Текст книги "Иван Болотников"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 47 страниц)

Глава 6 НАШЛА САБЛЯ НА БЕРДЫШ

Через два дня пути ертаульный отряд

донес:

– Стрельцы, батько!

Болотников остановил войско.

– Ужель застава?

– Не ведаем, батько. Стрельцов сотни с три. Конные, кого-то по степи ищут.

– Мужиков беглых, – предположил Нагиба.

– Вестимо, мужиков, – поддакнул Секира. – Ноне их много на Дон прет.

Устим был прав: казаки уже не раз натыкались на беглые ватаги. При встрече пытали:

– Что, сермяжные, натерпелись лиха?

– Натерпелись, родимые, уж куды как натерпелись! – смиренно отвечали лапотные мужики.

– А куды ж теперь?

– На Дон, родимые, на земли вольные.

Казаки пропускали беглецов и ехали дальше. Однако некоторые ворчали:

– И куда лезут? Самим жрать неча.

Одним из таких был Степан Нетяга, недолюбливавший сермяжный люд.

– Будто окромя Дону и земли нет. Шли бы за Волгу аль за Камень. Так нет, в Поле лапти навострили.

Болотников сурово обрывал недовольных:

– Срам вас слушать, донцы. Вы что, сыны боярские али дети царские? Нешто забыли, откуда на Дон прибежали? Нешто вдруг казаками родились?

Роптавшие умолкали.

Весть о стрельцах не напугала Болотникова, однако показываться государевым служилым не хотелось: на Самарскую Луку норовили проникнуть скрытно. Чем неожиданнее приход, тем больше удачи. Но и топтаться на месте не было желания: казаки поободрались, поотощали, и все жаждали дувана.

– Что делать будем, батько? – спросил Нагиба.

– В обход пойдем, – порешил Болотников.

– А коль вновь наткнемся?

– Не наткнемся. Лазутчиков пошлю.

Болотников разбил ертаул на три отряда – по два десятка в каждом – и разослал их в степь.

– Езжайте дугой, держитесь в трех-пяти верстах. И чтоб ни одна душа вас не видела, – напутствовал ер-таульных Болотников.

Часа через два прискакал один из лазутчиков.

– Справа степь свободна, батько.

Потом примчался гонец с другого отряда.

– Слева пусто, батько.

– Добро, – кивнул Болотников, однако войско с места не стронул: ждал вестей из третьего ертаула. Но вестей почему-то долго не было. Иван окликнул Нечайку Бобыля.

– Бери пяток казаков и скачи по сакме ертаула. Спознай, что там у них. Да чтоб стрелой летел!

– Пулей, батько!

Шестеро казаков ускакали в степь. Вернулись в великой тревоге.

– Беда, батько! – закричал Нечайка. – Беда, донцы! – спрыгнул с коня и подбежал к Болотникову. Глаза Нечайки были полны печали и гнева. – Весь ертаул уложили, батько… Оба десятка.

Болотников помрачнел, стиснул эфес сабли. Застыло войско, подавленное страшной вестью. Атаман обвел тяжелым взглядом повольников, глухо спросил:

– Что молчите, донцы? Терпеть ли нам зло стрелецкое?

Повольница ожесточилась, взорвалась:

– Не станем терпеть, батько! Побьем служилых!

– Кровь за кровь!

Болотников сел на коня, выхватил из ножен саблю.

– Иного не ждал, донцы. За мной, други!

Войско хлынуло в степь. Обок с Болотниковым скакал Нечайка; немного погодя он показал рукой на гряду невысоких холмов.

– Там батько!

Вскоре казаки подъехали к полю брани, усеянному трупами повольников. Болотников оглядел местность; то была просторная лощина, прикрытая холмами.

– В ловушку угодили.

– Вестимо, батько. Никак, стрельцы их ране приметили да за холмы упрятались, – произнес Нагиба.

Казаки спешились и спустились в лощину. С трупов неохотно снимались отяжелевшие вороны. Казачьи головы торчали на воткнутых копьях.

– Вот еще одна годуновская милость, – зло процедил Болотников.

– Не любы мы Бориске, – вторил ему Васюта. – Ишь как супротив донцов ополчился ²⁰² 202
  самими казаками, укрывавшими у себя обездоленных крестьян, бобылей и холопов. Особенно обострились противоречия казаков с Москвой при правлении Б. Годунова. («Невольно было вам не токмо к Москве проехать, и в украинные городы к родимцом своим притти, и купити, и продать везде заказано. А сверх того во всех городах вас имали и в тюрьмы сажали, а иных многих казнили, вешали и в воду сажали»). Б. Годунов объявил блокаду вольному Дону. Были устроены заслоны на путях к Дикому Полю, высылались карательные экспедиции, которые захватывали казаков в плен и жестоко казнили.


[Закрыть].

– Собака! – скрипнул зубами Нагиба.

Болотников приказал вырыть на одном из холмов

братскую могилу. Казаки собрали павших, сняли с копий головы. Вдруг один из донцов крикнул:

– Сюда, братцы!.. Юрко!

Молодого казака обнаружили в густом ковыле, неподалеку qt холмов. Был тяжело ранен, рубаха разбухла от крови. Болотников склонился над ним, приподнял голову.

– Ты, батько? – открыв глаза, слабо выдохнул казак.

– Я, Юрко. Крепись, друже, выходим тебя.

– Не, батько… не жилец… Тут их много было, за холмы упрятались… Дон не посрамили, немало стрельцов уложили, – казак говорил с трудом, дыхание его становилось все тише и тише. – Прощай, батько… Прощай, донцы. – Последние слова Юрко вымолвил шепотом и тотчас испустил дух.

Болотников снял шапку, перекрестился.

– Прощай, Юрко.

– Не повезло хлопцу, – горестно вздохнул дед Гаруня. – В Раздорах поганые дюже посекли, почитай, с того свету вернулся. А тут вот стрельцы… Вражьи дети!

Деня понес на руках погибшего друга к могиле. Всхлипывая, не стесняясь горьких слез, гутарил:

– Как же я без тебя, братушка? Будто душу из меня вынули. Ох, лихо мне, братушка, ох, лихо!

Едва успели похоронить павших, как к холму прискакали трое ертаульных.

– Настигли, батько. Верстах в пяти на отдых встали.

– Вас не приметили?

– Не, батько. Погони не было.

– Таем можно подойти?

– Нет, батько, – ертаульный повернулся и махнул рукой в сторону одного из курганов. – До него балками и урочищами проберемся. Стрельцы не приметят. А дале – как на ладони: ни холмов, ни овражков.

– От курганов версты две?

– Так, батько.

Болотников призадумался. Стрельцов врасплох не возьмешь. Пока скачешь эти две версты, служилые примут боевые порядки, и тогда не миновать злой сечи. Немало попадает казачьих головушек.

– Поскачем, батько, – поторопил Нагиба.

– Погодь, друже. Стрелец – воин отменный, бьется крепко.

– Да ты что, батько? Не узнаю тебя. Аль стрельца устрашился? – уставился на атамана Мирон Нагиба.

– Воевать – не лапоть ковырять. Тут хитрость нужна.

Устим Секира въехал на курган, глянул на вражье войско и стеганул плеткой коня.

– Ги-и, вороной!

Конь полетел к стрелецкому стану. Казака тотчас приметили, встречу выехали пятеро конных. Сблизились. Стрельцы выхватили сабли. Один из них выкрикнул:

– Куда разлетелся, гультяй?

Секира осадил коня, заискивающе улыбнулся.

– Здорово, служилые!

– Кому здорово, а те башку с плеч, – огрызнулись стрельцы.

– Пощадите. До вашей милости я. Ведите меня к голове, добрую весть везу, – еще почтительнее и умильнее произнес Секира.

– А ну кидай саблю!

Секира кинул не только саблю, но и пистоль.

– Вязать станете аль так поведете?

– И так не удерешь. Слезай с коня!

Секира спрыгнул, его взяли в кольцо и повели к стану. Стрелецкий голова встретил донца настороженно: не было еще случая, чтоб сам казак к стрельцам приходил.

– С чем пожаловал, гультяй?

– В стрельцы хочу поверстаться. Невмоготу мне боле с казаками, худой народец.

– Чего ж невмоготу-то?

– Воры они, отец-воевода, людишки мятежные. Шибко супротив батюшки царя бунтуют. То грех превеликий. Статочное ли дело супротив царя и бога идти?

– Не статочное, гультяй, – согласно мотнул бородой стрелецкий голова, однако смотрел на казака по-прежне му недоверчиво. – Чего ж сам-то в гультяй подался?

– По глупости, отец-воевода, – простодушно моргая глазами, отвечал Секира. – Дружки подбили. Непутевые были, навроде меня. Я-то по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.

– На Москве, речешь? – пытливо переспросил голова. – Это в кой же слободе?

– А на Лубянке, батюшка.

– Ну-ну, ведаю такую, – кивнул голова.

– Глуподурый был, – продолжал Секира. – Под матицу вымахал, а ума ни на грош. Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не нагулялся ишо, с девками не намиловался. Отец же меня в плети. Шибко бил. Всю дурь, грит, из тебя выбью, но в стрельцы запишу. А я, неразумный, уперся – и ни в какую! Не пойду в служилые – и все тут. Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть. А тут дружки веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть нагуляемся. Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко каюсь.

Отец-воевода слушал, кивал да все думал: «Поди, врет гультяй, ишь каким соловьем заливается».

– Слышь-ка, сын стрелецкий, а где ты в слободе богу молился?

– Как где? В храме, батюшка.

– Вестимо, в храме, а не у дьявола в преисподней,– хохотнул голова.

Секира перекрестился, как бы отгоняя лукавого, а воевода степенно продолжал:

– Молился я на Лубянке. Вельми благолеп там храм пресвятой Богородицы.

– Богородицы?.. Не ведаю такого храма в слободе. Стояла у нас церковь святого Феодосия.

– Ай верно, гультяй. Запамятовал, прости, господи… А кто Стрелецким цриказом о ту пору ведал?

– Кто? – Секира малость призадумался. – Дай бог памяти… Вспомнил, батюшка! Сицкий Петр Пантелеич. Дородный, казистый, борода до пупа.

– Верно, гультяй, верно. Знавал я Петра Пантелеича, мудрейший был человек. Преставился летось на Луке-рью-комарницу, – голова вздохнул, набожно закатил к синему небу глаза, стукнул о лоб перстами. Трижды перекрестился и Секира. А голова продолжал выведывать:

– А в каком кафтане батюшка твой щеголял? Поди, в малиновом?

– Никак нет, отец-воевода. В лазоревом ²⁰³ 203
  Стрельцы делились на приказы (полки), и для каждого полка шились строго определенного цвета кафтаны. Так, один полк ходил в голубых кафтанах, другой – в красных, третий – в зеленых и т. д.


[Закрыть].

– Ах да, опять запамятовал. В лазоревом у Сицкого ходили, – голова помолчал, поскреб пятерней бороду. Не врет гультяй, никак, и в самом деле был сыном стрелецким.

– О какой вести хотел молвить?

– Невзлюбил я казаков, батюшка. Одна крамола у них на уме, супротив царя воруют. Намедни посла турецкого пограбили, деньгой да саблями полны кули набили. А теперь на Воронеж идти помышляют, бунташные хари. Изловил бы их, батюшка.

– Степь-то широка, гультяй, изловишь вас.

– Изловишь, отец-воевода. Казаки ноне недалече, и всего-то в двух верстах.

– Да ну! – встрепенулся голова и с беспокойством поглядел в степь. – Не вижу что-то.

– В лощине они, батюшка. Тризну правят. Шесть десятков. Сидят, винцо попивают да дружков поминают. Вон как ты ловко казаков в лощине-то уложил. И эти никуда не денутся.

– А не лукавишь? – голова искоса глянул на Секиру. – Башку смахну, коль врешь.

– Помилуй бог, батюшка. Вот те крест!.. Пошто же я стану врать, коль сам к тебе пришел. Мне, чать, еще пожить охота.

Голова прошелся взад-вперед, а затем опустился на походный стулец. Возле переминались сотники.

– Что порешишь, Кузьма Андреич? – спросил один из них.

Голова призадумался. Дело-то не простое, с казаками воевать худо. Дерзкий народец! Бьются насмерть. В лощине той сами полегли, но и три десятка стрельцов повалили. Шутка ли! А стрелец тебе не гультяй – человек государев, и за каждого надлежит перед царем батюшкой ответ держать: как да что и по какому нераденью служилых не уберег? Правду сказать, казаки-то сами полезли. Норовили их в полон взять да в Самару отвезти, а казаки – в сабли! «Донцы в полон не сдаются!» И на стрельцов. Хотели было прорваться, да не выгорело. Так все и полегли, нечестивцы!

На украйные земли Кузьму Смолянинова послали в пролетье, когда на Москве начал сходить снег; послали не одного. Собрал начальных людей Годунов в своих палатах и молвил:

– Стоять вам на У крайне крепко. Беглых мужиков ловить и вспять возвращать. Казакам же с Понизовья – ни проходу, ни проезду. А тех, кто в Верховье лезет да разбой чинит, купцов да послов грабит, – полонить и казнить смертью.

Выполнял наказ Кузьма Смолянинов с усердием: и на Украйну прибыл вовремя, и беглый люд прытко ловил, и казакам проезду не давал. Бывали и стычки: казаки ярились, саблями махали, но голова не из пугливых. Случалось ему и с ливонцем воевать, и с татарином драться. В девяносто первом году ¹, когда поганые к Москве подвалили, Кузьма Смолянинов ратоборствовал в Большом полку. Славно бился, сам воевода, князь Федор Иванович Мстиславский, похвалил: «Добрый воин Кузьма Смолянинов, живота не щадит». Наградил сотника золотым кубком, а государь поместье пожаловал.

На казаков Кузьма Смолянинов шибко серчал. Кабы не они, сидел бы сейчас в приказе на Москве да меды попивал. Вольготно жилось ему в Белокаменной, вольготно, сытно да весело. А тут тебе ни терема красного, ни баньки душистой, ни снеди обильной. Рыщи себе по степи да мужиков заарканивай, а того хуже – с воровскими казаками воюй. Биться же с ними – не пряники жевать. Хитрей да храбрей казака на белом свете нет. Тяжко донцов воевать!

Дня три назад к голове прискакал с волжских застав гонец. Доложил с глазу на глаз:

– От саратовского воеводы к тебе прислан, Кузьма Андреич. Повелел известить, что из Раздор к Волге казачье войско выступило с воровским умыслом. Надо встретить и разбить гулебщиков.

– Велико ли войско? – первым делом спросил Смолянинов.

– Не шибко велико, с полтыщи.

– Полтыщи мне не осилить. Стрельцов моих всего три сотни.

– Подмога будет. Из Саратова сам воевода выступил, а у него, почитай, тыща служивых. Тебе ж покуда велено казаков выследить. Надо выведать, куда они путь держат. А там и саратовский воевода подойдет. Нельзя гу-лебщиков пущать на Волгу.

– Мудрено. Волга – не ручеек, поди спознай, где гультяй вылезут. Пожалуй, и не выслежу, – засомневался Смолянинов.

– Велено порадеть, Кузьма Андреич.

Кузьма Андреич порадел. Отыскал-таки казаков. Но их почему-то оказалось всего два десятка, и непонятно было, откуда пришли эти гультяй. То ли они с Медведицы, то ли с Хопра, а то ли с самого Дона. Дикое Поле велико, попробуй угадай. Попытался было казаков в полон взять да все выведать, но те и не подумали бросать сабли, так и сгибли в сече.

– Так как, Кузьма Андреич, пойдем брать гультя-ев? – вновь спросил один из сотников.

И на сей раз голова ничего не ответил, лишь уперся пытливым взором в казака-перебежчика.

– Откуда твои гультяй?

– Откуда? – переспросил Секира и малость замешкался. К такому вопросу он был не готов. Правду сказать – тайну открыть, словчить – можно на крючок угодить. – Не ведаю, как и молвить, отец-воевода. Казаки-то наши из разных мест. Кто с Битюга, кто с Айдара, а кто и с Медведицы. Не сидят сиднем, знай по степи крутят. Седни они на Воронеж кинутся, завтра на азовцев пойдут, а то и на московских послов навалятся. Волчья жизнь! Не любо мне с ними шастать.

– А шастал-таки, разбойничал. Как же ты к стрельцам не побоялся? Ведь я тебя могу и на виселице вздернуть.

– Все в твоей воле, батюшка, – низехонько поклонился Секира. – Но токмо повинную голову и меч не сечет. Я ж за себя шесть десятков воров отдаю. Чать, стоит моя голова этого. Не погуби, батюшка!

– Дерьмо ты, – сплюнул голова. Душепродавцев-из-менников Кузьма Андреич терпеть не мог.

– Уж какой есть, батюшка. Но гулебщиков, кои супротив царя и бога воруют, мне не жаль.

Голова поднялся с походного стульца, близко ступил к Секире, глянул в упор.

– И все ж лукав ты, ананья… Сказываешь, шесть десятков в казачьем войске? А не боле? Может, целая рать собралась, а?

– Так то ж моя погибель, батюшка! – вскричал Секира. – Ведь коль тебя проману – голова моя с плеч.

Голова повернулся к сотникам.

– Подымайте стрельцов.

Начальные люди побежали к сотням.

– А мне куды ж, отец-воевода? – вопросил Секира.

– При мне будешь. Верните гультяю коня!

Казаки правили тризну. Тянули из баклажек горилку и пели заунывные песни. Их, как и сказал Секира, было не свыше шести десятков. Остальное же войско отошло на полуверсту вспять и залегло в высокой траве. Ждали долго. Глядач нет-нет да и высунется из травы.

– Тихо, батько.

«Ужель сорвется? Ужель стрельцы о войске распознали? Тогда Секире не вернуться», – тревожился Болотников.

Полежали еще с полчаса, и вот наконец глядач бодро донес:

– Выступили, батько!

На голове глядача пук травы, и казак сливается с зеленой степью.

– Рысью скачут.

– Много ли?

– Сотни две, а то и боле.

Болотников осторожно выглянул из дикотравья, прикинул на глаз. Стрельцов было около трехсот человек.

«Никак, все выступили. Слава богу… Но что это?»

Добрая сотня служилых вдруг остановилась в полуверсте от холмов, остальные же ринулись к лощине.

«Хитер, бестия!» – помрачнел Болотников. Голова оставил часть войска на подходе к лощине. Неужели он разгадал казачий замысел?

Стрельцы лавиной хлынули в лощину. Казаки, побросав баклажки, взлетели на коней и приняли бой. На каждого донца приходилось по три служилых. Напор стрель цов был страшен. А Болотников все выжидал, но стоявшие в степи стрельцы и не помышляли приближаться к лощине. Секира, находившийся подле Смолянинова, нервно кусал губы.

– Ты бы помог стрельцам, батюшка. Казаки аки звери бьются.

– Сиди и помалкивай, – строго оборвал казака Смо лянинов.

«Пропало дело, – удрученно вздохнул Секира. – Но чего ж Болотников тянет? Побьют донцов в лощине».

– У них не токмо сабли, батюшка, но и по паре пистолей. Загинут государевы люди.

– Помалкивай! – вновь рыкнул на гультяя Смоляни-нов, слушая, как из лощины доносятся ожесточенные возгласы ратоборцев.

– Не пора ли, батько? – нетерпеливо тронул Болотникова за плечо Мирон Нагиба.

– Пора!

Болотников резко поднялся и потянул за повод лежащего на боку Гнедка.

– По коням, други!

Казаки молнией метнулись к коням. Взбудораженные, дерзкие, глянули на Болотникова.

– Ты, Нагиба, в лощину! Две сотни со мной! – громогласно, чтоб слышало все войско, выкрикнул Иван.

Донцы, не суетясь и не мешкая, тотчас разбились на два крыла и, устрашающе гикая, устремились к врагу.

Секира, как только увидел казаков, в один миг выхватил из-за кушака Смолянинова пистоль и пришпорил коня.

– Подлый лазутчик – рявкнула голова. – Догнать!

Несколько стрельцов припустили за Устимом, но где

там: казаки выделили Секире резвого скакуна.

На стрельцов надвигалось казачье войско. Смолянинов сразу определил, что донцов чуть ли не вдвое больше, однако не дрогнул.

– Вперед! С нами бог и государь! – отважно крикнул он, вытягивая из золоченых ножен саблю.

Сшиблись! Зазвенела сталь, огненными змейками посыпались искры, захрапели кони. Сила столкнулась с силой.

Бой был жестокий и долгий. Стрельцы сражались с остервенением. Воодушевлял их сам голова. Тяжелый, могучий, он врубался в самую гущу повольников и гулко кричал:

– Не робей, служилые! Постоим за батюшку царя!

Но казаки, мстя за павших товарищей, бились еще

злей и неистовей. Особенно туго приходилось стрельцам там, где рубились богатырского вида казаки Болотников и Нечайка Бобыль. Много стрельцов полегло после их сабельных ударов.

Смолянинов же все упорствовал, но когда казаки одолели стрельцов в лощине и пришли на помощь Болотникову, голова приказал отступать. Донцы пустились было в погоню, однако утомленные после длинных переходов кони так и не смогли достать более сытых и резвых стрелецких лошадей.

На поле брани остались лежать пятьдесят шесть казаков и чуть более сотни стрельцов.

Победа Болотникова не обрадовала. Он смотрел, как донцы подбирают убитых повольников, и мрачно раздумывал:

«Нелегко с царевым воинством биться. Тяжко будет русскому на русского меч поднимать, много крови прольется».

Глава 7 КУПЕЦ ПРОНЬКИН

Москва. Белый город.

На обширном подворье купца суконной сотни Евстигнея Саввича Пронькина суета. Высыпали к воротам приказчик, торговые сидельцы, работные, сенные девки.

Выплыла из терема дородная хозяйка Варвара Егоровна в алой зарбафной шубке. На голове купчихи кика с жемчужными поднизями, на ногах сафьяновые сапожки с золотыми узорами.

Встречали из дальней поездки Евстигнея Саввича. Ходил он с торговым обозом к Белому морю. Уехал еще на Николу зимнего, четыре месяца с заморскими гостями торговал, и вот только весной возвращается.

Соскучал купец Пронькин по московскому терему, по супруге статной: не утерпел, послал от Троицкой лавры гонца в хоромы. Тот в три часа домчал до Москвы, влетел в хоромы, переполошил Варвару:

– Сам едет! Жди к обедне, Варвара Егоровна.

Варвара охнула, забегала по горнице, кликнула девок:

– Евстигней Саввич возвращается! Зовите приказчика!

И началась суматоха!

Сама же засновала по терему. Все ли в хоромах уряд-ливо? Евстигней-то Саввич строг, упаси бог, ежели где непорядок приметит.

Заглянула в подклет, повалушу, сени, светелку… Однако всюду было выметено и выскоблено. Облегченно передохнула.

«Поди, не осерчает Евстигней Саввич».

Слегка успокоилась и поднялась в светелку наряжаться…

– . Зрю, матушка Варвара! Храм Успения миновал!– сполошно закричал караульный с крыши терема.

– Подавай, – вспыхнув, повелела Варвара.

Приказчик протянул рушник с хлебом да солью. Варвара приняла и вышла за ворота.

Евстигней степенно вылез из возка, снял шапку, помолился на золотые маковки храма Успения и, приосанившись, неторопливо зашагал к воротам.

Варвара поясно поклонилась, подала супругу хлеб да соль.

– В здравии ли, государь мой Евстигней Саввич?

Евстигней пытливым, дотошным взором глянул на румяную женку. Уезжал – крепко наказывал: «Хоромы стеречь пуще глаз. На Москве лиходеев тьма. За сидельцами дозирай, чтоб не воровали». Однако опасался Евстигней не столь татей да воров, сколь добрых молодцев. Варька молода да пригожа, долго ли до греха? И без того купцы да приказчики на супругу заглядываются.

– В здравии, матушка… Все ли слава богу?

– Бог миловал, Евстигней Саввич.

– Ну-ну, погляжу ужо.

Евстигней все так же зорко, вприщур оглядел приказчика и сидельцев. Те низко кланялись хозяину, распялив рот в улыбке, говорили:

– Рады видеть в здравии, батюшка.

– Со счастливым прибытием, Евстигней Саввич.

Евстигней скупо поздоровался и прошел в терем. В покоях сбросил с себя пыльный дорожный кафтан. Варвара стояла рядом, ждала приказаний:

– Прикажи баню истопить, Варвара.

– Готова, батюшка.

– А кто топил?

– Гаврила, батюшка.

Остался доволен: лучше Гаврилы никто баню истопить не мог. А он и в самом деле приготовил баню на славу. Нагрел каменку и воду березовыми полешками. Другого дерева не признавал: дух не тот, да и начадить можно, а коль начадишь – вся баня насмарку.

Сварил Гаврила щелок и вскипятил квас с мятой. В предбаннике на лавках расстелил в несколько рядов кошму и покрыл ее белой простыней. По войлоку раскидал пахучее сено, а в самой мыльне лавки покрыл душистыми травами.

– Заходи, Евстигней Саввич. Поди, стосковался по баньке-то, – приветливо встретил купца Гаврила.

– Стосковался, Гаврила. Экая благодать, – радуясь бане, вымолвил Евстигней.

Разделся в предбаннике, малость посидел на лавке и шагнул в жаркое сугрево мыльни. Зачерпнул в кадке ковш горячей воды и плеснул на каменку. Раскаленные камни зашипели, Евстигнея обдало густыми клубами пара. Он окатил себя из берестяного туеска мятным квасом и полез на полок, сделанный из липового дерева. Обданный кипятком, окутанный паром, полок издавал медовый запах. Евстигней вытянулся и блаженно закряхтел.

– Зачинай, Гаврила.

Гаврила вынул из шайки распаренный веник и стал легонько, едва касаясь листьями, похлопывать Евстигнея. А тот довольно постанывал.

– У-ух, добро!.. О-ох, гоже!

Тело нестерпимо зачесалось.

– Хлещи!

Но Гаврила как будто и не слышал приказа, продолжал мелко трясти веником, задоря хозяина.

– Хлещи, душегуб!

Гаврила и ухом не повел: купец банного порядка не ведает. Кто же сразу хлещется.

– Рано, Евстигней Саввич. Ишо телеса не отпыхли.

– A-а, лиходей!

Евстигней свалился с полока, выдул полный ковш ядреного кваса и плюхнулся на лавку.

– Передохни, Евстигней Саввич! А я покуда ишо веник распарю, – молвил Гаврила.

Потом он вновь плеснул на каменку, подержал веник над паром и окатил квасом Евстигнея.

– Вот топерь пора. Ступай на правеж, Евстигней Саввич.

– Ишь, душегуб, – хохотнул Евстигней, забираясь на полок. – Правь, дьявол!

Гаврила принялся дюже стегать Евстигнея, а тот громко заахал, подворачивая под хлесткий веник то живот, то ноги, то спину.

После каждой бани Евстигней оказывал Гавриле милость: ставил «за труды» яндову доброй боярской водки. Гаврила низко кланялся, напивался до повалячки и дрых в бане.

Явился в покои Евстигней довольный и разомлевший. Выпил меду и повелел звать приказчика.

Тот вошел в покои, маленький, остролицый, припадая на правую ногу. Остановился в трех шагах, согнулся в низком поклоне.

– Слушаю, батюшка.

Евстигней помолчал, исподлобья глянул на приказчика.

– Ну, а как Варвара моя?.. Не встречалась ли с молодцом залетным?

– Варвара Егоровна? Глаз не спускал, батюшка. В строгости себя блюла. Не примечал за ней греха.

– Ну, ступай, ступай, Меркушка. Поутру зайдешь.

Евстигней поднялся в светелку. Жена и девки все еще

сидели за прялками.

– Чево свечи палите? Наберись тут денег. Спать, девки!

Девки встали, чинно поклонились и вышли в сени. Евстигней же опустился на мягкое ложе.

– Подь ко мне, матушка.

Варвара залилась румянцем:

– Грешно, батюшка.

– Очумела. Аль я тебе не муж?

– Муж, батюшка. Но токмо грешно. Пятница ²⁰⁴ 204
  В пятницу – в день распятия Христа – близость между супругами не позволялась.


[Закрыть]седни.

– Ниче, ниче, голубушка. Бог простит… Экая ты ядреная.

– Да хоть свечи-то задуй… Ой, стыдобушка.

Холопы стаскивали с подвод хлеб и носили в амбар. Кули тяжелые, пудов по шесть. Один из холопов не выдержал, ткнулся коленями в землю, куль свалился со спины.

– Квел ты, Сенька.

Холоп поднялся, увидев князя, поклонился.

– Чижол куль, князь.

– Да нешто тяжел? – Телятевский подошел к подводе, взвалил на спину куль и легко понес в амбар. Вернулся к возу и вновь ухватился за куль.

Молодой холоп Сенька, седмицу назад подписавший на себя кабалу, оторопело заморгал глазами. Двадцать лет прожил, но такого дива не видел. Князь, будто смерд, таскает кули с житом! Стоял, хлопал глазами, а Телятевский, посмеиваясь и покрикивая на холопов, продолжал проворно носить тяжеленные ноши.

– Веселей, молодцы!

К Сеньке шагнул ближний княжий холоп Якушка, слегка треснул по загривку.

– Че рот разинул? Бери куль!

Якушка к причудам князя давно привык, не было, пожалуй, дня, чтобы Андрей Андреевич силушкой своей не потешился. То с медведем бороться начнет, то топором с дубовыми чурбаками поиграет, а то выберется за Москву в луга да и за косу возьмется. Любит почудить князь.

Телятевский, перетаскав с десяток кулей, прошелся вдоль ларей, поглядывая, как холопы ссыпают ржицу. Взял горсть зерен на ладонь. Доброе жито, чистое, литое. Такой хлеб нонче редко увидишь: оскудела Русь мужицкой нивой. Вотчины запустели, страдники, почитай, все разбежались. Остались в деревеньке убогие старцы. Тяжкие времена, худые. Гиль, броженье, бесхлебица. Хиреет боярство, мечется в поисках выхода Борис Годунов.

Телятевский же пока особой нужды не ведал: жил старыми запасами и торговлей, обходя стороной беду. Князь Василий Масальский как-то высказался:

– Невдомек мне, княже Андрей Андреич, как ты за-туги не ведаешь? Я с каждым годом нищаю, у тебя ж полная чаша.

Телятевский негромко рассмеялся.

– Не слушал моих советов, Василий Федорович. Вспомни-ка, как я тебе говаривал: поставь мужика на денежный оброк и начинай торговать. Так нет, заупрямился, посохом стучал: «Князью честь рушишь! В кои-то веки князья за аршин брались. Срам!» Вот теперь и расхлебывай. Мужики в бега подались – ни хлеба, ни меду, ни денег в мошне. Пора, князь, и за ум браться. Коль с купцами знаться не будешь да деньгу в оборот не пустишь, по миру пойдешь. Пошла нынче Русь торговая.

Нет, не зря он все годы запасал хлеб и выгодно продавал его северным монастырям да иноземным купцам. Вот и этот хлеб в ларях пора втридорога сбыть.

После полуденной трапезы, когда вся Москва по древнему обычаю валилась спать, князь Телятевский приказал позвать к нему купца Пронькина.

Вошел в покои Евстигней Саввич степенно. Оставил

посох у дверей, разгладил бороду, перекрестился на кивот.

– Как съездил, Евстигней?

– Не продешевил, батюшка. Пятьсот рубликов из Холмогор привез.

– Хвалю. Порадел на славу, – оживился Телятевский. В Холмогоры он отправил с Евстигнеем восемь тысяч аршин сукна. Закупили его за триста рублей, а продал Евстигней чуть не вдвое дороже. А, может, и втрое, но того не проверишь. Один бог ведает, какой барыш положил Евстигней Пронькин в свою мошну.

– Отдохнул ли, Евстигней?

– Отдохнул, батюшка. Завтре по лавкам пойду.

– По лавкам ходить не надо. Пусть приказчик твой бегает. А ты ж, Евстигней, снаряжайся в новый путь.

– Я готов, батюшка. Велико ли дело?

– Велико, Евстигней. Повезешь хлеб в Царицын. Много повезешь. Двадцать тыщ пудов.

Евстигней призадумался, кашлянул в кулак.

– Как бы не прогореть, батюшка. По Волге ноне плыть опасно, разбой повсюду.

– Поплывешь не один, а с государевыми стругами. Повелел Федор Иванович отправить хлеб городовым казакам. Охранять насады будут двести стрельцов.

– Тогда пущусь смело.

– В Царицыне сидят без хлеба. На торгу будут рады и по рублю за четь взять. Разумеешь, Евстигней?

– Разумею, батюшка. Велик барыш намечается.

– Надеюсь на тебя, Евстигней. Коль продашь выгодно и деньги привезешь – быть тебе в первых купцах московских.

– Не подведу, милостивец.