Текст книги "Иван Болотников"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 47 страниц)

– Велика мудрость твоя, мурза Джанибек, – растянул в угодливой улыбке тонкие губы Бахты.

«Бахты всегда льстив. Он готов вылизать мурзе пятки», – презрительно подумал Давлет.

А тысячники дружно закричали:

– Велика мудрость мурзы!

– Мы в твоей власти, Джанибек!

Когда над степью воцарилась ночь, татары бесшумно и скрытно приблизились к Раздорам. Они стали от крепостных стен в перелете стрелы. Раздоры замкнулись в плотном кольце ордынцев. Луки их были огромны – в рост человека, стрелы – певучи, длинны и крепки. К древкам стрел татары прикрутили по клочку промасленного войлока. Подле каждого лучника стоял воин-зажигаль-щик с кремнем и огнивом.

Казаки не спали. Они стояли на стенах и прислушивались к шорохам и звукам ночной степи. Во вражеском стане стояла тишина, и нигде не горели костры; ощущение было такое, будто орда спит мертвым сном.

– Что-то не по нутру мне эта ночь, – проговорил Мирон Нагиба. Левая рука его была перевязана, из раны сочилась кровь, но казак не уходил со стен.

– И мне не любо, – молвил Васюта Шестак.

– Поганые не зря притаились. Они что-то замышляют. Надо глядеть в оба, станишники. Ордынцы коварны, – произнес Болотников.

– И луна, как назло, спряталась. Экая сутемь! – проворчал Емоха. В дневной вылазке он зарубил семерых янычар, но и сам пострадал. Один из капычеев едва не отрубил Емохе голову. Выручил Деня. Он подставил под удар саблю, и турецкий ятаган, соскользнув, отсек Емохе правое ухо.

Теперь над Емохой посмеивался Секира.

– Нонче ты у нас первый казак на Дону. Берегись, девки!

– Это ты к чему? – морщась от ноющей боли, спросил Емоха.

– А все к тому. Наипервейший, грю, красавец ты у нас, Емоха. Безухий, дырявый и к тому ж нос с версту коломенскую. Три дюжины бадей повесить можно. Чем не молодец, коли нос с огурец.

Казаки загоготали, а Емоха треснул Секиру по загривку.

– Язык у тебя не той стороной вставлен, чертово помело! Помолчал бы.

– А че молчать? На язык пошлины нет.

– Вот и бренчишь, как на гуслях.

– А ну тихо, братцы, – оборвал казаков Болотников. – Чуете? Будто сено шелестит.

Казаки насторожились.

– Верно… Шорох идет, – молвил Васюта.

– То орда надвигается. А ну, Васюта, беги к Рязанцу. Пусть из вестовой пушки ухнет, – приказал Болотников.

И в ту же минуту в степи засверкали красные искры, а затем по черному небу полетели в сторону крепости огненные змеи. Их было великое множество – тысячи, десятки тысяч огненных молний. Они летели со страшным пугающим визгом.

Многие казаки перекрестились: уж больно жуткий звук издавали стремительно летящие змеи.

– Господи, мать-богородица! – высунувшись из бойницы, очумело вымолвил один из молодых казаков и тотчас, с протяжным стоном, осел на помост. Широкую грудь его пронзила горящая стрела.

– Не высовываться! – гаркнул Болотников.

Емоха попытался было вытянуть из убитого казака стрелу, но она крепко застряла. Обломив конец, он вытащил стрелу со стороны спины. Повольника спустили с помоста на землю.

– У-у, поганые души! – скрипнул зубами Емоха. Погиб один из его дружков.

Секира взял из рук Емохи обломок стрелы и поднес к факелу.

– Эва, – хмыкнул он. – И чего только не придумают, нехристи. Глянь, братцы.

Вокруг Устима столпились донцы. Секира оторвал от обломка маленькую глиняную трубочку и положил на ладонь.

– Свистульки привязывают.

– Ну и ироды. Душу воротит, – молвил Деня, затыкая уши.

– Ниче, привыкай. Басурмане и не на такое горазды, – вставил дед Гаруня.

Стрелы глухо стучали о стены, башни и кровли изб. Многие из них залетали в бойницы, чадили. Едкий дым ел глаза.

Отовсюду послышались крики казаков:

– Избы горят!

– Стены занялись!

– Все на огонь, братцы!

Бросились к бочкам с водой и колодцам. Тушили пожары и дети, и подростки, и казачьи женки.

Всех тяжелее и опаснее было на стенах. Казаки лили воду на тын и попадали под стрелы ордынцев. Раненых и убитых сразу же сменяли другие казаки, стоявшие внизу в запасе.

В кровавом зареве пожарищ донцы увидели, как к Степным воротам наплывает грозным, огромным чудищем таран, подвешенный цепями к длинному бревну. Конец снаряда был окован стальным наконечником.

Казаки выстрелили из пищалей и самопалов, но таран упрямо приближался к воротам: на место поверженных татар тотчас вставали новые ордынцы.

Не помог и Тереха Рязанец: наклонить жерла орудий под самые стены было невозможно.

– То не в моих силах, братцы, – с отчаянием говорил пушкарь. – Не могу кинуть ядра.

Татары, раскачав на цепях орудие, ударили им по воротам; те крякнули, затряслись, осыпались щепой. После пятого удара стальной наконечник пробил ворота на добрых три вершка.

– Проломят, дьяволы! – чертыхнулся Болотников и перебежал с помоста на стрельню, с которой донцы палили из пищалей и самопалов.

– Бревна швыряй! Колоды! – загремел Болотников.

Но и это не остановило татар. Они гибли десятками,

но, не мешкая, столько же подбегало к тарану. Головы степняков заняты были лишь одной мыслью – сокрушить ворота и ворваться в крепость. Там за воротами – добыча! Добыча!

Степные ворота обступили лучники: они непрерывно стреляли по бойницам, да так метко и густо, что казакам невозможно было и высунуться.

А таран все глубже и глубже уходил в ворота; и вскоре окованные створки оказались разбитыми, засовы сорваны; еще удар, другой – ворота рухнут, и тогда ничто и никто не удержит лавину ордынцев, жаждущих вломиться в казачий город.

Но ворота не рухнули: раздорцы надежно укрепили их бревнами и тяжелыми кулями с землей. Таран, пробив наконец ворота, застрял в новом мощном заслоне.

Убедившись, что таран бесполезен, мурза Джанибек приказал отнести его от ворот. Теперь вся надежда татар была на горящие стрелы. Раздоры должны погибнуть в огне.

Потерпев неудачу под Степными воротами, Ахмет-па-ша задумал нанести решающий удар у Засечной башни. Скрытно от казаков он повелел перетащить оставшиеся кулеврины на галеры, бросившие якоря у левого берега Дона. В то время, когда темник Давлет переправлял два крыла своего тумена на правобережье, а затем начал осыпать крепость огненными стрелами, Ахмет-паша приблизил суда к городу на пушечный выстрел. Он сам был на одной из галер.

– Забросайте Раздоры калеными ядрами! – приказал он капычеям.

Турецкие пушки выстрелили неожиданно для казаков.

Богдан Васильев и Федька Берсень, руководившие обороной Засечной стены, на какое-то время пришли в замешательство.

– Откуда взялись пушки? Здесь их не было! – закричал Васильев.

– Палят с реки. С галер палят, злыдни!

Каленые ядра еще больше раздули пожар. Избы вспыхивали одна за другой, как свечи. Вся северо-западная часть города утонула в море огня. Многие избы залить водой уже было невозможно – их растаскивали баграми и крючьями, тушили песком и землей.

– Бейте по галерам! – закричал пушкарям Васильев.

Наряд выпалил, но ядра не долетели до судов: пушки

на Засечной стене были поставлены маломощные.

– Где Тереха? Где этот рязанский лапоть? – еще пуще заорал Васильев.

Рязанец стоял на помосте у Степной башни. Когда с Дона заговорили турецкие пушки, Тереха с отчаянием хлопнул ладонью по жерлу «единорога». Янычары пошли на хитрость, и теперь их кулеврины будут свободно и безнаказанно палить по городу.

Рязанец, не дожидаясь приказа Васильева, велел снять со стен часть тяжелых орудий и перетащить их к Засечной стрельне. Но дело это нелегкое: пушки весили до пятисот пудов, и потребуется немало времени, чтобы установить их на донской стороне.

Богдан Васильев выделил начальнику пушкарского наряда две сотни казаков.

– Умри, но пушки поставь! – грозно сказал он Рязанцу.

Город полыхал. В черное небо высоко вздымались огненные языки пожарищ. Вскоре огонь перекинулся и на восточную часть города, неумолимо пожирая сухие рубленые избы. В кривых и узких улочках и переулках метались люди, задыхаясь от зноя, гари и въедливого дыма, валившего черными, густыми клубами из дверей и окон.

Со стен пришлось снять многих казаков. Этого-то и дожидались Ахмет-паша и темник Давлет. Они кинули на крепость тысячи татар и янычар. Штурм был грозный и яростный. Особенно дерзко и свирепо лезли на стены воины мурзы Давлета. Они несколько дней ждали этого часа, и теперь их было трудно остановить.

На стенах то и дело громыхал голос Федьки Берсеня:

– Не робей, донцы! Бей псов, круши!

Но и враг неистовствовал. Многим удалось взобраться на стены. Повсюду пошли рукопашные схватки; лязгали мечи и сабли, сверкали ножи, клинки и ятаганы, сыпались искры.

– Круши псов! Дави степных гадов! – хрипло орал Федька, разя ордынцев тяжелым мечом.

И казаки крушили, и казаки давили. Брань, хрипы и ярые возгласы перемежались с визгом, воплем и предсмертными стонами. Все крутилось, орало, выло, ухало и скрежетало в этом кровавом водовороте.

Злая сеча шла до утренней зари. Повольники не дрогнули, не позволили врагу закрепиться на стенах крепости.

Ордынцы отступили, но городу не пришлось праздновать победу. Уже в самом конце битвы недалеко от майдана раздался оглушительный, взрыв. Каленое ядро турецкой кулеврины угодило в Зелейную избу с пороховыми запасами. Взрыв был настолько силен, что в городе рухнули десятки строений и рассыпался храм Николая-чудо-творца; более трехсот казаков, женщин, детей и стариков были убиты.

Глава 12 КАЗАЧИЙ ПОДАРОК

Страшен был вид города в лучах раннего утреннего солнца. Повсюду виднелись обугленные избы, курени и трупы; пахло гарью, дымились неостывшие пожарища, черный пепел толстым слоем покрывал землю.

Обуглились и почернели стены и башни крепости; казаки, прокоптелые, грязные, в окровавленных рваных одеждах, спали мертвецким сном, не выпуская из рук мечей и сабель.

По дымящейся крепости блуждали казачьи женки, разыскивая среди убитых и обгоревших своих детей, братьев, сестер и мужей. То и дело разносились их безутешные, горькие плачи.

Более тысячи казаков потеряли донцы за первые дни осады. Но жертвы были не напрасны: свыше семи тысяч янычар и крымчаков полегли у стен крепости.

Агата бродила по городу вместе с Любавой, дочерью раздорского есаула Григория Соломы. Агата искала мужа, а соседка по куреню – отца родного. С тревожным беспокойством вглядывались они в лица убитых, крестились и со слезами на глазах шли дальше.

Но ни среди павших, ни среди тяжелораненых Берсеня и Солому они не разыскали.

– У Засечных ворот поглядите, там их видели, – тихо подсказала одна из казачек, оплакивающая мужа, статного красивого казака, пронзенного вражеской стрелой.

Пошли к Засечным воротам, возле которых вповалку лежали казаки. Бодрствовали лишь трое караульных, досматривавших за вражеским станом.

– Кого вам, девки? – окликнул с высоты башни один из дозорных.

– Федора Берсеня, да Гришу Солому, – ответила Агата.

– На стене пали, – махнул рукой дозорный.

– Пали? – меняясь в лице, дрогнувшим голосом переспросила Агата.

– Батюшки, пресвятая дева! – охнула Любава.

Обе зарыдали, а караульный протяжно зевнул, крякнул и усмешливо крутнул головой.

– От народ водяной. Че слезу-то пустили, оглашенные? Пали, грю, на стене. Спят ваши мужики, вон там, за пушками. Лезьте на помост.

Агата и Любава обрадованно полезли на стены. Федька Берсень, широко раскинув руки, лежал на спине. Глаза его глубоко запали, лицо черно от копоти, правая рука сжимала окровавленный меч. Спал Федька тревожно: мычал, скрипел зубами и что-то невнятно выкрикивал; Агата разобрала лишь одно слово «крущи».

«Федор мой и во снях воюет», – с улыбкой подумала она и осторожно подложила под Федькину голову чей-то кинутый на помосте разодранный зипун.

Григорий Солома лежал невдалеке от Берсеня, привалившись спиной к дубовому тыну; на обнаженной руке его густо запеклась кровь. Любава вновь пригорюнилась.

– Ранен батюшка. В курень надо.

– Не полошись, девка. Рана неглубокая, затянется, – успокоил Тереха Рязанец. Поникший и угрюмый, он сидел возле остывшей «трои», горестно пощипывая густую, с подпалиной бороду.

«Теперь совсем без зелья худо, – думал он. – И надо ж было приключиться экой напасти. Чертовы янычары! Угодили-таки в самую. пороховницу. Седни турки подтянут пушки к самой крепости, и никто их не подавит. Едва ли вынесут Раздоры еще один огненный бой – крепость все же деревянная. Как ни крепись, как ни обороняй, но тын и сруб от огня не спасти».

– Вы бы не толкались тут, девоньки. Неровен час, – предостерег с башни караульный.

Оставив возле Федьки и Соломы по узелку снеди, Агата и Любава спустились на землю. Вначале пошли они было к своим куреням, но Агата вдруг повернула к Степной башне.

– Куда ж ты? – спросила Любава.

Лицо Агаты залилось румянцем.

– У Федора близкий дружок есть… Иван Болотников. Сказывали, на Степной стене он сражался. Проведать хочу – жив ли.

– И я с тобой, – молвила Любава.

Подруги подались к южной стене, но отыскали они Болотникова не вдруг. На стене Ивана не оказалось.

«Нигде его нет. Ужель за тыном лежит? Ужель загубили сокола?» – закручинилась Агата.

У подножия башни бранился казак Емоха. Ухо его воспалилось и так стреляло, что бедный донец не находил себе места.

– Трезубец в ханское брюхо! Смолы – на плешь!..

– Худо, родимый? – участливо коснулась его плеча Агата.

– Турецкому султану худо, – огрызнулся Емоха. – Че тут бродите?

– Ивана Болотникова ищем. Не ведаешь ли, что с ним? – спросила Агата, и вся невольно насторожилась.

– Пошто те батька?.. У-ух, пику хану в глотку!.. Пошто, грю, батька? – закричал, закрутившись волчком, Емоха.

– Глянуть хочу. Уж ты поведай, родимый, – еще мягче молвила Агата. – Жив ли, Иван?

– Жив. Еще не хватало, чтоб батьку сразили. Жив Болотников! На стрельню ступайте.

Агата и Любава поднялись на башню. Дозорный молча глянул на обеих, но не забранился, пустил.

Болотников спал рядом с Васютой, спал крепко и отрешенно. Белая рубаха его была в клочья изодрана и окровавлена; и весь он пропах порохом, дымом и гарью. Курчавая борода свалялась, черные волосы слиплись, упав прядями на загорелый лоб.

Агата слегка коснулась его головы, подумала:

«Добрый казак… Сильный, удалый».

Она все смотрела и смотрела на Болотникова, и ей вдруг невольно захотелось приласкать этого отважного казака, прижать к своей груди. И от этих грешных мыслей она еще больше зарделась.

Любава взглянула на подругу. Глаза Агаты излучали теплоту и нежность.

«Мать-богородица! – охнула она. – Любит Агата этого казака, ой, любит!»

Васюта Шестак, лежавший обок с Болотниковым, неожиданно проснулся и, увидя перед собой синеокую дивчину с темными густыми ресницами, улыбнулся.

– И привидится же такая, – пробормотал он и перевернулся на другой бок.

Любава рассмеялась, и ее звонкий смех окончательно разбудил Шестака. Он поднял голову и удивленно захлопал на Любаву глазами.

– Откуда такая свалилась, любушка?

– Она и есть Любушка. Любавой ее кличут, – сказала Агата.

– Вот те на!.. А меня Васютой.

Сон с Шестака начисто слетел; он во все глаза разглядывал пригожую дивчину и простодушно приговаривал:

– Вот так, Любушка, вот так ангел… Чья ж ты будешь?

– А ничья, – с лукавинкой ответила Любава и потупила очи: уж больно пристально разглядывал ее этот сероглазый казак.

– Так уж и ничья. Хитришь, Любушка. Ужель такую красу казаки не приметили? Да я б тебя давно выкрал, из-под земли достал.

– А вот и не достанешь, – вновь рассмеялась Любава и сбежала со стрельни на землю. – Я в курень, Агатушка! – крикнула она.

– Погоди меня, – оторвалась от Болотникова Агата и пошла к узкой витой лесенке. Но ее придержал Васюта,

– Так чья ж все-таки Любава?

– Аль понравилась? – улыбнулась краешками губ Агата.

– Дюже понравилась. Не таи. Где ее сыскать? – затормошился Васюта.

– А коль дюже понравилась, сам сыщешь. Удачи ратной вам с Иваном.

Агата шагнула было вниз, но вдруг передумала и вновь подошла к спящему Болотникову. Расстегнула застежки зеленого сарафана, сняла с себя маленький золотой нательный крестик на голубой тесьме и продела его через голову Ивана.

– Храни тебя господь, – тихо молвила она и, не смущаясь Васюты и дозорных казаков, склонилась над Иваном и поцеловала в губы.

До полудня было тихо. Орда готовилась к новому штурму. Янычары и крымчаки оттаскивали от стен трупы и кидали их в водяной ров. Такая же участь постигла и тяжелораненых. Так повелели Ахмет-паша и мурза Джанибек.

– Мы заполним ров джигитами и по их телам перейдем водную преграду. Аллах простит нас, он хочет нашей победы, – сказали военачальники.

Казаки плевались.

– Погань и есть погань. Хуже зверей.

– Будто дохлых собак швыряют, нехристи!

– Пальнуть бы по бритым башкам!

Однако по ордынцам не стреляли: берегли дробь, пули, порох, да и не хотелось мешать басурманам убирать трупы.

Сами же раздорцы рыли вдоль стен братскую могилу. Туда положили всех павших казаков. Беглый поп-расстрига Никодим отслужил панихиду.

– Со святыми упокой! – голосисто пропел он и размашисто осенил могилу большим медным крестом.

Казаки склонили головы. Атаман Васильев скорбно и скупо молвил, комкая черную баранью трухменку.

– Вечная вам память, донцы! Вечная слава вам!

– Вечная слава! – хором пронеслось по казачьим рядам.

Атаманы первыми бросили в могилу по три горсти земли и отошли в сторону, уступая место повольнице. Последними к могиле подошли казачки. Запричитали.

Васильев позвал станичных атаманов и раздорских есаулов на совет. Поначалу расспросил каждого, сколько осталось у казаков дроби и зелья, да много ли людей в сотнях, а затем сказал:

– Туго будет, атаманы-молодцы. Ядер и зелья у нас – самую малость. Пушкам и на час не хватит пороху. А без пушек совсем худо. Турки вконец закидают нас зажигательными ядрами. Понесем урон великий, да и Раздорам в огне пылать. Как быть, атаманы-молодцы? Как оборону держать?

– Выдюжим, атаман. Нас еще четыре тыщи. Не притупились казачьи сабли! – воскликнул есаул Григорий Солома.

– Не бывать поганым в Раздорах! – поддержал его атаман из Монастырского городка.

– Не бывать-то не бывать, – осторожно начал Федька Берсень. – Но как бы нам войско не ополовинить. Ордынцев – тьма, и прут они свирепо. Тут надо крепко покумекать. На одну саблю уповать – худо.

– Дело гутаришь, – кивнул раздорский писарь Устин Неверков. – Надо нам, братья-атаманы, головой поразмыслить. Ордынец хитер, но и казак не лыком шит.

– Добро, донцы. Давайте покумекаем, – молвил Богдан Васильев.

В курене воцарилась тишина, атаманы призадумались; чуть погодя поднялся с лавки Федька Берсень.

– Надо поболе колодцев нарыть, атаманы. Многие завалены и засыпаны, а вода нам – позарез. На стенах кипятку только давай, да и на пожары уйму воды надобно. А еще скажу, атаманы, землянок надо немедля нарыть. Женки и ребятишки гибнут, пущай под землей сидят. Да и раненых туда поховать.

– Дело, – вновь кивнул Устин Неверков. – Землянок у нас токмо что на раздорцев. Прибылые же казаки по куреням и базам теснятся. Рыть немедля!

– А ты что молвишь, Рязанец? – бросил суровый взгляд на пушкаря Васильев.

Тереха повел глазами по казакам, нахохлился.

– Никак сердце на меня держите, атаманы? Но моей вины нет. Я вам зелья из-за пазухи не достану.

– А где достать?

– Где?.. Зелье надо у янычар добыть.

– Любо, Тереха! – оживился Берсень. – Пошто же мы подкопы нарыли? Сделаем вылазку и добудем. Я сам на то дело пойду.

– Любо! – воскликнули атаманы.

– Любо! – сказал Васильев.

Поднялся молчавший дотоле Болотников.

– Зелье добыть – беду избыть. Но дело то тяжелое. Никто из вас не ведает, где у янычар пороховые возы. Да и ведали бы, к ним не подступились. Янычары не так уж глупы, чтоб оставить зелье без присмотра. Вылазкой ничего не добьемся. Казаков загубим и пороха не возьмем.

– Так что ж, турка будем терпеть? – съязвил Васильев. – Пусть крепость разбивает, войско наше изводит, а мы в норы? Нет, Болотников, не туда гнешь. Без зелья нам не выстоять. Вылазка – единственное спасенье. Пошлем тыщу казаков, но зелье добудем.

– Не добудем, атаман, – уперся Болотников. – Зелье наверняка в самой середке войска. Ни один казак в крепость не вернется. То добрый подарок орде. Аль тебе донцов не жаль?

Васильев насупился, глаза его холодно блеснули.

– Тебе легко гутарить, Болотников. Ты всего-навсего атаман станичный. А мне вот круг поручил Раздоры отстоять. Костьми лечь, но отстоять! И нет у меня иного выхода, как послать во вражий стан казаков. Нет!

– Есть выход, атаман, – спокойно и веско сказал Болотников.

– А ну, гутарь.

– Есть выход, братья-атаманы, – повторил Иван и почему-то глянул на Тереху Рязанца. – Орда сильна пушками, на них-то и уповают враги. И уповают не зря. Еще день-другой – и от Раздор ничего не останется. Янычары готовятся праздновать победу. Но ликовать им не придется. Они переволокли пушки на галеры, и то нам на руку. Устин Неверков верно сказал: и казаки не лыком шиты. .Надо собрать оставшийся порох, ночью пробраться к галерам и взорвать их. Лишим орду пушек! А стрелами да ятаганами нас не взять.

– Любо, Болотников! – разом повеселев, загорелся Тереха Рязанец.

– Любо! – произнесли станичные атаманы.

Богдан Васильев молча заходил по куреню. В– глазах его мелькнула досада.

«Разумен родниковский станичный, разумен. Мог бы и сам додуматься».

– Чего ж молчишь, батька? – нетерпеливо вопросил Григорий Солома.

Васильев уселся на свое атаманское место, окинул взглядом казаков и наконец молвил:

– Мудрено будет галеры взорвать. Но коль атаманы гутарят «любо» – я согласен. Пошлю казаков.

– Кого снарядим, батька? – пристально глянул в глаза Васильева писарь Устин Неверков.

– Кого? – Васильев призадумался. Дело не щутей-ное: вылазка опасная, люди пойдут на верную смерть.

«Кого же? – напряженно морщил лоб Васильев. – Кого ж послать на гибель?.. А вот кого, тут и кумекать неча. Смутьянов из голытьбы! Тех, кто на домовитых замахивается и казаков подбивает. Вот они оба тут. Обоих и послать, да еще Тереху Рязанца. Тоже из своевольных…»

– Дозвольте мне, братья-атаманы, к галерам прогуляться, – прервал затянувшееся молчание Болотников. – Не подведу. Сожгу галеры!

– Добро, – охотно согласился Васильев. – А в помощь тебе дам отважного казака Федора Берсеня. Такой не подкачает… Ну, а пушкарскому голове Рязанцу сам бог велел. Пусть зелье и .фитили готовит. Так ли, атама-ны-молодцы?

– Так, батька!

Немало казаков из родниковской станицы было ранено. Тяжело посеченных отнесли в землянкц, а те, кто еще мог держаться на ногах, лечили свои раны давно испытанным казачьим средством. Наливали из баклажки чарку горилки, размешивали в ней заряд пороху и пили; порохом же врачевали и открытые раны.

Еще ночью ядовитая татарская стрела угодила Секире в плечо. Казаки знали, что ордынцы снабдили свои стрелы не только горящей паклей, пугающими свистульками, но и отравленным зельем. Однако же и от такой беды наловчились донцы избавляться. Вот так и Секира. Выдернул он стрелу из плеча, высыпал из рога-порохов-ницы на ладонь щепотку зелья, перемешал его с землей и посыпал на кровавую рану.

– Ужалили? – подсел к нему Нечайка.

В бойницу залетела огненная стрела. Секира поднял ее и приложил горящей паклей к ране. Порох вспыхнул, запахло жареным мясом.

– Поджигает, Устюха?

– Ниче, Нечайка. Бог терпел и нам велел. Выдюжу. Не быть поганому яду в моей кровушке!

Секира отбросил горящую паклю и как ни в чем не бывало вновь заторопился к стене, на которую с воем и визгом лезли татары. То была тяжелая ночь…

После полудня орда вновь пошла на приступ, и вновь ударили с турецких галер кулеврины. Не остывшие от огня Раздоры потонули в черных клубах пожарищ. Огненные ядра оглушительно ухали на улицах и переулках, поджигая срубы.

Жарко было и на стенах. Казаки, не зная устали, отражали натиск врагов. Янычары и крымчаки сотнями падали под дымящуюся крепость.

Не упрятались по землянкам и женщины. В укрытиях остались лишь самые малые дети и дряхлые старики. Казачки тушили пожары, варили в медных котлах кипяток и смолу, перевязывали раненых, подносили защитникам крепости пищу и оружие. За Агатой неотступно следовала Любава; их цветастые сарафаны мелькали и среди раненых, и среди тушилыциков, и среди самих казаков, носивших на стены кипяток и смолу.

Залив огнем город, капычеи переключились на стены. Турки и крымчаки отошли за ров, и на тын посыпались десятки тяжелых ядер.

Капычеям ответил Тереха Рязанец, решившись послать несколько ядер на галеры. Порох был крайне нужен на ночную вылазку, но Рязанец не утерпел и выпалил по судам из «трои», «единорога» и «соловья». Одно из ядер плюхнулось на корме галеры. Судно загорелось.

Ахмет-паша встревожился: он не ожидал такого ответа от русских пушкарей. Тотчас последовал приказ:

– Всем галерам отойти к берегу!

Санджак-беки кинулись в трюмы и принялись хлестать плетками гребцов-невольников, прикованных цепями к жестким деревянным сиденьям.

– Быстрее, быстрее, шайтаны!

Невольники налегли на весла, и вскоре все галеры подплыли к левому берегу. На горящем судне метались яны чары, огонь подбирался к пороховому отсеку. Несколько янычар прыгнули в воду. Под угрозой казни Ахмет-паша послал на галеру сотню тушилыциков. Покинувших же корабль янычар он приказал расстрелять из пистолей.

– Подлые трусы! Вам нет места в моем славном войске. Вы останетесь в Тане! – кричал Ахмет-паша, наблюдая, как санджак-беки расправляются с перепугавшимися янычарами.

Галеру с великим трудом удалось потушить.

«Слава аллаху! Гяурам не пришлось увидеть, как тонет мой корабль. Это добрая примета. Мои кулеврины спасены, и они сегодня же добьют урусов», – ободрился паша.

Однако Ахмет стал осторожен: он уже не подставлял корабли под пушки урусов. Два часа паша в нерешительности простоял на берегу, а затем послал одну из галер к середине Тана, другие же четыре продолжали, тихо покачиваться на якорях.

Рявкнули пушки, ядра с шипом и гулом бухнулись о стены, пробивая бревна до третьего ряда.

Казаки молчали. Ни одна из пушек не выстрелила в ответ. Турки осмелели и придвинулись еще на десяток саженей. Ядра корежили стену, вгрызаясь все глубже и глубже в тын.

Казаки молчали.

«Почему урусы не стреляют? Почему бездействуют их пушки?» – озадаченно пожимал плечами паша.

Об этом же раздумывал и мурза Давлет, стоявший рядом с азовским наместником.

– Ночью в городе был большой взрыв. Уж не попали ли ядра твоих капычеев, славный паша, в пороховой склад гяуров? – предположил Давлет.

– Я слышал взрыв, – слегка кивнул Ахмет. – Это дело моих капычеев. Да, мурза, это я приказал подорвать пороховой склад. И теперь он уничтожен! – твердо произнес паша, укрепившись в мысли, что казаки действительно остались без пороха.

– Слава твоя не померкнет века, несравненный паша. Но почему же твои остальные галеры не плывут к крепости? – с иронией спросил Давлет.

– Так угодно аллаху и моим помыслам, – ответил Ахмет. – Мои галеры отошли к берегу, чтоб пополнить запасы ядер, – схитрив, добавил он.

– И когда ж они вернутся под стены?

– Скоро, мурза, скоро. Сегодняшний день запомнит вся Турция. Я пробью стены и войду с моими янычарами в крепость, – напыщенно сказал паша.

Подождав еще с полчаса, Ахмет приблизил к крепости и другие галеры. Теперь уже все турецкие пушки уда рили по Раздорам.

Казаки молчали.

Рязанец едва не плакал: теперь он не мог ответить янычарам и единым зарядом. Весь порох засыпали в ко жаные мешочки и спрятали под землю.

– Ниче, ниче, Тереха. Придет и твое время, – успокаивал пушкаря Федька Берсень.

– Мочи нет, – тихо вздыхал Рязанец. – Уж скорее бы ночь!

Но до ночи было еще далеко. Капычеи, осмелев, били по крепости в упор. И вот стены не выдержали, в двух местах появились бреши; их завалили камнями и бревнами, но бреши появлялись все в новых и новых местах. А вскоре рухнула стена возле Засечных ворот. Капычеи прекратили пальбу, и в пролом кинулась конница темника Давлета.

Казаки встретили татар в мечи, сабли и копья, разя крымчаков и их коней в проломе. Но ордынцы, предвкушая скорую победу, яростно лезли вперед.

Это был страшный час для раздорцев. На помощь казакам пришли подростки, старики и женщины. Агата и Любава, нахлобучив на головы шеломы, также поднялись на стены. Агата вскоре очутилась обок с Болотниковым.

– Ушла бы… Тяжко тут! – крикнул ей Иван, прикрывая казачку от разящей сабли ордынца.

– Не уйду! – решительно блеснула глазами Агата, опуская саблю на татарина.

Храбро держалась на стене и Любава. Когда-то отец научил ее метко стрелять из пистоля, и теперь это сгодилось. Немало ордынцев пало после ее выстрелов. А когда кончились заряды, Любава принялась лить на татар горячую смолу.

Девушку приметил Васюта и поспешил стать к ней поближе. Покрикивал:

– Ай да Любушка! Так их, поганых!

А Любава нет-нет да и взглянет на рослого детину. Был он удал и ловок, сокрушал врагов с лихостью и озорством, будто вышел не на злую сечу, а на игрище.

Когда на стене стало особенно жарко, Васюта спас Любаву от двух наскочивших янычар. Он с такой яростью накинулся на врагов, с таким желанием защитить Любаву, что турки в страхе отпрянули от девушки, и полегли от неистового меча Васюты.

Лютая битва продолжалась у пролома. Тут донцы сражались во главе с есаулами Федором Берсенем и Григорием Соломой. Бились остервенело, насмерть, понимая, что отступить нельзя и на пядь. Стоит слегка дрогнуть, поддаться – и лавина врагов сомнет защитников и бурным речным потоком заполонит город. И тогда уже никто и ничто не спасет Раздоры.

Берсень разил татар длинным увесистым топором и после каждого удара протяжно крякал, будто колол не ордынские головы, а чурбаки. Подле наседал на крымчаков Григорий Солома, в руках его был тяжелый шестопер, гулявший направо и налево по черным бараньим шапкам степняков.

Богдан Васильев в сече не участвовал: он руководил обороной из Войсковой избы, перебрасывая казачьи станицы то в одно, то в другое горячее место. А таких мест было вдоволь: и на стенах, и у брешей, и у многочисленных пожарищ.

До самых потемок продолжалась осада, но янычарам, спахам и крымчакам так и не удалось одолеть казаков. Они вновь отступили, оставив у стен крепости тысячи убитых.

– Слава богу, продержались! – перекрестился Тереха Рязанец.

– Выстояли, – облегченно передохнул Богдан Васильев.

– Не гулять поганым по Раздорам! – молвило казачье войско.

Донцы заделали проломы и брешни и, выставив ночные караульные дозоры, повалились на отдых. Казачки же поспешили к раненым и увечным – таких немало было в каждой станице. Свыше пятисот казаков потеряли Раздоры. Родниковцы недосчитались тридцати донцов; молодые казаки Юрко и Деня получили тяжелые раны.

Получил отметину от янычарского ятагана и Иван Болотников, но, к счастью, рана оказалась неглубокой. Болотников так же, как и Секира, прижег рану порохом и начал готовиться к ночной вылазке.