Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)
Глава третья
1
С занятия семинара Костя уходил в томительном сомнении. Он неуч, неуч, – а его приняли на второй курс!..
По коридору разносился стук. Где-то шел ремонт? В рассеянии Костя заглянул в дверь, за которой стучали. Он увидел зал и установленные на полу в зале две деревянные высокие стойки с широкими квадратными досками. На досках висели веревочные сетки в кольцах, наподобие корзин без дна. Двое плотников набивали проволочные сетки на окна и на лампы. Им помогал, взобравшись на табурет, мужчина в белой футболке с засученными рукавами.
– Товарищ Старков? – с удивлением окликнул его Костя, входя в зал. – Вот кого не ожидал увидеть! Что вы сооружаете?
– Оборудуем баскетбольный зал, – спрыгивая с табурета, отвечал спортсмен. – С кем имею честь?..
– Не помните меня? В Еланске играл против вас левого края.
– А! Узнаю. Это вы нам один гол отквитали. Вы теперь в Москве?.. Чудесно! Я у вас в институте физруком работаю. В баскетбол играете?
– Понятия о нем не имею.
– Будете играть! Принципы те же, что и в футболе, только техника ручная.
Старков играл бека в одной из лучших московских футбольных команд, приезжавшей в Еланск, а Костя – форварда в команде еланского кружка спорта. Со школьных лет он сохранял страсть к двум видам спортивных занятий – к охоте и к футболу. На Костины сомнения, сможет ли футболист увлечься «ручной» игрой, Старков отвечал:
– Будьте спокойны! Из студентов, кто играл в футбол, все к нам записываются. Два-три вечера спорта в неделю – что может быть лучше при вашей сидячей жизни за книгами? Сегодня же милости просим на тренировку!..
Вечером Пересветов застал в зале до дюжины баскетболистов и баскетболисток, в майках, туфлях и трусиках. Здесь были Сандрик Флёнушкин со своей женой Катей, полной и жизнерадостной блондинкой, Толя Хлынов, Крицкая. Костин сосед по коридору, Саша Михайлов, сбросив с ног тяжелые австрийские ботинки, носился по залу босиком.
После тренировки Костя вышел в коридор вместе с Сандриком. Впереди них шел Хлынов, обняв за талию Катю Флёнушкину и что-то ей нашептывая.
– Толька, пусти! – оттолкнула она его и оглянулась на мужа. – Сашок, что он ко мне пристает?
– Катенька, что ты?.. – смущенно бормотал Анатолий. – Да разве я себе позволю?.. Ты обиделась? Ну прости, хочешь, я на колени стану?
– Ладно, ладно! – отвечала Катя, беря мужа под руку. – Пристает ко всем без разбору, Синяя Борода!
– Ну уж это ты того… без разбору, – усмехался Толя. – Просто у меня характер мягкий, не могу противостоять…
– Тебе неприятно, Саша? – спросила Катя, когда Хлынов прошел вперед.
– Да ну, ерунда какая!
– Не говори так! Толька хлюст. Ведь знаешь, что он за каждой юбкой гоняется, а так тебя обойдет…
За углом коридора Костя заметил Вейнтрауба, со странной поспешностью выскочившего из дверей канцелярии. Канцелярия в эти часы уже не работала, но сейчас оттуда вслед за Вейнтраубом, с силой распахивая дверь, вышла секретарша Уманская. Пересветова она оглядела с такой ненавистью, что он опешил, пока не сообразил, что к нему этот огненный взгляд относиться не может. Быстро щелкнув ключом, Уманская проскочила мимо него к лестнице и бросилась по ней вниз, в раздевалку.
«Ого, какая она! – с невольным уважением подумал Костя. – Эта за себя постоит. На юбилее одного бородача отшила, теперь, кажется, другого?»
2
У себя в комнате Костя сел на кровать, облокотился на стол и задумался, не сводя глаз с бархатистой синевы ночного неба, точно врезанной четырехугольниками в залитый электрическим светом оконный переплет.
Пожалуй, баскетболом и вправду увлечься можно. За отсутствием футбола, конечно.
Он вынул из ящика стола лист бумаги и сложил узкими полосами втрое, как имел обыкновение складывать, когда писал длинные письма Оле и своему школьному другу Сереже, при его жизни. Сегодня он расскажет ей если не обо всех своих новых знакомых, то хотя бы о некоторых. Больше всего интереса вызывает у него Шандалов. Потом этот Флёнушкин: приятный малый! Кажется, разбросанный, но безусловно умница. Не забыть про встречу с Афониным, Оля его хорошо помнит по фронту. И еще – о занятии семинара. Сможет ли он догнать второкурсников? Или это у него паника?
Наконец, и про баскетбол рассказать нужно.
Написав письмо и заклеив конверт, Костя подошел к окну. В просвете между обледеневшими краями стекла виднелась зеленоватая от света электрических фонарей стена длинного здания. Это были провиантские склады, построенные одним из крупных русских зодчих около ста лет тому назад. Костя не мог решить, отчего так красива эта постройка. Очертания бесхитростны. В чем их секрет? Он стал мысленно примерять, сколько раз высота стены уложится в длине. Интересно бы вымерить длину стены шагами по тротуару. Впрочем, зачем ему это?
Нет, все-таки интересно.
Укладываясь спать, Костя не мог отделаться от ощущения, что он о чем-то забыл написать Оле. Ах да, о встрече в институте с Вейнтраубом…
Их первая встреча в Еланске произошла так. На местном горизонте каждый образованный коммунист был на счету. И вот однажды, весной этого года, в самую слякоть, Костя привел к себе домой высокого изможденного красноармейца с голубоватыми белками выпуклых красивых глаз, с тонким профилем Генриха Гейне и тощей хвостатой бороденкой, делавшей его похожим на Дон Кихота. Обжигаясь, гость торопливо ел поданные на стол Олиной матерью, Марией Николаевной, горячие щи. «Несчастненький! – думала старушка, глядя на его замызганную гимнастерку и ободки черной грязи под ногтями. – Интеллигентный человек, а… Страшные времена!»
Вейнтрауб приехал из белой Польши по размену пленных после войны. До 1917 года он, принадлежа к Бунду (социал-демократическому еврейскому союзу), жил в революционной эмиграции в Женеве, где посещал в университете лекции по философии. После революции, вернувшись в Россию, вступил в большевистскую партию.
Пересветов заинтересовался новым знакомым, стараясь выудить из него возможно больше сведений о загранице и по вопросам философии. Результатом их знакомства была статья «Философия и тактика», написанная «женевским философом» для журнала «Партийная мысль». По выходе номера секретарь губкома Иван Антонович Минаев задержал Пересветова после какого-то заседания и спросил:
– Ты, редактор, читал статью Вейнтрауба?
– Конечно. А что?
– Ты все в ней понял?
– Вообще-то говоря, статья написана не популярно…
– Уж чего там популярно! – Иван Антонович раскрыл номер, набрал побольше воздуха в легкие и, не переводя дыхания, стал читать залпом вслух: – «Углубленное пролетарское сознание, в котором хаос его стихийно-революционных переживаний и порывов прояснен до чрезвычайной наглядности и полномерной очевидности, является защитительным и боевым средством коммунизма, и коммунизм, поощряя и ценя подобное средство, силится превратить его в массовое достояние, бросая в кипящий котел пролетарского коллектива, как несомненный рычаг революционной активности и решительный противовес подтачивающему, расслабляющему, парализующему пессимизму, что, угашая пылающий энтузиазм борьбы, подсекая ее неумолчно порывающиеся крылья»… уф-фф!.. «наносит пролетарскому движению жесточайший ущерб». Что это за чертовщина?
– Видите ли, Иван Антонович, я предлагал ему кратко сказать, что партия вносит в массы классовое сознание. Но он так уперся на каждой букве…
– Ну, брат, такой буквой ты читателей от журнала отвадишь. Откудова он, этот философ, взялся?
Пересветов объяснил. Человек образованный, Маркса и Гегеля цитирует наизусть; хотелось его к тому же материально поддержать гонораром.
– Да ты скажи, пусть подаст заявление в губком, мы дадим ему что-нибудь. А статей таких больше не помещай. Журнал не богадельня.
Вейнтрауб между тем принес новую статью – о Гегеле. Попытки упростить слог он встречал в штыки: редакция хочет «вульгаризировать» его мысли!.. Когда номер появился без его статьи, Вейнтрауб пришел обиженный. Он требовал вернуть ему рукопись, ссылаясь на то, что снятую в редакции для него машинописную копию он отослал в московский журнал «Под знаменем марксизма».
Как на грех, рукопись в редакции затерялась. Вейнтрауб пожаловался в губкоме Степану Кувшинникову. Тот вызвал Пересветова и поставил ему на вид «халатное обращение с редакционными материалами». Возмущенный Костя предъявил напечатанное в «Партийной мысли» объявление, что присланных рукописей редакция авторам не возвращает, а этому автору она пошла навстречу, выдала ему на руки копию статьи, – чего же он еще хочет?..
С Вейнтраубом они после этого перестали кланяться. Вскоре он уехал в Москву.
3
«Что ж! – думал теперь Костя. – У Вейнтрауба формально больше прав на преподавание в вузах, чем у самоучки Пересветова!..»
Первые трое суток пребывания в стенах института утомили Костю обилием новых впечатлений. Два вечера он, придя к себе в комнату, валился с ног от усталости и спал без просыпу до утра. Сейчас, на третью ночь, ему понадобилась некоторая внутренняя разборка, и он долго ворочался с боку на бок, прежде чем уснуть.
Началась, однако, эта разборка не с институтских дел. Он вспомнил, что еще об одном, самом неприятном обстоятельстве упустил написать Оле: о подпорченной Степаном Кувшинниковым характеристике.
«Не всегда дисциплинирован…» Шандалов сказал: «Чепуха!» Да, можно было и так взглянуть на это. Практических последствий замечание не получило и лежит себе «в шкафу». Но это было первое подобное замечание за все пребывание Пересветова в партии, с марта 1917 года. Притом документированное, в тексте официальной характеристики.
Будь оно справедливо, с ним легко было бы примириться… Наконец, Костя старался понять, как мог Степан (что тут дело его рук, это ясно) оказаться таким… неблагодарным, что ли? Или это слово тут совсем ни к чему?..
Может быть, все-таки Степан прав, и Пересветов действительно заслужил характеристику недисциплинированного члена партии?
В драке не всегда соразмеришь силу каждого из ударов. Отстаивая ленинскую линию в дискуссии о роли профессиональных союзов, Пересветов, может быть, в чем-то перегнул палку?
Теперь он старался вспомнить, как все это было.
Вернувшись с фронта в Еланск в первых числах января 1921 года, Константин неделю спустя сидел в кабинете редактора, когда Ольга позвонила ему по телефону из губкома:
– Ты не забыл, что идет партактив?
– Не забыл, – с досадой ответил Костя, – да ведь типография не ждет! У них не печатная машина, а черепаха! Не сдам сейчас оригиналы – завтра с тиражом опять опоздаем… На актив я Шурку отправил. И чего это выдумали днем актив собирать?
Было три часа дня. Шура Иванов, поэт, Костин товарищ по еланскому реальному училищу и подпольному кружку, в отсутствие Пересветова редактировал газету, а теперь остался в ней заместителем редактора.
– Срочный вопрос, – сказала Оля в трубку. – Дискуссия о профсоюзах. Я потому и звоню, чтобы ты не пропустил. Обсуждается обращение петроградской организации ко всей партии.
– Вот тебе раз!..
Пересветов наспех выправил и отослал в набор передовицу, накинул шинель и, захватив номер «Правды» с обращением петроградцев, выбежал на улицу.
Местные партийные организации не были подготовлены к дискуссии. Что такое профсоюзы: школа коммунизма или «аппарат управления» производством (на чем акцентировали Троцкий и Бухарин)? Нужна ли в них обычная рабочая демократия или какая-то особая, «производственная»? Достаточно ли они «сращиваются» с хозорганами?.. Большинство партийцев, поглощенных каждый своей работой, в первый момент склонны были довериться в подобных делах мнению своего губернского комитета партии.
Но в бюро Еланского губкома обнаружилась разноголосица. Минаев и Скугарев стояли за платформу «десяти» (Ленина и его единомышленников), а Степан Кувшинников – за платформу Троцкого и других.
Пересекая парк, Константин на ходу еще раз просмотрел «Правду». Петроградцы звали партию избирать на предстоящий X съезд только сторонников точки зрения Ленина, для чего рекомендовали всюду проводить выборы по «профсоюзным» платформам.
Еще из парка, от памятника Глинке, Пересветов увидел, что из дверей бывшего дворянского собрания выходит народ. Актив кончился. Шура Иванов шел Косте навстречу.
– Ну? Обсудили письмо питерцев?
– Обсудили. И осудили.
– За что осудили?..
– За разжигание дискуссии. Они предлагают выборы по платформам.
– Ну и что же? Ведь они за платформу Ленина.
– И мы за Ленина! – На Шурином лице даже обида мелькнула. – Ленин против широкой дискуссии, а питерцы предлагают к ним за докладчиками обращаться. Своих докладчиков собираются по всей стране рассылать! Это же явная фракционность.
– Да ведь вопрос-то на дискуссию не они вынесли! Фракцию-то свою создал и начал борьбу Троцкий!.. Стало быть, и ты голосовал за осуждение письма?.. Эх, политический ты младенец! А кто это предложение внес?
– Кувшинников. Единогласно приняли, что же, по-твоему, все политические младенцы? Против только Минаич был да еще Володя Скугарев.
– А говоришь – единогласно!.. Ну ладно, ступай скорей в редакцию, я сейчас приду. Володя! – закричал он и побежал через улицу к человеку в непомерно большой для его маленького роста черной папахе.
Скугарев обернулся. Костя как сейчас видит, какое у него тогда было озабоченное лицо, бледное, с синеватыми поддужинами у голубых глаз. Губы, окаймленные светло-льняной бородкой, розовели ярче, нежели это бывает у людей здоровых. Дышал Володя часто, словно запыхавшись.
– Неужели вы только двое и были против? – спросил Костя.
Владимир пожал плечами:
– Это не значит, что они все за Троцкого. Примиренцы… Скомкали вопрос, обсудить толком не дали. Мы с Антонычем говорили, что днем нельзя актив созывать, каждый будет по своим делам торопиться. Нас не послушали. Кувшинников на бюро губкома провел свое… Ты что же опоздал?
– В телефонограмме повестку дня не указали. Смотри, вон и Егор Никифорович только что плетется.
– Аль пошабашили? – спрашивал, приближаясь к ним, пожилой рабочий-печатник, заведующий организационным отделом губпрофсовета, председателем которого был Скугарев. – Я тебя ищу, Владимир Сергеич, – сказал он. – Кожевники на заводе бывшем Фридсона чуть не забастовали. Я прямо от них. Митингуют, требуют увеличения хлебного пайка, выдачи аванса на коллективную закупку хлеба на юге… Это опять меньшевики их подзуживают! За мной Клементьев из губсовнархоза на машине заехал. Приезжаем. На него орут: «Бюрократ, сытая морда!» Он постращать кое-кого «чекой» попробовал – только масла в огонь подлил. У кого-то из них в поезде заградотряд мешок муки отобрал… Я их насилу уговорил на работу стать. Обещал вопрос об авансе выяснить. А паек увеличивать – где же мы хлеб возьмем? Сообщил, что губпрофсовет им новые огородные участки выхлопотал к весне, есть уже решение об этом горсовета…
Владимир выслушал и обернулся к Пересветову:
– Вот в какой обстановке Троцкий хочет «завинтить гайки» и внедрить в профсоюзы методы командования! Меньшевики бы нам спасибо сказали… А этот Клементьев бюрократ и есть: вздумал рабочих «чекой» стращать!..
Когда Егор Никифорович с ними распрощался, Владимир сказал Косте:
– Иван Антонович был на фракции Восьмого съезда Советов при обсуждении дискуссионных вопросов. Слышал речь Ленина. Говорит, ни разу не видел его таким сердитым: рвал и метал против дискуссий… И выглядит Ильич будто бы неважно. Не отдыхает совсем, конечно…
На следующий день Кувшинников звонил в редакцию: почему в газете нет резолюции партийного актива? Пересветов объяснил: прислали поздно, а редакция перешла на дневную сдачу материала в набор. Почему перешла? Печатная машина, которая успевала выдать за ночь весь тираж, второй месяц на ремонте. Вместо нее старая, ветхая, к утру еле-еле дает номера для губернского города, уезды второй месяц получают газету с опозданием на сутки. Положение ненормальное, Пересветов ввел раннюю сдачу в набор, пока основная машина не вернется в строй.
– Это не причина! – возразил Кувшинников. – Из-за резолюции актива можно было запоздать с тиражом.
– Если бы вчера сказали, можно было бы.
– Что же вы сами об этом не подумали? – Со Степаном они тогда еще были на «вы».
– Резолюция не казалась мне такой уж срочной.
– Вот как? – переспросил заведующий агитпропом. – Не значит ли это, что наш новый редактор стоит на позиции Скугарева и Минаева?
– Значит, – подтвердил Пересветов. – И что же?
– Ничего. Завтра извольте опубликовать.
– Разумеется, опубликуем.
Назавтра резолюция появилась в сопровождении статьи Скугарева. Он полемизировал с решением актива, доказывая, что интересы революции требуют решительного размежевания со сторонниками ошибочной точки зрения, грозящей поссорить партию с профсоюзами и рабочим классом. Посылать на съезд нужно только сторонников ленинской платформы.
Пересветова в тот же день вызвали на бюро губкома. Кувшинников вел себя хозяином положения. Заворготделом губкома и председатель губисполкома его поддерживали, он располагал в бюро тремя голосами против двух, остальные члены бюро были в отъезде. Минаев и Скугарев защищали редактора: причины задержки с опубликованием резолюции чисто деловые, а статья Скугарева – дискуссионная, губком предлагал такие статьи помещать. Редактор не виноват, что в защиту резолюции никто статьи не написал.
Бюро, однако, решило, что на время дискуссии газете нужен «более объективный» редактор, и «временно» восстановило в редакторских правах только что замененного Пересветовым Иванова. Тут же решено было рекомендовать городскому райкому партии кооптировать Пересветова для работы секретарем райкома вместо заболевшего туберкулезом товарища.
В последующие недели Пересветов со Степаном схватывались не раз на собраниях по вопросам дискуссии. Эти схватки, казалось сейчас Косте, тогда их скорее сближали, чем ссорили. Оба горячо искали истину. В Кувшинникове сильна была военная жилка, он считал, что на мирном поприще нужно использовать навыки, которые помогли нам победить на фронте. Без дисциплины производства не восстановить.
– Куда это годится? – возмущался он. – Рабочие разбегаются с заводов. Или на заводах зажигалки делают и на хлеб меняют у спекулянтов.
В спорах с Костей он договаривался до требования «палочной дисциплины» в профсоюзах. Пересветов не знал, сердиться ли ему, смеяться или плакать, и раздраженно восклицал:
– Подумай, что ты болтаешь! У нас и в армии-то дисциплина вовсе не «палочная», а в рабочей массе мы и подавно держимся на классовой, сознательной дисциплине! Дисциплине по убеждению!.. Отчего рабочие разбегаются или зажигалки делают, ты не хуже меня знаешь. Голод не тетка! Тут вопрос о хлебе, тут подвинчиванием гаек не возьмешь…
Ленинская платформа «десяти» повсюду брала верх, и Костя чувствовал, что Степан начинает колебаться.
Действовали на Степана и другие обстоятельства. «Партия больна, – писал Ленин в статье «Кризис партии». – Партию треплет лихорадка»; болезнью партии постараются воспользоваться и капиталисты Антанты, и эсеры – «для устройства заговоров и восстаний…» Это предсказание Ленина оправдывалось. И в Еланской губернии начинали шевелиться остатки недобитых мелкобуржуазных партий, меньшевиков и эсеров. Да и в среде коммунистов раздавались то тут, то там голоса демагогов или политически неграмотных людей, у которых ненависть к бюрократизму выливалась во вражду к интеллигенции (в «махаевщину») или в анархистский протест против всех и всяческих «верхов» и «центров», чьим приказам приходится подчиняться.
Обстановка накалялась; ведь всего месяцем позже разразился контрреволюционный кронштадтский мятеж… Между тем дискуссия в еланской организации близилась к решающему рубежу. Им должно было стать общегородское партийное собрание. На него явились и коммунисты гарнизона, всего не меньше тысячи партийцев набилось в огромный зал. Пересветова, как секретаря горрайкома, выбрали в президиум, и он вел это шумное многолюдное собрание.
«Куда склонятся весы?» – с волнением думал он, глядя в колыхающийся людской массой зал. В защиту платформы Троцкого взял слово специально приехавший из Москвы опытный оратор. Пересветов опасался, как бы этот нежданный гость не повел собрание за собой.
Гостя проводили с трибуны аплодисментами. Тут вдруг потребовал себе слова, махая газетой, Кувшинников. По принятому регламенту, сторонники враждующих платформ должны были выступать поочередно; на этом основании Пересветов Степану в слове отказал. Но тот, однако, что-то гневно кричал; разобрав, что Кувшинников просит слова «в порядке ведения собрания», председатель должен был уступить. Кувшинников вышел на трибуну и поднял над головой номер «Правды».
– Товарищи! Вот новая статья Ленина по вопросу, который мы обсуждаем. Все ли ее читали?
– Нет!.. Не читали! Не успели! – раздались возгласы.
– Я предлагаю, – продолжал оратор, – зачитать ее вслух с трибуны, прежде чем переходить к дальнейшим прениям.
Шум взорвался в зале. У Пересветова радостно екнуло сердце: «Молодец Степан!»
– Читать! Читать! – кричали одни.
– Тогда надо и Троцкого читать!..
На трибуне рядом с Кувшинниковым очутился вдруг московский гость и кричал:
– Правильно говорят товарищи: если читать Ленина, то надо читать и Троцкого! Здесь не политчас! Мы собрались не для читки газет!..
– Товарищи!! – зычно перекричал всех наконец Пересветов. – Поступило предложение заслушать новую статью Ленина, которую многие не успели прочесть. Ставлю на голосование. Кто «за»?
Подняло руки подавляющее большинство.
– Кто «против»?.. Меньшинство явное! Товарищ Кувшинников, просим вас, читайте!..
Целый час, в полной тишине, слушало статью Ленина тысячное собрание. После этого ничьи речи не могли уже ничего изменить. Платформа Троцкого собрала лишь девятнадцать голосов, все остальные проголосовали за платформу Ленина…
В еланской организации дискуссия не оставила фракционных следов, если не считать, что при выборах нового губкома самолюбивый упрямец Степан выступил против кандидатуры Пересветова. Кувшинников напомнил об инциденте с резолюцией актива и полемической статьей Скугарева: редактор-де нарушил дисциплину, он не должен был использовать своего положения в газете для борьбы с линией губкома, какова бы она в тот момент ни была. Губернская партийная конференция с отводом не посчиталась, и Пересветова в губком выбрали. Необидчивый Костя лишь подшучивал над Степановой «сверхпринципиальностью»…
Осенью 1921 года проводилась первая в советское время чистка партии. Кто-то недобросовестно обвинил Кувшинникова, что он бывший эсер и скрывает свое прошлое. У него отобрали партийный билет. Пересветов и другие члены губкома решительно вступились за Степана перед комиссией по чистке, которую возглавляли приезжие работники. Все «эсерство» Кувшинникова состояло в том, что в октябре 1917 года на фронте он проголосовал за «левого» эсера при выборах делегата на Второй Всероссийский съезд Советов, а вскоре после этого вступил в партию большевиков.
Партбилет Степану возвратили.
После всего этого получить от Степана личный укол, да еще в тексте официальной характеристики, для Кости было обидно.
