Текст книги "Иван Болотников"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 47 страниц)

Глава 9 МАМОН И КСЕНИЯ

– Заждался я тебя, сердешный. Бунт в вотчине, – лежа на пуховиках, постанывая, промолвил приказчик.

– Что приключилось, Егорыч?

– Мужики отказались на княжий двор в Москву жито везти. Холопей избили, на меня крамольную руку подняли, а амбары с зерном пограбили и по своим избам хлеб растащили.

– Ну и дела, Егорыч, – изумленно ахнул пятидесятник. – Кто гиль на селе затеял?

– Поди, сам смутьянов ведаешь. Старшой-то подох намедни, так звереныш остался.

– Иванка Болотников?

– Он самый, Ерофеич. Кнутом меня ударил, сиволапый. А вместе с ним Семейка Назарьев горлопанил.

– Так-так, Егорыч.

Мамон, поглаживая бороду, прошелся по избе, не спрашивая хозяина, налил себе чарку вина из ендовки, выпил и присел на лавку.

– Ивашке теперь не жить, Егорыч. За ним не только бунт, но и другие грехи водятся. За такое воровство князь усмерть забьет.

Приказчик, недоумевая, поднял на пятидесятника голову.

– Не зря я по лесам три недели скитался. На днях семерых беглых мужиков изловил, а одного из ватажки

Федьки Берсеня. Спрос с него учинил. Поначалу молчал, а потом, когда огнем палить его начал, заговорил нищеброд. Поведал мне, что сундучок с грамотами Ивашка Болотников с Афонькой выкрали.

– А грамотки кабальные где? – встрепенулся приказчик.

– О грамотках беглому неведомо. Никак, наши смутьяны припрятали… Афонька вернулся в село?

– Вернулся, Мамон Ерофеич. Обрадовал ты меня. Выпей еще чарочку, сердешный, да к пыткам приступай. Ивашку не забудь в железа заковать.

– Не забуду, Егорыч. Ночью схватим, чтобы бунташ-ные мужики не видели. Обоих пытать зачну. У меня не отвертятся. Заживо спалю, а правду добуду.

– Кто из беглых тебе о сундучке поведал?

– Евсейка Колпак. Он князю десять рублей задолжал. Неподалеку от Матвеевой заимки его поймал.

– Бортника давно на дыбе растянуть надо. Извечно вокруг его заимки воровские люди шатаются.

– Не миновать ему дыбы, Егорыч. Темный старик и, чую, заодно с разбойной ватагой якшается. Хотел у него девку вчера в село увести. Не вышло. Припрятал Василису, старый пень. Никуда не денется. Я возле заимки оруж-ных челядинцев оставил, будет по-моему. Старика – на дыбу за лихие дела, а девку – на потеху, хе-хе… Где у тебя Авдотья прячется?

– Осерчал я на бабу непутевую, Ерофеич. Из-за ее, дурехи, сундучок выкрали. Не допускаю к себе. На верху с кошками дрыхнет.

– Поотощал я в лесах, Егорыч. Пущай хозяюшка снеди на стол поставит, а уж потом и за пыточные дела примусь.

– Пойду покличу, сердешный. Рад экому гостеньку угодить. Уж чем богаты, – промолвил приказчик, поднимаясь с пуховика.

Оставшись в горнице один, Мамон скинул с себя кафтан и остался в легкой кольчуге. Усмехнулся, хитровато прищурив глаза:

«Придется чарочкой полечить приказчика».

Мамон стянул через голову кольчугу и бросил ее на лавку под киот. Глянул на образа, перекрестился и вдруг сердце его екнуло. Из-за божницы выставился край темнозеленого ларца.

«Уж не тут ли приказчик денежки свои прячет?» – подумал пятидесятник и, воровато оглянувшись на сводчатую дверь, вытянул из-за киота ларец.

Дрожащими пальцами поднял крышку и, с досадой сплюнув, задвинул ларец на место.

«Проведешь Егорыча. Деньги, поди, в землю закопал, а в шкатулку всего две полушки бросил. Вот хитрец!»

Пятидесятник устало развалился на лавке, пробубнил:

– А ларец-то на княжий схож…

И вспомнился Мамону давний крымский набег.

В тот день, когда ордынцы ворвались в хоромы, Мамон находился в княжьем саду, возле просторной господской бани с двумя челядинцами. Холопы топили мыленку для старого больного князя. Готовили щелок и кипятили квас с мятой, в предбаннике на лавках расстилали мягкую кошму, на полу раскидывали пахучее молодое сено. В самой бане лавки покрывали мятой и душистыми травами.

А Мамон сидел под цветущей яблоней и скучно зевал, поглядывая на оконца девичьих светелок.

Вдруг на усадьбе раздались встревоженные голоса че-лядинцев, резкие гортанные выкрики и пальба из самопалов.

– Татары-ы-ы! – в ужасе разнеслось по усадьбе.

Холопы кинулись от бани к хоромам, а дружинник

нерешительно застыл под яблоней, прикидывая, куда ему скрыться от дико орущих, свирепых кочевников.

Увидел, как по саду, в одном легком шелковом сарафане бежала юная княжна с темно-зеленым ларцем в руках. Заметив Мамона, Ксения кинулась к нему и, прижимая шкатулку к груди, проговорила, едва сдерживая рыдания:

– Поганые там… Тятеньку саблей зарубили. За девками гоняются… А у меня ларец. Сберечь его братец Андрей наказывал.

Мамон схватил испуганную Ксению за руку.

– Спрячемся в бане, княжна. Поспешай!

В мыленке присели на лавку. Ксения, печально всхлипывая, доверчиво прижалась к Мамону, зашептала молитву. Подавленная страхом и горем, Ксения не заметила, что у нее расстегнулись золотые застежки сарафана, приоткрыв белую грудь.

Мамон соскользнул с лавки на пол, устланный мягким душистым сеном, и потянул к себе Ксению.

– Что ты, что ты! – вдруг догадавшись, испуганно и громко закричала княжна.

– Молчи, княжна! – прохрипел Мамон и широкой тяжелой ладонью прикрыл Ксении рот…

Затем челядинец поднялся, опустился на лавку и взял в руки ларец. Раскрыл и вытянул из шкатулки две грамотки. Придвинувшись к оконцу, поспешно прочел оба столбца, на миг задумался и положил бумаги в ларец.

И в эту минуту в баню, широко распахнув двери, вбежал долговязый рыжеватый мужик, видимо, решивший также укрыться в мыленке. Глянув на лежавшую в беспамятстве княжну и на растерявшегося дружинника, Па-хомка Аверьянов молвил возмущенно:

– Ох, и паскудник же ты, Мамон.

Челядинец больно пнул мужика в живот и, забыв о шкатулке, выскочил как угорелый из бани, бросившись в густые заросли сада.

А Пахомка закорчился на полу; едва отдышавшись, опустился возле княжны и наткнулся коленями на шкатулку. Увидев в ней грамотки, решил:

«Не зря, поди, Мамон хотел ларец выкрасть. Знать, важные тут грамотки лежат. Припрятать надо».

Засунув ларец за пазуху, метнулся к церковной ограде, находящейся неподалеку от господской бани…

Мамон спохватился в глубине сада. Чертыхнулся и начал выбираться назад, намереваясь пристукнуть княжну и Пахомку, а шкатулку с собой забрать.

Раздвинув заросли, дружинник увидел, как Пахомка, запахнув на Ксении сарафан, несет ее на руках, направляясь в густой цветущий вишняк, почти навстречу Мамону.

Челядинец, выхватив из сапога длинный острый нож, затаившись, подумал:

«Вот здесь-то я вас и прикончу…»

Но в тот же миг на Пахомку и Ксению с диким визгом набежали татары. А Мамон пополз в заросли…

Глава 10 В ДИКОЕ ПОЛЕ!

В оконце постучали – громко, настойчиво. Мать слабо простонала с полатей, а Иванка поднялся с лавки и пошел в сени. Вслед за ним, перекрестившись на икону с мерцающей лампадкой, потянулся к выходу и Пахом Аверьянов, почуяв в ночном стуке что-то неладное.

Возле избы чернелась неясная фигура.

– Кто? – окликнул с крыльца Болотников, зажав в руке двухствольный пистоль.

Незнакомец поспешно приблизился к Иванке.

– Слава те, осподи! Жив еще…

– Ты, Матвей? Что стряслось? С Василисой беда? – встревожился Болотников.

– Кругом беда, родимый. Бежать тебе надо и немедля.

Запыхавшийся бортник присел на крыльцо:

– На заимке у меня княжьи люди остановились. Василису успел припрятать. О том закинь кручину. Другое худо, родимый. Изловил Мамон семерых вотчинных мужиков, а среди них Евсейку Колпака из Федькиной ватаги. Отбился от Берсеня и в лапы пятидесятника угодил. Пытал его Мамон крепко. Под огнем сболтнул о грамотках кабальных. На тебя с Афоней указал.

– Как о том изведал, отец?

– После обеда княжьи люди ко мне заявились. Злые, голодные. В подполье залезли. Медовуху с настойкой вытащили. Напились изрядно. Меж собой и проговорились о сундучке.

– Колпака видел?

– Богу душу отдал. Замучил его на пытке Мамон. Поспешай, родимый, беги из вотчины.

– Весь изъян на крестьян. Вот горюшко! – тоскливо вздохнул Пахом.

Иванка помрачнел. После недолгого раздумья проронил:

– Пойду Афоню вызволять.

Матвей всплеснул руками.

– Немыслимое дело затеял, родимый. В самое пекло лезешь. Туда сейчас княжьи люди нагрянут. Пытать Шмотка начнут.

– Тем более, отец. Афоню палачам не кину, – сурово проговорил Иванка и, засунув пистоль за кушак, решительно шагнул в темноту.

– Ох, бедовый!.. Исай-то как, Захарыч?

– Помер Исай. Два дня назад схоронили, – понуро вымолвил Пахом.

– Осподи Исусе! Да что ты, что ты, родимый! – ахнул бортник. Размашисто перекрестился и метнулся в избу к Прасковье.

Пахом, прихватив со двора веревку с вилами, побежал догонять Иванку.

– А ты пошто, Захарыч?

– Помогу тебе, Иванка. Нелегко будет ШмотЛа выручать.

– Ну, спасибо тебе, казак.

Подошли к княжьему тыну.

– Высоконько, парень. Забирайся мне на спину. Спрыгнешь вниз, а меня на веревке подтянешь, – тихо проговорил бывалый воин.

Так и сделали. Когда очутились за тыном, постояли немного, прислушались.

Застенок – позади хором. Возле входной решетки топтался дружинник с самопалом и рогатиной.

– Возьмем его тихо. А то шум поднимет, – прошептал Болотников.

Дождавшись, когда караульный повернется в другую сторону, Иванка, мягко ступая лаптями по земле, подкрался к челядинцу, рванул его на себя и стиснул горло.

– Рви рубаху на кляп, Захарыч.

Связанного караульного оттащили в сторону и подошли к решетке. На засове замка не оказалось. Иванка нашарил его сбоку на железном крюке и молвил сокрушенно:

– Выходит, припоздали мы с тобой, Захарыч. В Пыточной – люди.

– Ужель на попятную?

– Была не была, Захарыч. Бери самопал. Айда в Пыточную, – дерзко порешил Болотников.

В застенке находился Мокей. Раздосадованный мужичьей поркой, холоп еще час назад заявился в Пыточную, чтобы выместить свою злобу на узнике.

Афоню на дыбу он еще не вешал, а истязал его кнутом.

– Брось кнут! – крикнул Болотников, спускаясь с каменных ступенек.

Мокей оглянулся и, узнав в полумраке Иванку, выхватил из жаратки раскаленные добела клещи и в необузданной ненависти бросился на своего ярого врага.

Бухнул выстрел. Мокей замертво осел на каменные плиты. Болотников, выхватив из поставца горящий факел, наклонился над Афоней.

– Жив ли, друже?

Бобыль открыл глаза и слабо улыбнулся.

– Жив бог, жива душа моя, Иванушка.

Иванка швырнул факел в жаратку и подхватил бобыля на руки.

Бортник ожидал Болотникова возле двора. Долго оста» ваться в избе было опасно: вот-вот должны княжьи люди нагрянуть.

Иванка до самого крыльца нес Афоню на руках. Подошедшему Матвею молвил:

– Добро, что нас дождался. Просьба к тебе великая, отец. Спрятал бы в лесу Афоню.

Матвей призадумался, бороду перстами погладил. Наконец промолвил:

– Нелегко будет, но в беде не оставлю. Укрою в Федькиной землянке. В ней и Василиса нонче прячется. Там не сыщут… Но туда сейчас по реке следует плыть. Челн надобен, родимый.

– Возьми наш челн, отец.

Спустились к Москве-реке. Афоня крепился, но перед самым челном протяжно простонал.

– Крепенько избил меня, собачий сын. Все нутро отбил, лиходей.

– Крепись, родимый, не горюй. Старуха моя тебя поправит. Нам бы только до землянки успеть добраться.

– Выдюжу, голуба.

Иванка усадил Афоню в челн, крепко поцеловал.

– Будь молодцом, друже. Даст бог – свидимся.

– Удачи тебе, – тихо проропил бобыль.

Болотников повернулся к Матвею.

– Василисе передай – вернусь я. Пусть ждет меня. Береги ее, отец… Плывите с богом.

Пахом Аверьянов вывел навстречу Иванке коня, протянул меч в ножнах и узелок со снедью.

– Торопись, Иванка.

Болотников шагнул в избу, склонился над матерью, молча поцеловал и, проглотив горький комок в горле, вышел во двор.

– Не кручинься, сынок. За матерью я присмотрю. Прокормимся как-нибудь.

– Тяжело тебе будет, Захарыч. Мамона остерегайся. В случае чего – грамотками припугни. На меня сошлись. Скажи, что потайной ларец я с собой увез. Ну, давай прощаться.

– Далек ли путь твой, Иванка?

– В Дикое поле, к казакам, Захарыч.

– Праведную дорогу выбрал, сынок. Скачи!

Обнялись, облобызались, и Болотников взмахнул на коня.

Около своей полосы Иванка спешился и ступил к по-жиночному снопу, подле которого три дня назад нашли мертвого Исая.

Болотников снял шапку. Лихой, разгульный ветер буйно взлохматил кучерявую голову, обдал пьяняще-горьким запахом надломленной поникшей нивы…

ЧАСТЬ VIII
ПО РУСИ
Глава 1 БАГРЕЙ

Верный гривастый конь мчал наездника по лесной дороге. Вершник, надвинув шапку на смоляные брови, помахивал плеткой и зычно гикал:

– Эге-гей, поспешай, Гнедок!.. Эге-гей! Гулкое отголосье протяжно прокатывалось над бором и затихало, запутавшись в косматых вершинах.

Возле небольшого тихого озерца наездник спешился и напоил коня; распахнув нарядный кафтан, снял шапку, вдохнул полной грудью.

Вершник молод – высокий, плечистый, чернокудрый. Небольшая густая бородка прикрывает сабельный шрам на правой щеке.

Передохнув, наездник легко взмахнул на коня.

– В путь, Гнедок!

Вскоре послышался тихий перезвон бубенцов. Но вот перезвон приблизился и заполонил собой лес. Вершник насторожился: «Никак обоз».

Только успел подумать, как перед самым конем с протяжным стоном рухнула ель, загородив дорогу. Из чащобы выскочила разбойная ватага с кистенями, дубинами, рогатинами и обрушилась на обоз.

Трое метнулись к наезднику – бородатые, свирепые. Вершник взмахнул саблей; один из лихих, вскрикнув, осел наземь, другие отскочили.

А из чащобы – зло и хрипло:

– Стрелу пускай. Уйдет, дьявол!

Гнедок, повалившись на дорогу, заржал тонко и пронзительно. Стрела вонзилась коню в живот. Наездник успел спрыгнуть; с обеих сторон на него надвинулись разбойники.

– Живьем взять!

– Чалому голову смахнул… К атаману его на расправу.

Детина, сурово поблескивая глазами, отчаянно крикнул и бросился на ватажников. Зарубил двоих.

– Арканом, пса!

Аркан намертво захлестнул шею.

– Будя, отгулял сын боярский!

С обозом покончено. Мужики не сопротивлялись, сдались без боя. Дородный купчина, в суконной однорядке, ползал на карачках, ронял слезы в окладистую бороду.

– Помилуйте, православные! Богу за вас буду молиться. Отпустите!

– Кинь бога. Вяжи его, ребята.

– Помилуйте!

– Топор тя помилует, хо-хо!

Атаман пьян. Без кафтана, в шелковой голубой рубахе, развалился на широкой, крытой медвежьей шкурой, лавке. Громадный, глаза дикие, черная бородища до пояса. Приподнялся, взял яндову ¹³³ 133
  Я н д о в а – большая открытая чаша с рыльцем, употребляемая в древней Руси для вина.
  Четь, четверть – московская четверть в XVI-XVII вв. равнялась 6 пудам ржи или 5 пудам ржаной муки.


[Закрыть]со стола; красное вино залило широченную волосатую грудь.

Есаул обок; сидит на лавке, качается. Высокий, сухотелый, одноухий, лицо щербатое. Глаза мутные, осоловелые, кубок пляшет в руке.

Медная яндова летит на пол. Атаман, широко раскинув ноги, невнятно бормочет, скрипит зубами и наконец затихает, свесив руку с лавки. Плывет по избе густой переливчатый храп.

«Угомонился. Трое ден во хмелю», – хмыкает есаул.

Скрипнула дверь. В избу ввалился ватажник.

– До атамана мне.

– Сгинь!.. Занемог атаман. Сгинь, Давыдка.

– Фомка днище у бочки высадил. Помирает.

– Опился, дурень… Погодь, погодь. Ключи от погреба у атамана.

– Фомка замок сорвал. Шибко бражничал. Опосля к волчьей клети пошел, решетку поднял.

– Решетку?.. Сучий сын… Сдурел Фомка.

Одноух поднялся с лавки, пошатываясь, вышел из избы. Ватажник шел сзади, бубнил:

– Мясом волка дразнил, а тот из клети вымахнул – и па Фомку. В клочья изодрал, шею прокусил.

– Сучий сын! Нешто всю стаю выпустил?

– Не, цела стая… Вот он, ай как плох.

Фомка лежал на земле, часто дышал. Кровь бурлила из горла. Узнал есаула, слабо шевельнул рукой. Выдавил сипло, из последних сил:

– Помираю, Одноух… Без молитвы. Свечку за меня… Многих я невинных загубил. Помоли…

Судороги побежали по телу, ноги вытянулись. Застыл.

– Преставился… Атаману сказать?

– Не к спеху, Давыдка.

К вечеру разбойный стан заполнился шумом ватажников. Их встречал на крыльце Одноух.

– Велика ли добыча?

– Сто четей ¹хлеба, семь бочонков меду, десять рублев да купчина в придачу, – отвечал разбойник Авдонька.

– Обозников всех привели?

– Никто не убег. Энтот вон шибко буянил, – ткнул пальцем в сторону чернокудрого молодца в цветном кафтане. – Троих саблей посек. Никак, сын боярский.

Глаза Одноуха сузились.

– Разденьте его. Нет ли при нем казны.

Боярского сына освободили от пут, сорвали кафтан и сапоги с серебряными подковами. Обшарили.

– Казны с собой не возит. Куды его, Ермила?

Ермила Одноух сгреб одежду, рукой махнул.

– В яму!

Боярского сына увели, а Ермила продолжал выпытывать:

– Подводы где оставили?

– На просеке.

– Хлеб-то не забыли прикрыть. Чу, дождь собирается.

– Под телеги упрятали. Чать, не впервой.

– Подорожную ¹³⁴ 134
  Подорожная – проездное свидетельство.


[Закрыть]нашли?

– Нашли, Ермила. За пазухой держал.

– Давай сюда… И деньги, деньги не забудь.

Ватажник с неохотой протянул небольшой кожаный

мешочек.

– Сполна отдал? Не утаил, Авдонька?

– Полушка к полушке.

– Чегой-то глаза у тебя бегают. Подь ко мне… Сымай сапог.

Авдонька замялся.

– Не срами перед ватагой, Ермила. Нешто позволю?

– Сымай! А ну, мужики, подсоби.

Подсобили. Одноух вытряхнул из сапога с десяток серебряных монет.

– Сучий сын! Артельну казну воровать?! В яму! Ватажники навалились на Авдоньку и поволокли за

сруб; тот упирался, кричал:

– То мои, Ермила, мои кровные! За что?

– Атаман будет суд вершить. Нишкни!

– Что с купцом и возницами, Ермила? – спросил Да-выдка.

– В подклет. Сторожить накрепко.

Яма. Холодно, сыро, сеет дождь на голову. Боярский сын в одном исподнем, босиком, зябко повел плечами. Наверху показался ватажник, ткнул через решетку рогатиной.

– Жив, боярин? Не занемог без пуховиков? Терпи. Багрей те пятки поджарит, хе-хе.

Багрей! На душе боярского сына стало и вовсе смутно: нет ничего хуже угодить в Багрееву ватагу. Собрались в ней люди отчаянные, злодей на злодее. На Москве так и говорили: к Багрею в лапы угодишь – и поминай как звали.

– Слышь, караульный.

Но тот не отозвался: надоело под дождем мокнуть, убрел к избушке.

Багрей проснулся рано. За оконцами чуть брезжил свет, завывал ветер. Возле с присвистом похрапывал есаул. Пнул его ногой.

– Нутро горит, Ермила. Тащи похмелье ¹³⁵ 135
  Похмелье – одно из известных изделий русской кухпи. Оно состояло из нарезанных ломтиков холодной баранины, перемешанных с искрошенными солеными огурцами, уксусом, огуречным рассолом и перцем.


[Закрыть].

Одноух, позевывая, побрел в сени. Вернулся с оловянной миской, поставил на стол.

– Дуй, атаман.

Багрей перекрестил лоб, придвинул к себе миску; шумно закряхтел, затряс бородой.

– Свирепа, у-ух, свирепа!

Полегчало; глаза ожили.

– Сказывай, Ермила.

Одноух замешкался.

– Не томи. Аль вести недобрые?

– Недобрые, атаман. Худо прошел набег, троих ватажников потеряли. Боярский сын лихо повоевал.

– Сатана!.. Сбег?

– На стан привели. В яме сидит.

– Сам казнить буду… Что с обозом? Много ли хлеба взяли?

Одноух рассказал. Доложил и об Авдоньке. Багрей вновь насупился.

– Не впервой ему воровать. Ужо у меня подавится. Подымай, Ермила, ватагу.

– Не рано ли, атаман? Дрыхнет ватага.

– Подымай!

Разбойный стан на большой лесной поляне, охваченной вековым бором. Здесь всего две избы – атаманова в три оконца и просторный сруб с подклетом для ватажников. Чуть поодаль – черная закопченная мыленка, а за ней волчья клеть, забранная толстыми дубовыми решетками.

В ватаге человек сорок; пришли к атамановой избе недовольные, но вслух перечить не смели.

Обозников и купца привели из подклета; поставили перед избой и Авдоньку с боярским сыном.

Одноух вышел на крыльцо, а Багрей придвинулся к оконцу, пригляделся.

«Эх-ма, возницы – людишки мелкие, а купчина в теле. Трясца берет аршинника. Кафтан-то уже успели содрать… А этот, с краю, могутный детинушка. Спокоен, сатана. Он ватажников посек… Погодь, погодь…»

Багрей даже с лавки приподнялся.

«Да это же!.. Удачлив день. Вот и свиделись».

Тихо окликнул Одноуха.

– Дорогого гостенька пымали, Ермила. Подавай личину ¹³⁶ 136
  Личина – маска.


[Закрыть].

– Аль знакомый кто?

– Уж куды знакомый.

Когда Багрей вышел на крыльцо вершить суд и расправу, возницы и купец испуганно перекрестились. Перед ними возвышался дюжий кат ¹³⁷ 137
  К а т – палач.


[Закрыть]в кумачовой рубахе; лицо под маской, волосатые ручищи обнажены до локтей.

Купчина, лязгая зубами, взбежал на крыльцо, обхватил Багрея за ноги, принялся лобзать со слезами.

– Пощади, батюшка!

А из-под личины негромко и ласково:

– Никак, обидели тебя мои ребятушки. Обоз пограбили, деньги отняли. Ой, негоже.

Купчина мел бородой крыльцо.

– Да господь с ними, с деньгами-то. Не велика обида, батюшка, не то терпели. Был бы тебе прибыток, родимый.

– Праведные слова, борода. Прибыток карман не тянет! – гулко захохотал Багрей, а затем ухватил купца за ворот рубахи, поднял на ноги. – Чьих будешь?

– Князя Телятевского, батюшка. Торговый сиделец ¹³⁸ 138
  Сиделец – приказчик, продавец в лавке, за стойкой в кабаке.


[Закрыть]Прошка Михеев. Снарядил меня Ондрей Ондреич за хлебом. А ныне в цареву Москву возвращаюсь. Ждет меня князь.

– Долго будет ждать.

Пнул Прошку в живот; тот скатился с крыльца, ломаясь в пояснице, заскулил:

– Помилуй, батюшка. Нет за мной вины. Христом богом прошу!

– Никак, жить хочешь, Прошка? Глянь на него, ребятушки. Рожей землю роет.

И вновь захохотал. Вместе с ним загоготали и ватажники. Багрей ступил к Авдоньке.

– Велика ли мошна была при Прошке?

– Десять рублев ¹³⁹ 139
  На один рубль в XVI веке можно было купить лошадь.


[Закрыть], атаман. А те, что Ермила нашел…

– Погодь, спрячь язык… Так ли, Прошка?

– Навет, батюшка. В мошне моей пятнадцать рублев да полтина с гривенкой, – истово перекрестился Прошка. – Вот, как перед господом, сызмальства не врал. Нет на мне греха.

– Буде. В клеть сидельца.

Прошку потащили в волчью клеть, Авдонька же бухнулся на колени.

– Прости, атаман, бес попутал.

Багрей повернулся к ватажникам.

– Артелью живем, ребятушки?

– Артелью, атаман.

– Казну поровну?

– Поровну, атаман.

– А как с этим, ребятушки? Пущай и дале блудит?

– Нельзя, атаман. Отсечь ему руку.

– Воистину, ребятушки. Подавай топор, Ермила.

Авдонька метнулся было к лесу, но его цепко ухватили

ватажники и поволокли к широченному пню подле атамановой избы. Авдонька упирался, рвался из рук, брыкал ногами. Багрей терпеливо ждал, глыбой нависнув над плахой.

– Левую… левую, черти! – обессилев, прохрипел Авдонька.

– А правую опять в артельную казну? Хитер, бестия, – прогудел Багрей и, взмахнув топором, отсек по локоть Авдонькину руку. Ватажник заорал, лицо его побелело; люто глянул на атамана и, корчась от боли, кровеня порты и рубаху, побрел, спотыкаясь, в подклет.

Багрей, поблескивая топором, шагнул к боярскому сыну.

– А ныне твой черед, молодец.

Из волчьей клети донесся жуткий, отчаянный вопль Прошки.