Текст книги "Круча"

Автор книги: Валентин Астров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

«Вот чем она похожа на Олю», – пришло в голову Косте. Ему сегодня было легко и весело, как в первое утро по приезде в Марфино.

Когда шумная компания ввалилась в ярко освещенный зал, Женя расшвыряла лежавшую на рояле кучу нот и нашла знакомый Пересветову и Уманской романс Глинки «Не называй ее небесной».

 
Она безгрешных сновидений
Тебе на ложе не пошлет…
 

Этот романс, богатый оттенками плавно и бурно катящейся мелодии, Костя любил и часто пел дома под Олин аккомпанемент.

 
С ней мир иной, но мир прелестный,
С ней гаснет вера в лучший край…
Не называй ее небесной
И у земли не отнимай!
 

Он сам не ожидал, что на высоких, теноровых нотах его голос зазвучит с такой легкостью и силой. Все били в ладоши и требовали повторения. Однако Уманская, неожиданно для Кости, не захотела больше аккомпанировать. За рояль она садится редко, от музыки у нее разбаливается голова… Она поднялась и ушла в свою комнату.

8

Невидящим взглядом уставясь в рябой от оконного стекла прямоугольник фонарного света на потолке, Константин лежал, заложив руки за голову на подушке. Кирилл давно спал. Уже сутки, как уехали из Марфина Сандрик, Женя с Надей и Лена Уманская. Накануне отъезда Флёнушкин ее уговорил пересесть за их стол, и они все перешли на «ты». Уехал и Афонин, приезжавший поместить в дом отдыха Риточку.

Проводили их вчера вечером; Костя с Кириллом бежали, не отставая от линейки, по аллее до самых ворот.

Настроение легкой грусти от расставания нарушил вчера Кирилл. Сверх обыкновения, он разговорился и, усмехаясь, похвастался своим «романом» в Марфине с Надей.

«Какой же я ненаблюдательный!» – дивился про себя Костя. Кирилл между тем ожидал откровенности в обмен на откровенность. Он спросил:

– А у тебя с Леной далеко зашло?

Оторопелый Костя отвечал, что ничего, кроме хороших дружеских отношений, у него с Уманской не было и не могло быть.

– Да? – иронически усомнился Кирилл.

«Выходит, я не знаю людей», – решил Костя. За две недели, казалось ему, Надя с Кириллом не выдали себя ни словом, ни жестом. Оба они молчаливые. Надин краснела, вспыхивала, но как можно было отнести это за счет Кирилла, который с ней за столом никогда не разговаривал?

Судя по Кирилловой ухмылке, роман был не платонический. Кирилл женат, отсюда конспирация… Пересветов жалел Надю. Девушка ему по-хорошему нравилась.

До чего примитивны бывают люди! Истолковать Костины прогулки с Уманской как ухаживание! Да он и за Олей-то в свое время не ухаживал, их любовь выросла из большой дружбы.

Весь день сегодня было смутно у Кости на душе. Лучше бы ему уехать отсюда в самые первые дни, как он и хотел. Утром он взял было книгу, да не читалось. Спустился в сводчатую гостиную, прошел через нее в бильярдную, где никого не было. Необычайно живо припомнилась ему Елена с кием в руке над зеленым сукном, по которому катились в разные стороны от ее неумелого удара шары. Это было за час или два до ее отъезда. Он объяснял, как нужно держать руки, чтобы удар пришелся в центр шара, она с неопределенной улыбкой слушала; ее щеки закраснелись, глаза сузились, точно им на лице не стало места, и она ни разу не подняла их на Костю. Руки не слушались ее, она положила кий на сукно.

А ведь она точно так же не взглянула на него и в тот раз, когда вдруг отказалась аккомпанировать ему и ушла, после того как он спел романс Глинки.

Он вдруг вспомнил, как сам в первый день не захотел отчего-то взглянуть на Уманскую в столовой, а потом ушел из гостиной, где Елена сидела в кресле-качалке. Почему?.. Задавшись этим вопросом, Костя лишился покоя. И вот он ночью смотрит в потолок, не видя, и в двадцатый раз пробегают в его памяти дни, проведенные в Марфине.

Он видит Лену у белых колонн крыльца, с затененным лицом и золотящимся на свету электрического фонаря ободком волос вокруг головы (он тогда ее не узнал, когда подкатила линейка). Как сейчас, отдается в его ушах голос над лодкой: «Можно к вам?..» Он помнит даже ее руки с веревочкой от руля…

Потом он те же руки видит над клавишами рояля. Елена играла не так, как Ольга, по-другому, без привычной Костиному слуху мягкой округлости звука, суше, ровнее в ритме, по-мужски.

А вот лицо Уманской выступает на рябом от фонарного света четырехугольнике потолка, залитое легким румянцем. Как оно может нравиться, если нет на нем Олиных веснушек? Этого Костя не понимает. Затем вдруг Лена вспыхивает под солнцем над бортом ялика, с рукой, опущенной в воду. И опять она с кием в руке, с прищуренными глазами… Костя подолгу мысленно всматривается в каждую черточку бровей, губ, пока лицо не скрывается снова. Сколько проходит времени, он не знает.

Да что же это, в конце концов?!

Оля, Оля! Ведь это с Олей они когда-то в пургу шли с гимназической елки, против ветра, она путалась в полах своего нескладного пальто, они спорили о боге!.. Да разве возможно когда-нибудь изгнать из сердца все, что в него вросло? А их дети?.. Нет, все остальное – чепуха, он любит Ольгу, и только Ольгу. Заснуть – и завтра все это пройдет, как дурной сон.

Глава третья

1

Н. Лохматов – К. Пересветову

Дорогой Костя!

Вдруг почему-то уверился, что статья К. Пересветова в «Правде» твоя! Летом увидел эту подпись – подумал, что у тебя объявился однофамилец. Но ведь не боги горшки обжигают! По каким-то оттенкам в слоге решаю: твоя!

Ежели ошибся, то пусть недоумевающий адресат меня извинит и порвет письмо. Обратного адреса не даю, куда еду, там его не будет. Увидимся – расскажу о своих приключениях, а пока рискую доверить конверту лишь вещи отвлеченного и личного свойства. Захотелось, чтобы ты знал, что я жив, здоров, полон сил и иду к нашим  о г н я м  в п е р е д и, твердо веря в неизбежность победы коммунизма на всем земном шаре.

Писать без уверенности, что прочтешь именно ты, довольно странно. Однако есть вещи, в которых меня с двух слов никто другой не поймет. С тех пор как мы сидели с тобой на последней парте, я лишь один раз в жизни встретил человека, которому мог бы, как тебе и Сергею Обозерскому, сказать  в с е. Это была женщина… Увы, она оказалась замужней.

Личное одиночество!.. Сколько раз ни утешал я себя прописной истиной, что жизнь прожить можно и без семейного очага, но кратковременные встречи с женщинами, Костя, пусть даже иногда и при большой взаимной симпатии, счастья дать не могут.

У меня, к сожалению, не уцелело твое письмо, а слова из него о вашей с Олей «любви навсегда» я часто вспоминаю. Мне остается только воображать себе ваше счастье. Передай ей от меня дружеский поцелуй! Обнимаю тебя и целую.

Твой Николай».

2

– Пришло на редакцию, – сказал Костя, протягивая Оле письмо Лохматова-старшего и невольно желая на минуту отдалить неизбежное объяснение.

Москва сегодня утром встретила его обильной осыпью желтых листьев на бульварах. Весь день Костя думал, что надо поехать самому в райком, не ждать, пока Оля вернется с работы. Она бы так обрадовалась!

Неделей раньше он так бы и поступил. Теперь же, бесцельно побродив по аллеям Садового кольца, он направился пешком в редакцию и лишь оттуда позвонил Ольге.

Последнюю неделю в Марфине, по отъезде Уманской, Пересветов был сам не свой. Он с юности не склонен был давать волю этого рода «сантиментам» или менять привязанности. В то время как многие его сверстники увлекались «барышнями», его занимали то охота, то футбол, или рисование и пение в хоре, или писание повестей в ученический журнал. Когда увлекся работой в подпольном кружке, то, даже полюбив Олю, сначала разорвал было с ней, боясь, что любовь не позволит ему «всего себя» отдавать революционному делу. А потом, когда уже они с Олей поженились, в одну из лучших минут их любви они заключили условие, быть может наивное, но отвечающее силе и чистоте их взаимного чувства: если вдруг совершится такое невозможное (конечно же невозможное!), что один из них увлечется кем-то еще, – он должен будет немедленно сказать об этом начистоту – и уйти. Уйти – не считаясь ни с чем! Ни с детьми, ни с жалостью к другому.

Их любовь так не верила в возможность подобного несчастья, что они с легким сердцем установили для себя жестокий закон: все или ничего! Любая половинчатость отводилась заранее, как несмываемая обида, оскорбление для другого. Таковы были их понятия о любви, вросшие в них вместе с любовью. Они жили дорогим для них воспоминанием о первом их знакомстве на гимназической елке, когда они ударили по рукам: всегда говорить друг другу только правду.

И вот за последнюю неделю в Марфине, день за днем убеждаясь, что ему не удается выбросить из головы и из своего воображения Елену, Костя вспомнил об их с Олей условии. Впрочем, если бы не вспомнил, все равно не решился бы ей солгать или утаить от нее то, что с ним стряслось. Надеть на себя маску спокойной ласковости? Целовать Олю, думая о другой?.. На это он просто был не способен. Делить себя надвое Константин не мог даже в мыслях, пойти на это для него значило пойти на казнь.

Когда вечером они увиделись дома, ему казалось, что Оля заметит в нем перемену. А она беспечно отдавалась радостям встречи.

– Знаешь, Олечка, – начал он нарочито беспечно… и умолк, чувствуя в тоне своего голоса фальшь.

– Что, Костик?

– Сейчас я тебе скажу… – уныло отвечал он и опять запнулся, слушая свои слова, как чужие. – Помнишь наше условие сразу сказать, если кто-нибудь другой понравится?..

Всего лишь секунду Оля помедлила с ответом.

– Помню.

– Так вот… Я обнаружил, что могу думать не только о тебе. Обнаружил я это в Марфине.

Оля смотрела на него широко раскрытыми глазами. Потом подошла к столу и вынула из ящика письмо.

– Но ведь ты… Вот что ты писал мне из Марфина! Когда же это могло с тобой случиться?

Она глядела на него и светло улыбалась.

– Ты же мне правду писал? Значит, все, что ты сейчас говоришь, – это вздор! Не мог же ты за две недели разлюбить меня!

Смеясь, она схватила Костю за руки и трясла их, точно желая разбудить его.

– Что случилось, милый? Неужели ты мог изменить мне?.. Этого не может быть! Я не поверю!

– Нет, нет! – спешил он ее успокоить. – То есть как считать… Я понял это все, когда она уже уехала.

– Что понял? Кто она? Ничего не понимаю!..

Только теперь она перестала улыбаться и изменилась в лице.

Они сели рядом, и Костя чистосердечно, с излишними подробностями и сгущая краски, потому что он осуждал себя, объяснил ей, что с ним творилось. В конце концов, ему не о чем было рассказывать, как только о своих внутренних колебаниях. Это был предел откровенности. Ольга слушала, не сводя с него глаз и продолжая держать его за руку.

– Хуже всего, – мрачно заключил Костя, – что вот я уже с тобой, а выбросить ее из головы не могу. Я даже думаю, что если бы я действительно тебе изменил… тьфу, дурацкое слово! – то было бы, наверно, проще. Я бы или не вернулся, или вернулся бы к тебе прежним… если б ты смогла простить меня.

– Какие глупости ты говоришь! – воскликнула Ольга, оставляя его руку и поднимаясь.

– Оля, мне тяжело очень!.. Я знал, что растревожу тебя. Но ведь я должен был тебе сказать, правда? Должен?

– Должен.

Оля отошла от него и с минуту стояла молча, глядя в окно.

– Неужели ты мог бы мне изменить? – спросила она, оборачиваясь.

– Никогда! – горячо ответил он. – Изменить – значит обмануть тебя, солгать. Я тебе никогда не солгу!

– А если полюбишь другую? Ведь это может случиться.

– Первой от меня об этом узнаешь ты, Олик! Зачем ты сомневаешься во мне?

Но она думала о своем и печально качала головой.

– Раз тебе могла понравиться другая, значит, и уйти совсем от меня можешь. А я-то, дурочка, никогда этого не допускала! Глупая!..

Она закусила губу и отвела протянутую им руку.

– Нет, не нужно. Давай выполнять наш уговор. Пока ты снова не будешь думать только обо мне одной, мы останемся товарищами… и только.

Она отвернулась и вышла.

3

Он сказал: «Мне показалось, что я ее могу полюбить, и я до сих пор не могу решить, правда это или нет?..» Но как же могло это с ним случиться?

«Значит, я не та, какая нужна ему? – спрашивала себя Оля. – Отчего же до сих пор он не мог без меня жить?»

Что-то изменилось в нем или в них обоих! Но что же, что?..

Она терялась. Сама она как будто прежняя. У него в Москве много времени отнимают товарищи. Увы, не все они симпатичны Ольге! Может быть, причина в их влиянии?..

В Еланске этим летом Тамара Додонова, Олина подруга детства, выслушав Олин рассказ о ее московском житье-бытье, сказала:

– Ты смотри в оба за Костей! Выходит в большие люди, а чем выше взобрался – тем сильнее шлепнуться может.

Оля неосторожно передала Косте эти слова перед его отъездом в Марфино. Он рассердился:

– Удивительно, как твоя Тамара воспринимает все с какой-то мещанской точки зрения!

Что ему за дело, что можно откуда-то «шлепнуться»? Он не привык думать о себе лично. «Зря я передала ему эти Тамаркины глупости!» – тяжело вздыхала Оля. Он мог подумать, не ее ли это собственные опасения. Но ведь должен же он знать, что из-за них она никогда не станет ему поперек пути!

За два года в Москве Костя сильно ушел вперед. Где ей за ним угнаться! «Нынче все меняют жен», – припомнились Оле слова Хлынова.

А вдруг дело совсем не в этом и вообще ни в чем – кроме одной простой случайности: он встретил женщину, которая лучше Оли?.. Уманская красива, Оля видела ее. Уманская кончила университет. Она, может быть, и умнее Оли. Что, если она полюбит Костю?

Но если так, тогда все кончено, Костя не вернется!..

Мысль эта застигла ее на черной лестнице, ведущей в институтский сад, после того как Оля долго бродила одна по темным и пустым коридорам здания. Она остановилась, бессильно опершись на перила. Если это правда, то что ей делать: уйти самой, не мешать его счастью? Или пренебречь всем и бороться за него?..

Сверху шли. Оля спустилась по лестнице и вышла в сад, окутанный сумерками.

4

Домой она вернулась через час и Костю не застала. В двери торчал ключ. А вдруг он ушел «к ней»?..

Она повернула ключ и вошла. В полутемной комнате, в свете вечерней зари, на столе белел конверт. Оставил ей письмо? Значит, в самом деле ушел?! Ольга схватила конверт и бросилась с ним к окну.

Письмо оказалось из Варежки, Оля узнала почерк Костиной сестры Людмилы. С глубоким вздохом опустилась Оля на стул, чувствуя, что по щекам у нее катятся слезы.

Кажется, конверт еще давеча лежал на столе, при Косте. Ему было не до чтения писем!..

Она встала, включила свет и вскрыла конверт. Едва пробежав первые строки, она позабыла о своей невзгоде. Людмила описывала события, взбудоражившие Варежку этой осенью.

Тем временем Костя стоял на улице и посматривал на свое окно. Обеспокоенный долгим отсутствием Ольги, он пошел ее искать.

Заметив вспыхнувший в их комнате свет, он облегченно вздохнул, побрел на соседний Зубовский бульвар и сел на скамью. По аллее, освещенной тусклыми редкими лампочками, приминая ногами желтые листья, ходили гуляющие.

Рядом, на скамье, шел чей-то чужой разговор. Костя слышал его и не понимал, словно говорили на незнакомом иностранном языке. «Я люблю ее, а сделал ей больно», – преследовала его мысль. Но мог ли он не сказать ей всего начистоту? «Люблю, а вернуться к ней не могу, не истребив мысли о другой». И снова: «Я сделал ей больно!..»

Никак не удавалось вырваться из замкнутого круга этих мыслей. Слишком неожиданно, из-за угла, свалилась на него тяжесть. Та, другая, где-то тут, совсем рядом, жалила его, как жалит человека при каждом неосторожном движении воспаленное место или заноза. Она то являлась ему с прищуренными глазами, устремленными на зеленое сукно, и с кием в руке, то поднималась от рояля и, не взглянув на него, уходила из зала. Надежда, что и он ей не безразличен, жила в нем против его воли.

Костя долго сидел на скамейке, ничем не отзываясь на окружающее. К вечеру на улице сильно посвежело, а он вышел из дому в пиджаке, и холод наконец пробрал его. Он поежился, тяжко вздохнул и осмотрелся вокруг.

«Чем бы ни была озабочена вот эта спешащая куда-то женщина в туфлях со стоптанными каблучками, сейчас она счастливее меня», – пришло ему в голову. Он ощутил острый укол жалости к себе. Ощущение было новым и непривычным. До сих пор он жалел иногда, вчуже, обывателей, погруженных в свои мелкие житейские заботы, личные и семейные, а теперь сам попадал в положение этих «обыкновенных» людей. «Обыкновенных»? – поймал он себя мысленно на слове. – Так неужели же я… с каких это пор я стал себя считать каким-то необыкновенным? Что это у меня? Комчванство?»

Не в силах сразу разобраться в нахлынувших мыслях и еще больше собой недовольный, он встал со скамьи и поплелся к дому.

…Людмилино письмо сообщало о вещах столь необычных и неожиданных, что за его чтением и Костя поневоле отвлекся от своих горестных дум.

Глава четвертая

1

С давних пор: когда Костина тетка Павла Константиновна должна была следить, чтобы ее отец, сельский священник, не проспал заутрени, у нее сохранилась привычка пробуждаться среди ночи. Так и сегодня. Поднявшись тихонько, чтобы не разбудить сестру и племянницу, она подошла к окну и отодвинула край занавески, взглянуть, далеко ли до свету.

В предутренней мгле она разглядела странную картину: мимо избы, вдоль дороги, двое парней поспешно гнали как будто корову… если бы только у этой коровы ноги не были утиные! Она загребала по земле огромными, точно лапти, ступнями.

Павла Константиновна протерла глаза. Сомнений не оставалось, корова шла в лаптях! Ее тянул за собой на веревке Семка Нигвоздёв – Павла Константиновна узнала его несуразную длинную фигуру, а сзади подталкивал и подхлестывал животное хворостиной Семкин брат, горбун Фетиска.

«Батюшки! Да они чью-то корову увели! – сообразила Паня, когда ночное видение уже скрылось с глаз. – В лапти обули, чтобы следов не оставила».

Она разбудила сестру. Как им быть? Елена Константиновна заклинала: никому ни слова! Узнают Нигвоздята, кто на них донес, – убьют! А уж сожгут – наверняка. Нынешней осенью ни одного погожего вечера не пройдет, чтобы в селе чью-нибудь избу не подпалили. Так уж и привыкли: закат тихий, – значит, садись ужинать, а потом выходи смотреть, в какой стороне поднимается зарево. Если хочешь, сиди дома и жди, пока ударят всполох. В ветреный день ложись спать спокойно, не подожгут! Побоятся, как бы на их собственные избы не нанесло огня.

Будь жив Пётра, бывший работник их отца, – сказали бы ему, тот не разболтал бы. Но Пётре местное кулачье не простило председательствования в комитете бедноты, его застрелили бандиты. После него молодежь в сельсовете.

На шепот проснулась Людочка, и скрыть происшествие уже не удалось. От нее все узнал утром Алеша Бабушкин, секретарь сельсовета, он же организатор сельского клуба, где молоденькая учительница исполняла роли героинь в спектаклях и аккомпанировала танцам. В селе никто больше не умел играть на отобранной у соседних помещиков фисгармонии.

Алеша сгоряча утром чуть было не пошел к Нигвоздёвым с обыском. Но председатель сельсовета, Иван Ильич, не согласился: докажи, что украдена? Скажут – купили, а ночью угонят и продадут. Или прирежут – и концы в воду. Сперва надо разузнать, у кого украли.

Так уж в деревнях заведено было, что краденое начинали искать с базара. Была среда, базарный день в Каменке; Алексей пошел туда и к вечеру действительно привел крестьянина села Владыкина, что за двенадцать верст от Варежки. У него этой ночью увели корову, и он ходил по базару, искал ее.

Тогда нагрянули к Нигвоздёвым с обыском, и он корову свою опознал. Братья будто бы «загнали» ее ночью за околицей, чтобы, чего доброго, не загрызли волки» Тащится одна по полю с веревкой на рогах! Хозяин должен им сказать спасибо, что уберегли ему скотину. Правда, сначала младший, Фетис, не пускал во двор, кричал, что нету у них никакой чужой коровы, – но это объяснили тем, что горбун, дескать, думал, что ее утром уже выгнали со двора.

Нигвоздёвым не поверили. Но владыкинец был без памяти от радости, что корова нашлась, угнал ее домой без составления протокола. Нигвоздята же, как их по-уличному звали, затаили на Алешу Бабушкина злобу. Отказался им выдать, кто это за ними подглядел! А знать должен, ведь сам пришел с обыском. Как ни отпирался Алексей, ему пригрозили:

– Погоди, припомним тебе!..

С этого случая потянулась цепь происшествий. От маленького покатилось к большому.

Конечно, сыграли роль и другие обстоятельства. Повышение ли ставок налога на богатеев, штраф ли на владельца водяной мельницы за незаконный побор с помольщиков, разоблачительная ли корреспонденция в губернской газете о самогонщиках или о поддельном «кооперативе», – во всех таких случаях дело редко обходилось без участия Алеши Бабушкина. Кое-кто в Варежке давно уже решил, что этот комсомолец чересчур ретив и смышлен.

2

Прошло несколько дней. Настало седьмое октября, день святого Сергия, считавшийся в Варежке храмовым престольным праздником.

Алеша еще не кончил дел в сельсовете, как туда вбежала учительница, Людмила Андреевна, в слезах и с размазанным по лицу театральным гримом. В клуб уже публика набралась, как вдруг там появился Федюня, пьяный, и выгнал всех на улицу, крича, что не допустит «спехтахля».

Федюня, обладатель густого баса, в церкви пел в хору и читал апостола (евангелие).

– Скажи, чтобы артисты не расходились, сейчас запру сельсовет и приду, – сказал Алеша, и Людмила убежала.

На улице против избы, занятой под сельский клуб, толпился народ. Алексей окликнул девушек:

– Чего не заходите в помещение?

– Федюня на улицу вытолкал! – хором отвечали те.

– Как вытолкал?

– Баит, грех: Серьгов день. Небось, говорит, в церковь молиться – так вас нету! – засмеялись девки.

– С кулаками на всех, кого под бок, а кого прямо по шее! Вон он, с Нигвоздятами…

Высокий костлявый мужик в длинной желтой рубахе стоял с обоими братьями Нигвоздёвыми и что-то кричал, размахивая руками и тряся мочального цвета бородой. Из-под низко надвинутого синего картуза нависали ему на уши подрезанные кру́гом, «под горшок», волосы.

– Ваню́шка! – громко позвал Алеша, подходя к крыльцу, большеголового мальчишку, за крошечный рост и отвислый живот прозванного «Карапузаном». – Сбегай к председателю, попроси-ка лист бумаги. Сейчас протокол напишем и в Каменку отошлем. Пускай сами разбираются, кто нам мероприятие сорвал. Свидетели! Давай заходите в клуб! Протокол будем составлять. Печать вот она у меня, с собой!..

Ванюша Карапузан пустился бегом в гору, а Бабушкин вошел в избу-пятистенку, где внутренняя стена была разобрана и устроена сцена. У окон жались полузагримированные комсомольцы-артисты.

– Что же нам с ним, драться, что ли? – оправдывались они. – Когда он в стельку пьян и по шеям лупит.

– Спектакль-то будет ай нет? – кричали девки.

– Заходите, заходите! – звал Алексей.

Ванюшка Карапузан бежал с листом бумаги. Следом за ним с горы спускался председатель сельсовета, Иван Ильич. Увидав их, Федюня, покачиваясь, вразвалку, подошел к окну.

– Эй ты! Ахтер! – позвал он Алешу, а у самого глаза воровато бегали. – Аль тебе дней на неделе мало? Ты что гневишь святого отца Сергия?

– Отца Сергия ты не замай. Мы не на него протокол пошлем, не в небесную канцелярию.

– А на меня ты чево писать хочешь?

– Не знаю. Вот, что покажут свидетели. Ступай проспись, тебя завтра в Каменку повесткой вытребовают. Вон Иван Ильич идет, на протоколе распишется. Печать пристукнем…

Алеша вынул из кармана сельсоветский штемпель входящих и исходящих бумаг и на него подышал.

– Иван Ильич! – закричал Федюня. – Чего он на печать дует? Что это ему, старый режим, что ли? Ишь волостью грозит, а?

– Волость и при новом режиме волость, – отвечал председатель сельсовета. – Ты что разбуянился?

– А что вы в престольный праздник народ совращаете? Всю жизнь без спехтахлей жили, слава те господи! В церковь божию надо ходить, не спехтахли разыгрывать!

– Советская власть тебе молиться не мешает, а ты не мешай нам культурную работу проводить. У нас план, утвержденный в волости. Сейчас, может, к нам из Пензы оратор приедет, что мы ему скажем? «Дядя Федюня народ вытолкал»? Так, что ли?

– Погоди, погоди! – закричал Федюня. – Что же ты сразу не сказал, что из Пензы оратель едет? Мы его могем послухать! Может, чего новенького скажет?

– Может, водка подешевела? – насмешливо крикнули из толпы, половина которой, пересмеиваясь, вошла уже в избу.

С полгода, как возобновилась, из бюджетных соображений и в целях борьбы с самогоноварением, государственная продажа водки.

– Робята! – засуетился Федюня. – Давай вали, заходи живей! Чего рты поразинули?

3

Подталкивая в спины парней и девок, Федюня с ними протиснулся в двери и уселся на первой скамье, уткнувшись коленями в занавес.

Занавес этот украшал когда-то лавочку Фомича, закрывая дверь в жилую половину избы, а при раскулачивании был у него отобран комитетом бедноты и передан клубу. Смелая кисть доморощенного художника превратила суконное солдатское одеяло в стенной ковер. На нем некое животное, увековеченное в людской памяти Козьмой Прутковым («Се лев, а не собака»), возлежало, задрав кверху голову и хвост, на грязно-зеленом берегу пруда в соседстве с двумя грязно-белыми лебедями, плавающими среди кувшинок. Львиный хвост, изогнутый причудливее лебединой шеи, достигал клюва бело-розовой птицы, по всем статьям райской, несмотря на отсутствие в картине прародителей человеческого рода Адама и Евы. Птица была величиной в полдерева и восседала сразу на двух соседних деревьях, похожих на огромные заплесневелые грибы с пузатыми ножками. Вторая такая же птица спокойно вглядывалась сверху в львиную пасть. Сам же царь зверей, закатив свой единственный глаз, складывал пасть в подобие непередаваемо жалкой улыбки, как бы говоря птице: «Съел бы я тебя, да не взыщи, уж больно я глуп!»

Такова была эта райская идиллия на клубном занавесе.

– Где же оратель? – закричал Федюня, когда, отогнув угол одеяла, вышел Алеша, уже загримированный, с бородой и толстым животом, сказать перед спектаклем несколько пояснительных слов. – Аль обманули?..

Зрители зашикали. Буян угомонился.

Пьеса была та самая, о которой читатель уже знает из Тимошиного рассказа у Пересветовых, в Москве. Текст актеры помнили твердо.

Тем временем из Каменки прискакал верхом секретарь волостной организации комсомола Илюша Григорьев. Во время антракта он вышел к занавесу с речью о предстоящих перевыборах сельского Совета.

Слушали тихо: Лишь когда Илья призвал крестьян заявлять на перевыборах свои нужды открыто, старик Софрон, по прозвищу «Дулёпа», перебил оратора:

– Все одно, милок, правды тебе не скажут. Боятся!

– Кого боятся?

– Да ить кто кого. Кто вашего брата, а кто хоть вот, к примеру назвать, Федюню.

Ряды сидящих шевельнулись, но не засмеялся никто. Федюня обернулся:

– Чего меня задеёшь, дед? Чего я тебе сделал?

– В шею меня давеча, вот чего!

– Да это я шутейно…

– Не бойся, дедушка, – сказал Софрону Илья, – выкладывай смело всю правду! Ничего тебе за это не будет.

– А мне что выкладывать? Я человек старый, по-вашему не научен. Походил, помню, год в школу, да бросил. Батюшка-покойник так за виски выдрал, что рассерчал я на него, царство ему небесное. Так и остался я при двух действиях арифметики, а всех четырех и до сих пор не знаю. Меня учили складать да умножать, а теперь, вишь, учат отнимать да делить…

На скамьях засмеялись.

– Ты что это, – с улыбкой отвечал Илюша, – против коммунизма загибаешь, дедушка? Это ты зря! Мы, большевики, не только отнимать да делить учим. Вон у нас в Каменке коммуна образовалась, сложили вместе бедняки свои хозяйства и живут. Мы за все четыре действия.

– Воровства больно много развелось, – возразил дед. – С воровством советская власть борется. Воровства не будет, когда продуктов будет изобилие. Каждый возьмет себе, сколько ему надо, и незачем будет никому воровать.

– Всё отымут! – с авторитетным видом, вставая с места и оборачиваясь к публике, заявил пьяный Федюня. – Начисто отымут, и нечего будет воровать.

Он сел, но тут вскочил дед Софрон Дулёпа.

– Слышишь? – закричал он докладчику. – Слышишь? Вон кто у нас в Варежке коммунист! А ты говоришь – скажи правду, не бойся…

– Что-то я у вас ничего не разберу, кто про что говорит, – сказал Григорьев. – Или говорите яснее, или не мешайте мне.

Остальную часть его речи дослушали спокойно.

За кулисами между тем к приоткрытому окну подошли парни. Семка Нигвоздёв пальцем подозвал загримированного Алешу и шепнул ему:

– Дай-ка нам, Алеха, на часок печатку!

– Чего? – не сообразил тот.

– Печатку, говорю!.. Да ты не бойся, мы только подуем на нее и отдадим назад. Дай-ка, слышь! – подмигнул он.

– А, это ты про печать, – понял Бабушкин и схитрил: – У меня уж ее нет, Ивану Ильичу отдал.

– Врешь!

– Чего мне врать? Все равно бы не дал, кабы и у меня была. Права не имею.

Тогда парни стали требовать, чтобы он дал им из сельсоветских денег на выпивку. На днях им ехать по призыву на военную службу, в Нижний Ломов.

– С ума вы спятили! – отвечал Бабушкин шепотом, чтобы не услышали в зрительном зале. – Откуда у сельсовета деньги на выпивку? Как я в них отчитаюсь? Свои из кармана выну? Дал бы своих, да нету.

– Ну, гляди! – Семка погрозил кулачищем. – Обыски делаешь? Своих вареженцев в армию отправляешь? А рекрутов угостить казенных денег жалеешь?

Алексей затворил окно и заставил его свободной декорацией. Через минуту в окно постучали, а еще минутой позже стекло зазвенело, – камень стукнулся в декорацию. Сидящие в зале вытягивали шеи: что там такое?

Шум не повторился, действие продолжалось.

После спектакля Илья Григорьев спросил Алешу:

– Чего это ваш дед Дулёпа про Федюню плел, будто он коммунист?

– Какой там коммунист! Боится Дулёпа сказать прямо, что Федюня вор.

– А он вор?

– Черт его знает, так говорят. Помогает будто конокрадам лошадей сбывать на сторону. А как докажешь?

– И этот жулик апостола в церкви читает?

– Читает. Нигвоздята с ним путаются, а уж эти – прямые воры. Недавно из Владыкина чужую корову привели в лаптях.

– Чего же они не в тюрьме?

– Свидетели показать боятся.

– Да! Темна ваша Варежка!

– Ты бы к нам почаще с докладами ездил. Ты член партии.

– Тебе тоже пора, вчерась мне в волостной ячейке сказали: пусть подает Алешка в кандидаты, примем.

Подошел Дулёпа и спросил у Ильи:

– Кто же теперь надо всеми старшой, заместо Ленина? Калинин?

– Старшой как был надо всеми Центральный Комитет партии, так и остался.

Дулёпа осмотрелся, сощурился и хитро подмигнул.

– Ленин-то умер! Вот и надеются…

– Кто надеются?.. Что ты все крутишь, дед? – осердился Бабушкин. – Коли знаешь чего, говори прямо! Сказал же тебе Илья, что ничего за это не будет.

Старик посмотрел на Илью, потом на Алешу, почмокал языком и отошел от них.