Текст книги "Иван Болотников"

Автор книги: Валерий Замыслов

Глава 7 БОГАТЫРСКАЯ ПЕСНЯ

На небе ни облачка. Жарко. Захотелось пить. Страдники поднялись в верхние торговые ряды. Но доброго кваску там не оказалось.

– Айда в кабак на Варварку. Там завсегда и квасок и медовуха есть, – предложил бобыль.

Болотников согласился. Кабак – просторный рубленый пятистенок в два яруса с малыми решетчатыми оконцами. Срублен в давние времена, еще при великом князе Иване Третьем.

Возле распахнутых сводчатых дверей толпились бражники. Иванка не успел еще переступить и порог, как на него налетела пьяная гулящая девка. Повисла на шее, полезла целоваться.

– Ошалела, дуреха, – оттолкнул девку Болотников.

Девка недовольно тряхнула простоволосой головой

и повернулась к другому питуху кабацкому.

– Слышь, соколик. Дай полушку на чарочку. Выпить охота-а-а.

– Ишь чего захотела, хо-хо! Полушка на дороге не валяется. Ступай, ступай отсель, – замотал косматой головой бражник.

Девка привалилась к посадскому.

– Идем со мной в сени, соколик. А ты мне опосля чарочку…

– Енто можно. Телеса у тя добрые, хе-хе! – посмеиваясь, проговорил питух и потянул девку в темные сени.

Иванка только головой покачал: на селе такого сраму не увидишь.

Вошли в кабак. Здесь полумрак. По темным бревенчатым стенам чадят факелы в железных поставцах.

Шумно, людно. За длинными дощатыми столами, забыв про нужду и горе, бражники пропивали скудные гроши. В правом углу, прямо на земляном полу, привалившись спиной к винной бочке, играл на гуслях седобородый слепой сказитель. Болотников подсел к гусляру, прислушался к его песне.

 
…Как у ключа у гремучего,
У колодца у студеного Добрый молодец коня поил,
Красна девица воду черпала,
Почерпнула ведры и поставила,
Как поставила, призадумалась,
Л задумавшись, заплакала,
А заплакавши, слово молвила:
«Хорошо тому жить на ссм свете,
У кого как есть и отец и мать,
И отец и мать, и брат и сестра,
Ах, и брат, сестра, что и род – племя.
У меня ль, у красной девицы,
Ни отца нету, ни матери,
Как ни брата, ни родной сестры,
Ни сестры, пи роду-племени,
Ни тово ли мила дружка…»
 

Пока Афоня Шмоток ходил к целовальнику за квасом, Болотников внимательно слушал сказителя. Песня гусляра тронула. Вновь вспомнилась заимка в густом бору, лесное озеро и Василиса – добрая, грустная и вместе с тем озорная да ласковая.

– Задушевно песню складываешь, дед. Играй еще.

Старец приглушил струны, поднял лицо.

– Немощен стал, молодший. Ослаб голосом. Хворь одолела, – тихо отозвался сказитель.

Болотников принес от целовальника чарку вина, протянул гусляру.

– Выпей, отец. Подкрепись.

– Благодарствую, чадо.

Старец отложил гусли, принял чарку.

– Сыграй, дед, богатырскую, о молодцах добрых, – придвинувшись к бахарю, попросил Иванка.

Сказитель долго молчал, тихо перебирал дрожащими пальцами струны и наконец молвил:

– Слушайте, ребятушки, о временах давно минувших.

Запел гусляр вначале неторопливо и тихо, а затем на

диво Иванке его голос обрел силу и стал таким звучным, что даже кабацкие питухи примолкли.

 
Из-за моря, моря синего,
Из-за синего моря, из-за черного
Подымался Батый-царь сын Батыевич.
Подошел собака под стольный Киев-град
 

 
Надевал Владимир киевский платье черное,
Черное платье, печальное.
Приходил ко божьей церкви богу молиться.
Встречу идет нищая калика перехожая:
 

 
«Уж ты здравствуй, Владимир стольный киевский!
Ты зачем надел черное платье печальное?
Что у вас во Киеве учинилося?»
 
 
«Молчи, нищая калика перехожая,
 

 
Нехорошо у нас во Киеве учинилося:
Подымался Батый-царь сын Батыевич.
Подошел собака под стольный Киев-град».
 
 
«Не зови меня нищей каликой перехожею,
 

 
Назови меня старым казаком Ильей Муромцем».
Бил челом Владимир до сырой земли:
«Уж ты здравствуй, стар казак Илья Муромец!
Постарайся за веру христианскую».
 
 
Говорил казак Илейка Муромец:
 

 
«Я поеду, князь, к злому ворогу,
И не для тебя, князя Владимира,
А для бедных вдов и малых детей».
 

 
И поехал богатырь к злому ворогу.
Но сказал его добрый копь по-чсловеч 1 ›сму:
«Уж ты стар казак, Илья Муромец!
Есть у татар в поле накопаны рвы глубокие, Понатыканы в них колья мурзамецкие,
Из первого подкопа я вылечу,
Из другого подкопа я выскочу,
А в третьем останемся ты и я!»
Бил Илья копя по крутым бокам:
«Ах ты, волчья сыть, травяной мешок!
Ты не хочешь служить за веру христианскую!»
Пала лошадь в третий подкоп,
Набежали злые татаровья,
Оковали Ильюшку железами,
Ручными, ножными и заплечными.
Проводили ко Батыю Батыевичу.
Говорил ему Батый-царь сын Батыевич:
«Уж ты гой еси, стар казак Илья Муромец!
Послужи мне-ка так же, как Владимиру».
Отвечал стар казак Илья Муромец:
«Нет у меня с собой сабли вострой,
Нет у меня копья мурзамецкого,
Нет у меня палицы боевой:
Послужил бы я по твоей по шее по татарской!»
 

 
Говорил Батый-царь сын Батыевич:
«Ой вы, слуги мои верные!
Выводите его на поле Куликово,
Положите голову на плаху на липову,
По плеч срубите буйну голову!»
 

 
У Илейки вдвое силы прибыло.
Рвал он оковы железные,
Хватал он поганого татарина,
Который покрепче, который по жиле не рвется,
Стал татарином помахивать:
В которую сторону махнет – улица.
Подбегает к Илеюшке добрый конь,
Садится он на доброго коня,
Бил татар он чуть не до единого.
Убирался Батый-царь с большими убытками…
 

Иванка поднялся с лавки, подошел к сказителю, обнял за плечи. Любил он песню, особенно раздольную да богатырскую.

– Знатно складываешь, дед. Как звать?

– Устином нарекли.

– А отчина где?

Гусляр повернулся к Болотникову, улыбнулся, и все старческое лицо его как-то сразу посветлело, разгладились глубокие морщины.

– Вся Русь моя отчина, молодец. Калика я перехожий. Вот здесь на Москве чуток отдохну и дальше с маль-чонкой-поводырем побреду.

– Что на Руси слышно, отец?

Сказитель устало вытянул ноги, протяжно вздохнул и надолго замолчал, опустив бороду. Ивапке показалось, что дед, утомившись после долгой песни, уснул, но вот бахарь шевельнулся, нащупал рукой суковатый посох и молвил тихо:

– Не ведаю, кто ты, но чую – человек праведный, потому и обскажу все без утайки… Исходил я матушку Русь, всюду бывал. Видел и злое и доброе. И дам тебе совет. Держись простолюдина. Он тебя и на ночлег пустит, и обогреет, и горбушкой хлеба поделится. А вот боярина, купца да приказного стороной обходи. Корыстолюбцы, мздоимцы! Черви могильные. Сосут они кровушку народную, но грядет и их час.

– Ой ли, дед? – недоверчиво покачал головой Афоня Шмоток, вступив в разговор.

– Грядет, ребятушки, – упрямо качнул бородой сказитель. – В деревнях и селах мужики пахотные на бояр шибко разгневаны. Задавили их оброками да боярщиной. И на посадах народ ропщет. Быть на Руси смуте. Вот тогда и полетят боярские головушки.

В кабак вошли земские ярыжки. Пытливо глянули по лицам бражников и побрели меж столов к стойке. А в темном углу, не замечая государевых людей, пьяно закричал крутолобый щербатый посадский в долгополой чуйке ⁹⁰ 90
  Чуйка – суконный кафтан.
  Бирюч – глашатай.


[Закрыть].

– Горемыки мы, братцы! Ремесло захирело, в избах клопы да тараканы, ребятенки с голоду мрут. – Слобожанин с чаркой в руке, пошатываясь, вышел на середину кабака и продолжал сердито выкрикивать, расплескивая вино.

– А отколь наше горюшко? Все беды на Руси от него – татарина Бориса Годунова. Это он, братцы, нам пошлины да налоги вдвое увеличил. Он же и младехонького царевича загубил, и Москву ремесленную спалил, и крым-цев на Русь призвал.

От стойки оторвались трое молодцов в сукманах. Надвинулись на посадского, зло загалдели:

– Бунташные речи сказываешь, вор! Айда с нами.

Слобожанин откинул одного из истцов, но остальные

сбили бражника наземь. Болотников насупился, поднялся с лавки, норовя помочь слобожанину, и опять его вовремя удержал Афоня Шмоток.

– Сиди, Иванка. Здесь истцов да ярыжек завсегда полно. Мигом в Разбойный сволокут.

Дерзкого тяглеца вывели из кабака. Иванка сказал глухо:

– Не любят бояре правду. Сказнят теперь его, либо язык вырвут.

Один из питухов – тощий, с изможденным лицом – с досады швырнул на земляной пол войлочный колпак, воскликнул:

– Э-эх, жизнь горемычная! Налей чарочку, Потапыч.

Целовальник – дородный, чернобородый, с бойкими

плутоватыми глазами, в суконной поддевке – вскользь глянул на бражника, буркнул, поглаживая густую бороду:

– Деньгу кажи, мил человек.

– Последний грош пропил, Потапыч. У блажь! Душа горит.

Целовальник окинул взглядом посадского с ног до головы и проронил нехотя:

– Сымай сапоги, братец. Косушку нацежу.

– Помилосердствуй, батюшка. Сапоги у мя последни.

– Тогда ступай прочь.

– У-у, нехристь! – в отчаянии махнул рукой посадский и принялся стаскивать с ног кожаные сапоги. – Наливай, душа окаянная!

«Словно наш мельник Евстигней. Такой же скаредный», – подумал о целовальнике Иванка и потянулся к чарке. Однако его вновь остановил Шмоток.

– Не пей, Иванка. Осерчает Якушка – в подклет посадит.

– Оставь, Афоня. На душе смутно, – вымолвил Иванка и осушил чарку.

В кабак вошел новый посетитель. Пытливо глянул по сторонам и подошел к стойке. Наклонился к Потапычу и что-то шепнул на ухо.

Целовальник закивал черной бородой и торопливо позвал кабацкого ярыжку:

– Запали свечи, Сенька. Темно в кабаке. Да поспешай, поспешай у меня!

Вскоре в государево кружало ввалился объезжий голова с десятком стрельцов.

Потапыч вышел из-за стойки, угодливо ноклопился и спихнул с лавки осоловевших бражников.

– Милости просим, Дорофей Фомич. Испей чарочку с устатку.

Объезжий голова плюхнулся на лавку, обронил, позевывая:

– Твоя правда, Потапыч. Всю ночь не спал, за воровским людом досматривал. В Китай-город нонче тьма народишку понаехало. Подавай снедь. Оголодал я, братец.

Афоня Шмоток обеспокоенно дернул Болотникова за рукав кафтана:

– Глянь, парень. Объезжий в кабак пожаловал. Пора нам ноги уносить.

– Вижу, Афоня. Сиди, неча бояться, – хмуро отозвался Болотников.

Дорофей повел глазами по кабаку. Заметил Болотникова. Дрогнула чарка в тяжелой руке.

Поднялся из-за стола и, забыв про снедь, направился к бунташному парню.

– Вот и свиделись, молодец. Теперь не уйдешь. Нет твоего заступника. Загулял Федька Конь.

Болотников вспыхнул и шагнул навстречу Кирьяку.

– Посторонись, биться буду.

Объезжий голова скривил рот, махнул рукой стрельцам.

– Взять воровского человека!

Глава 8 В РАЗБОЙНОМ ПРИКАЗЕ

На Болотникова накинулись стрельцы, он раскидал их и подступил к Кирьяку. Объезжий голова больно ударил его в лицо. Иванка обозлился и поверг своим тяжелым кулаком супротивника наземь. Кирьяк с трудом поднялся и вновь очутился на полу.

Стрельцы оттеснили Болотникова в угол, опрокинули на бочонок, связали руки.

В драку ввязался было и Афоня Шмоток. Но Дорофей его так стукнул, что бобыль свалился без чувств под лавку. Очнулся, когда ни Болотникова, ни государевых людей в кабаке уже не было. Один из бражников поднес ему чарку.

– Вот те и правда, хрещеный… Ишь, как тяглецов государевы люди потчуют. Завсегда беднякам достается, И-эх!

Афоня, утирая рукавом кровь с лица, невесело проговорил:

– Ничего, я тертый калач. Меня батогами не так потчевали. Благодарствую за чарочку.

Выпил, запустил щепоть в миску с капустой и только теперь вспоМнил о Болотникове:

– Мать честная! О приятеле запамятовал. Куда ж его подевали вороги?

– Не иначе, как в Разбойный приказ свели, – сказал один из тяглецов.

Афоня нахлобучил шапку на взъерошенную голову, сорвался с лавки и выскочил на улицу.

«Разбойный приказ в государевом Кремле. Выходит, туда Иванку потащили», – сообразил бобыль и прытко побежал вдоль Варварской улицы к Красной площади, норовя догнать государевых людей.

Возле Аглицкого двора столкнулся с высоченным похо-дячим торговцем. Ткнулся ему в живот и проворно шмыгнул в толпу. JIovok полетел вместе с горячими пирожками в лужу. Торговец отчаянно забранился, затряс кулаками, но Афони и след простыл.

Бобылю повезло. На Красной площади, возле Тиунской избы Шмоток настиг государевых людей. Впереди Болотникова шли пятеро стрельцов, а позади – объезжий голова верхом на коне.

Иванка шел без шапки. Черные кольца волос упали на угрюмые глаза. Лицо в кровоподтеках. Разорванная на груди и спине рубаха обнажала мускулистое загорелое тело.

Толпа нехотя, неторопливо расступилась, пропуская стрельцов к Фроловским воротам. Слобожане роняли хмуро:

– Ежедень в Разбойный волокут.

– В застенках сотни посадских сидят.

– Ишь, как парня побили.

– Знакомый детина. Кажись, он на Красной праведные слова сказывал.

Кирьяк повернул голову к посадскому, сказавшему последние слова, остановил коня.

– О чем говорил сей парень на площади?

Посадский усмехнулся и отозвался прибауткой:

– Ветры дули – шапку сдули, кафтан сняли, рукавицы сами спали.

Дорофей тронул копя и погрозил слобожанину кулачищем:

– Я те, семя воровское!

Миновав пушку и Лобное место, стрельцы повели Иванку к Фроловской башне.

Вдоль кремлевской стены – водяной ров. В давние времена государь Иван Третий вызвал из далекой Италии градостроителя Алевиза Фрязина. Миланский умелец поставил запруду на реке Неглинной и пустил воду в глубокий ров, тянувшийся до Москвы-реки. Крепостной ров имел ширину семнадцать сажен. Обложен белыми камнями и огорожен с обеих сторон низкими каменными стенами. Они возвышались над Красной площадью двурогими зубцами, «ласточкиными хвостами», подобно бойницам кремлевских стен. Через ров к Константино-Еленинским, Фроловским и Никольским воротам переброшены деревянные мосты.

В базарные дни до вечерни железные решетки Фро-ловских ворот подняты. Посадские люди свободно проходят на Ивановскую, где приказные дьяки, подьячие и государевы бирючи ¹громко и нараспев оглашают царевы указы. Здесь же посреди площади чернеется помост, на который государевы люди приводили из Разбойного и Земского приказов бунташных людей, татей и душегубцев.

На Ивановской площади теперь всегда многолюдно. С недавних пор, полгода назад, по указу царя Федора Ивановича возле хором боярина Мстиславского были возведены государевы приказы – Посольский, Разрядный, Поместный, Холопий, Казанский, Стрелецкий, Земский да Разбойный. Около них спозаранку толпилось множество москвитян в ожидании дьяков и подьячих, с приходом которых по крыльцу и темным сеням весь день сновали челобитники.

А возле самой колокольни Ивана Великого в Площадной избе усердно поскрипывали гусиными перьями подьячие. Бойко стряпали челобитные и кабальные записи, взимая за труды «писчие деньги».

Афоня Шмоток крался за стрельцами до самого Разбойного приказа. Когда Иванку, подталкивая бердышами, увели внутрь сруба, бобыль остановился возле узорчатого с витыми столбцами крыльца. Снял шапку, поднял голову на золотые маковки Успенского собора, осенил себя крестом, подумал: «Помоги, осподи, рабу Ивану живехоньким выбраться из лихого места».

С крыльца взирал на Афоню пожилой стрелец в голубом суконном кафтане.

– Чего тебе, мужичок? Али по Разбойному соску чал? Здесь для воров завсегда место найдется.

– Нет уж уволь, голуба. Лучше попросить ради Христа, чем отнять из-за куста.

– Ишь ты! А отчего тут торчишь?

– Дело у меня, голуба. Пропусти к подьячему.

– Ишь чего захотел. Много вас тут шатается. Ну да бог с тобой – плати полушку и проходи.

– Проворна Варвара на чужие карманы, – выпалил Афоня.

Стрелец посуровел, стукнул бердышом по крыльцу.

– Уж больно речист. Ступай прочь, а то в суд потяну.

Афоня и на сей раз не устоял, чтобы не ввернуть мудреное словцо:

– Богатому идти в суд – трын-трава, бедному – долой голова. Пойдешь в суд в кафтане, а выйдешь нагишом, голуба.

Стрелец оперся обеими руками на бердыш и, еще раз взглянув на чудаковатое лицо невзрачного мужичонки, раскатисто захохотал. Смеялся долго, утирая слезы кулаком, затем молвил, покачивая головой:

– Ох и востер! Ладно – валяй в приказ…

А тем временем объезжий голова сидел в душной комнате подьячего и сердито говорил:

– Лихого человека привел в приказ, Силантий Кар-пыч.

– В чем его воровство, Дорофей Фомич? – нехотя проронил подьячий, уткнувшись в бумагу.

Кирьяк откинулся в кресло, обтянутое зеленым сукном, и произнес, поглаживая бороду:

– Возле Яузских ворот на гиль посадских людишек подбивал. О ближнем боярине Борисе Федоровиче срамные речи выкрикивал и государя хулил воровскими словами. Поучил я его маленько возле крепостной стены, – Дорофей при этих словах крякнул и глаза ниц потупил, – да жаль Федька Конь помешал удальца захватить. Федька сам из смердов и смердов привечает. Заступился за мятежного человека, душа холопья. Давно Федьке пора на дыбе висеть. Седни повстречал удальца в кабаке на Варварке. На моих стрельцов, как зверь, накинулся, Ерофейке зубы выбил. Захарке руку сломал. Пришлось мне вступиться. Повязал вора.

Подьячий, не поднимая головы от бумажного столбца, усердно скрипел гусиным пером, брызгая чернилами по столу.

– Мотри, все запиши, Силантий Карпыч.

Подьячий сделал последнюю завитушку в грамотке,

воткнул перо в оловянную чернильницу и только теперь повернулся лицом к объезжему.

– А ты чегой-то опух весь, Дорофей Фомич? И глаз у тебя подбит, и бородища в крови. Уж не тот ли удалец тебя разукрасил?

Дорофей насупился.

– Таких четвертовать надо! Добавь в своей грамотке о злодеяниях гилевщика.

Силантий Карпыч смахнул муху с бумажного листа, протяжно вздохнул и, скрестив руки на животе, проговорил степенно:

– Недосуг мне сейчас, Дорофей Фомич, твое дело слушать.

– Как недосуг? О чем же в грамотке строчил?

– Али впервой здесь, Фомич? Написал приказному дьяку приговорный лист по делу сретенских тяглецов, кои в Съезжей избе воровство учинили. А твое дело обождет.

– Так зачем я тебе битый час о воровском человеке толкую! – загорячился Кирьяк. – Не забывай – парень тот противу государя и Бориса Годунова крамольные речи посадским тяглецам изрекал.

Подьячий хитровато сощурился, вздохнул тягостно.

– На Москве бунташных людей тьма, а нас – всего трое. Нелегко дела преступные вершить. Всему свой черед. Чего ты загорелся вдруг, Дорофей Фомич? Обождать придется. В застенке сейчас тесновато. Пущай покуда в Земском приказе посидит.

«Деньгу вымогает, чернильная душа. Каждый крючок ловит свой кусок. Придется сунуть гривну. Не жаль. Зато гилевщика завтра на дыбу подвесят да ребра выломают. Пусть помнит Кирьяка», – зло подумал объезжий и потянулся за мошной.

– Наслышан я, что царь Федор Иванович задумал к Разбойному приказу прируб пристроить. Прими от меня, Силантий Карпыч, гривну на государево дело.

Подьячий не спеша спрятал деньги в стол.

– Радение твое не забуду, Дорофей Фомич. Ох, чую, неспроста ты на своего парня в великой обиде. Так и быть – помогу тебе. Сегодня же будет бунтовщик в Пыточной.

– Многие лета тебе здравствовать, Силантий Карпыч, – обрадовался Кирьяк.

– Отчего ты от князя Василия Шуйского ушел, мил человек? – вдруг неожиданно спросил подьячий.

– Тут дело непростое.

– Поведай мне свое дело, Дорофей Фомич.

– Потом как-нибудь, – уклончиво ответил Кирьяк.

А про себя подумал: «Мыслимо ли дело о своих грехах

подьячему Разбойного приказа рассказывать. Нет уж, лучше умолчать».

…Сильно разгневался тогда на своего приказчика князь Василий Шуйский. Кричал, ногой топал:

– У меня мужики из вотчины и без того ежедень по лесам разбредаются.

– Так ведь я, князь, из мужиков оброки выколачивал. Супротивничают они, – оправдывался Кирьяк.

– Так оброк нынче не собирают. Не те времена, Доро-фейка. Намедни известил меня староста, что из Березовки после твоего погрома семь мужиков сошли. А куда – неведомо. Прикажу кнутом тебя бить нещадно, пес греховодный! Экий урон моей вотчине нанес.

– Я человек вольный, князь. К тебе на службу сам пришел и кабальной грамотки на себя не писал. Потому стегать меня кнутом не положено.

– В своей вотчине мне все положено. И не тебе меня судить, лиходей.

Василий Иванович звякнул колокольцем. В палату вбежал бойкий молодец.

– Кличь дворовых, Сенька. Дорофейку на козле ⁹¹ 91
  Козел – скамья, к которой привязывали преступников и избивали батогами или плетьми.


[Закрыть]растяните. Всыпьте ему тридцать плетей за княжьи убытки.

Челядинец метнулся во двор, за холопами, а Кирьяк обиженно фыркнул:

– Верой-правдой тебе служил, князь. Пошто перед холопами меня бесчестишь?

– Наперед будешь знать, как с мужиками дела вершить. Не по тебе, вижу, эта служба. В Разбойном приказе твое место – за воровским людом досматривать. А с крестьянами похитрей надо дельце обставлять. Твоей башке это не под силу. Потому с приказчиков тебя снимаю. Кнута изведаешь – и ступай прочь с моего двора…

– Чего замешкался, Фомич? – вывел Кирьяка из раздумья подьячий.

– Пойду, однако, – поднялся с лавки Дорофей.

– С богом, с богом, Фомич. Зело много у меня дел государевых.

Глава 9 КНЯЗЬ И БОБЫЛЬ

Афоня Шмоток толкался по темным сеням приказа, надеясь увидеть Болотникова. Мимо сновали челобитчики, мелкие приказные люди, истцы и стрельцы. Один из них подозрительно глянул на неказистого мужичонку и схватил его за сермягу.

– Уж не тебя ли я в кабаке видел, человече? Кажись, тебя Кирьяк по голове шмякнул.

«Выходит, Кирьяком супостата кличут», – подумал Афоня и перекрестился.

– Побойся бога, мил человек. Нонче скорбь всенародная по царевичу Дмитрию. Нешто ты – государев служивый в эту пору по кабакам ходишь. Грех, батюшка.

Стрелец что-то буркнул себе под нос и отпустил набожного человека.

Бобыль присел на лавку и стал выжидать. Вскоре он снова увидел Болотникова. В окружении шестерых стрельцов его вывели из приказа во двор. С Ивановской площади государевы люди пошагали к подворью Крутицкого митрополита, а оттуда свернули мимо хором боярина Морозова к Пыточной башне.

«Ох, плохи дела у Иванки», – горестно покачал головой Афоня.

Якушка осерчал: с первого же дня пропали двое ратников. Сказывают, убрели на торг да так и не вернулись. Неужели в бега подались? Едва ли. Афонька Шмоток сам в поход напросился, а Иванка с великой охотой на Воронцовом поле ратному делу обучался. Не иначе, как загуляли в кабаке. Придется кнутом наказать за экую вольность.

Князю о пропавших и словом не обмолвился. Уехал после обеда с ратниками на луг, надеясь, что к вечеру оба страдника вернутся в подклет.

В пятом часу Андрей Андреевич засобирался в Кремль. Конюший холоп вывел стройного вороного коня в богатом нарядном убранстве.

Андрей Андреевич легко поднялся в седло, натянул повод, но в это время перед конем бухнулся на колени невысокого роста мужичонка в сермяжном кафтане.

– Прости раба своего, милостивец. Дозволь слово молвить.

Телятевский недовольно сдвинул брови и хотел было огреть плеткой мужика, но раздумал. Заметил, что из светлицы глядела на него Елена. Не любит жена, когда он в гневе бывает.

– Говори, да покороче.

Афоня Шмоток, ткнувшись головой о землю и сложив на груди руки крестом, проговорил:

– Батюшка князь! Возри на мою слезную молитву. Заступись за сирот. Призвал ты нас с Иванкой Болотниковым из села Богородского на ратную службу. На Русь-то вон какая беда навалилась. Думали вместе идти под твоим началом. Лихо ты ливонцев бил, батюшка, и на басурманина с таким князем не страшно идти. Да вот беда приключилась, пресветлый государь наш и воитель!

– О деле сказывай, – поторопил красноречивого мужика Телятевский.

– Худое дело, батюшка князь. Знатного ратника мы лишились. Иванка Болотников – детина могутный. Во всей вотчине нет ему равных. Не ему ли в твоей хороброй дружине быть. Ан нет. Свели государевы люди богатыря нашего в Пыточную.

Андрей Андреевич еще более нахмурился. Ивашка Болотников ему ведом. Молод парень, но силы непомерной. Разумно мужик сказывает: такой ратник на поле бра ни не подкачает.

– В чем вина Ивашки? Встань с земли.

Афоня Шмоток поднялся, подтянул съехавшие порты и поведал князю о случившемся.

Андрей Андреевич внимательно выслушал бобыля и сказал свое слово:

– Смерду на господ и государевых людей поднимать руку не дозволено. Пусть сидит Ивашка в Пыточной.