Текст книги "Иван Болотников"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц)

Глава 4 ВОРОНЦОВО ПОЛЕ

На Китай-город опускались сумерки. Караульные сторожа с рогатинами перегородили решетками улицы и переулки, воткнули горящие факелы в поставцы. Москва боярская отходила ко сну.

Вдоль княжьего тына ходили дозорные с самопалами. Двое караульных забрались на рубленый терем, на тесовую кровлю. Прислонившись к нарядным шатровым башням, зорко поглядывали на соседние усадьбы. Ночи стоят душные, жаркие. Неровен час – заполыхают чьи-либо хоромы – и быть новой беде. Упаси бог прикорнуть! Да и дворецкий ночами по двору бродит. Не спится старому челядинцу, за караульными досматривает. Так что поглядывай, дозорный!

Вотчинные посошные мужики собрались возле подклета. Не спалось. Уж больно необычно в княжьем дворе ночевать. Тоскливо сидели на рундуке, вздыхали, вспоминали родную отчину, избу свою, ниву, баб и ребятишек.

– Самая пора сенокос зачинать. Я уже косы наладил, – невесело протянул один из страдников.

– Травы нонче добрые после дождей вымахали. По пять-шесть стогов сметать можно с десятины, – поддержал селянина другой мужик.

– Кабы не стоптали наши луга кони басурманские, – озабоченно сказал третий.

– Вот то-то и оно, хрещеные. У них орда несметная. Загубят нивы и село изведут.

Возле Иванки беззаботно, вполголоса напевал Афоня Шмоток. Болотников тронул его за плечо.

– Чего тебе, парень?

– Редкая у тебя душа, Афоня. Завидую. Мужики, чуешь, какие смурные, а тебе все нипочем.

Бобыль шмыгнул носом, сдвинул колпак набекрень и улыбнулся простодушно:

– Эх, Иванка. Свою беду я за словом прячу. Так-то на белом свете жить легче. Отродясь не унывал. Все горе не выстрадаешь. Его вон сколько на Руси.

– Легко мне с тобой, Афоня. Бесхитростный ты и добрый. Будем в рати вместе ходить, – обнял бобыля за плечи Иванка.

– С таким богатырем-молодцем я хоть куда снаряжусь. А то какой я без тебя ратник. Весь-то я с рукавичку, – рассмеялся Шмоток.

Холопий подклет – возле деревянного тына, недалеко от ворот. Мужики услыхали, как с улицы кто-то громко застучал в калитку.

Из сторожки вышел привратник. Раскрыл оконце в калитке. Признав в сумерках княжьего холопа, пропустил его во двор.

Дворовый, едва отдышавшись, подсел к ратникам и, вытирая шапкой потное лицо, возбужденно и словоохотливо заговорил.

– Ну и дела, братцы. В полдень все погорельцы на Троицкую улицу высыпали. Яблоку негде упасть. Царя Федора Ивановича поджидали. А государь, сказывают, в святой лавре остался. Дальше Троицкой людей не пропустили. Навстречу посадским Борис Годунов стрелецкий полк выслал. Слобожане зашумели, на служивых, было, наперли, а те из пищалей поверх толпы пальнули. Посадские не оробели. Чудотворную икону вынесли и снова на стрельцов двинулись. Закричали: «Пропускайте нас к царю-батюшке. Будем его милости просить». Вышел тогда к народу ближний царев боярин. Шапку снял, крестное знамение сотворил и руку к сердцу приложил. Выступили тут из толпы челобитчики, упали на колени, нужду посадскую высказали. Борис Федорович всех со смирением выслушал и великие милости обещал народу даровать…

Из терема вышел Якушка. Увидел в темноте ратников, недовольно покачал головой.

– Ступайте в подклет, полуношники. Завтра с петухами подниму.

Мужики побрели на ночлег.

Челядинец как сказал, так и сделал. Разбудил рано. Накормив и напоив лошадей, ратники выехали на Никольскую, а затем Богоявленским переулком пересекли Ильинку, свернули в Ипатьевскую слободку и выбрались к Варварским воротам.

Возле часовни Боголюбской божьей матери позевывали, крестя рот, воротные сторожа с рогатинами.

– Поднимите решетку, ребята, – попросил караульных Якушка.

– Подорожну кажи, человече, – нехотя и сонно проворчал один из сторожей.

– Протри глаза, борода. Из Китая едем, а не в город ломимся. Какая тебе еще грамота понадобилась?

– Десятником не велено из Китая пропущать. У нас Демид Одинец на службе строг.

– Одинец, сказываешь? Вот дьявол! Привык с проезжих деньгу вымогать, – осерчал Якушка и, подъехав к сторожке, застучал кулаком, – Эгей, Демидка! Вылазь на свет божий!

Вскоре из караульной избы вышел заспанный десятник в лазоревом кафтане и шапке с малиновым верхом. Потянулся, звякнул бердышом по стене.

«Эге, старый знакомый. Тот самый стрельче, что торговый обоз из Ярославля не пропускал», – признал служивого Иванка.

– Худо государеву службу справляешь, Одинец. Сам спать завалился, а дружков у ворот томишь, – произнес Якушка.

Десятник поднял на всадника глаза, усмехнулся.

– А это ты, Якушка… Пропустите его, ребятушки. Приятель мой.

Когда ратники проехали через ворота, Одинец зевнул, забормотал:

– Не спится людям. Экую рань поднялись… А чернявого пария я, кажись, где-то встречал.

Силился вспомнить, по махнул рукой и снова побрел в сторожку.

Миновав выжженный Белый город и Яузские ворота, Якушка повел свой отряд вдоль каменной стены, а вскоре свернул к Воронцову полю.

Мужики слезли с копей. Иванка окинул взглядом обширное зеленое угодье. Вокруг – дикое разнотравье: мятлик, столбунец, лисохвост… Самая пора с косой пройтись. Сказал Якушке:

– Жаль угодье мять. Знатные травы выросли.

– Верно, парень. В прошлое лето здесь большие стога государевы конюхи ставили. Нонче боярин Годунов не велел трогать травы.

– Отчего так, милок? – спросил Афоня Шмоток.

– В степях басурмаиы умело бьются. Там в иных местах травы в добрую сажень. А мы привыкли в чистом поле на брань выходить. Вот и указал Борис Федорович посошных людей к ратным поединкам на лугах готовить. О том мне князь Андрей Андреевич поведал, – пояснил Якушка.

– Поесть бы не мешало. В животе урчит, – невесело протянул Тимоха Шалый.

– После еды ко сну клонит. На голодное брюхо спорее ратное дело постигнете. А ну, становись в ряд! – весело прокричал Якушка.

И началось ученье!

Вначале Якушка разбил мужиков на десятки, потом проверил их умение держаться на полном скаку в седлах. Сердито кричал, сверкая белыми зубами. Особенно доставалось Афоне.

– Чего сидишь, как истукан? Эдак тебя мигом копьем собьют. Припадай к коню!

– Уж больно княжий конь шальной, милок, – подпрыгивая в седле, отзывался Шмоток, уже трижды побывавший на земле.

– Ух, тоже мне ратник! – грозил кулаком Якушка.

Часа через три он повел свой отряд обратно в Китай-

город. Мужики взмокли, устали с непривычки. Ворчали на Якушку:

– Замаял, парень. На загоне так не доставалось. За сохой ходить куды легче. Нешто мы скоморохи какие? И с коня на бегу прыгай, и стрелу на ходу кидай, и кулачный бой с вывертами кажи…

– После обеда еще тяжелей будет, братцы. По щиту с мечом дам. Вот тогда повоюем с ворогом, – посмеиваясь, молвил Якушка.

Иванке понравился этот парень. Веселый, ловкий и душа в нем, видно, добрая. Болотников большой устали в теле не чувствовал. Ратное учение пришлось ему по нраву. Не хотелось даже уезжать с Воронцова поля. Не зря и Якушка это подметил.

Явившись на княжий двор, челядинец привел ратных людей в поварню. Весело крикнул:

– Снеди для моих ребят не жалеть! Князь Андрей Андреевич указал кормить вволю. Татар воевать нелегко. А эти вон как отощали…

Глава 5 ДВОРЯНЕ

Всю ночь до ранней обедни лил на Москве дождь. Повсюду на узких кривых улицах и переулках мутные лужи.

В Введенском переулке Китай-города возле Гостиного двора из царева кабака доносятся пьяные выкрики и разудалые песни.

Прохожий мужичонка в заплатанном армяке, любопытствуя, шмыгнул в сруб. Однако не прошло и минуты, как дотошный селянин был выкинут из кабака могутным бородатым человеком в мухояровом ⁷⁸ 78
  Мухояр – старинная бумажная ткань с примесью шерсти или шелка.


[Закрыть]зеленом кафтане.

Поднявшись из лужи, мужичонка глуповато ухмыльнулся, озадаченно развел руками и побрел своей дорогой.

Москвитяне, проходя мимо кабака, хмуро роняли:

– Дворянство гуляет…

– Поболе десяти тысяч, бают, съехалось.

– И без tojto жрать нечего. Купцы на хлеб вдвое деньгу подняли.

– Подохнем с голодухи, братцы. Купцам приезжие господа на руку: на хлебушек и мясо спрос небывалый – вот и ломят цены, толстобрюхие. А нам на погост да и только.

Шумно в государевом кабаке от дворян захмелевших. В переднем углу возле стойки сидели трое молодых рязанцев – Истома Пашков, Прокофий Ляпунов и Григорий Сумбулов да подмосковный дворянин Митрий Капуста.

Митрий Флегонтыч, только что выкинувший на улицу любопытного мужичонку, возмущенно рассказывал, расплескивая вино из оловянного кубка:

– Захирело мое поместье, государи мои. Сманил крестьян в свою вотчину князь Андрей Телятевский. Вот тебе и соседушка!

– А ты челом государю ударь. Нонче не те времена. Покойный царь Иван Васильевич лихо с князьями расправлялся. И Годунов за дворян держится, – вымолвил Истома Пашков, высокий, широкоплечий, с темно-русой бородой. На нем голубой зипун с позументами ⁷⁹ 79
  Позумент – шитая золотом или серебром тесьма, предназначенная для украшения одежды.


[Закрыть], рубаха красная с жемчужным козырем.

– Написал я челобитную, государи мои. При мне сия грамотка, – проговорил Капуста и вытянул из-за пазухи бумажный столбец.

– А ну, прочти. Мне трижды челом бить царю доводилось. В грамоте надлежит мудрено все обсказать, иначе приказные дьяки под сукно твою нужду упрячут, – деловито проронил приземистый Прокофий Ляпунов в вишневой однорядке.

– А чего мне таиться. Слушайте, братцы, – проговорил Митрий Флегонтыч и развернул столбец. – «Великому государю царю и великому князю всея Руси Федору Ивановичу от холопишка верного Митьки Капусты. Великий государь и царь! Слезно челом бью тебе. Кормлюсь я, холопишко твой, поместьем, что в сельце Подушкино Московского уезда. Да нонче поместьишко мое запустело и служить теперь мне не с чего. Крестьяне разбрелись, кои в бега подались, а многих в свою вотчину князь Андрей Андреевич Телятевский свел. Укажи, великий государь и царь, на княжий разбой, неправды и притеснения Андрея Телятевкого сыск учинить, вину на него наложить и мужиков моих возвернуть. А за укрывательство моих осьмнадцати крестьян, согласно великому государеву указу, надлежит с Андрея Телятевского отписать сто восемьдесят рублев…»

– Вот то верно, Митрий. Еще покойный царь Иван Васильевич за укрывательство беглых мужиков по десять рублев повелел в казну взимать. Пущай мошной тряхнет князь, – проговорил осанистый, горбоносый, с черной кучерявой бородой Григорий Сумбулов в байберковом ⁸⁰ 80
  Байберк – плотная шелковая и парчовая ткань.


[Закрыть]кафтане.

«…Великий государь всея Руси Федор Иванович! Воззри на мою горькую слезную просьбу и свою царскую милость окажи», – закончил Митрий Капуста.

Прокофий Ляпунов не спеша отпил из кубка, закусил груздочком и молвил степенно:

– Не все в грамотке указал, друже Митрий. Надлежит государю добавить письма разумного.

– Научи, Прокофий Петрович. Впервой челобитную пишу. Не горазд я к чернильному делу.

Ляпунов расправил крутые плечи и, поглаживая рыжеватый ус, заговорил длинно и издалека:

– Ив моем земельном окладе было не сладко. Пять лет назад пожаловал мне государь за верную службу поместье на Рязанщине в триста душ. Радехонек был. Двести десятин – земли немалые, есть чем кормиться. А когда приехал в поместье, за голову схватился, други мои. Достался мне оклад царского опричника Василия Грязнова. Ранее эти земли боярину Колычеву принадлежали. Сказнил его Иван Васильевич, а вотчину опричным людям роздал. Ну, скажу я вам, братцы, и поместье! Хуже нет. После Василия Грязнова не только что пиры задавать, а и раз изрядно потрапезовать нельзя. Разорил оклад Василий. Мужики обнищали, разбрелись по Руси, земли пахотные запустели – куда ни кинь – пустошь да перелог. Всего с десяток крестьян в поместье осталось, да и с тех неча взять. Призадумался я и челом гобударю Федору Ивановичу ударил. Слезно просил льготы дать года на четыре, чтобы мужики мои дани не платили, ямских и посошных денег в казну не давали, на построй городов и крепостей не отзывались, от наместника, воло-стителя поборов не имели, коня царского не кормили, сена на государеву конюшню не косили, прудов не прудили, к городу камня, извести и колья не возили, на яму ⁸¹ 81
  Я м – почтовая станция или селение на почтовом тракте, где проезжающие меняли почтовых лошадей.


[Закрыть]с подводами не стояли, ямского двора не делали…

– Ишь ты как закрутил, – прервав Ляпунова, качнул головой Митрий Флегонтыч.

– Вот и в твоей челобитной оного письма недостает, друже Митрий. Не забудь приписать.

– Был бы прок, – буркнул Капуста и снова потянулся к оловянному кубку.

– А про то государю решать. Прислал ко мне царь Федор Иванович приказного человека из Разряда ⁸² 82
  Разрядный приказ – одно из ведущих государственных учреждений, ведавшее служилым дворянством. В московском Разряде хранились списки столичных и уездных дворян, а также детей боярских.


[Закрыть], чтобы слезную грамоту мою проверить, дознаться, отчего поместье запустело. От голоду, лихого поветрия, государева тягла или от самого дворянина служилого, от его– небре-женья? Две педели ездил приказной по сельцам да погостам с обыском. До всего дознался и государю доложил, что поместье от опричных дел да ливонских тягот запустело. Царь Федор Иванович смилостивился и льготы мне на оные годы дал.

– Так поправил ли дело, Прокофий Петрович? – вопросил Капуста.

– В первые годы, когда поместью моему льготу дали, крестьяне малость выправились. Зачали десятины пахать, хлебушком обзавелись, избенки новые срубили. А потом новая поруха вышла. Мне-то поместьем кормиться надо да цареву службу справлять. Изделье крестьянам на два дня увеличил, оброк деньгами на себя стребовал. Взропта-ли мужики!

– Велик ли оброк с оратая берешь? – поинтересовался Истома Пашков.

– По три рубля, двадцать алтын да четыре деньги с сохи ⁸³ 83
  Соха – в данном случае – мера земли в древней Руси, являвшаяся единицей налогового обложения.


[Закрыть], друже Истома Иванович, – ответил Ляпунов.

– Ох, свирепствуешь, Прокофий Петрович, – ахнул Митрий Флегонтыч. – Уже на что я с крестьянами крут, но и то лишь по два рубля с полтиной взимаю. Не зря у тебя крестьяне бунтуют.

– Крестьяне нонче всюду гиль заводят. По всей Руси смута зачинается. У меня в поместье приказчика насмерть дубинами побили. Чего доброго, и хоромы спалят, – проворчал Истома Пашков.

– Худо живем, братцы, – вздохнул Григорий Сумбу-лов. – И у меня та же поруха. Почитай, половина мужиков из поместья на патриаршие да боярские земли разбежались. Бояре-беломестцы ⁸⁴ 84
  Беломестцы – лица, не несшие общего тягла и повинностей в силу их принадлежности к привилегированным сословиям феодального общества. Белая земля – или «обельная земля» – название в Московском государстве XVI-XVII вв. земли, освобожденной от податей.


[Закрыть]вконец обнаглели. Пришлют в деревеньку своего человека и прельщают крестьян. Гришка-де у вас человечишко худородный, поместьишко у него скудное. Ступайте-ка в заклад на белые, без царевых податей, земли к родовитому боярину. Он вам доброй земли пожалует, кормить и поить будет вволю. Вот и бегут крестьяне к сильным людям. А кинься на розыски – и толку мало. Либо запрячут мужиков в своей вотчине, либо совсем тебя не пустят. Сунулся я было к князю Черкасскому, а он на меня псов натравил да оруж-ных людей навстречу выслал. Еле живым ушел. Снарядил гонца к царю с челобитной – и тут прок невелик. Перед Москвой гонца перехватили, грамоту отобрали и батогами избили. И к самому царю теперь не пробиться: он все по храмам да святым обителям ходит, затворником стал. Одна надежда на боярина Бориса. Родовитых он крепко недолюбливает.

– Ты бы потише, Григорий Федорович. Остерегись, вон как целовальник глазами зыркает, – молвил Пашков, понизив голос.

– Нету мочи, Истома. Горит на душе. Ведь, когда татарин на Москву пойдет, мы его грудью встречать будем. На дворянстве Русь держится. Отчего царь о нас забывает и плохо печется?

– На днях смоленские и тверские дворяне челобитную государю подали. В грамоте той просили царя, чтобы заповедные лета навсегда закрепить, – сказал Прокофий Ляпунов.

– Без того нам не жить. Мужик должен навечно к нашим землям приписан. Навечно! – громко повторил Григорий Сумбулов, ударив кулаком по столу.

Друзья согласно закивали головами.

За соседним столом отчаянно переругивались двое дворян:

– Ты в моих озерах рыбу ловишь! На святого Иова-горошпика твоих воровских людишек мои крестьяне поймали. Это што? – кричал дородный, ушастый дворянин, язвительно посматривая на соседа.

– Сам ты вор! – ответил второй, маленький и розовощекий помещик. – Лесок у меня под боком тащишь и хоромишки свои достраиваешь!

– Поклеп! Врешь, пес пучеглазый! – взвизгнул ушастый.

– Сам пес! – выкрикнул розовощекий и дернул соседа за бороду.

– А-а-а! – больно взвыл ушастый и, поднявшись на ног и, выхватил из-за пояса пистоль.

– А ну гсть, дьяволы! – зычно выкрикнул вдруг Митрий Капуста, соскочив с лавки и разбойно тряхнув черными кудрями. В мутном свете горящих факелов блеснула сабля и тяжело опустилась на стол между заспорившими дворянами. Дубовый стол развалился надвое.

Рассорившиеся дворяне оторопело заморгали глазами, присмирели. Отовсюду повернулись к Капусте захмелевшие головы. Восхищенно загалдели:

– Крепко вдарил, друже!

– Тебе, Митрий, воеводой быть!

Глава 6 НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ

После сытной трапезы Якушка дозволил ратным людям часика два соснуть в подклете.

Когда княжий челядинец поднялся в терем, Болотников подошел к Афоне. Бобыль скинул лапти, размотал онучи и, блаженно покряхтывая, развалился на куче соломы.

– После трудов праведных и соснуть не грех. Ложись, Иванка.

– Днем попусту валяться не привык. Айда лучше на Красную. Сегодня пятница – день базарный.

Шмоток зевнул, потянулся и повернулся на бок.

– Спать долго – жить с долгом. Поднимайся, Афоня.

Шмоток, услышав поговорку, обернулся к Болотникову, рассмеялся:

– Люблю всякую премудрость. Я тебе по этому поводу другую побасенку скажу…

– Потом, потом, Афоня. Вставай. Может, деда Терентия на торгу встретим.

– Вот то верно, парень. Старика навестить надо. Не преставился ли наш рукоделец? – согласился бобыль и принялся мотать на босые ноги онучи.

На Красной площади, несмотря на недавний пожар, шумно и многолюдно. От самого плавучего москворецкого моста ⁸⁵ 85
  Плавучий москворецкий мост – мост, сделанный из деревянных брусьев, связанных толстыми веревками из липовой коры, концы которых прикреплялись к башням и противоположному берегу. Мост лежал прямо на воде.


[Закрыть]через всю площадь, пересекая Зарядье, Варварку, Ильинку и Никольскую, протянулись торговые ряды. Тысячи лавок, палаток, шалашей и печур.

Отовсюду слышны бойкие, озорные выкрики.

Продают все – купцы и ремесленники, стрельцы и монахи, крестьяне, приехавшие из деревенек на торги. Взахлеб расхваливают свой товар и назойливо суют его в руки покупателей.

Площадь наводнили квасники, ягодники, молочники, пирожники, сбитенщики ⁸⁶ 86
  Сбитенщик – продавец сбитня. Сбитень – горячий напиток, приготовленный из воды, меда и пряностей (употреблялся до середины XIX века).


[Закрыть]… Все с лукошками, корзинками, кадками, мешками. Шустро снуют веселые коробейники. В густой толпе шныряют карманники, подвыпившие гулящие девки, сводни и нищие. К рундукам и лавкам жмутся слепые, калики перехожие, бахари ⁸⁷ 87
  Бахарь – сказитель, певец.


[Закрыть]и гусельники.

– Чудная Москва! Ни пожар, ни крымцы – торгу не помеха, – воскликнул Афоня.

– В Москву теперь со всей Руси войско собирается, вот и шумят торговцы, – сказал Болотников.

– А ну раздайся, народ! – вдруг громко пронеслось от Зарядья.

Болотников и Шмоток посторонились. По Красной площади в Разбойный приказ стрельцы вели с десяток посадских. Шли слобожане в лаптях и рваных сермягах, бородатые, хмурые, с непокрытыми головами. Ноги – в колодках.

– За что взяли, родимые? – спросили в толпе.

– О пожаре на Сретенке толковали. Неспроста пламя заполыхало, братцы. По злому умыслу наши слободы выгорели, – угрюмо отозвался один из преступников.

– Ближнему боярину пожар на руку, – зло сверкнув глазами, поддержал колодника второй ремесленник.

– А ну, закрыть рты воровские! – прикрикнул на посадских рослый стрелец-пятидесятник в малиновом кафтане. – Дай дорогу!

– А ты не шуми, служилый. На свою бабу глотку дери! – крикнули в толпе.

– А он свою женку боярам па ржавый бердыш выменял!

– Поди, с пуда торговался!

– Знаю я его бабу, ребята. На Москве бердышей не хватит: женка его в ворота не пролазит.

Толпа захохотала.

– Но-но, на плаху захотели! – сердито погрозил кулаком пятидесятник.

Из толпы зароптали:

– Ты нас плахой не потчуй!

– Привыкли кровушку лить!

– Пошто слобожан схватили? Их вины нет. Борис Годунов пожар затеял, братцы, чтобы о царевиче Дмитрии на Москве забыли! – раздался дерзкий выкрик.

– Стой! – свирепо рявкнул пятидесятник. – Кто крамольное слово о царевом наместнике молвил?

– Ну, я молвил! Возьми попробуй! – горячо выкрикнул из толпы широкоплечий детина в кожаном запоне поверх темной рубахи и встряхнул над головой пудовым кузнечным молотом.

– Взять бунтовщика! – приказал пятидесятник.

Толпа сдвинулась.

– Уйди от греха, служилый!

– Кости переломаем!

Болотников, оказавшись рядом с дерзким мастеровым, поддавшись настроению взроптавшего посадского люда, громко воскликнул:

– Не робей, братцы! Их всего с десяток!

Отчаянная толпа надвинулась на стрельцов. Пятидесятник попятился назад, пробуравил крамольную толпу колючим взглядом и, качнувшись тучным телом, сквозь зубы выдавил:

– Освободи дорогу. В Кремль людишек веду.

Толпа неторопливо расступилась, сопровождая стрельцов.

– Вот так-то будет лучше, служилый!

– Неча зря шуметь!

– Проваливайте, покуда целы!

Стрельцы завернули за Лобное место и направились к Фроловским воротам. Выкрики смолкли. Пятидесятник решил сорвать злобу на идущем впереди его низкорослом посадском. Он грязно ругнулся и больно ударил колодника в лицо.

– Пошевеливайся, нищеброд!

Ремесленный пошатнулся, но на ногах устоял. Яро глянул на стрельца и молча сплюнул на землю кровавый сгусток.

Афоня Шмоток потянул Болотникова из толпы.

– Идем отсюда, Иванка. Заприметят тебя здесь истцы. В Разбойный с тобой угодишь.

– А ты чуешь, Афоня, какая силища в народе? Не зря мне Пахом Аверьянов всегда говорит, что перед миром любой ворог дрогнет, – высказал Болотников.

– Эгей, крещеные! Чего ищете? Может, чем помогу, – остановил страдников худощавый с плутоватыми глазами мужичонка в ситцевой рубахе. От него попахивало водкой и чесноком.

– Самопал, милок. И такой, чтобы за версту басур-мана бил, – ответил Афоня.

– Эка невидаль. Так и быть выручу. Кидай в шапку деньгу. Мигом наилучший самопал доставлю.

– Вначале товар кажи, милок.

– Будет товар. Давай, говорю, деньгу. Нутро горит… – нетерпеливо наступал на Шмотка верткий слобожанин.

Однако не успел он и договорить, как на него с шумной бранью навалились трое посадских. Скрутили веревкой, повалили наземь, под бока напинали.

Мужик пьяно забранился.

– За что бьете? – спросил Болотников.

– Вор он! В кабаке у нас сапоги стащил. Новехонькие, только что в Красном ряду купили, – ответил один из посадских. – У-у, тать ⁸⁸ 88
  Тать – вор, грабитель, разбойник, злодей.


[Закрыть]проклятый! – больно огрел мужика по уху.

В толпе засмеялись. Посадские подтолкнули мужика к Болотникову.

– Уж не тебе ли продал вор обувку?

– Ступайте своей дорогой. Знать его не знаю, – осерчал Иванка и повел широким плечом.

– Ну, мотри, парень! – пригрозили посадские и потащили вора в Съезжую на суд и расправу.

Возле темной, приземистой Тиунской избы ²с Афоней столкнулся чернобородый цирюльник с легким деревянным табуретом в руках и ножницами за малиновым кушаком. Мельком глянул на жиденькую бобыльскую бороденку и плюнул себе под ноги.

– Аль не угодил, касатик?

– Срамота одна. И до чего ж измельчал народишко, – недовольно ответил цирюльник и в тот же миг ухватил за полу сермяжного кафтана пышпобородого осанистого мужика в пеньковых лаптях.

– Окажи милость, любезный!

Угодливо подставил табурет, насильно посадил па него мужика, чиркнул ножницами.

– Спешу я, милай. В лавку мне надо топоришко подобрать, а потом в деревеньку. Ни к чему бы, – слабо сопротивлялся мужик.

– Успение пресвятой богородицы на носу, а ты зарос, аки леший. Не гоже эдак, любезный. Мигом красавцем сделаю. Бороду подрежу, власы подравняю, – учтиво суетился возле селянина посадский, а сам воровато поглядывал по сторонам: бродячих цирюльников гоняли с площади земские ярыжки.

Посадский расчесал мужику длинную бороду надвое и отхватил одну половину ножницами на пару вершков ⁸⁹ 89
  * Вершок – русская мера длины, равная 4,4 см.


[Закрыть]. Но вторую укоротить не успел: перед цирюльником выросла грозная фигура десятского.

– Опя-ать!

Посадский столкнул мужика наземь, подхватил табурет и юрко шмыгнул в толпу. Только его и видели. Селянин поднялся с земли и растерянно схватился за уродливую бороду.

– Энта что жа, православныя. Как же я теперь в деревеньку поеду?

– Москва, милай! – хохоча, ответил долговязый мастеровой. И закричал весело, звонко: – Гвозди, подковы – лошадям обновы!