь батогами.

– Сполню, батюшка. Да и сам поразомнусь, хе-хе.

Приказчик побрел в избу, темными сенями поднялся

в свою горницу. Смахнул рукой дюжину кошек с лавки, опустился, задумался. Капуста – дворянин крутой, так дело не оставит. Царю будет жалобиться. Надо бы князя упредить… А мужиков надлежит из лесу возвратить. Неча им без дела сидеть. Мало ли страдйой работы в вотчине! Да и порядные грамотки пора на новых крестьян записать.